Сумерки упали на ледяные поля. Пурга.
Начальник объявляет перекличку. Все налицо, за исключением Могилевича, погибшего вместе с «Челюскиным». Дико, чуждо и неуютно нам, потерявшим свой «кров и дом».
Мы на льду. Но хныкать и философствовать, созерцая воронки, крутящиеся там, где недавно стоял «Челюскин», не приходится. Для всех имеется дело.
Вспотевшие, мокрые от неистовой работы, люди снова набрасываются на то, что осталось от «Челюскина». Люди не чувствуют ни тридцатиградусного мороза, ни семибалльного ветра. На льду вырастают бастионы из ящиков, бочек, материалов. Начинают сооружать палатки. Мне же предстоит срочно добиться связи с материком.
На три топора огромный спрос, но для радио получаю топор вне всякой очереди.
Радиобригада занята установкой мачт. Уже совсем темно. Нужные вещи раскиданы по льду. Где колышки? Помощников много, но [4] дело двигается медленно. Колья пробивают снег, но дойдя до льда, не хотят держаться.
Мачта была очень жиденькая и изгибалась, как удочка. Бегающие в сумерках и в пурге, отворачивающие лица от ветра люди налетали на мои оттяжки, выдергивали колышки; с таким трудом установленная мачта грозила упасть. Ясно, что тут происходили весьма короткие, но зато очень красочные диалоги. В конце концов, кое-как укрепив оттяжки за колышки и патронные ящики, удалось установить мачту.
Еще не было ни одной палатки, не считая той, в которой находились женщины.
Где теперь приютиться аппаратуре и нам самим? Ветер хлопает по полотнищам, треплет, рвет их из рук. Людей не узнать: все в долгополых смешных малицах, все похожи друг на друга. Наконец вырастает палатка около мачты. Договариваюсь с хозяевами, начинаю вносить туда свою аппаратуру: аккумуляторы, передатчики, всякую мелочь. В углу на коленях приступаю к сборке радио. Освещение небогатое — фонарь с разбитым стеклом. Наш общий любимец — художник Федя Решетников следит за моими руками и светит мне фонарем. Приходится работать без рукавиц. Плоскогубцы, нож, провода обжигают руки. Изредка грею одеревеневшие пальцы в рукавах, но, к сожалению, тепла там мало. Начинает не то подсыхать, не то подмерзать мокрое от пота белье, затекают колени.
Нельзя даже протянуть ноги, так как палатка до-отказа набита людьми.
Приемник наконец включен. Снимаю шапку, надеваю трубки жжет морозом уши. Но трубки быстро нагреваются.
Ввожу реостат и по легкому звону ламп слышу: работает. Прекрасно! Вот и знакомый щелчок генерации. Начинаю вертеть ручкой. Ага! Работает какой-то телефон. И вот ирония судьбы: 104 человека находятся на льдине в мороз, в пургу, ночью, никто во всем мире пока еще не знает об их судьбе, а первое, что слышит лагерь Шмидта, — это веселый американский фокстрот!
Продолжаю вертеть ручку приемника. Слышу, как Уэллен спрашивает у мыса Северного:
«Не обнаружил ли ты сигналов «Челюскина»? Между собой они распределяют ночное время для того, чтобы вести непрерывное наблюдение за эфиром. Пускаю передатчик и начинаю звать береговые станции. Передатчик работает исправно, [5] лампы горят хорошо, как будто все в порядке. Зову в продолжение нескольких часов, но мне не отвечают. Оказывается, впопыхах и в темноте на морозе была сделана чересчур короткая антенна. Получается такая волна, которую береговые станции наверняка не слушают.
В Уэллене радистка — молоденькая комсомолка Люда Шрадер, Людочка, как зовут ее у нас. Сколько она уже сделала для нас, а сколько еще сделает?!
Людочка говорит Северному: «Готовим спасательную экспедицию на собаках».
Я включаю передатчик, зову обоих… Ответа нет. Опять слушаю…
Иду к Шмидту. Путь нелегок. Наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то головы, добираюсь до выхода и ныряю прямо в сугроб… Темнота, пурга, ветер. Спотыкаясь на незнакомой еще тропе, иду к малюсенькой палатке Шмидта. Палатку занимают двое: Шмидт и Бобров.
Кое-как влезаю в палатку, сажусь на ноги Отто Юльевича, докладываю о слышанном. Не дожидаясь вопроса, говорю, что мы зовем материк, все в исправности, но пока нам не отвечают. Возвращаюсь [6] в радиопалатку, опять слушаю… опять зову… Нас не слышат. Беру волномер, измеряю волну. Да, шансов мало. Наша волна 300 метров, вряд ли ее слушают. Надо удлинить антенну, но в темноте, в пургу это невозможно. Придется ждать до рассвета.
Отто Юльевич разрешает ждать до утра. Еще слушаю, снова зову, и все без результата. Ложусь спать: голова на коленях Стаханова, ноги на животе Иванова. Полы палатки хлопают от ветра, фонарь коптит. Можно подумать, что все спят, но изредка то тот, то другой молча закуривает… Не спится. Холодно.
Чуть начинает рассветать, поднимаю радиобригаду. Удлиняю антенну… Теперь наша волна 450 метров, нас должны услышать.
Слушаю, зову. Слышна работа Уэллена, мыса Северного. Проходит час за часом, аппаратура вся в исправности. Изредка докладываю Отто Юльевичу о слышанном.
Отто Юльевич отзывает меня в сторону.
Тихим голосом, чтобы не слышали окружающие, спрашивает:
— Свяжемся ли с берегом? — смотрит испытующим, тревожным взглядом.
Отвечаю:
— Свяжемся. Станции предупреждены, слушают нас. У нас очень маленькая мощность. Должны нащупать волну.
Продолжаются слушание, вызовы… Проходит полдня. Сажаю за приемник Иванова, сам устраиваюсь у камелька. Ноги в тепле, но голова и спина мерзнут. Начинает клонить ко сну. Иванов однообразно стучит ключом. Кругом тихо, все работают на месте аварии. Вдруг слышу:
— Уэллен отвечает!…
Сон как рукой сняло. Ничего не спрашиваю, кубарем выкатываюсь ИЗ палатки, кричу:
— Где Шмидт?: Люди угадывают необычное. Впереди меня к месту аварии, где все работают, катится весть:
— Отто Юльевич, радио…
Шмидт обернулся. Увидел меня, машущего руками, и вот небывалое зрелище: впервые в жизни я увидел, как Шмидт бежит. Пробежал мимо меня, я за ним; запыхавшись, на четвереньках влезаем в радиопалатку. Даю Шмидту журнал. Он и тут остается верен себе. Первые его слова:
— Товарищи! У меня большая радиограмма. Может ли Уэллен подождать, пока я буду писать? [7]
Кто-то снимает мокрую от снега меховую шапку Шмидта, сушит ее у камелька, кто-то дает ему папиросу, спичку, чтобы он закурил, отдохнул, сосредоточился. Шмидт при скудном освещении фонаря пишет телеграмму.
Через десять минут идет радиограмма правительству за номером первым. Работаем позывными радиостанции «Челюскина» — бывшего «Челюскина».
Да, но откуда радиограмма?
Тут рождается название — «лагерь Шмидта».
Заступаю на бессменную вахту. Передаю первую радиограмму:
«№ 1. 14 февраля в 4 часа 24 минуты московского. Аварийная, правительственная. Москва, Совнарком — Куйбышеву. Копия Главсевморпуть — Иоффе…
13 февраля в 13 часов 30 минут «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов. Уже предыдущая ночь была тревожной…»
Телеграмма эта всем известна. Затем Шмидт написал вторую телеграмму:
«№ 2. 14 февраля в 15 часов 20 минут московского. Уэллен — Хворостанскому.
Итак 100 человек на льду. Этим определяется размер спасательной операции. Глубоко ценю вашу готовность немедленно организовать помощь. Благодарю районный комитет партии.
Так как самолетов еще нет и наш аэродром может поломать, то повидимому наиболее реальна помощь собачьими нартами, что вы начали готовить. Напоминаю только: необходимо взять с собой навигатора или геодезиста с секстантом, хронометром для определения пути, ибо ваши операции будут очень трудными. Надо сразу мобилизовать возможно больше нарт, в том числе в Наукане, Япдагае и других местах. Лучше выступить позже, по 60 нартами, чтобы закончить дело разом. Наши люди конечно пойдут пешком, а на нартах будет продовольствие, палатки (одна на десять) и спальные мешки (один на двух человек). Также будут на нартах женщины, больные. Вы правы, предложив мысу Северному также включиться в операцию помощи. Мы живем хорошо и будем терпеливо ждать, но ледяная стихия остается стихией. При возобновлении полетов самолеты должны не только летать к нам, забирая в первую очередь женщин и детей, но и указывать дорогу санной партии. Оставьте об этом распоряжения. Шмидт».
Эта телеграмма Шмидта была ответом на следующую телеграмму Хворостанского из Уэллена в пять часов московского времени:
«Организовали чрезвычайную комиссию, мобилизуем весь собачий транспорт. По предписанию районного комитета партии полагаю завтра выехать во главе организованной экспедиции на собаках навстречу вам. В Лаврентии [9] пурга. С прекращением пурги вылетят самолеты. Жду ваших распоряжений, дальнейших указаний. Хворостанский».
