После этого короткого обращения Яков Иванович и капитан Киричек обошли все точки дежурств, где несли службу в данный момент солдаты и сержанты. На кухне был заказан обед уже и для тех, кто прибудет.
А полярная ночь продолжалась, только изредка забелеет восток — и опять темнота. Но когда в небе над станцией заревели мощные двигатели «Ми-6», все вздрогнули. Площадка была обозначена, и все же пилоты, словно выбирая место, медленно провели свой огромный корабль над всеми постройками станции и только потом пошли на снижение. Несколько минут машина стояла неподвижно уже на земле, прежде чем открылся громадный задний люк и люди по одному и группами, поддерживая друг друга, стали выходить из вертолета в почти не освещённую темноту.
По ранней договоренности все офицеры, сверхсрочники, солдаты и сержанты, свободные от дежурств, пошли приехавшим навстречу. Замполит станции и майор Сердюченко объяснили приехавшим, что все сразу увидеть своих погибших не смогут, поэтому будут допускаться по списку и, пробыв двадцать минут, должны будут выйти из помещения, чтобы дать возможность зайти остальным. Люди молчали, кто плакал, кто просто с ужасом смотрел на место, где служили их дети. Эти зарытые в землю кунги, где располагалась казарма, точно в таких же — столовая, котельная; бездорожье, страшное однообразие, холод и безлюдье действовали угнетающе, и тот, кто впервые прибывал в такие места, обычно приходили в ужас. А тут еще постоянная трехмесячная ночь! Усугубляли гнетущее впечатление горевшие уличные фонари, тусклым светом освещали примитивные строения, прилегающую территорию, даже, с одной стороны, громадину «Ми-6».
Солдаты надевали на прилетевших шубы, валенки и по нескольку человек уводили в общежитие, откуда они уже сопровождались в кунг, где лежали убитые. Туда было проведено освещение, и все же родственники вначале не могли опознать своего сына или брата (а были и такие, родители которых не смогли приехать) и с ужасом переводили взгляд с одного солдата на другого, пока не останавливались на единственном, самом дорогом и самом родном человеке, и тогда люди действовали совершенно по-разному. Большинство падали на колени, кричали, причитали, но были и такие, кто молча стоял и смотрел, и со стороны создавалось впечатление, что родственник просто не находил своего, и тогда присутствовавшие там солдат и медсестра показывали им сына, но после этого родственник только молча выходил из заиндевевшего от мороза кунга. Безусловно, картина была настолько страшная, что у многих, видимо, срабатывал какой-то защитный механизм, и люди просто немели от ужаса. Так, один за другим, все прилетевшие посетили этот страшный кунг. И только один солдат оказался никем не опознанный и никому не нужный. Это был рядовой Глухов Олег Иванович, и на вопрос майора Сердюченко замполит сказал: «Детдомовец он, родственников нет». — «Может, есть кто-то из дальних родственников?» — «Как он мне когда-то сам сказал, вернее, проорал, — в целом мире никого, как в космосе!»
И Николай Иванович рассказал, как ему доложили, что солдат Глухов не пишет писем домой. И замполит, решив разобраться, вызвал его к себе на беседу и на первый же вопрос о родителях он заорал: «Никого в целом мире, никого, как в космосе. Сучка меня родила, бросила в роддоме, и вот с тех пор я и мыкаюсь». Вот и теперь кого-то оплакивали, по ком-то убивались, а он даже сейчас, кроме официальных лиц, никому не нужен и лежит он, сердечный, страшно начавший и так же страшно закончивший свой жизненный путь, окоченевший, насквозь промерзший, не знавший и при жизни никакого человеческого тепла.
Ночной мрак, окутавший станцию, становился невыносимо тягостным. Особенно гнетуще действовал он на тех, кто только что прилетел сюда, поэтому первые просветления, появившиеся на горизонте, заметили почти все, а кровавое солнце, которое почти полностью выползло из-за сопки в один из дней, даже солдаты, которые в этом году увольнялись в запас и всегда по-особому относившиеся к этому событию, смотрели на оранжевый огненный шар угрюмо и молчаливо. А главное светило земли так же медленно, скрывалось за сопкой, пока не оставило после себя только кровавые блики.
