Через каких-нибудь две-три минуты они уже были дома. Обыкновенная северная трехкомнатная квартира. Никаких удобств. На кухне накрытая деревянным кругом-крышкой двухсотлитровая бочка с водой, стол, холодильник, электрическая печка, правда, отопление паровое, вернее, водяное: из-под шторки виднелась огромная чугунная батарея.
Майор включил свет и предложил Ивану раздеться. Вместе обошли все комнаты.
— Вот так мы и живем уже много лет, шатаясь по белому свету, — сказал Яков Иванович.
Дома никого не было: жена майора, Надежда Павловна, работала в райкоме партии, дети, Вова и Люда, были в школе. Вова учился в десятом, а Люда — в восьмом. Обстановка в квартире была весьма и весьма скромной: панцирные кровати, в комнатах детей — письменные столы, самодельные книжные шкафы, на стене в коридоре что-то бормотала радиоточка.
Яков Иванович позвонил по телефону и сказал, что Иван пока будет у него дома, потом позвонил жене, усадил Ивана за стол и подал два больших фотоальбома. «Посмотри пока, а я приготовлю что-нибудь поесть».
Иван, просматривая альбом, вспомнил увешанные фотографиями стены старого крестьянского дома деда Василия, куда попал он в шестнадцать лет по завещанию отца. Точно так было и сейчас: совершенно незнакомые лица, то серьезно, а то и весело смотрели на Ивана, увлекая в неизвестную ему жизнь. Фотографий было много, и Ивану бы пришлось долго рассматривать их, если бы не пришла Надежда Павловна.
— А ну показывай своего героя! — сказала она, сняла шубу, шапку и, раскрасневшаяся от мороза, вошла в комнату, где сидел Иван.
Сержант встал, держа в руках альбом. Перед ним была высокая, довольно симпатичная женщина лет сорока, русоволосая, с большими серыми глазами. Улыбнувшись Ивану сказала:
— Порода ваша, рост, наверно, метр восемьдесят, а в остальном уж больно красив, такие у Сердюченко не водятся. Ладно, потом разберемся, а сейчас извини, скоро наша «саранча» набежит, надо быстренько обед приготовить. — И Надежда Павловна ушла на кухню.
А «саранча» действительно не заставила себя ждать. Не успел Иван опомниться от первой встречи, как послышалось разноголосье, и в комнату ввалились сразу двое — один высокий и худой, лет шестнадцати, но уже с маленькими усиками, а другая — среднего роста с длинной, до пояса, косой, лет четырнадцати.
— Меня зовут Вовкой, — сказал парень.
— А меня — Люда, — сказала девочка и, схватив Ивана за руку, потащила в свою комнату. Вовка последовал за ними.
— Ты Иван, мы знаем, — защебетала Люда, — вот тут садись, Вовка запусти магнитофон, а ты пока расскажи о себе, — и девочка села напротив и приготовилась слушать.
Вовка включил магнитофон, установил на малую громкость и посмотрел на Ивана.
— Да я не знаю, о чем рассказывать, — сказал Иван. — Может, потом, как-нибудь?
— Можно и потом. Что к парню пристала? Пусть отдохнет, пойди лучше помоги родителям, — тоном старшего потребовал Вовка.
— Опять я! — вспыхнула Люда, но все, же подчинилась.
— Вот привязалась, все ей расскажи да расскажи. Когда дембель?
— Дембель этой осенью. С вашим отцом и уволимся, только отца будет увольнять Министр обороны, а меня — твой отец.
— А мне на следующую осень только идти, — с какой-то грустью сказал Вовка. — Куда попаду. Может, как ты — в эту глухомань, хотя нам и не привыкать: отца всю жизнь по глухомани гоняли, а мы за ним, я уж восемь школ поменял.
— Да, судьба, — с грустью в голосе сказал Иван.
— Какая там судьба! Вначале мы служили под Москвой, я с одним мальчиком дружил — его отца только по большим городам переводили, так он был генеральский сынок, а вот такие, как мы, — по чукоткам, камчаткам да приморьям…
В гостеприимном доме Сердюченко Иван и не заметил, как пролетели двое суток. Наступил понедельник, и они вместе с майором на тракторе поднялись на сопку, где располагалась радиорелейная станция.
С тех пор прошло более трех месяцев. Уже наступило долгожданное лето со всеми его прелестями и недостатками, точнее сказать — с одним недостатком: обилием проклятого комарья. Но когда дует хотя бы небольшой ветерок, комариные стаи уносятся в низины и овраги, к воде или в кустарники кедрача, стлавшегося по обрывам берегов. И тогда люди и животные вздыхали свободнее. А, в общем, день — это хорошо, за ним идет лето, такое желанное для всех в тундре.