В тот же день приняты радиограммы с мыса Северного.
Шмидту:
«Погода улучшается. Предполагаем завтра вылететь. При передаче утром давайте координаты. Коротко погоду. Петров».
Бабушкину:
«Есть ли аэродром, в каком направлении и расстоянии? Если нет — будем искать сами, сообщим вымпелом. Петров».
Вечером Шмидт сообщал Уэллену:
«Сегодня проверяли состояние аэродрома. Лететь к нам сегодня еще нельзя, разве что для тренировки — без посадки. Низкая облачность, непрерывный снег. Видимость 500 метров, температура минус 21°, давление 756. ветер один балл, норд-вест. Завтра ожидаем ясной погоды. Товарища Хворостанского прошу о всех своих мероприятиях по спасению извещать Москву. Совнарком — Куйбышеву, Главсевморпуть — Иоффе».
Начиная с 14 февраля, радиосвязь была хорошей и устойчивой. В основном мы работали с радиостанцией Уэллена, реже — с мысом
Северным.
В целях экономии аккумуляторов сокращали передачу, как только можно. Ни одной частной телеграммы лагерь не передавал и не принимал. Как-то Шмидт сказал, что у сына его скоро день рождения. Я предложил послать хотя бы пять слов, но Шмидт наотрез отказался: «Лагерь частных телеграмм не отправляет».
Образовать правительственную комиссию…
ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВНАРКОМА СССР
Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:
Для организации помощи участникам экспедиции т. Шмидта О. Ю. и команде погибшего судна «Челюскин» образовать правительственную комиссию в следующем составе: зам. председателя СНК СССР т. Куйбышев В. В. (председатель), т. Янсон Н. М. (Наркомвод), т. Каменев С. С. (замнаркомвоенмора), т. Уншлихт И. С. (нач. Главвоздухофлота), т. Иоффе С. С. (зам. нач. ГУСМП).
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР В. МОЛОТОВ (СКРЯБИН)
УПРАВЛЯЮЩИЙ ДЕЛАМИ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР И. МИРОШНИКОВ
Москва, Кремль
14 февраля 1934 года
Надвигалась темнота. Мы торопились сколотить убежище на ночь, чтобы укрыться от пурги. Окоченелые от холода руки, ворочавшие еще недавно большие тяжести, теперь не могли держать даже колышка. Разбились на группы по восемь человек. Каждая группа строила палатку. Четыре человека растягивали брезент, трое вбивали в лед колышки. Лед был твердый, и колышки не лезли. Один из группы (каждый по очереди) залезал под брезент, для того чтобы оттереть окоченевшие руки и отдохнуть от пурги.
Мы вышли из своих кают в случайной одежде. Большинство в ватниках или ватных пиджаках. Некоторые не захватили рукавиц. Иные были в сапогах, и им пришлось потом растирать ноги.
Уже совсем стемнело. Многие не успели построить палаток и пользовались теми, которые были уже выстроены другими бригадами, так что в некоторых палатках было по 16–19 человек. Спали буквально друг на друге. Верхним было легче. Они могли менять [12] положение. А те, которые спади внизу, ноги и туловище которых служили подушками и кроватями, могли менять положение только тогда, когда верхние и боковые вставали.
Женщин поместили в палатке физика Факидова. Здесь же разместили и мужчин, оставшихся без крова. Женщины прятали детей от холода под малицы.
Бригада Кренкеля устанавливала алюминиевую радиоантенну, которая от ветра гнулась. Натянутые веревки, которые держали помощники Кренкеля, чтобы сохранить устойчивое положение антенны, вырывались из рук и хлестали.
Палатки были сделаны на скорую руку, лишь бы только иметь убежище на первую ночь. Челюскинцы расположились на ледяном «паркете», подобрав под себя края палатки.
Прикрыв друг друга, мы начали постепенно согреваться. — Подвиньтесь, братцы, от задней стенки. Радиоаппаратуру надо установить, — послышался голос Кренкеля.
Он говорил невнятно, потому что у него замерзали губы. Бригада Кренкеля не успела установить палатку для радио, поэтому нам пришлось уплотниться и дать ему место.
Постепенно все сплелись так, что трудно было узнать, где чьи руки и ноги. Длинный Кренкель напряженно ловил волну. Лампа «летучая мышь» слегка освещала его напряженное лицо и нас всех, следивших, затаив дыхание, за каждым движением его рук. Мы все напряженно прислушивались к писку радио.
Вдруг оборвался провод. Кренкель выругался, вылез из палатки, поймал провод и обмерзшими пальцами стал завинчивать винтики. В то время когда мы строили палатки, одна из бригад во главе с завхозом Канцыным, заменившим Могилевича, складывала в одно место ящики, которые были разбросаны по льдине. Спальную одежду она перетащила в другое место и организовала походный распределитель. Когда все это было проделано, нам сообщили, что можно получать спальные мешки.
Через занесенную снегом щель из палатки выползали по одному в темную ночь. Свирепый шторм засыпал глаза снегом. Люди направлялись к чуть мерцающему огоньку, который светился у склада. Мы шли, спотыкаясь о невидимые ропаки, или вдруг проваливались в ямы.
Получив мешки и малицы, начали учиться, как их одевать. В малицах до этого никто из нас не ходил. По советам мы должны были, чтобы не замерзнуть, сначала надеть малицы через голову, [13] а потом влезть в мешок. Мы проделывали все это по очереди. Это была трудная работа, и мы моментально согрелись.
Одев полярный наряд, каждый ложился на свое место. Лежали неподвижно, потому что при повороте лицо теряло отверстие в малице и приходилось вдыхать запах шерсти. Лежали довольно спокойно и изредка даже шутили и смеялись. Но смех был конечно нервный.
О чем говорили в первую ночь?
Говорили о тесноте палаток.
Говорили о гибели «Челюскина».
Говорили, что полундра «мировая», что картина гибели корабля жуткая. Каждый вспоминал, где он находился в тот момент, когда раздался треск.
Рассуждали о том, как мы отсюда выберемся. Предложения были самые туманные, много об этом не говорили. Все сильно устали. Проснувшись ранним утром, я не мог сразу разобрать, в чем дело, куда я попал и где нахожусь. Отверстие в малице было забито снегом и инеем. Я не знал, как вылезть из мешка и малицы, поэтому долго ворочался. Снег залез за шею и в согретые места. После некоторых усилий я вылез из мешка. В палатке спало только четыре человека, остальные уже бодрствовали и ходили по лагерю. Выйдя из палатки, я увидел странные в неуклюжей одежде фигуры, похожие на моржей. Никого нельзя было узнать. Все чувствовали себя в этой одежде неловко, друг на друга смотрели и улыбались. За ночь наш лагерь был сильно занесен снегом. Было как-то не по себе. Вот жилища, где мы должны продолжать свою жизнь. Как мы отсюда выберемся?
Ходили на место гибели «Челюскина». Грязные льдины, перемешанные с бревнами, шлюпками, мешками, ящиками, досками, напоминали о вчерашней трагедии. Вчера только на этом месте стояло судно, мы жили в чистых каютах, спали на койках, позавчера только у нас был музыкальный вечер, позавчера в последний раз в кают-компании Задоров пел под аккомпанемент струнного оркестра свою любимую песенку «В гавани», а сегодня мы ходим и смотрим на обломки, среди которых нашли рубашечку Карины, всплывшие книги, дневник Белопольского и много разной мелочи… [15]
Наступила первая ночь на льду. Около восьми часов работали челюскинцы на 32-градусном морозе. Все мечтали о том, чтобы укрыться от ветра, отдохнуть.
— Место в палатке есть?
— Есть, залезай.
Так подбираются группы. Я заглядываю в одну из палаток, там человек десять — втиснуться невозможно. Иду к другой палатке:
— Сколько здесь человек?
— Пока я один, — слышится из темноты.
Узнаю по голосу одного из научных сотрудников. Подходят еще трое. Образуется группа из пяти человек: Баевский и Копусов — заместители Шмидта; инженер-физик Факидов, или по-челюскински Фарадей, — молодой ученый, до 16 лет не знавший ни слова по-русски и за последние 12 лет овладевший высотами науки; моторист Иванов, он же дядя Саша, — любитель заунывных русских песен; пятая — я.
Надо устраиваться на ночлег. Получили по спальному мешку из [16] собачьих шкур. Зажгли фонарь «летучая мышь». Залезли в мешки, повалились на бугристый ледяной пол, местами покрытый фанерой, и через мгновенье заснули.
На утро назначают всех на работу. Баевский и Факидов идут на майну вылавливать строительные материалы. Копусов приступает к учету продовольствия.
Вот что нам удалось спасти с «Челюскина»: 60 ящиков мясных консервов, пять ящиков рыбных, 50 ящиков галет (по 80 пачек в 400 граммов), два ящика сыру (по 30 головок), 19 ящиков масла сливочного (по 20 килограммов), три шестипудовых бочки топленого масла, полбочки помидоров, 12 мешков сушеного картофеля, три мешка рису, три мешка сухарей, три ящика конфет, пол-ящика какао, некоторое количество шоколада, мешок сушеной моркови, мешок муки, четыре мешка соли, два ящика прессованного чаю, 10 ящиков сгущенного молока (по 40 банок), ящик чаю, восемь мешков белой муки и столько же ржаной, два мешка сахару, три свиные туши по шесть пудов и несколько пудов крупы. Этого количества продуктов хватит минимум на два месяца, а при жесткой экономии — и на три. Установили дневную норму: галет 200 граммов на человека, сахару 30 граммов, на общий обед для 104 человек 25 банок и на ужин 20 банок мясных консервов. Периодически — хотя и не часто — выдаются свежее свиное сало, молоко, какао, рыбные консервы.