Родители погибших требовали суда над преступниками тут же, на станции. Бесконечные телеграммы во все инстанции возымели свое действие, и в часть прибыли представители судейской коллегии. Расследование было закончено довольно быстро, и необходимый материал поступил в военный трибунал. Наконец, было назначено первое заседание суда.
За все это время майор Сердюченко так ни разу и не поговорил с Иваном. Ежедневно видел его — то в строю, то на смене, то в столовой. Иван, как и все солдаты, старался оказать помощь приехавшим родственникам, много разговаривал с ними, успокаивал. Яков Иванович в тот же день попросил жену отправить письмо на родину Ивана и теперь они ожидали ответ.
Все, служившие на этой станции старались успокоить родственников погибших. Но чем и как можно успокоить человека, который потерял тут единственного сына или, как один инвалид-дедушка, единственного внука-сироту. Он все не мог понять, за что же убили его Вовочку, который и мухи-то не обидел, и старик все хотел понять, за что — же, поэтому спрашивал почти каждого солдата: «А может, Вовочка изменился, может, стал грубить, хамить, ведь раньше он даже не ругался». Но, ни один солдат не мог сказать ничего плохого о его внуке, и тогда старик долго сидел на лавке и будто в забытьи шептал: «Но тогда за что же? Кому он помешал, где же тот Бог, который должен был защищать его? Да лучше бы меня три раза убили!» И старик сидел и причитал, пока кто-то из солдат не подходил к нему и не начинал какой-нибудь отвлекающий разговор.
Встреча преступников с родственниками произошла на первом заседании суда. Родители, ожидавшие увидеть матерых, наглых преступников, были изумлены, увидев обыкновенных и по внешнему виду, и по одежде солдата и сержанта, может, только слегка побледневших и испуганно озиравшихся по сторонам, когда их специальный конвой ввел в небольшое помещение в казарме, служившее Ленинской комнатой.
Судебное заседание проводилось всего три дня. Солдаты признали себя виновными и просили снисхождения. Правда, несколько раз судебное заседание прерывалось все из-за того же старичка, который ни с того ни с сего вскакивал со своего места и, обращаясь к Филиппову, почти причитая, говорил:
— Валера, ну скажи мне, за что ты убил моего Вовочку, он же такой был внимательный, добрый, отзывчивый, да не было такого дня или вечера, чтобы он не поцеловал меня, чтобы не спросил, как я себя чувствую; с трех лет не было у него родителей — погибли, сердечные, так за что же ты его, как же я остаток дней своих жить-то буду? Неужто у тебя сердца нет? Ну скажи, за что?!
Родственники начинали плакать и причитать, даже солдаты не выдерживали — у многих на глазах появлялись слезы — и тогда судья прерывал заседание, видимо, сам не мог сдержать подкатывающийся комок.
В один из таких моментов майор Сердюченко стал наблюдать за сидевшим впереди чуть правее от него Иваном, левая сторона лица которого была хорошо видна, и Яков Иванович заметил, как по щеке Ивана покатилась крупная слеза. Он сидел не моргая, может, не замечал, а может, старался не показаться слабее других. Неизвестно, о чем он думал, что было у него на душе, ведь именно в него в упор стрелял этот Филиппов и не думал, конечно, какой Иван хороший и добрый и что у него мать и отец есть. Как выяснилось на суде, они хотели собрать все деньги, которые были в части, предварительно угробив всех солдат и офицеров, даже не подумав, что не смогут же убить людей бесшумно, все равно кто-то будет ранен, кто-то проснется от выстрелов, как в действительности и получилось, да и морально ни Филиппов, ни Ямада не были готовы к таким ужасающим последствиям, к душераздирающим крикам озверевших от боли людей, к целым ручьям паровавшей легким дымком крови, к обезумевшим глазам умирающих в невероятных мучениях. И как потом было подсчитано, и денег-то на станции было всего около ста тысяч. Вот за эти сто тысяч и хотели перебить всех эти двое, теперь сидевшие потупившись, ожидавшие своей участи.
Наконец, суд удалился на последнее перед вынесением приговора совещание. Совещались почти три часа. И вот прозвучало:
— Встать! Суд идет! — Именем Союза Советских Социалистических Республик, — четко звучал голос судьи подполковника юстиции, перечислялся состав преступления, и наконец, прозвучал сам приговор. — К высшей мере наказания — смертной казни!