За эти три месяца в жизни Ивана почти не произошло никаких изменений. В Чулыме у Виктора Ивановича и Анастасии Макаровны все оставалось по-старому, если не считать того, что Виктор нашел своего родного брата. Яков Иванович все так же служил на сопке, документы на увольнение уже ушли, а Вовка, его сын, неожиданно для всех уехал в Благовещенск поступать в военное училище. Люда перешла в девятый класс, часто звонила Ивану, обижалась, что редко встречаются. И все вроде бы наладилось, настроилось. Единственно, что беспокоило сержанта, так это седая полоса на правой стороне головы чуть выше уха. Иван нет-нет да и посмотрит на нее в зеркало, и в очередной раз екнет сердце: а если бы пуля прошла несколькими миллиметрами левее? Даже Люда, когда впервые увидела, страшно округлила свои и без того большие серые глаза и запричитала: «Ой, Ванечка, да ты, наверно, самим Господом Богом защищен!» Иван тогда только улыбнулся:
— А, может, и вправду меня сам Господь Бог пометил? Вот только девчонки из-за этого любить не будут!
— Да что ты, Ванечка, ты такой красивый, подумаешь, какая-то седина! — и Люда, подпрыгнув, повисла у него на шее.
А что скажет Оксана? Вот уж кто интересует Ивана, так это Оксана. Вначале ему показалось, что ничего особенного в их отношениях нет, просто как-то стало не хватать ее, и письма писал просто так, лишь бы ответить. Выслал, еще учась в учебке, первую фотку в военной форме. Оксана прислала свою. Но потом он стал уже с нетерпением ожидать очередную весточку. Письма ее мало чем отличались одно от другого, но он все равно ждал, а когда получал, по многу раз перечитывал, и все равно хотелось читать и читать еще. А Оксана сначала писала письма какие-то сухие и даже злые — обиделась за то, что Иван, по ее мнению, «подленько» уехал из Голодаевки. Но потом письма становились все теплее. Как и раньше, Оксана училась на «отлично» и о школе почти не писала. Но однажды, как бы, между прочим, сообщила, что поступила в медицинский институт. Для Ивана это было открытием. Все что угодно он мог предположить, но что Оксана будет врачом, ему не представлялось. Такая любовь к музыке — и вдруг мединститут!
Иван даже послал ей тогда рассерженное письмо, назвал ее решение несерьезным, скоропалительным. Но, получив через два месяца ответ, успокоился: оказывается, она всегда мечтала быть врачом, а музыка — это так, между прочим. Особенно понравилась Ивану концовка письма: «Настанет такое время, Ванечка, когда ты сам поймешь правильность моего выбора. Врач в семье — о лучшем и мечтать не приходится! Так что успокойся и продолжай служить. Я все выдержу! Только уж очень хочется увидеться… Да, чуть не забыла, — дописала Оксана. — Были мы недавно у деда Василия (я имею в виду Василия Лукича). Он остался совсем один на своем хуторе, часто тебя вспоминает, собаку завел по твоему совету, огромную, черную. Мы его опять звали к себе, но разве его уговоришь? Лошадь одна подохла, а вторая совсем состарилась. Дед даже курить начал — вот уж ни к чему. Пришлось целую лекцию о вреде табака прочитать, а он улыбнулся и говорит: «Молодец, не зря учишься!» Ванечка, ну когда же ты приедешь?»
А потом пришел тот страшный день, и Ивану долго было не до писем. Оксана, наверно, душою почуяла беду. Иначе как можно было объяснить то, что в каждом из шести писем, которые Иван получил через месяц (из-за непогоды почта не доставлялась) просматривалась такая тревога, что сержант стал подумывать о сверхъестественных силах Господних, которые невидимыми импульсами извещали самых близких людей о трагических событиях.
В одном из писем она писала: «Я очень тревожусь, мне кажется, что у тебя что-то произошло: снишься ты весь в черном и летаешь, летаешь… Мама говорит, что это плохо. Будь умницей, напиши скорее, я очень жду; понять могу, что далеко, что север, письма идут долго, но сейчас я особенно волнуюсь; Ванечка, береги себя и скорее напиши».
Иван вначале послал очень короткий ответ, потом сообщил свой новый адрес и вот совсем недавно отослал большое письмо, но и в нем о трагедии умолчал. Только в конце очень коротко написал о седой полосе возле уха: «Волнения твои напрасны, я почти не изменился, только за ухом появилась небольшая полоска седых волос, старею, видно, но об этом при встрече. Только когда она будет?»
Шло время. Однажды стоял сержант на самой вершине сопки, прямо у края крутого спуска, смотрел вдоль широкой поймы реки Пенжины и думал. А метрах в пятистах ниже по течению на небольшом выступе был сооружен своеобразный памятник из пустых бочек некоему Чугунову. Кто был этот Чугунов, никто толком объяснить не мог. Все говорили в один голос, что в далекие двадцатые годы он устанавливал советскую власть в этом крае и погиб. Как и при каких обстоятельствах — полное незнание, а назвали «мысом Чугунова». Вот и все, чем смогла отблагодарить Советская власть своего героя, — пустые ржавые бочки над рекой. А родные и близкие? Может, их и вовсе не было, а может… А чего только не может быть?! Иван как никто сейчас это понимал. Его жизнь и жизнь его близких тому подтверждение. Вот и Яков Иванович так бы и мыкался по белому свету, не зная о судьбе своих родственников, если бы не встретил Ивана. И куда ни посмотри, с чьей судьбой ни столкнешься, — везде свои беды, свои трагедии. И сколько их — не сочтешь, не осмыслишь. И у каждого свое. И кто этим руководит, никто не знает, но иногда люди предчувствуют не только свои, но и чужие беды, то ли приметами, а в большинстве своем — снами. Вот так, как чувствовала Оксана.