Из вещей спасли: малицы и спальные мешки на всех; 12 кожаных тужурок; семь кожаных брюк; холодные сапоги и валенки по одной паре на всех; 33 пары унтов (выдаем по состоянию здоровья); 23 пары меховых чулок; по три пары белья на каждого; меховые рубашки и брюки для слабых. Свитерами, чулками и рукавицами снабжены все. Шапок, ватников и полупальто достаточно. Спасено 50 матрацев, 67 подушек, 70 одеял.
С посудой дело обстоит так: с камбуза выброшен один котел, много вилок. Но у нас очень мало ложек, нет кастрюль, всего три-четыре чайника. Сковородок нет. Кружек хватает на всех. 10–12 примусов, керосинки не все исправны — нет верхних частей. Запасные горелки, насосы, иголки для примусов имеются. Кроме того мы имеем девять камельков. Для шитья есть суровые и катушечные нитки. Спасено 12 ящиков патронов, четыре ящика пороху, пять охотничьих ружей, семь револьверов.
Возвращаюсь к распределению обязанностей между жителями нашей палатки. [17]
Иванов отправляется в «мастерскую ширпотреба» для изготовления необходимых хозяйственных предметов. Меня выбирают старостой палатки и назначают постоянным дневальным. С этого дня веду наше маленькое своеобразное палаточное хозяйство.
В это же утро я разыскала необходимые для обихода предметы: пять кружек, три вилки, две ложки, ведро, примус и пять примусных иголок. В два часа с ведром иду за супом. С подветренной стороны камбуза-костра стоит уже очередь человек в восемь в ожидании раздачи обеда — кто с кастрюлей, кто с ведром, чайником или тазом. Начинается раздача. Без очереди подходят товарищи из палатки, где нехватило общей посуды. Они едят тут же, у костра, помешивая суп вилкой или щепкой, чтобы еще раз наполнить свои кружки.
После, обеда получаем на складе малицы. Нашли среди ропаков свои вещевые мешки, добываем пять подушек, матрац. Беремся [18] за усовершенствование палаток. В нескольких местах порванный брезент заткнули простынями, скалываем ледяные бугры пола, покрываем его сплошь фанерой, на которую стелем войлок. Палатка приведена в порядок. Нагреваем ведро снеговой воды, и под открытым небом при свете луны устраивается первое умыванье.
В ведре закипает чай, появляются галеты — каждому достается по нескольку штук, — и располагаемся кружком. Обогревшись чаем, ложимся спать. Но никак не уложиться, всем нехватает места. Четверо ложатся бок о бок, пятый несколько выдвигается из ряда головой в противоположную сторону. Ему холоднее, и он по праву забирает единственный матрац, доставшийся нашей палатке. Устроившись на ночлег, мы развязали наши вещевые мешки и вытащили случайно захваченные с парохода книги. Мы — богачи. Наша палаточная библиотека имеет первый том физики Хвольсона, Эгерта, Мешнуткина, том технической энциклопедии и томик Пушкина.
Баевский, высунув из мешка голову, покрытую меховой шапкой, и одну руку, начинает читать «Медного всадника». Постепенно усталость побеждает. Раздается храп. Чтец с сожалением закрывает книгу и через минуту засыпает сам.
За ночь под напором ветра и снега палатка приникает к земле: брезент почти накрывает всех спящих. Такая же участь постигает еще несколько палаток. Утром часть народа освобождают от общих работ для перестройки палаток.
Мы работаем над устройством своей палатки втроем. Выносим из нее вещи, снимаем брезент. Углубляем и выравниваем площадку. Снова натягиваем брезент, подпираем его посредине стойкой. Сверху покрываем палатку брезентовым пологом. Получаются двойные стенки с воздушной прослойкой. Такая палатка лучше сохраняет тепло. Внутри тоже произведены улучшения: поперек стойки прибита дощечка, на которую вешаем фонарь; над ним можно развесить для просушки рукавицы, шапки, шарфы.
Лагерь начинает жить по расписанию. В 7 часов — побудка, с 8 до 12 — работа, затем час перерыва на обед, с 13 до 17 — работа, в 17 — ужин.
В этот же день пополнилось наше хозяйство. Со склада, называемого кооперативом «Красный ропак», принесли керосину. Из «ширпотреба» достали что-то вроде большой медной кастрюли трехгранной формы и самодельную жестяную сковороду. Консервный ящик, покрытый доской, приспособили для стола-буфета, в нем хранятся дневной паек и посуда, за ним же завтракаем, обедаем, ужинаем. [19]
Обязанности дневального не сложны, но утомительны. Утром встаю в семь часов, разжигаю примус, приношу ведро снега, кипячу чай.
В восемь часов все уходят на работу. Не обходится иной раз утром и без шума. Один ищет рукавицы, другой шапку, у третьего переменили валенок. Начинается перебрасывание мешков, малиц; образуется гора меха. Рукавицы и шапка находятся среди мешков, валенок возвращается владельцу. Все спешно покидают палатку. Дисциплина в лагере очень крепкая, нарушать ее никто не хочет.
Дневальный остается работать в палатке. Несмотря на то, что керосинка горит непрерывно, за ночь свод палатки покрывается слоем снега. Ежедневно соскабливаю ножом этот снег. Ставлю в один угол керосинку, в другой примус; к обеду не только удается просушить брезент, но даже нагреть палатку настолько, что можно сидеть в одном свитере.
Но приходят обедать товарищи, открывают брезентовый полог палатки и выпускают накопленное с таким трудом тепло. За обедом быстро поглощается кружка супа. Немного отдохнув, снова все уходят на работу. Оставшись одна, до ужина занимаюсь починкой меховой одежды и шитьем рукавиц. Недостатка в работе нет — много заказов из соседних палаток.
В пять часов снова очередь у камбуза. Ужинаем, не торопясь, расположившись на спальных мешках. Вечера проходят содержательно и интересно. Иногда по очереди рассказываем случаи из своей жизни. Иногда затевается научный спор. Иногда Иванов, пессимист по натуре, взгрустнет о том, что нет долго самолетов, размечтается о твердой земле и выльет свою грусть в жалобной, тягучей песне. [20]
Организованность и мужество
Из сообщения Правительственной комиссии
Сведения, которые получены Правительственной комиссией, свидетельствуют о том, что экспедиция во главе с тов. О. Ю. Шмидтом проявила исключительную организованность и мужество во время гибели судна. Все необходимые меры предосторожности были приняты, не было растерянности и паники. Экспедиция в полном порядке сошла на лед, обеспечив себя необходимыми запасами меховой одежды, спальных мешков, палатками, двухмесячным запасом продовольствия и т. д.
Для руководства работой в районе мыса Северный — Уэллен по оказанию помощи участникам экспедиции создана чрезвычайная тройка.
Немедленно, как только позволит состояние погоды (в последние дни свирепствует пурга), будут произведены полеты для вывоза участников экспедиции на материк.
Всем полярным станциям предложено вести беспрерывное дежурство по приему радиограмм тов. Шмидта и передавать их вне всякой очереди. Полярным станциям восточного сектора предложено четыре раза в сутки давать сводки о состоянии погоды, положении льда и подготовке как транспорта, так и организации промежуточных продовольственных и кормовых баз.
Радиосвязь с тов. Шмидтом поддерживается непрерывно.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ В. КУЙБЫШЕВ
Дня через два после гибели «Челюскина» мы начали подготовлять аэродром. Место выбрали за четыре-пять километров от лагеря. Однажды мы отправили туда на разведку Валавина и Гуревича. Одевшись, вышли проводить их.
Потом каждый из нас занялся своей работой. Ждали их обратно часа через три. Прошли эти три часа, начинало темнеть. Сначала никто не обратил на это внимания. Но время шло, а ребят все не было. Давно уже стемнело…
Обеспокоенные отсутствием товарищей, мы стали вылезать из палаток. Состояние у всех было напряженное. И немудрено: погиб «Челюскин», погиб Могилевич, и может быть вот сейчас мы потеряли еще двоих.
Надо было принимать какие-то меры.
Стали кричать, но никто не отзывался на крики.
Вышел из палатки Шмидт.
— Что случилось? — спросил он. [21]
— Неладно с ребятами, — говорю я ему, — заблудились верно.
Шмидт отдал распоряжение дать световой сигнал — зажечь на высоких ропаках нефть.
Огни зажгли. Каждые пять минут давали по три выстрела. Был такой момент, когда нам показалось, что идут ребята. Закричали: «Идут! Идут!…» Но это был обман зрения.
Мы стали терять надежду. «Ребята погибли», — решили мы.
Вдруг опять раздался крик у ропаков. Протяжный, долгий:
— Ид-у-у-ут!…
Мы опять не поверили. Но теперь это оказалось правдой: из темноты постепенно вырисовывались два силуэта. Это приближались наши товарищи, измученные, усталые, едва передвигая лыжи.
