— Неужели не тот? — расстроился Иван. — Как жаль, что я на суде не был, не видел негодяя, — я бы сейчас быстро все поставил на свои места!
— Я же тебе говорила — не спеши, — сказала Оля. — Сколько в стране Ивановых, Николаевых, Денисовых… А завтра, между прочим, мне уезжать. И, может, надолго.
— Да, может, надолго, — и Иван нежно обнял девушку.
— А скажи, Оля, — подал голос до того сидевший молча на диване дядя Коля, — как ты относишься к тем девочкам и парням, которые демонстративно целуются на улице, не обращая внимания на окружающих?
Оля немного помолчала и спокойно ответила:
— Если это на вокзале, в порту, короче, в местах, где встречают родных и близких, — это естественно. А если просто на улице и просто так, то, по-моему, это пошло. Это показная любовь, ненатуральная. Любовь должна быть вот тут, — и Оля показала на то место груди, где бьется сердце.
— Ну, Иван, я тебя еще раз поздравляю — вот у кого надо бы учиться рассудительности! — восхитился дядя Коля.
— Она у меня такая! А я вот, дядя Коля, очень часто ловлю себя на мысли, что не люблю, а подчас даже ненавижу, тех женщин — вдов, которые ходят в черных платках. Зачем они это делают? Если тебе больно от потери дорогого тебе человека, — так носи это, как Оля сказала, в сердце.
— Тут ты, Ваня, не прав, — сказал Николай Николаевич, — такой ритуал, традиция в мире. Это не только у нас — во многих странах черный цвет — цвет траура.
— У нас во дворе один мальчик отравился грибами и умер. Отравила его собственная бабушка. Несмотря на то, что по радио много дней подряд объявляли, что грибы ядовиты, ими запрещено торговать, — она все же купила, сварила и накормила мальчика. Потом все время ходила в черном платке и говорила соседям: «Как же он, бедненький, хотел покушать грибочков! Видно, Господь Бог подталкивал его, чтобы поскорей забрать к себе в рай». Я думаю, что эту бабку надо было судить и притом показательным судом. Я даже сказал ей об этом, так представляете — она шарахнулась от меня как от сумасшедшего, и потом долго крестилась.
Иван впервые видел Олю такой возбужденной, красивые карие глаза ее заблестели, она готова была в любую минуту расплакаться.
— Видал? — сказал спокойно дядя Коля. — Да у вас даже образ мыслей одинаковый! Пожалуй, я действительно благословлю вас и во веки веков, аминь, — и он перекрестил обоих, поднялся с дивана и медленно, по-стариковски, стал спускаться вниз во двор.
— А как же насчет прощального ужина, Николай Николаевич? — спросила Оля, глядя на его сутулую спину и седой затылок.
— Спасибо, Оленька, я пойду, полежу, вашу тетрадь почитаю, а туда, ближе к ночи, может, и выпью чайку, и баиньки, баиньки, — сказал старик, а потом, остановившись и повернувшись лицом в сторону веранды, добавил: — Но завтра без меня не удирать, ни-ни, не дай Бог, я тебя проводить должен. — И Николай Николаевич ушел, шаркая ногами.
— Хороший старик, правда? Мне вообще везет на хороших людей, — сказал Иван и уселся на диван. — Садись рядом, «посидим, поокаем».
— Ты знаешь, Оля, — иногда мне так хочется съездить к той одинокой березке, под которой лежат мои родители, — ну прямо невмоготу! Тогда я прошу у них прощения, как у живых, иногда поминаю, как меня учил Владимир Николаевич Кузнецов; выпиваю стопочку, и ты представляешь — легче становится. А ведь у меня есть еще и приемные родители: как-то они там? А вот письмо это меня удивило. Они пишут о каком-то ценном предмете, который завещал мне мой отец. Но почему-то они должны вручить его только после того, как я женюсь. А я вот, видишь не женюсь и не женюсь!
— Да я согласна, давай хоть завтра пойдем и распишемся!
— Да разве нас распишут? — с грустью ответил Иван. — Нужны восемнадцать или ребенок — ни того, ни другого у нас нет. Так что будем ждать. Ну вот, о родителях ты почти все знаешь. А седина — это совсем из другой оперы…
Они еще долго сидели, обнявшись, на диване, целовались, почему-то тихо, почти шепотом разговаривали, хотя вокруг — ни души, только изредка легкий ветерок зашумит листьями и вдруг застучит по крыше рано созревший грецкий орех и покатится, подпрыгивая, по утоптанному двору.
— Гляди, Ваня, орехи уже падают — осень наступает.
— Жизнь идет, время не остановить, вот в такое же время, семь лет назад, я собирался уезжать от отца, когда ему стало совсем плохо, а через две недели он умер. Тогда по его завещанию я и сжег его.
— Страшно как!
— Да, моя, правда, почему-то вся страшная. Даже мой родной дед не умер сам, а почему-то взял и повесился.
Рита Ивановна рассказывала, что много дней он висел в колодце, пока случайно его не обнаружили совсем посторонние люди. Его даже транспортировать нельзя уже было… Там же и зарыли.
— А почему в колодце? — спросила Оля.
— Кто ж его знает! Говорят, нашли возле колодца медали и ордена его — ведь три войны прошел, такой человек был. До сих пор его лицо стоит передо мной, когда он впервые меня увидел: «Варенька, Варя», — причитал он, глядя на меня, а сам весь светился, глаза блестели от радости. Варей мать мою звали, старик и подумал, что дочь его, наконец, объявилась: видно, я на мать свою очень похож…
— А родители отца?
