Прямо у его дома стояли те два злополучных милиционера.
— Я же вам сказал — домой! — зло проговорил он.
— У нас план, — сказал сержант, перегородив майору дорогу. — Они, наверняка, опять пойдут в лес, вот там и кокнуть его можно.
— Вы что, одурели, никаких «кокнуть»! Марш домой и трое суток чтобы глаза мои вас не видели!
— Есть, — ответили оба и исчезли в темноте.
«А почему бы и нет?» — подумал майор, открывая калитку, и, зацепившись золотой печаткой за штакетник, выругался:
— Ты смотри, гадина, уж сколько раз напоминает о себе! — И действительно, уже несколько раз он цеплялся этой печаткой то за то, то за другое, как будто сам господь бог противился тому, чтобы майор носил эту вещицу, стоившую бедным учителям жизни. Уже сколько лет прошло, а на тебе…
…Уже шла война, когда Денисову наконец-то представился случай расправиться с двумя не подчиняющимися ему заключенными. Были они в лагере строгого режима, но имели свободный выход в жилую зону, так как работали учителями в недавно построенной школе. Сержант Денисов ненавидел преподавателей за их независимость, за явное презрение к нему, вообще-то безграмотному, но требовавшему к себе особого почтения. Да еще эти драгоценности, которые они категорически не хотели отдать ему на хранение. И вот как-то он шел на станцию, чтобы отбыть в отпуск на семь суток в связи со смертью матери, и вдруг увидел учителей в лесу возле ручья, сидевших на поваленном дереве. Они сидели к нему спиной, ничего не видели и не слышали, так как шум горного ручья разносился довольно далеко. Сержант выхватил было пистолет, но, передумав, тут же спрятал; на его поясе болтался маленький железный топорик. Отстегнув топор, он, стараясь не наступать на сухие ветки, медленно подходил со стороны леса к мирно беседующим людям. Уже был слышен их разговор, оставалось каких-то два-три метра, и вдруг прямо над головой заорала на сосне сорока. Однако мужчина все так же спокойно что-то говорил женщине. И сержант, размахнувшись, со всей силой ударил его по голове топором. Мужчина, охнув, повалился прямо в ручей, а женщина, повернув голову, молча смотрела широко открытыми глазами на Денисова, а потом тихо повалилась на бок. Сержант спокойно оттащил тело старика вверх по течению и утопил в небольшой заболоченной заводи, которое тут же ушло под воду, только рука учителя все торчала из воды. Денисов, схватив ее, почувствовал что-то твердое: это и был злополучный золотой перстень-печатка. Сержант быстро снял его и положил в карман, а старика подсунул под корягу. Затем он вернулся к женщине, которая так и лежала боком в неестественной позе. «Сама подохла», — подумал сержант, но от греха подальше оттащил метров на двести в кусты, осмотрел тело и снял с руки серебряный браслет. Закидал ветками труп и быстро зашагал в сторону станции. По дороге спрятал драгоценности в укромном месте и благополучно уехал на первом же поезде. Вначале тревожился — как оно там, но к концу отпуска совершенно успокоился и в назначенное время вернулся в зону. Уже началась зима, в тайге выпал снег, и сержант, возвратившись, даже не заглянул на то место, где спрятал драгоценности.
В зоне он услышал, что учителя пропали и их до сих пор не нашли. Да, видно, никто серьезно и не занимался поисками: не до того было — совершили побег сразу восемь зэков одновременно из разных точек, двоих до сих пор не нашли.