Когда они подошли к нам вплотную, поднялось невообразимое: мы плясали, пели, обнимались, называли друг друга ласковыми словами. Только Шмидт подошел к ним, стараясь быть строгим:
— Нужно быть аккуратнее и возвращаться до темноты!
Но в глазах у Шмидта теплилась радость. И все мы поняли, что он не очень сердит. [22]
Четырнадцатого февраля рано утром уставшие и измученные памятным вчерашним днем и первой ночью, проведенной в холодных, еще неблагоустроенных палатках, челюскинцы выползли из своих нор и точно по уговору побрели к месту гибели своего корабля. Только побродив среди хаоса обломков, досок, бревен, бочек и многотонных глыб льда, вдоволь насмотревшись на это печальное зрелище, они начали заниматься своими делами: приводить в порядок палатки для предстоящей длительной жизни на льду.
Первый осмотр показал, что «Челюскин» остался нашим хорошим другом и после своей гибели. Всплывший в полынье палубный груз обеспечивал нас стройматериалами и топливом, обещая сносную жизнь даже на дрейфующей льдине. Но для этого надо было энергично начать разработку оставленных нам богатств, пока морозы не сковали всю эту массу.
И еще до первого обеда на льду среди ропаков зашевелились люди. [23]
Быстро образовались бригады, а в бригадах выявились, как говорили у нас, «получающие горловые» подпевалы, под крики и песни которых бревна и бочки, казалось, сами стремились освободиться от ледяных оков.
— Ура, ура! Ребята, давайте сюда! Вот так находка! — кричит во всю силу своих легких механик Миша Филиппов.
Среди остатков кораблекрушения он обнаружил бочку, по виду напоминающую бочки со сливочным маслом, которых было так много на «Челюскине».
— Давай ломик!
— Зови завхоза!
Челюскинцы собрались вокруг находки, радуясь развлечению и горя нетерпеньем узнать содержимое бочки.
— Раз, два… взяли! — и бочка, ловко схваченная петлей, дружными усилиями бригады вырывается из цепких объятий льдов.
— Ха-ха-ха, вот так масло, настоящее сливочное!…
— А ну, пробуй, не прогоркло?
Все смеются, обнаружив, что вместо масла бочка наполнена глиной. Но и глина здесь, на льдине, — дефицитный и очень ценный материал. Спасибо и за глину!
— Если бы окорока могли тоже всплыть, тогда они должны были бы находиться примерно здесь, — вслух мечтает Николай Шпаковский.
На другой день мы добрались до воды и начали вытаскивать бревна, ушедшие далеко под лед. Казалось, вот вытащим это бревно, Затем пачку досок, а там и «Челюскин» покажется: он конечно где-то здесь, близко. Мы ведь так привыкли видеть весь этот груз на его палубе! Иногда забывали, что «Челюскин» на дне и лагерь продрейфовал уже несколько километров от места его гибели.
Пользуясь единственным ломом и несколькими деревянными вагами, тут же выстроганными из досок, мы метр за метром добывали стройматериал и топливо, стремясь использовать все светлое время дня и накопить побольше богатств.
Быстро обнаружился недостаток брезентовых рукавиц. Меховые рукавицы намокали, смерзались и быстро приходили в негодность, а замены не было.
Женщины, желая помочь нам, предложили свои услуги, и в их опытных руках работа закипела так энергично, что в несколько дней этот пробел был восполнен с избытком. Но не довольствуясь той, по их мнению, малой ролью, которую мы им предоставляли [24] в работах лагеря, они сами организовали починку нашей одежды, а выбрав время, свободное от шитья, приходили помогать бригадам, работающим по спасению остатков челюскинских богатств.
Работа шла дружно и очень быстро. Научные работники, кочегары, матросы и руководство корабля и экспедиции — все без исключения, невзирая на ранги и лица, вкладывали свои силы в общее дело.
Вот бригада, человек семь, тянет бревно под песни и крики наиболее горластого своего товарища.
— Раз, два… взяли!
Но бревно, заклинившись подо льдом, не двигается с места.
— Еще разик, нажмем! А ну, ребята, помогите выдернуть!
Несколько человек из другой бригады и находившийся поблизости Шмидт подбегают, и мы дружными усилиями вытаскиваем бревно на поверхность льда.
— Вася, куда тебя занесло? Живо в снег!
— Да, да, надо снегом обтереть, иначе насквозь промокнешь. Со всех сторон сыплются советы провалившемуся по колени в воду
Гордееву.
Инцидент уже забыт, и сам Вася, обтерев о снег валенки, продолжает ловко прыгать по льдинам, забывая о риске провалиться в холодную воду.
Работа, двигавшаяся вначале очень быстро, через несколько дней приняла характер упорной, кропотливой борьбы за каждое бревно, доску и бочку. Вот Петя Ширшов и Володя Задоров тяжелым деревянным молотом и ломом дробят глыбы льда, чтобы очистить бревно, один конец которого, кажется, дразнит своей доступностью, а второй в каких-то неизвестных сплетениях с прочим всплывшим грузом и льдами так крепко застрял, что все усилия вытащить это бревно тщетны. Решили откопать его, действуя ломом, лопатой и деревянным молотом. После часа упорной работы бревно с криками и шутками тянут подальше от этого пагубного места.
— Анатолий, смотри — ящик!
Ящик приоткрыли, еще не выколов изо льда, и были приятно поражены. Да ведь это чай, хороший цейлонский чай! А мы вот уже девять дней пьем только кирпичный, который нам всем не нравится. Ящик в наших глазах приобрел такую ценность, что освобождать его стали особенно тщательно, стараясь сохранить каждую пачку и лишний раз не мочить в морской воде драгоценный груз. Оказалось, что восьмая часть ящика совсем не намокла, а весь остальной чай подмок и смерзся в одно целое. Быстро [25] отделили сухой чай, передожили в стоявший поблизости пустой бочонок, а весь мокрый остаток уложили в самодельные сани, чтобы вечером, по окончании работ, отвезти его к складу и сдать завхозу.
— Не мешало бы по пачке взять, — умоляюще произнес кто-то из задних рядов, но, не слыша одобрения остальных, замолчал.
— Вечером, при раздаче продуктов, выдадут.
— Если кому уж так хочется, ребята, то можно взять подмокшего по осьмушке на палатку, а сухой отнесем завхозу, — резюмирую я.
Любитель чая откладывает в сторону наиболее приглянувшуюся ему подмокшую осьмушку, а мы возвращаемся к своим бревнам.
Наступают сумерки. Сверившись с часами, подаю команду окончить работу. Собрав наш незатейливый инструмент, мы направляемся к палаткам.
Прошло еще несколько дней, и перед руководством лагеря встал вопрос о необходимости подготовки аэродрома к прилету самолетов. А так как к этому времени основная работа по спасению материалов [26] и топлива была закончена, то мы были переброшены на другой участок — на строительства аэродрома.
Утром, отправляясь на аэродром, мы всегда бывали охвачены беспокойной мыслью: не поломало ли его? И первый вопрос, который мы задавали ребятам, жившим в палатке на аэродроме, был вопрос о целости площадки.
В первое время нашего пребывания на льду, до отлета из лагеря женщин, стихия довольно милостиво относилась к нам. Правда, лед трещал, ломался, но трещины не расходились, а смерзались вновь, и аэродром оставался годным к приему самолетов. Одна трещина прошла вдоль аэродрома, ее сначала развело, затем наторосило, но остаток поля был еще настолько велик, что при небольшой расчистке мы вновь имели вполне годную площадку.
Таким образом вся наша работа за это время на аэродроме сводилась к поддержанию площадки в состоянии, годном для полетов, т. е. в расчистке снежных заструг, которые образовывались после каждой пурги.
Но однажды, придя на аэродром после длительной и сильной пурги, мы были неприятно поражены. Поперек аэродрома прошла трещина, и лед в этом месте находился в движении.
Приступив к своей обычной работе, мы вскоре увидели ее бесполезность, так как трещина на наших глазах расширялась; было видно, что с аэродромом в этом месте придется распрощаться. Коротко посоветовавшись с пришедшим в это время на площадку пилотом Бабушкиным, решили работу прекратить, произвести разметку новой площадки и с утра начать ее расчистку.
Когда мы эту площадку размечали, у меня было такое впечатление, что нам придется проработать на ней не менее недели. Помимо того, что большая часть площади, отведенной под новый аэродром, была покрыта отдельными ропаками и слежавшимися застругами, надо было еще расчистить ледяные горы, проходившие поперек аэродрома. Этот хребет в некоторых местах достигал высоты двух метров и весь состоял из старых больших глыб льда.
Но воля к победе всех челюскинцев и умелое руководство нашего начальника Отто Юльевича показали еще раз, на что способен большевистский коллектив.
По распоряжению Шмидта на работу было мобилизовано все трудоспособное население лагеря. Мы были разбиты на три бригады и работали в три смены, чтобы использовать все светлое время дня. Уже в первый день работы мне стало ясно, что я сильно ошибался [27] в сроках ее выполнения. Расставив свою бригаду по участкам, я сам стал на возку санок со льдом, который другие товарищи откалывали от больших глыб. Вскоре обнаружилось, что у нас нехватает инвентаря для полной загрузки всех бригадников. Тогда часть товарищей стала носить лед на плечах, причем каждый носивший старался выбрать кусок побольше, чтобы ненапрасно ходить за сто метров, до границы площадки.