— Вот их-то и убил этот самый Денисов. И если он жив — я должен разыскать его.
— Только не горячись, все обдумай, я тебя умоляю! — сказала Оля и стала целовать Ивана в щеку, глаза, уши, губы…
Глава двадцать седьмая
Проселочная, но довольно хорошая дорога петляла между березовыми рощами, несколько раз пересекала небольшие ручейки, то круто опускаясь вниз, то так, же круто, а иногда и покато выскакивая на очередную возвышенность. А кругом красота неописуемая! Довольно жаркие летние месяцы — июнь и июль — наконец сменились умеренным августом, который был отмечен и значительными дождями, и некоторыми ночными похолоданиями. Однажды в низинах даже забелел и засверкал при восходе солнца иней, первый предвестник осени. А сейчас было тепло, легкий ветерок усилился, стал более ровным и зашелестел в белесо-зеленой листве берез, закачал верхушки громады елей и замахал огромными сосновыми ветками. Бледно-серая «тойота» спустилась с очередного пригорка в долину и остановилась недалеко от небольшого источника, проворно журчащего между камнями.
— Мне кажется, лучшего места и не найти, — сказал Виктор, — рядом уже настоящая тайга, там сушняка навалом, прямо у ног ключевая водица, в ста шагах довольно большой березняк. А воздух! Дыши — не хочу!
— А как же рыба? — разочарованно заныла Людмила. — Хочу рыбы!
— Вон прямо под нами, еще метров двести за еловой рощей, прекрасная заводь! Рыбы там о-го-го! — подмигнул Виктор.
— Ну, все понятно: сейчас вы рванете туда, а я тут опять одна хозяйничать. Так дело не пойдет, за рыбой пойду я, а вы тут кашеварьте! — сказала Настя и вытащила из-под машины связанные удочки.
— Ладно, я согласен, заодно мне надо поколдовать с машиной маленько, а Людмила как?
— Я бы с тетей Настей, если можно, — как-то вдруг поникшим голосом сказала девочка.
— А почему же нельзя? Только возьмем по ружью — мало ли чего. Мишка осенью сыт, но бывает всякое, — нарочито весело сказала Настя.
— Ну, вы, если что, — подряд два выстрела, и я тут как тут. А вообще-то не зарывайтесь, — напутствовал Виктор и вытащил спальный мешок.
— Ага, какое колдовство с машиной — на сон потянуло, понятно: свежий воздух, тепло, комарья нет.
— Да, это я подложить — сейчас под «японку» полезу.
— Тебе только и осталось, что под японку! — засмеялась Настя. — Пойдем, Людмила. — И они, набрав ключевой воды в обе фляги, начали вприпрыжку спускаться к речке и через несколько минут скрылись в еловой роще.
Виктор, взяв сумку с ключами, улегся спиной на спальный мешок и начал методично и медленно подтягивать одну гайку за другой на днище машины. К его большому удивлению, все было почти в полном порядке, редко какая гайка или болт подтягивались больше, чем на один виток. «Вот делают!» — подумал старый водитель, вспоминая, сколько мук он испытывал с любой отечественной маркой, на которых ему доводилось работать. А тут как будто вчера с конвейера. Буквально десять минут пролежал Виктор под машиной, потом еще раз посмотрел под капотом двигатель, прочистил масляный фильтр и, довольный, закрыл капот. Вымыл руки керосином и, взяв топор и веревку, направился в лес. Найдя лежавшую длинную тонкую и сухую ель, Виктор, не вынимая из-за пояса топора, потащил ее к машине, потом проделал это еще два раза и, вспотевший, присел на образовавшуюся гору дров. И тут громыхнули сразу подряд два выстрела оттуда, куда ушли Настя с Людмилой.
«Этого еще не хватало! — встрепенулся Виктор, но потом подумал, что «бабы решили потешиться». И все же, взяв ружье, смешно подпрыгивая, полубоком стал спускаться вниз к реке. Он был уже почти в еловой роще, когда бабахнули еще два выстрела. Что-то стряслось! — уже не на шутку испугался Виктор. — А я аптечку не захватил», — лихорадочно думал он, почти бегом пробиваясь по заросшему ельнику. Наконец, лесок стал редеть, уже ярко просвечивало солнце, но высокая трава стала больно хлестать по ногам и туловищу. Он почти выбежал к реке, когда увидел Людмилу, вскинувшую ружье и тут же выстрелившую еще два раза.
— Ты что, спятила?! — заорал весь мокрый и пыльный Виктор, подбегая. — Чего распалилась, где Настя?!
— Там она, возле воды! — Людмила, плача, ничего не могла сказать, только открывала и закрывала рот.
Глава двадцать восьмая
Оля уезжала рано утром. Они с Иваном зашли к Николаю Николаевичу проститься, и старик, растрогавшись, вынес из передней комнаты небольшую шкатулку, открыл ее и извлек оттуда странной конструкции медальон.
— Эта золотая побрякушка — память о моей матери, — сказал он, — вещь вообще-то семейная, но поскольку у меня семьи нет и не предвидится, надумал я подарить ее тебе, Оленька: пусть эта реликвия будет вашей с Иваном семейной, а ваши дети передают ее своим детям и, такими образом, память о моей матери продлится до тех пор, пока будет жива эта незатейливая вещица. Внутри медальона имя моей матери. Да благословит вас Господь!