Оба преступника почти никак не отреагировали на это, они стояли, опустив головы, и как бы не обращали никакого внимания на то, что происходило вокруг, будто и не их судили, будто и не они две недели назад убили тринадцать человек и принесли столько горя и страдания этим прилетевшим из самых разных уголков страны людям.
Так можно было бы, и закончить этот эпизод, но родственники все, же добились приведения приговора в исполнение на месте, в их присутствии. Такой оборот событий был явно неожидан для преступников. Видимо, адвокаты приготовили их к тому, что их не убьют, во всяком случае — в ближайшее время. Поэтому, когда им еще раз зачитали приговор и вывели на расстрел, поведение их сильно изменилось: они падали на колени, кричали, плакали, умоляли пощадить, короче вели себя так недостойно, что ничего, кроме отвращения, не вызывали.
И только прогремевшие выстрелы прекратили этот кошмарный сон. Все разошлись, только врач и представители суда остались констатировать смерть, а заместитель по АХЧ старшина Алексутин вместе с трактористом Васькиным пошли выбирать место под захоронение преступников.
Взревел трактор, и они уехали вниз под сопку, освещая тусклыми фонарями себе дорогу, а трупы остались лежать тут же, недалеко от искусственно сделанного холма, внутри которого размещался автопарк, совсем не там, где они хотели быть, мечтая о неоновых огнях красивейших американских городов и ради чего убили невинных парней, мечтавших только поскорее уехать отсюда домой, к своим родным и близким, к любимым девушкам.
Зарыли преступников под сопкой, и вряд ли кто мог бы указать то место, если бы уже летом росомахи и лисицы не разрыли могилу и не начали пожирать трупы.
А в то зимнее время специальный рейс с цинковыми гробами готовился вылететь в Магадан. Закончились последние приготовления, были подписаны необходимые документы, отданы последние почести погибшим, и вертолет начал набирать обороты.
Яков Иванович в очередной раз позвонил жене: «Ты знаешь, — говорила жена, — я много думала о твоем однофамильце Иване, может, можно его перевести служить к нам?». — «В принципе можно и даже не очень сложно, — сказал майор, — только какую указать причину?» — «А скажи так как есть, глядишь, и я увижу нашего родственника». — «Хорошо, я подумаю, — сказал Яков Иванович, — Ты письмо по тому адресу отправила давно?» — «Дней десять уже прошло, так письма-то по месяцу ходят, того и гляди ответ к маю придет; а ты-то когда домой?» «Насчет домой уже скоро, вот командир прилетит, он уже где-то в воздухе болтается». — «Ну, давай, а насчет Ивана — подумай».
Начинались маленькие, как светлые пятнышки, дни. Белые, еще холодные лучи солнца скользили по бескрайним снежным просторам. И хотя морозы не ослабевали, все же на душе становилось теплее.
Первым из пополнения прилетел новый командир, потом — десять солдат, и таким образом штаты были укомплектованы полностью. И настал день, когда майор Сердюченко, выполнивший задание, должен был улететь в свою часть. Предварительно переговорив с командованием насчёт однофамильца и получив «добро», Яков Иванович вызвал к себе Ивана. Через несколько минут высокий и красивый сержант зашел и строго по-военному доложил:
— Товарищ майор, сержант Сердюченко по вашему приказанию прибыл!
— Проходи, Ваня, садись вот на стул и давай поговорим, а то во всей этой катавасии и нормально потолковать не пришлось…
Иван сел и внимательно посмотрел на майора. Зазвонил телефон. «Слушаю, майор Сердюченко, да… так я всегда готов, да пока не слышу, а что, уже рядом? Хорошо». — Майор положил трубку и, улыбнувшись сказал:
— Опять не дают поговорить, передали — вертолет на подлете, мне нужно улетать. Я вот что тебя хочу спросить: может, полетим к нам в часть служить, я в основном этот вопрос решил, остается твое согласие. Ну, так как?
Иван засиял:
— Конечно, я согласен, да хоть сейчас.
— Ну и хорошо, тогда иди и собирай вещи, через десять-пятнадцать минут улетим.