— Эх, Миша, товарец-то у тебя плохой, если так снабжать будешь, то в другой ЗРК перейду, — шутит наш предсудкома Ваня Румянцев по поводу льда, мелко наколотого Мишей Березиным.
— На, вот тебе, — вместо ответа Миша отваливает огромную льдину пуда на четыре.
— Вот это я понимаю, — довольным тоном заявляет Ваня, пытаясь взвалить льдину себе на спину.
— Подожди, сейчас помогу, — подходит к Ване матрос Дурасов и легко помогает ему нагрузиться.
Гриша Дурасов доволен этой работой — его необычайной силе есть где развернуться. Он каждый раз переправляет на окраину площадки пудов по пять льда, а если нет подходящей льдины, то берет сразу две или три, чтобы не ходить впустую.
— А ну, навались, навались, не товар, а золото! — кричит во всю глотку Ваня Нестеров, у которого лед не крошится, а отваливается солидными кусками.
— Эх, сам бы носил, да вас жалко, — продолжает он, пытаясь отколоть глыбы побольше.
Но работники не сдаются, несмотря на все усилия Вани, и с шутками продолжают растаскивать ледяные глыбы.
Коварство нового аэродрома сказалось на другой же день. Еще вечером, придя с работы, бригада Ширшова сообщила нам, что через гряду ропаков в южном конце аэродрома, которую мы тоже предполагали расчистить, прошла трещина и лед в этом месте начал двигаться. На утро другого дня мы увидели, что эта трещина разошлась на два метра и подвижка льда прекратилась. Посоветовавшись с Бабушкиным, мы решили использовать эту майну и начали сбрасывать в воду ропаки, оставшиеся по краям трещины от прежнего торошения. Расчет был прост. Сбросить лед в трещину легче, чем оттаскивать его на окраину площадки; дня через три трещина смерзнется, и мы, забросав ее снегом, удлиним наш аэродром на сто метров.
Но придя на другой день, мы увидели, что вся наша работа [29] пропала даром. Ночью опять была подвижка, трещину сжало, и все сброшенное нами в воду выперло опять на поверхность, образовав на месте узкой полоски воды еще более высокую гряду, расчистка которой была почти невозможна, так как потребовала бы огромнейшего количества времени.
Пришлось отказаться от удлинения аэродрома с этой стороны, и мы, закончив основную расчистку ропаков посредине (она продолжалась не неделю, а всего три дня), принялись удлинять аэродром с северной стороны, где лед был еще крепок и не было оснований бояться его передвижек.
В то время мы не занимались размышлениями, а просто делали свое дело. И только теперь, вспоминая пережитое, делаешь некоторые выводы. Как сильно меняются и взгляды и сами люди в связи с обстоятельствами! Первое время жизни в лагере, по распоряжению Отто Юльевича, в большие морозы и пургу мы на работу не выходили, так как руководство боялось, что могут быть случаи обмораживания, а кроме того в пургу легко было потерять дорогу и заблудиться. Но с течением времени обстоятельства изменились, а пурга и морозы не прекращались. И вот мы стали работать в большие морозы и при пурге, когда на расстоянии километра не было видно нашей вышки; это стало делом обычным и никого не смущало.
В начале апреля мы были обладателями двух аэродромов: основного, около которого стояла палатка с жившими в ней четырьмя ребятами, и запасного, расчистку которого мы только закончили. В лагере был объявлен выходной день, и все занялись приведением в порядок своей обуви и одежды, а некоторые — благоустройством своих палаток.
В середине дня по лагерю прошел слух, что передвижкой льдов ночью сломаны оба наши аэродрома. Этот слух произвел на всех очень тяжелое впечатление, так как мы знали, что вблизи подходящих площадок нет, а поэтому быстро подготовить новый аэродром нам не удастся.
Отто Юльевич вызвал меня к себе в палатку и приказал, чтобы я вместе с т. Бобровым отправились на аэродром и проверили слухи; мне кроме того было поручено точно вымерить площадки, набросать их план и подсчитать, сколько часов работы потребуется на каждом участке.
Сколотив деревянный циркуль с постоянным раствором ног («саженку», как его называют в колхозах), мы отправились в дорогу при сильной пурге, слепившей глаза. [30]
Оказалось, что дело не так плохо, как передавали в лагере. Через середину основного аэродрома прошла трещина шириной до 65 сантиметров, но подвижка льда прекратилась совершенно. Запасной аэродром пострадал больше. Половина его была совершенно уничтожена, но из остатка при хорошей работе можно было в один день соорудить приличную площадку.
Вернувшись в лагерь, мы доложили Отто Юльевичу о результатах наших обмеров, а вечером на собрании я сделал об этом сообщение всему коллективу челюскинцев.
Шмидт дал распоряжение с утра приступить к работе. Уже через четыре часа работы основной аэродром был готов к приему самолетов. Казалось, каждому из нас хотелось доказать, что мы сильнее льдов и нас не одолеют ни разводья, ни сжатия.
Трещину на основном аэродроме забили крупным льдом, сверху натоптали снегу, а мелкие торошения в отдельных местах поля счистили. К концу дня нельзя было найти и следа от недавних повреждений.
Зная, что самолеты могут прилететь каждую секунду, люди работали с особенной энергией. Работа, на которую в обычных условиях мы потратили бы день, была выполнена в два часа. Несмотря на мороз, пот ручьями лил по лицам челюскинцев, разбивавших ледяные глыбы и бегом отвозивших их на санях в сторону, на границу вновь намеченной площадки. [31]
Техника ледового лагеря! Впервые в жизни мне пришлось приступить к строительству на пловучем льду. Постараюсь описать ту строительную технику, которую мы общими усилиями создали на льдине.
После комфортабельных помещений «Челюскина» с паровым отоплением, электричеством, умывальниками, баней, прачечной; после удобных коек с волосяными тюфяками на сетках, с подушками, простынями и одеялами; после светлой кают-компании с занятиями, докладами, музыкой, играми — мы очутились на льду, ничем не защищенные от семибалльного ветра и 30-40-градусного мороза. Только упорная двухчасовая работа на разгрузке, порой невероятно напряженная, связанная с риском остаться на уходящем вниз судне, помогла нам хоть немного смягчить этот контраст.
Кругом в беспорядке разбросаны ящики, мешки, тюфяки, фанера, чемоданы, войлок, палатки, кирпич, одежда, печи, уголь, консервные банки из разбитых ящиков, рассыпанные в спешке продукты. На [32] месте аварий — груды бревен и досок, бочки с керосином, бензином и нефтью, дрова, люковицы трюмов и шлюпки, перемешанные с глыбами льда. Весь этот палубный груз, освобожденный от креплений, всплыл после гибели судна.
Челюскинцы собрались. Короткая поверка личного состава; я проверяю строителей — все они на льду.
Половина пятого. Сильно темнеет — медлить нельзя. Начальник экспедиции совместно с капитаном намечают участок для лагеря за временным складом продуктов — в 200 метрах от места аварии.
Все дружно принимаются за установку палаток, подтаскивают необходимые стройматериалы. Поставить палатку на льду при сильном ветре не так уж легко, особенно при ограниченном количестве инструментов. Трудно закрепить растяжки палаток, вбивая колышки в снег и лед; растяжки ставим только от конька и там, где позволяет твердый снеговой покров. Там, где не удается растянуть палатки, на края брезента наваливаем ящики с консервами и галетами. К шести-семи часам, когда уже совсем темно, палатки настолько готовы, что в них кое-как можно провести ночь. Пол палаток устлан листами фанеры и войлока, по которому опять выложен слой фанеры или выгруженные частично волосяные тюфяки.
Непривлекательный вид имел лагерь в первый вечер: сквозь низовую метель виднелись темными пятнами 12 палаток с провалившимися крышами, без отопления, которое успели установить только в двух палатках. Около семи часов получили меховые мешки, малицы и продукты — замороженные банки с мясными консервами и галеты. После короткого ужина улеглись спать в невероятной тесноте — по 10–12 человек в палатке, большей частью не раздеваясь, в меховых мешках, покрытых сверху еще малицами. Ночь провели сносно: в мешках было тепло.
Утром следующего дня до чая я прошел на место гибели «Челюскина» и ориентировочно подсчитал наличие стройматериалов, годных для строительства лагеря. После короткого доклада начальнику экспедиции был утвержден план строительства. В первую очередь было решено построить барак на 50 человек и камбуз. Участок для постройки был выбран по совету капитана в ста метрах от места аварии, чтобы сократить расстояние по доставке стройматериалов, которые еще нужно было вытащить из ледяной каши.
Команда и состав экспедиции были разбиты на три бригады: 1) строителей, выполняющих только строительные работы; 2) экспедиции и коллектива острова Врангеля, занявшихся доставкой [33] стройматериалов изо льда на склад и к месту построек; 3) бригады палубной и машинной команд судна, занявшейся вытаскиванием бочек с жидким топливом.
Часть людей была оставлена в лагере для улучшения палаток — установки в них камельков и устройства временного камбуза, который состоял из брусчатой треноги и подвешенного над костром котла.