Так прошла зима, наступила весна, и только летом на труп женщины, уже разложившийся, случайно наткнулся лагерный пастух. В тот же день нашли и мужчину. Никакого расследования не проводилось. Стариков зарыли тут же, в наспех вырытой могиле. Потом у сержанта были и другие места службы, но всегда и везде почему-то оказывался он рядом с неким Свиридовым. И всегда Свиридов ходил в начальниках где-нибудь рядом. Вначале это никому не бросалось в глаза, а потом один дотошный начальник отдела кадров (из бывших старых чекистов) обратил на это внимание. Стал докапываться до сути. Что связывало этих людей? Один — безграмотный, другой — закончил техникум… Однако старый кадровик не успел докопаться до истины. Почуявший неладное, Свиридов стал хлопотать о новом переводе. Как раз в эти годы расформировалось сразу несколько лагерей — начиналась «хрущевская оттепель». И Свиридов перетащил своего «дружка» на станцию Чулым. Сержанту понравилось новое место службы, и он так и осел тут. Закончил офицерские курсы, женился и в день свадьбы подарил жене браслет, на внутренней стороне которого было выгравировано «Графъ Чубаровъ». Сам же надел золотую печатку с точно такой же гравировкой и с тех пор не расставался с ней. Никто не знал, откуда появились эти вещи у Денисова, да он и сам стал уже забывать эпизод со старыми учителями. Но печатка нет-нет да и напоминала ему о «грехах» его молодости. Таких, мягко говоря, грехов было у него немало. Но, ни совесть, ни страх никогда не мучили его. Работал он всегда один, без подельников и был совершенно спокоен. Спокоен до тех пор, пока не свела их судьба со Свиридовым. Было это перед самой войной… При довольно странных обстоятельствах, они со Свиридовым нашли гроб, доверху набитый золотыми слитками и бриллиантами. «Дело» дало им в руки несметное богатство, которым, правда, они до сих пор не смогли воспользоваться. Однако оно, это «дело», связало Денисова со Свиридовым единым узлом и навсегда…
Иногда начальник милиции начинал сомневаться в своем друге: что, получив пост секретаря райкома, не попытается ли Свиридов избавиться от ненужного свидетеля? И тогда разгорались между ними такие страшные споры, что они, боясь друг друга, таки поделили попавшее в их руки сокровище на две части и успокоившись на время, каждый по-своему размышляли, как бы его понадежнее переправить за границу, а потом и самим смыться туда же.
Но шли годы, а случай не представлялся. Денисов, сначала часто посещавший тайник, где спрятал чемоданы, стал наведываться туда все реже и реже. И только нет-нет, да и приснится ему дубовый гроб, набитый до верху бриллиантами, и зашипят, и выползут оттуда змеи, но почему-то всегда разные: то черные, то зеленые, то ярко-красные…
Глава восьмая
Совершенно неожиданно Риту Ивановну вызвали в районное отделение милиции. Недобро екнуло сердце. За столько лет контактов с милицией у Риты Ивановны уже вроде бы выработался какой-то иммунитет, но все, же всегда что-то гнетущее появлялось у нее на душе. Прочитав несколько раз повестку, она подумала: «Ведь могли же позвонить в школу, попросить зайти, так нет — официально. Раз официально — значит ничего хорошего…»
Было уже три часа дня, и в отделении народу было мало. Отыскала номер комнаты, постучалась. За столом сидел седоватый капитан средних лет. Рита Ивановна подала повестку.
— Присаживайтесь, — сказал офицер и открыл сейф, вынул оттуда толстую папку и положил на стол. Сверху на папке был какой-то номер, а посередине приклеена бирка. Что там было написано, Рита не видела.
— Вы Рита Ивановна Исаева? — спросил капитан, колючим взглядом впившись в глаза Риты.
— Да, — ответила спокойно Рита.
— Вот эта папка — документы, собранные о ваших родителях. Вы знаете, что в 1960 году они реабилитированы, а вот теперь только пришли эти документы. Мы вызвали, чтобы передать это вам. Распишитесь, пожалуйста.
Рита Ивановна взяла документы и, ничего не сказав, вышла.
Дома развязала папку и долго читала бумаги, откладывая один лист за другим. За простейшими, часто совершенно безграмотными словами, написанными больше от руки и иногда машинописным текстом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом проходила страшная судьба невинных людей, осужденных к двадцати годам лишения свободы.
И в чем же провинились эти «враги народа»? Только в том, что свято хранили память о людях, которые ничего плохого никому не сделали, а просто после революции уехали во Францию и жили себе преспокойно до конца дней своих, а дети и внуки живут и сейчас. А вот простые люди, служившие у этих господ, поплатились двадцатью годами лагерей.
А все начиналось довольно просто. Красивый, стройный и, как утверждала фотография, высокий унтер-офицер, кавалерист Исаев Иван Васильевич, посватался к не менее привлекательной гувернантке Труфановой Валентине Анатольевне, служившей тогда при дворе графов Чубаровых. Дав благословение на брак, графиня подарила невесте серебряный браслет, украшенный несколькими дорогими камнями, а граф снял со своей руки золотую печатку и надел на палец понравившемуся ему гусару.
Вещи оказались именными. С тыльной стороны обеих стояла надпись: «Графъ Чубаровъ». И хотя осужденные после революции закончили учебные заведения, а Иван Васильевич еще и воевал в гражданскую на стороне красных, это не помешало по первому же доносу некоего Бондаренко Ивана Гавриловича и свидетельских показаний преподавателя физкультуры Литвиненко (имени и отчества в документах не было) бросить теперь уже учителей школы, родителей двух детей, за решетку. Больше никаких разбирательств не было. Из существенных доказательств были фотографии, довольно четкие для того времени, золотого кольца-печатки и браслета, даже граверные надписи читались хорошо. Дальше шли неоднократные просьбы заключенных во все инстанции разобраться и освободить их как невиновных, но, видимо, эти заявления, жалобы и просьбы никуда дальше лагеря не шли, так как долгое время одна и та же рука делала в разных углах надписи «В дело». Было подшито много листов с благодарностями, и только в 1940 году стали появляться докладные некоего Денисова, жаловавшегося на строптивый характер Ивана Васильевича Исаева, выражавшийся в нарушении распорядка дня.