Иван вихрем вылетел из кабинета, а Яков Иванович просмотрел еще раз документы, собрал вещи и позвонил замполиту:
— Николай Иванович, я тут забираю моего однофамильца, во всех инстанциях все оговорено, у меня, да у жены, предчувствие, что это сын моего старшего брата, которого я искал почти тридцать лет.
— Дай-то бог! Счастливо, Яков Иванович, не забывайте, звоните, рады будем слышать ваш голос.
Был короткий ясный, солнечный и, что удивительно, безветренный, какие очень редко бывают на Чукотке, день. Снег слепил глаза, и майор, выйдя из общежития, сразу же надел защитные очки. Шуба, ватные брюки, валенки, шапка-ушанка и темные защитные очки, а совсем недавно вместо очков была защитная шерстяная маска. Несколько раз во дворе станции появлялся Иван, он то выбегал из одного помещения, то забегал в другое, видимо, прощаясь с сослуживцами.
В небе завис вертолет, он, плавно перемещаясь, опускался все ниже и ниже и, наконец, коснулся снежного покрова. Из заднего открытого люка вышли двое военных, пилот снизил обороты, но двигатель не выключил, вероятно, должен был тут, же взлететь.
Яков Иванович направился к вертолету, подошел к люку и посмотрел назад. От казармы, оглядываясь и махая руками вышедшим солдатам, с вещевым мешком за спиной бежал Иван. Его жизнь, опять подчиняясь неизвестно чьему велению, переходила на другую, совсем не известную дорогу, и он вступил на нее с большой радостью. Что ждет его впереди, знают только один Господь Бог да та, кого простые люди называют судьбою.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
И начинался полярный день. Солнце то спускалось почти к самым вершинам сопок, то вновь поднималось, кружась и кружась над горизонтом, посылая ласковые, теплые лучи на бурно развивающуюся природу. Уже прошел брачный период у птиц, и теперь большинство из них сидят в своих искусно смастеренных гнездах, высиживая птенцов, плотно прижавшись к земле, сливаясь по цвету и рельефу с тундровыми кочками и поднимаясь исключительно только для того, чтобы перемешать яйца, хлебнуть водички, ущипнуть немного травки или прошлогодней ягоды. Не слышно больше гусиного гоготания, кряканья селезней, трубного крика журавлей и только нет-нет да со стороны Пенжинской долины из прибрежных рощ донесется тоскливое кукование кукушки да над холмистыми просторами зависнет жаворонок и запоет свою извечную песню.
Вообще иногда кажется странным, что так далеко за полярным кругом, на самом севере Камчатки, над темно-зелеными просторами Пенжинской долины — и вдруг жаворонок или кукушка, а то вдруг закричит, растрещится обыкновенная сорока, будто не в этом суровом крае, а где-нибудь на Алтае или юге Сибири. Но стоит только перевести взор на ближние низины или отроги Пенжинского хребта, как вы увидите белые снеговые шапки на вершинах гор или огромные куски почерневшего, но так никогда и не таявшего снега в оврагах и балках, а особенно приводит в чувство северо-восточный ветерок, который почти никогда не стихает. Стоит ему один только раз дохнуть в лицо, как вы сразу вспомните, что это север, а с севером шутки плохи. В тихую погоду, да еще когда пригреет солнце и термометр покажет плюс двадцать, что очень редко бывает в этих краях, — тысячные стаи комаров заволакивают небо над головами, и горе тому, кто появится в эту минуту без маски или накомарника. Эти мерзкие существа набьются в уши, рот, за шею, залетят в любые щели и будут жалить, и пить вашу кровь до тех пор, пока не лопнут или вы не убьете их. Самое вредное существо на свете — комар, от его укусов страдают не только люди, но и животные: лоси, например, в августе, спасаясь от гнуса, заходят глубоко в воду и часами стоят там, а иногда даже ныряют, чтобы освободиться от этих мелких, но больно жалящих насекомых. И только утки, а особенно мелкие утята, поедая сотни, а может, и тысячи комаров в день, наслаждаются их изобилием. Личинки, а иногда и сами упавшие случайно в воду комары, становятся деликатесом почти для всех рыб, и лишь малая продолжительность жизни комарья все же является некоторым утешением для многих животных, а особенно для людей, жестоко страдающих от этих гадких насекомых. И что удивительно! Зимой температура в этих краях нередко падает до минус пятидесяти градусов, самые мощные животные, такие как олень или лось, оказавшись в такую погоду на открытой местности, да еще в ветреную погоду, могут замерзнуть. А комару — хоть бы что! Только чуть пригреет солнце, и потекут первые ручьи — он тут как тут: засвистит, зашипит свою противную песню, и тогда жди неприятностей. И все же лето есть лето! Особенно на севере. Уже давно отловили рыбу корюшку, но запах свежих огурцов долго висит над поселком, напоминая о прекрасных часах рыбалки и всего того, что связано с ней. Потом пойдут ягоды, красная рыба — кета и горбуша — и закончится мимолетное, но такое бурное полярное лето, а вместе с ним начнет прятаться солнце, пока и вообще не скроется на долгие три месяца.