Работа по постройке первого сооружения на льду — барака — началась с 12 часов дня. Шесть плотников и два печника начали выравнивать место для укладки бревен нижней обвязки по контуру сооружения.
Барак имел в ширину шесть метров, в длину — пятнадцать. По нижней, лежащей на льду обвязке были поставлены стойки через три метра по длине барака. Стойки были соединены верхними насадками из брусьев 20x20 сантиметров, и на них укладывались балки потолка.
Образовавшийся и раскрепленный досчатыми раскосами каркас с добавлением промежуточных стоек из брусков через один метр был обшит тесом, частично шпунтованным. Кровля была устроена из досок (толщиной в четыре сантиметра), укрепленных на балках из брусьев 15 X 18 сантиметров, лежащих через полтора метра друг от друга на верхней обвязке. Затем плоская кровля была покрыта слоем брезента, удерживаемого деревянными, прибитыми к настилу рейками.
Барак имел две двери в каждой из торцовых стен; из них одна была запасной на случай ледовых подвижек. Действующая дверь имела наружный тамбур. В каждой из торцовых стен было также окно, сделанное из четырех пятилитровых бутылей, размером примерно 50 X 80 сантиметров. Высота барака — 1,8 метра. Для устойчивости в поперечном направлении каркас был охвачен досчатыми раскосами, идущими от балок потолка к стойкам каркаса через три метра по длине барака с каждой стороны. Чтобы балки не обрушивались при подвижках льда, они были нарублены на обвязке стен с таким расчетом, чтобы в случае появления трещины под зданием каждая из секций стен могла оставаться самостоятельной, а сооружение расходилось не над трещиной, а в месте соединения бревен по длине. Балки потолка своими концами выходили за пределы барака на 80 сантиметров в каждую сторону, опираясь на снеговую засыпку стен. Толщина этой засыпки была в среднем около метра. [35]
Пол из брусков был настлан только для женщин и детей. Остальные приносили с собой из палаток и укладывали на снег слой фанеры и войлока, покрывая их еще одним слоем фанеры или тюфяком. Фанера и войлок были нормированы, так как на всех их едва хватило.
В первый день работ была уложена нижняя обвязка, поставлены стойки и сделана верхняя обвязка одной стороны. На следующий день каркас был закончен, стены обшиты тесом и кровля покрыта досками и брезентом.
В тот же день были изготовлены и установлены на место две железные печи; на это пошли бочки из-под бензина. Третий день работ был использован на вставку окон, дверей, устройство пола и засыпку барака снегом. Вечером печи были затоплены, и помещение «просушивалось» в течение ночи. Потолок и стены за это время освободились ото льда, наросшего на бревнах и досках во время пребывания их в воде. Утром следующего дня было произведено заселение. Это сильно разгрузило палатки.
Каждому было выделено спальное место шириной в 60 сантиметров, длиной в 200 сантиметров. Места располагались в два ряда у стен. В середине оставался проход общего пользования, где стояли два стола, две печи, шкаф врача (у окна в конце барака) и радиоаппаратура второго приемника. Печи отоплялись смесью нефти с керосином, текущей по трубке из бачка на толстое полено, где эта смесь сгорала. Расход топлива при минус 30° снаружи, плюс 1–3° внутри у пола и плюс 10–15° вверху составлял в сутки 50 литров на обе печи.
Почти одновременно велась постройка камбуза (кухни). К этой работе приступили с утра 15 февраля три плотника. Камбуз строился по типу барака: ширина его три метра, длина шесть метров. Он состоял из трех отделений: камбуза, где готовили обед, с самостоятельным выходом на улицу и окном из двух бутылей; пекарни с выходом в камбуз; умывальной с самостоятельным входом и окном.
Довольно трудно было построить печи. Кирпича, выгруженного в последнюю очередь, оказалось только 150 штук, из них 30 % боя. Глины было три бочки, песку — одна бочка. Печь для варки пиши была сделана из бочки из-под бензина, с верхнего торца которой было вырублено отверстие по размеру медного камбузного котла. С одной боковой стороны были вырублены топка и поддувало, с другой-отверстие для выхода дыма. Печь была сделана без обмуровки кирпичом. Кирпичом выложили только стены поддувальной коробки, [37] на которую были положены изготовленные из железной полосы колосники. Горячие газы, обогрев котел, направлялись в установку для льдотаяния, состоявшую из вмазанной в кирпичную обделку оцинкованной бочки из-под бензина с вынутым дном. Загрузка льда могла производиться или снаружи камбуза, по желобу, или изнутри. Печь выходила частью в камбуз, частью в умывальную; умывающиеся могли получать воду с помощью специального черпака прямо из льдотаялки.
Камбуз начал работать 16 февраля с 12 часов дня. Это сильно сократило расход топлива — до одной трети кубометра в день — и облегчило труд поваров. На следующий день стены камбуза были утеплены снегом.
15 февраля начальником экспедиции была поставлена перед строителями другая задача — построить к 22 февраля вышку на одном из ропаков со световым сигналом и площадкой для астрономических наблюдений. После осмотра окружающих лагерь ропаков капитан [38] Воронин предложил поставить вышку на ледовой гряде, позади места гибели «Челюскина». Высота этой гряды достигала шести-восъми метров. Здесь 18 февраля была расчищена площадка 5X5 метров на высоте шести метров над уровнем моря. Вышку предполагалось устроить высотой в 13 метров (от верха ропака) с мачтой для флага высотой в семь метров, т. е. всего в 26 метров над уровнем моря. Постройка была разбита на две очереди. Первая очередь была исполнена к 21 февраля. Высота верхней площадки достигала 13 метров, а конец мачты флага поднимался до 20 метров. Наверху была установлена бочка из-под бензина, на дне которой предполагалось при надобности сжигать войлок, облитый нефтью. Необходимость во второй очереди впоследствии отпала из-за задержки партии на собаках. Ширина вышки внизу была четыре метра, вверху — три метра. Для подъема людей служила лестница, а на случай ледовых подвижек для быстрого спуска был привязан на консоли дополнительно канат вне вышки. С вышки удобно было наблюдать за состоянием аэродромов, находящихся в четырех-пяти километрах от лагеря, и передавать сообщения флагами.
После окончания срочных работ начали работу по улучшению палаток. К сожалению, досок и теса осталось очень мало, так что каждый раз приходилось искать материалы на месте аварии, вынимая их из воды и вырубая изо льда.
Палатки резко изменили свой вид: внутрь были введены деревянные каркасы, обшитые досками, фанерой или одеялами. Во входной торцовой стене были сделаны досчатые двери и окна из химической посуды и старых негативов. Во всех палатках были поставлены камельки или железные печки из бочек с трубами, пропущенными сквозь кровлю. Стены были засыпаны до уровня кровли снегом. Пол был устлан люковицами, кое-где были нары. Палатки потеряли свой специфический палаточный вид и скорее напоминали досчатые домики, покрытые брезентом. Две палатки были установлены на аэродроме; в одной постоянно жили четыре человека, а другая была предназначена для ожидающих самолета и отдыхающих во время перекурок после тяжелой работы по расчистке очередного аэродрома.
21 февраля лагерь развело на две части, причем трещина прошла под утлом здания камбуза. За целость его при наличии сплошной, лишенной стыков нижней бревенчатой обвязки мы не опасались до сильного сжатия, которое последовало только 8 апреля. В этот день сжатием камбуз был раздавлен. После этого камбуз был [39] построен на другом месте, где пришлось готовить обед только два раза.
Шестого марта лагерь развело вновь. Трещина прошла посредине барака, но все обошлось благополучно: ни одни балка потолка или доска, как и следовало ожидать, не упала, барак был в месте соединения секций разобран, и одна из его половин к 12 часам дня была приспособлена для жилья.
Большой запас лесоматериалов на борту «Челюскина», предназначенных для зданий острова Врангеля, и наличие рабочих-строителей значительно улучшили жизнь челюскинцев на льду. [40]
Проснувшись утром на следующий день после гибели «Челюскина», мы увидели, что наших ребят, лежавших у края палатки, занесло снегом. Пришлось им из-под него выбираться. Есть нечего, кроме галет и мороженых консервов. Горячего конечно не было. Нашли чайник, стали искать пресную воду. В чайник наложили льду, растопили его, вскипятили чай, но нехватало посуды — пришлось использовать консервные банки. Как только попили чаю, наше руководство объявило, что надо построить барак. Стали выбирать место для барака. Но как его строить? Ведь мы привыкли работать на земле, а тут лед, торосы.
Мы расчистили от бугров площадь, прорубили борозду и положили нижний венец. Работаем, а лед трещит. Строили мы с таким расчетом, чтобы сэкономить материалы на второй барак, так как знали, что льдина ненадежная.
Плохо было то, что гвоздей нехватало. Мы их всячески экономили и поэтому сделали только три пробоя на высокой стенке. [41]
Точила у нас не было, мы нашли всего лишь один напильник у радистов, им и пользовались.
Барак построили в течение трех суток. Одновременно пришлось строить и камбуз (кухню).
Когда мы узнали, что правительственная комиссия снаряжает для нашего спасения экспедицию на собаках, мы приступили к строительству сигнальной вышки на торосе. Вышка была высотой в семь с половиной метров, на ней был поднят шестиметровый флаг. Вышка стояла на шестиметровом торосе. На ней поставили бочки с горючим, чтобы при приближении собак к лагерю в ночное время сигнализировать им о нашем местонахождении. Но собаки не пришли, и эта вышка послужила для сигнализации, для связи с аэродромом, а также для научной работы и наблюдений.