Потом появилось заявление Исаева Ивана Васильевича с просьбой разрешить поселиться им с женой вместе. Просьба была удовлетворена. Отдельной подшивкой были прошнурованы заявления Труфановой-Исаевой Валентины Анатольевны с просьбой ответить, где их дети Егор и Рита. Почти на всех было написано: «Адрес не установлен». «Какой ужас!» — подумала Рита Ивановна, представив, как мучились родители.
Пришла из школы Оксана. Поцеловав мать, ушла в свою комнату, не обратив внимания на папку. А Рита Ивановна читала дальше. Последние документы были вообще страшные. Из докладной дежурного по отряду можно было понять, что супруги Исаевы вышли двадцать седьмого октября тысяча девятьсот сорок первого года в свободную зону (видимо, им это разрешалось) для проведения занятий в школе, где учились дети надзирателей и вольнонаемных, и не вернулись. Тут же подшит протокол обыска комнаты, в которой жили Исаевы. Больше документов не было. В конце всей папки была приклеена докладная записка пастуха, где было дословно написано: «Собирал хворост, увидел в яме мертвую женщину, сказал дежурному, дневальный нашел недалеко в ручье мужчину». Стояла подпись. И докладная дневального почти такого же содержания. Внизу размашисто было выведено: «Личных вещей, денег и других ценностей при заключенных не оказалось», и подпись — капитан, дальше неразборчиво. Даже акта опознания не было, может, это и не они были вовсе. Отчего наступила смерть, что могло произойти — непонятно.
Рита сидела, взявшись за голову обеими руками, и думала, до чего же мы ничтожны в этом мире. Она даже вздрогнула, услышав голос дочери:
— Мама, ты обедать будешь?
— Сейчас, сейчас вот соберу все. — Рита сложила документы в папку и завязала шнурки.
— Это еще что? — спросила Оксана, указывая на папку.
— Это все, что осталось от твоих бабушки и дедушки.
И Рита положила папку на полку в книжном шкафу.
— И что там интересного?
— Там все страшное и ничего интересного.
— Можно, я потом почитаю?
— Возьми, только ничего не потеряй.
Постучав в дверь, заглянула соседка.
— Рита Ивановна, звонили из почты, сказали, что вам есть телеграмма из Сибири, пишут, что доехали хорошо, телеграмму занесут завтра.
— Спасибо, Светлана Ивановна, — сказала Рита, и соседка исчезла.
— Вот видишь, — сказала Оксана, — уже почти у всех есть телефоны, а у нас все нет.
— Да ладно тебе, Ваня молодец, дал-таки телеграмму, значит, думал о нас, — сказала довольная Рита Ивановна.
— Ага, думал индюк, да и в суп попал, — зло отозвалась Оксана.
Зимы на Дону бывают разные, но в большинстве своем сравнительно теплые. Бывают даже оттепели, но в отношении ветров, тут уж как водится, — «зимой и летом одним цветом», бывает, так задует, что летом чернозем срывает с полей, а зимой поднимает такие бураны — света белого не видать.
Сейчас начиналось нечто подобное. Уже громко стучали ставни, и гудело в печной трубе.
Рита Ивановна задвинула печную заслонку, накинув шубу и надев валенки, вышла закрывать ставни.
— Ух, как разыгрывается погодка-то, — сказала она, вернувшись и сметая веником снег с черных валенок. — Завтра, видно, задует.
И назавтра действительно задуло, да так, что на три дня даже были отменены занятия в школах, а потом много дней всем поселком убирали снег с тротуаров и улиц.
Глава девятая
В таежной деревне только и разговоров было, как лесхозовский шофер и бригадир Сердюченко Виктор Иванович арестовал двух милиционеров. Большинство мужчин одобряли действия Виктора, но были и такие, которые видели в этом вызов властям и говорили, что это до хорошего не доведет. А тут еще эти японцы, вдруг нежданно-негаданно нагрянувшие, сделали небольшой, длинный, как и большинство в деревне, дом Сердюченко центом всех разговоров. Хоть японцы и не старались чем-нибудь выделиться, их одежда значительно отличалась от местной своей яркостью, легкостью, практичностью. Многие, увидев их дружную семью, говорили: