— А еще, Ваня, — включилась в разговор Настя, — мы все документы на смену твоей фамилии сделали, судья советует делать это сразу, пока ты не получил паспорт. Так что буквально завтра надо подавать заявление.
— А стоит ли этот дом того, чтобы из-за него менять фамилию? Может, вначале съездить в Крым, посмотреть, а потом и затевать все это, — ответил Иван.
— Тут ты не прав! Не дома ради надо менять фамилию, а ради справедливости, ради отца и матери твоих, — возразил Виктор.
— Я думаю, Виктор прав, — сказал Яков, — нужно восстановить истину. Завтра нам все равно идти в военкомат, сразу и начнем.
— Ладно, уговорили! Был двадцать лет Сердюченко Иван Викторович, дальше продолжит жизнь Исаев Иван Егорович.
— Не думай, что это так просто. Но Рита Ивановна все документы тоже прислала, так что судья говорит, что вопрос будет решен положительно. Вот тогда и поедешь в Крым.
Так, за разговорами, а под конец и с песнями, просидели они всей своей большой и пока дружной семьей далеко за полночь, и уже начали голосить деревенские петухи, когда, уложив всех спать, Настя вышла в конюшню. Свет у них в селе теперь не выключался — район наконец-таки был подключен к общей энергосистеме, и Виктор поставил на стене синий фонарь, который горел целую ночь, поэтому в скотском помещении было относительно светло, можно было без труда делать самую необходимую работу.
Настя постояла несколько минут, послушала, как спокойно жует и дышит корова, как сытно сопит свинья, не подозревая о своем недалеком смертном часе, даже козы, обычно вскакивавшие при первом же шорохе, лежали мирно и спокойно. И вдруг это предутреннее сонное царство агрессивно и нагло нарушил петух, заорав, что было духу и захлопав крыльями.
— Свят, свят, свят, окаянный! — перекрестилась Настя, — Вот проклятый, так и умереть с перепугу можно, — прошептала она, взявшись за ручку входной двери, но дверь почему-то сама подалась на нее, еще больше испугав Настю, — и на пороге показался Иван.
— Да Господь с вами, тут петух напугал, а теперь ты… Чего не спится?
— Да есть, мама, причина, может, посидим, как на Дону говорят — «погутарим».
— А отчего же, можно и поговорить, все равно уже скоро вставать; чай, скамейку-то эту сам мастерил — помнишь?
— Конечно, помню, только разговор-то у меня уж больно серьезный.
— Хоть, по-моему, уж «больно серьезные разговоры» в конюшне не ведутся, но коли так получилось — давай говори, чего таить.
— Таить-то мне и нечего, жениться я надумал.
— Жениться — это всегда хорошо, только, не рано ли? — Настя имела ввиду Людмилу. — Она в девятом классе только.
— Это кто же? Люда, что ли?
— А кто же еще?
— Да есть одна, зовут ее Лена, живет в Елизово — это на Камчатке, люблю ее, сил нету.
— Это хорошо, если так, но ты же, по-моему, до сих пор, кроме как в детстве Дуси, никого и не любил. Откуда знаешь, как люди друг друга любить могут? А вообще я рада очень, что ты стал взрослым, дай я тебя обниму! И Настя прижала голову Ивана к своей груди и вдруг увидела седую полосу у правого виска. Вначале подумала, что это мел и попробовала рукой стряхнуть, но потом, поняв, что это белые волосы, с тревогой спросила:
— Это что у тебя за полоса над ухом?
— Да ладно, мам, это дело прошлое, потом как-нибудь расскажу.
И он, обняв, расцеловал мать сначала в губы, потом в обе щеки, потом в лоб. Настя, не ожидав этого, разревелась и еще больше расстроилась.
— Чуяло мое сердце прошлой зимой, что что-то с тобой было! Даже отцу говорила, а он все: служба да служба, — говорила, всхлипывая, она, — Ванечка, миленький, родненький, не я тебе судья в делах твоих, но одно советую — не торопись, подожди, обдумай, если это настоящая любовь — она не пройдет.
Опять скрипнула дверь и на пороге показалась длинная фигура Виктора.
— Я так и думал, что это вы тут. Ночь уже к концу идет — принимаете в компанию?
Еще громче заорал петух.
— Видал, он согласен, — показал рукой в сторону петуха Виктор. — А ты чего ревешь, мать?
Глава восьмая
А вот в Крыму октябрь это ещё далеко не осень. Даже виноградники не все убраны, не говоря уже о такой поздней ягоде как «Кизил». Стоит она весёлая и радостная, ожидая своих хозяев, но они что, то не идут и нее идут.
— Вы знаете, Николай Николаевич, — радостно говорила Софья Ивановна, — родственники у меня объявились — вот и письмо прислали.
Седая, худенькая, небольшого роста старушка держала в скрюченных старостью пальцах письмо и потряхивала сложенными вдвое листочками прямо у глаз плотного пожилого человека, сидевшего в кресле-качалке возле плетенного из хвороста заборчика своего дома.
— А вы говорили, что все сгинули! Да, видно не все, раз написали, — как, бы продолжая давний разговор, ответил мужчина.
— Столько лет, ведь столько лет ни весточки! Обещают к концу осени приехать, — и старушка, будто выполнив задачу, засеменила к себе.
Огромный каменный дом стоял на углу, в месте пересечения с улицей. Два входа-выхода — один через веранду, другой — через коридорчик. Под домом большой подвал — там когда-то хранилось вино, всевозможные соленья, фрукты, овощи. Строение было изрядно запущено, сыпалась наружная штукатурка, прогнулась крыша, порядком подгнили деревянные балки, а красная татарская черепица была довольно тяжелая. Усадьба большая, в основном занятая старым, но еще плодоносящим садом. На земле валялись почти сгнившие яблоки и груши. Прямо у колодца катались грецкие орехи.