Затем мы, строительная бригада, стали работать по благоустройству палаток, чтобы сделать жизнь культурней. Изготовили всевозможные хозяйственные предметы — лопаты, трамбовки, молотки, ручки к пешням. Кроме того все время работали на аэродромах. Мелкими хозяйственными делами мы обыкновенно занимались после работы на аэродроме.
Делали мы нарты и табогены. Табоген — это нечто вроде санок: ставятся две доски с затесом и два слоя фанеры, а на низ кладется железный лист. На этих табогенах мы вывозили лед с аэродромов.
Работать приходилось при очень сильном морозе — 35–38°, при ветре в пять-шесть баллов.
Так мы жили и работали в лагере. [42]
Трудности нас не сломят!
Из письма ЦК ВКП(б) — тт. СТАЛИНУ, МОЛОТОВУ, ВОРОШИЛОВУ, КУЙБЫШЕВУ, ОРДЖОНИКИДЗЕ, КАГАНОВИЧУ
ПОЛЯРНОЕ МОРЕ, 28 февраля. (Передано по радио.) С непередаваемым восторгом экспедиционный состав и экипаж «Челюскина» заслушали приветствие руководящих членов ЦК ВКП(б) и правительства. Мы уверяем вас, дорогие товарищи, в особенно нашего любимого вождя и учителя тов. Сталина, что никакие трудности нас не сломят и не остановят нашей работы по окончательному освоению Северного морского пути, выдвинутому по инициативе тов. Сталина как большая, срочная задача.
В лагере челюскинцев, на льду, не ослабла энергия. Мы знаем, что наше спасение организуется с истинно большевистскими энергией и размахом, мы спокойны за свою судьбу, но мы не сидим без дела. Насколько возможно, продолжаются научные работы, упорно строим и улучшаем наш лагерь, чтобы пребывание на льду было достойно советской экспедиция.
Свободное время, как и на «Челюскине», отдаем учебе, повышению квалификации. Прорабатываем доклады партсъезда, принятые нами по радио еще на пароходе и подробно записанные, особенно речь тов. Сталина,
НАЧАЛЬНИК ЭКСПЕДИЦИИ ШМИДТ
КАПИТАН ВОРОНИВ ПОМОЩНИКИ:
БОБРОВ, КОПУСОВ, БАЕВСКИЙ
СЕКРЕТАРЬ ЯЧЕЙКИ ВКП(б) машинист ЗАДОРОВ
ПРЕДСУДКОМА кочегар РУМЯНЦЕВ
Когда пароход потонул, всем нам пришлось здорово поработать, и плотники оказались здесь не последними. Строители работали не как-нибудь. О себе могу сказать, что ящик с продовольствием, консервами я могу поднять один, без чьей-нибудь помощи. На разгрузке работали так, что рубашки у всех были мокрые. Я беру ящик и бросаю, другие принимают — так все время.
Сойдя с корабля, мы устроили собрание: обсуждали, как будем жить на льду. Первую ночь ночевали во временных палатках. Я простудился, у меня отнялась нога. Болезнь продолжалась три-четыре недели.
На второй день после гибели «Челюскина» я стал строить палатку. Принес четыре доски и стал их прилаживать. Отто Юльевич и Баевский приходят ко мне и спрашивают:
— Что ты делаешь? Я говорю:
— Палатку строю. [43]
— Зачем, — говорят, — доски? Можно на кольях.
— Нет, — отвечаю, — на кольях хуже.
Поставил палатку по-своему. Все, глядя на меня, построили так же.
Особенно много пришлось нам, плотникам, заниматься самолетом т. Бабушкина. Еще в декабре он вылетел на разведку и при посадке разбился. Повреждены салазки, попорчены крылья, даже часы отскочили. Валавин нам говорит:
— Плотники, сделайте ремонт.
Воронин, Голубев — все плотники спрашивают меня:
— Можно сделать?
Я говорю: можно, если есть какой-нибудь материал. Материала нужного не было. Авиационной фанеры не было, пришлось чинить лопасти обыкновенной фанерой, обстругивать ее. Не было шурупов, клея. Дали нам срок для окончания работы, а мы сделали на два дня раньше. Если бы самолет чинили в специальной мастерской, не сделали бы лучше.
Когда стали самолет поднимать на борт, крючки оборвались, он полетел вниз и опять разбился — весь нос помял. Снова начали его [44] чинить. Так как клея у нас не было, заливали смолой. Починили, получили за это премию.
Нужно сказать, что смола на холоде держит хорошо. В третий раз мы чинили аэроплан уже на льду. Приходилось делать сложные части, сработали их точно. Кулин и Голубев сделали сиденье. Ремонт был в полном смысле слова капитальный. Бабушкин улетел на этом самолете в Ванкарем и потом благодарил нас. Когда он прилетел туда, американские летчики и механики удивились, как хорошо было сделано.
Инструмент у нас на льдине был. Мы успели вынести на лед шесть топоров, ножовки, даже рубанок, три ящика гвоздей, молотки, коловорот, пилы.
Я остался строить палатки, а другие товарищи пошли по указанию Ремова и начальника экспедиции Шмидта строить барак.
Выбрали крепкий лед, достали из полыньи материал и начали строить. Прихожу на другой день, вижу — поставили стойки, сделали нижнюю связь, обшивку, только не поставили нижнего и верхнего ряда бревен. Смотрю, так не годится — очень уж длинный барак строят. Сказал об этом Ремову.
В лагере у нас был определенный распорядок. Все уходили на работу. Работали все время. Не было ни одного дня, чтобы мы сидели без дела. [45]
Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Будни
Первой просыпается радиопалатка — в шесть часов утра. Радист Кренкель начинает работать с Уэлленом, происходит обмен очередными метеорологическими сводками и прогнозами, идет разговор о самолетах, поступают новости, полученные с материка. В свою очередь мы передаем последние сообщения о положении лагеря: об очередных сжатиях, о поломке аэродрома, о создании нового. Одновременно с Кренкелем просыпается обитающий в той же палатке Шмидт.
Радиопалатка просыпается в шесть часов. Но есть в лагере человек, который бодрствует всю ночь напролет: вахтенный матрос. Он наблюдает за движением льдов. Если лагерю грозит непосредственная опасность, он должен дать тревожный сигнал. На его обязанности лежит также утренняя побудка. Ровно в семь часов утра идет он от палатки к палатке, стучит в двери и возглашает: — Вставать! Вставать! В каждой палатке есть дневальный. Он вылезает из спального [46] мешка, растопляет печку или камелек, чтобы остальным было теплее вставать: ведь утренняя температура в палатке доходит до минус 10–15°. Затем он готовит чай или какао. Понемногу один за другим из мешков начинают вылезать люди.
Утром лагерь еще со всех сторон объят тьмой. Так было в первые недели нашего пребывания на льдине. Тьма эта не черная, а чуть белесая. Невеселая картина встречает челюскинца, вышедшего в февральское полярное утро из своей палатки, чтобы помыться после ночи, проведенной в спальном мешке. Великая тишина, пустота, безлюдье… Каково: утреннее умывание под звездами, на 30-градусном морозе, на дрейфующей льдине!… Но челюскинцы — оптимисты. Они знают твердо: еще будут долгие полярные дни, будет устойчивое солнце, будут самолеты, твердая земля.
Люди в палатки подбирались нами по «профессиональному» признаку. Была палатка научных работников, палатки кочегаров, машинистов, матросов. Побудка проходила весело. Затейники, весельчаки не давали долго отлеживаться товарищам, не желавшим расставаться с теплыми меховыми мешками. В мешках спали сначала в одежде, но позднее все пришли к единодушному выводу, что спать в нижнем белье куда теплее и приятнее. Спальный мешок сшит из собачьих шкур мехом вовнутрь. Он чуть длиннее человеческого роста. Человек забирается в мешок с головой, мех быстро прогревается от человеческого тела и дыхания. В нем можно спать на 40-градусном морозе. Поверх мешка надевается еще чехол из полотна или брезента, чтобы мешок не промокал. Дело в том, что когда спишь в мешке прямо на льду, то под мешком может образоваться проталина. Брезентовый же чехол вполне предохраняет лед от соприкосновения с теплом, исходящим от мехового мешка.
В первые дни, когда палатки еще не были как следует оборудованы, мы обогревали их собственным дыханием, а также керосинками, которые давали очень мало тепла. Особенно в первую после катастрофы ночь ни о чем как-то не хотелось думать: лишь бы отдохнуть, уснуть, забравшись в теплый мешок! Но проснувшись утром, мы увидели, что вся палатка покрыта сверху толстой коркой льда, а температура в палатке минус 20°. Тут-то мы и взялись за дело. Нам удалось выловить много топлива: бочки с бензином, керосином, нефтью. Часть палаток мы снабдили готовыми печами, для другой части изготовили печи из железных бочек.
Надо сказать, что палаточное «строительство» пережило у нас целый ряд этапов. Первые палатки были построены на скорую [47] руку. Человек не только не мог стоять в них, но даже и сидеть было не очень-то удобно. Путем постепенных улучшений, достроек, устройства деревянных каркасов мы вскоре достигли того, что по палаткам можно было разгуливать во весь рост. В иных палатках имелись даже две «комнаты». Одна служила «спальней»; туда не разрешалось входить в сапогах. Лед был покрыт досками, поверх досок — фанера, а на фанере — матрац, настоящий или импровизированный.