Стоял Иван на крутом берегу малоизвестной, но широкой и бурной северной реки Пенжины и думал о своей судьбе.
— Сердюченко! — вдруг услышал он почти рядом. — Я тебя уже битый час ищу!
Иван оглянулся и увидел, что к нему идет быстрым шагом дневальный.
— А что меня искать, у меня свободная смена, отдыхаю! — И Иван, улыбнувшись, широко распростер руки, показывая на красоту северной природы.
— Зря улыбаешься, — сказал дневальный, — похоже, у тебя опять неприятности — телеграмма пришла, в дежурке лежит.
— Что за телеграмма? — с тревогой спросил Иван.
— Откуда я знаю, мне позвонили — я передал.
Иван почти побежал в сторону станции. Вот тебе и судьба! Что же на сей раз она приготовила сержанту?
Глава вторая
Был теплый июльский вечер. Желто-красный круг луны, выходивший из-за горизонта, предвещал чудесную лунную ночь. По голубому, еще не почерневшему, без единого облачка небу проплыл первый ночной охотник — сова. Она, бесшумно взмахивая крыльями, медленно проплыла над травою и скрылась в зарослях. Оттуда донесся приглушенный писк, и опять все стихло, только где-то далеко у школьных развалин стонали сычи, да в заболоченной балке сначала робко и одиноко, а потом все мощнее и дружнее заквакали лягушки, тоскливо затрещали сверчки, совсем рядом в бурьянах начали свою вечернюю перекличку перепела.
А луна все выше и выше поднималась над горизонтом, заливая туманно-бледным светом притихшую, давно покинутую людьми деревню. И ни единого человеческого звука, только играла и пела природа; к кваканью лягушек как-то сразу громко и даже торжественно присоединился соловей, вначале пел, перещелкивая, потом залился самой красивой весенней песней, иногда он почти четко высвистывал: «Тель-Авив, Тель-Авив»: можно было подумать, что прилетел он прямо оттуда, но потом совсем по-военному командовал: «Встать в строй, встать в строй!», и вдруг снова переходил на лирические переливы. Играла и пела природа.
И вдруг где-то взвизгнула лошадь, зарычала, а потом звонко залаяла собака.
— Ну что там, я побалую! — наконец послышался глухой и хриплый мужской голос.
Собака замолчала, а лошадь, тихонько заржав, лязгнула цепью. На однорядной улице ни души. Луна светила так ярко, что видно было далеко. Дома стояли черными глыбами угрюмо и обреченно. Мертвая деревня. А когда-то тут игрались свадьбы, водились хороводы… А теперь мертвая, и это не где-нибудь на краю нашей необъятной родины, а прямо в центральной ее части, в Ростовской области. А дом, откуда неслись эти звуки, стоял посередине села, такой же, как все, — каменный, обмазанный глиной да побеленный мелом, крытый красной черепицей. В свете луны он лишь немного отличился от других своей ухоженностью, да и только.
У дома, на скамейке, что стояла возле невысокого, сплетенного из хвороста заборчика, сидел, сгорбившись, пожилой мужчина, в потрепанном простеньком сером костюме, страшно искривленных туфлях на босу ногу, на голове видавшая виды сплющенная кепка. На левой стороне пиджака поблескивало при лунном свете несколько медалей, и когда мужчина нагибался или просто двигался, они, ударяя друг о друга, тихонько звенели. Сегодня день для мужчины был особенным, иначе для чего же медали? Вот только месяц июнь, а число двадцать четвертое не настраивало на парадность или праздничный лад. Этот день люди знают как проклятый — уже вторые сутки шла война, и немногие помнят, что в этот же день в 1945 году в Москве проходил парад Победы, а сидевший у плетеного заборчика старик был его участником, и память об этом пронес через всю жизнь.
И вот сейчас, в заброшенной деревне сидел победитель, прошедший всю войну, — от первого дня до последнего. Сидел и курил, курил и думал… И о чем же он думал? Может, о своем одиночестве, о бесполезно прожитых годах? Кто его знает! Просто сидел и думал. У ног лежала собака — большая, лохматая, черная. Возле дома стоял вкопанный в землю старый электрический столб, на изоляторах которого обреченно повисли провода, обрезанные за ненадобностью. Под лунным светом еле различалась стоявшая во дворе лошадь темного цвета.