А сейчас солнце висит перед самым закатом и словно вот-вот скроется за сопки, чтобы потом появиться вновь. Но оно, меняя высоту и перемещаясь по часовой стрелке, и не думает прятаться. И тогда, кажется, что светило только что взошло и вот сейчас поднимется и станет в зените. Но в большинстве своем бледный, а иногда и оранжевый диск все кружит и кружит над горизонтом — и в восемь часов утра, и в два часа ночи, и люди ложатся спать и встают исключительно по часам.
Было начало июня. Иван Сердюченко уже четвертый месяц служил на такой же станции, как и прежде, но уже рядом с поселком Каменское Пенжинского района Камчатской области. Такая же тропосферная радиорелейная станция, такое же оборудование, такие же солдаты и сержанты, но нет-нет да и приснится Ивану та страшная ночь, когда прямо в упор в него стреляет сержант Филиппов, и тогда он, содрогаясь, представляет себя на месте погибших товарищей и ему становится страшно. Страшно оттого, что он больше не получал бы таких хороших, таких теплых ласковых писем от Оксаны, тети Насти, а самое главное — он не помог бы соединиться двум родным братьям, Якову и Виктору, ведь только благодаря ему они нашли друг друга.
Иван никогда не забудет, с какой радостью прибежал к нему Яков Иванович и на одном дыхании прочитал письмо: «Здравствуй, дорогой брат Яков! — писал Виктор. — На фото, которое ты прислал, я без труда узнал Феню, правда совсем молодую, да и жена моя Анастасия сразу признала, что мы с тобой очень похожи друг на друга, так что я очень рад буду встретиться и как можно быстрее».
У Ивана появилось еще одна родственная семья. И все вроде бы складывалось хорошо, но однажды, причесываясь перед зеркалом, Иван увидел несколько белых нитей именно в том месте, где прошла, почти коснувшись черепа, пуля. Сначала там волосы просто не росли, и Иван прикрывал эту лысинку волосами, которые росли выше, благо, недостатка в них не было. А тут вдруг седина! Сержант расправил кудри и увидел, что на всю длину обожженного пулей места пробиваются совершенно белые волосы. Это его так расстроило, что он на дежурстве брал и состригал белые волосы. Но глазастые его товарищи разглядели-таки седую полоску у правого виска Ивана и беззастенчиво разглядывали ее и удивлялись. Только Яков Иванович тактично ничего не замечал, а когда понял, что Иван очень страдает, просто по-мужски, успокоил: «Не бери в голову, Иван, все будет хорошо. Вон моя Людмила по тебе с ума сходит, а ведь увидела-то всего два раза».
Иван и сейчас вспоминает с особой теплотой первую встречу с семьей майора в ту холодную мартовскую ночь.
Они прилетели во второй половине дня, но практически была ночь, так как солнце в это время появлялось всего на один-два часа и, осветив правую половину горизонта, опять надолго уползало за сопки, чтобы через восемнадцать-двадцать часов снова подойти вплотную к горизонту. Так было и тогда. Вертолет завис над хоздвором местного госпромхоза, и майор с сержантом спустились по канатной лестнице на плотно утрамбованный снег.
Рядом темными силуэтами возвышались деревянные дома, в одном из которых и жил Яков Иванович.