Софья Ивановна прошла через веранду в первую половину дома, села за стол, надела очки и придвинула к себе уже исписанные ею листки бумаги, перечитала их и стала писать дальше.
«Так что родилась я и выросла в Крыму, тут и умирать, наверное, придется. Мои родители долго скитались на чужбине, вернулись в Россию перед самой войной, да, видать, на свою погибель и вернулись: тут и закончился их жизненный путь. Подробности описывать не буду, и так много вам написала для первого раза. Отец с матерью как-то рассказывали, что подарили этот дом своей работнице, но, видимо, она погибла в гражданскую, мы ее тут ни разу и не видели. Так и пришлось родителям и мне доживать свой век в своем и чужом доме. Очень прошу поподробнее написать мне, кто вы, откуда узнали об этом доме. И поскорее приезжайте — здоровье у меня плохонькое, как бы чего не случилось. Целую вас и жду».
Написав на конверте адрес, Софья Ивановна вложила в него исписанные листки и, выйдя на улицу, прошла через дорогу и опустила письмо в почтовый ящик, висевший тут же возле ларька. Вернулась на веранду, взяла лежащий на столике фотоальбом и стала рассматривать хранившиеся в нем фотографии. Только эта память и осталась от прожитой ею жизни.
Вот она совсем девочка-гимназистка со своими подружками где-то, наверно, возле каменной лестницы в Таганроге. А вот уже взрослая, в фате, со своим первым и единственным мужем, о любви к которому можно было бы слагать легенды, и не только о любви — сама жизнь его, оборвавшаяся так трагически, была почти легендой, не надо было выдумывать, нужно было только правдиво изложить всё как было.
А вот их дочь — совсем малютка. Глядя на которую никак нельзя было предположить, что перед войной, в тридцатые годы, она со своим мужем, Кузнецовым Владимиром Николаевичем будет работать в Лондоне в российском консульстве, там родит мальчика Володю — он будет знать английский язык лучше русского и исчезнет в возрасте двенадцати лет при загадочных обстоятельствах. И до сих пор о нем ни слуху, ни духу. А тогда шла война, немцы отступали. Уже два года как погибли родители Володи — поезд, в котором они ехали из Киева в Симферополь, разбомбили немцы (так, во всяком случае, ответили Софье Ивановне в милиции), а мальчик приехал в Крым раньше и жил с бабушкой. Сколько тогда пережила Софья Ивановна! Гибель дочери и зятя, потом — исчезновение внука. Правда, в отделении милиции ей сказали — уже после войны, — что парень жив и здоров, и просили поменьше о нем распространяться — исчез и все. А вот от самих Чубаровых ни одной фотографии не осталось: боясь НКВД, все старые снимки, еще кое-какие ценные бумаги они спрятали в железный ящик и зарыли в саду; дочери своей вначале боялись рассказывать, а потом неожиданное их исчезновение не позволило приоткрыть хотя и небольшую, но тайну. Так и осталась одна некая Полякова-Чубарова Софья Ивановна, когда-то преподаватель английского языка, потом пенсионерка-переводчица, а теперь — просто очень культурная старушка. Живет она в этом доме уже более семидесяти лет, почти никуда не выезжая, месяц за месяцем, год за годом — так и жизнь прошла, только вот эти снимки и остались.
Просмотрев фотографии, Софья Ивановна закрыла альбом и вышла в сад, переходя от дерева к дереву; она гладила их шершавую кору руками, прислонялась ухом к стволам, слушала, как внутри дерева шумела, гудела и шуршала, может, совсем неземная жизнь; потом подошла к срубу колодца, посмотрела сверху на воду, потрогала холодный железный ворот, качнула его взад-вперед несколько раз, на что весь сруб откликнулся визгом и скрипом. Давно не поливались из этого колодца деревья. Уже несколько лет назад провели водопровод, и в доме, и во дворе были краны — подключай шланг и лей себе сколько хочешь. Софья Ивановна присела на край сруба и задумалась. Безразличным взглядом она смотрела то на ближние лесные массивы, карабкающиеся по склонам невысоких Крымских гор, то на облака, несущиеся под ними, и остановилась на большом камне-глыбе, горе, называемой Агармыш, после которой начинался степной Крым. Они несколько раз в молодости с мужем поднимались на эту гору, спускались в пещеру «Лисий хвост», бродили по живописным лугам.
«Агармыш, Агармыш. Миллионы лет ты тут стоишь» — вспомнила старушка стихи, которые любил читать ей муж.
— Софья Ивановна! Софья Ивановна! — кричала девочка-почтальон.
— Иду, иду! — заторопилась старушка.
— Вам телеграмма, вот распишитесь.
Старушка засеменила к веранде за очками, приговаривая: «Как же так, как же так, я же только сегодня письмо отослала, и вдруг — телеграмма».
Надела очки, развернула телеграмму: «Милая Софья Ивановна, если вы не забыли фамилию Кузнецовых, то я через месяц буду у вас. Не волнуйтесь, ждите — Володя». «Какой Володя, — недоумевала старушка. — Кузнецов, Кузнецов… Так это же внучек мой, выплаканный да выстраданный… Неужто объявился? Господи! Помоги мне справиться с этими радостями! Где же ты пропадал-то почти двадцать лет?»
Софья Ивановна несколько раз перечитала телеграмму — все верно, это он, Володя. Телеграмма из Москвы, значит, он сейчас в столице. Старушка уткнулась лицом в ладошки, в которых держала телеграмму, и залилась слезами. «Наконец-то Господь услышал меня, наконец-то! Вот и внук мой объявился, глядишь и заиграет ещё жизнь в этом доме» — тихо причитала она.
Глава девятая