Нередко бывали у нас случаи и горе-строительства. Так часть палаток врубили мы глубоко — на добрый метр — в лед. Благодаря этому палатки получали меньшую выдуваемость. Но лишь только мороз начал сдавать, вода стала просачиваться в прорубь и затоплять ее. Пришлось эти «опытные» палатки перестраивать и переносить в другое место.
Рационализация «жилищного строительства» шла изо дня в день. Каждая палатка стремилась перекрыть другую по части комфорта. В конце концов мы так обжились, так привыкли к опасности, ставшей обыденной, что не находили нужным переносить палатку даже тогда, когда все ледяное поле было покрыто трещинами, которые нередко пересекали и ледяной пол палатки. Будь это в первое время, — не миновать бы нам паники.
Семь с половиной часов утра. Завтрак готов. Легко сказать — завтрак готов! Изготовить на дрейфующей льдине завтрак не так-то просто. Дневальный с вечера приносит в ведре куски льда. Лед берется старый: молодой, годичный лед для чая негоден, он солоноват на вкус. Не годится для этой цели и снег: он очень порист, и из большого его количества получается мало воды. Ведро со льдом ставится в печку, лед за ночь оттаивает, хотя к утру вода покрывается тонкой ледяной коркой. Корка эта снимается, и ведро ставится на примус. Затем кипяток переливается в чайник, если таковой в палатке имеется. В одной палатке, к примеру, роль чайника выполнял бывший ночной горшок. Изготовив чай, дневальный раздает обитателям палатки галеты или, в зависимости от наличия рыбных или овощных консервов, готовит закуску.
Вопросы питания составляли предмет серьезных забот в лагере. От рационального распределения имеющихся пищевых запасов зависело очень многое — самая наша судьба. Трудно было заранее предвидеть, сколько времени придется нам пробыть на льдине.
С утра я составлял план снабжения на день, устанавливал норму. При установлении норм приходилось считаться с рядом «тонких» [49] обстоятельств. Иной раз вместо чая выдашь какао, чтобы поднять у людей настроение, упавшее из-за сильных сжатий или дурной погоды, помешавшей вылету самолетов. Иной раз, напротив, урежешь норму: аэродром цел, погода хорошая, самолеты приближаются к месту расположения лагеря.
Составив рацион, я давал распоряжение завхозу об изготовлении на сегодня такого-то количества каши, об отпуске стольких-то банок консервов для супа, об отправке соответствующей нормы на аэродром, где постоянно жили три человека. Алеша Апокин осуществлял общественный контроль над приготовлением пищи, следил за тем, чтобы все выдаваемое завхозом действительно шло в котел. Он же вечером обходил палатки, собирал жалобы, если таковые имелись, указания, рационализаторские советы и обо всем докладывал мне. Жалобы иной раз были, но резкого недовольства со стороны лагерников не было ни разу. Все отлично понимали, что экономия проводится в их же собственных интересах. Даже тогда, когда началась вывозка людей на материк, мы сколько-нибудь заметного изменения в рационе не делали. Только в последние два, дня, когда в лагере оставалось всего 28 человек, дали простор: ешь, сколько душа хочет!
Особыми льготами в отношении питания пользовались у нас три человека — Погосов, Гуревич и Валавин, жившие на аэродроме, вдали от лагеря. Они сами готовили себе пищу, порцию получали значительно усиленную, держали у себя некоторые запасы, ибо каждую минуту могли быть отрезаны от лагеря и предоставлены самим себе. В отношении же остальных экономия проводилась строго и неуклонно. Никто никаких послаблений не получал. До известной степени люди сыты бывали, да со временем и желудок привык к определенному рациону. Ясно, что тяжелый труд на морозном воздухе рождал сильный аппетит, но приходилось ограничивать себя.
Тотчас же после завтрака обитатели лагеря шли к радиопалатке узнать последние новости: что слышно на материке, где находятся самолеты? Ровно в восемь часов выходят на «улицу» бригадиры, и люди отправляются на работу. Весь состав лагеря разделен был на три бригады. Первой бригадой, куда входила «нижняя» команда — механики, кочегары, машинисты, — руководил Колесниченко. Второй бригадой, состоявшей из матросов — «верхней» команды, — руководил Загорский. Третьей командой из экспедиционных и научных работников — Ширшов. У каждой бригады имелось точное расписание, [51] на каком участке и какую работу ей предстояло выполнить. Самая большая работа в лагере — строительство аэродромов. Обычно две бригады из трех шли на аэродром, а одна оставалась в лагере. Аэродром находился в трех-четырех километрах. Если имелись сведения, что на старом аэродроме никаких изменений за ночь не произошло и он готов к приему самолетов, — отправлялись на строительство нового запасного аэродрома. Лопат было очень ограниченное количество, и плотникам нашим пришлось изготовить большие деревянные молоты с деревянными ручками, служившие для разбивки льда. Но самое главное орудие при устройстве аэродрома — это спина и руки. Люди перетаскивали на себе за день сотни тонн льда. Зачастую эта гигантская работа производилась впустую. Очередное сжатие сводило к нулю усилия целой недели. Но делали эту работу тем не менее с большим подъемом: это был прямой путь к спасению.
Работа по лагерю состояла в пилке дров, в очистке лагеря от снега и мусора. Азартный интерес представляло вылавливание [52] разного рода грузов, всплывших после гибели «Челюскина». Таким путем удалось нам сильно пополнить наши продовольственные, а также строительные и топливные запасы. Выловили мы восемь мешков муки, боченок топленого масла, ящик с консервами. Мука в воде не портится: сверху образуется тонкая клейкая оболочка, и дальше вода не проникнет. Выловленная мука позволила нам ввести в обиход такое «роскошное» блюдо, как небольшие лепешки, которых мы раздавали по одной-две штуки в день. Правда, это было далеко не каждый день.
В 12 часов дня в лагере начинался обед. Изготовлялся он на нашей «фабрике-кухне». Сделана была она из двух бочек очень хитрым способом. Одна бочка представляла собой печь, другая — котел, в котором варилась еда. Обед состоял из одного блюда — либо супа, либо каши, гречневой или рисовой. Иногда было картофельное пюре. Раза три за все время раздавалось свежее мясо, которое жарилось на палаточной печи. «Фабрика-кухня» не была приспособлена для этого. Запас свежего мяса был невелик: три свиньи, убитые за час до гибели корабля. Позднее запасы эти пополнились: Погосову удалось убить огромную медведицу с медвежонком,
В три часа завхоз приступал к выдаче палаточным дневальным продовольствия на следующий день. Выдача состояла из 150 граммов галет и двух лепешек (не каждый день) на человека — такова была норма хлебного пайка. Затем выдавались сгущенное молоко, консервы, чай и сахар. Чаю было много, его выдавали в неограниченном количестве; зато сахаром и конфетами приходилось скупиться. Дневальный распределял полученные продукты поровну между обитателями своей палатки.
В четыре часа бригады возвращались с работы.
К пяти часам готовился ужин, который также состоял из одного блюда — каши или супа, в зависимости от того, что было на обед.
В 11 часа 30 минут в радиопалатке у Кренкеля, который был освобожден от всякой иной работы, собирался весь штаб экспедиции. В это время с материка получалась сводка ТАСС, специально для лагеря. Мы узнавали о том, что делается в нашей стране и за границей, о предпринятых правительством спасательных начинаниях, о движении самолетов и пароходов. Огромное впечатление, помню, произвело получение телеграммы Политбюро. Она дала нам зарядку на долгое время. Все были смущены, что государство бросает столько средств на наше спасение.
Эти короткие собрания были самым волнующим событием дня. Мы [53] приобщались к интересам великой нашей страны. Жили и волновались интересами австрийского пролетариата. Мы как бы видели авизозвено Каманина, спешащее к нам на помощь, видели, как гордый «Красин» рассекает волны десятка морей, чтобы пробиться к нам, к нашему лагерю, к Чукотскому морю… В это время окружавшая нас тьма уже не казалась нам столь страшной. Терпение, товарищи, терпение и выдержка! Наша великая страна ни на миг не спускает с нас внимательных и настороженных глаз. И сто человек верят: выдержим, победим!
Через день происходили занятия кружка диамата, которым руководил Шмидт. Занятия происходили в бараке. Желающих слушать Отто Юльевича нашлось много — значительно больше, чем вмешало помещение. В течение двух-двух с половиной часов шли занятия, велась оживленная беседа. Особый интерес проявляли к диалектическому материализму научные работники.
По окончании занятий расходились по палаткам, где устраивались вечера самодеятельности. В одной палатке играл патефон, в другой играли в «козла», в третьей устраивался литературный вечер, [54] читали Пушкина. У нас в лагере сохранились всего четыре книги — Пушкин, «Гайавата» Лонгфелло, «Пан» Гамсуна и третий том «Тихого Дона» Шолохова. Этим наши запасы художественной литературы исчерпывались. Да и эти книги были случайно выброшены на лед при оставлении гибнущего корабля. Читались они по палаткам вслух, В палатке плотников наши культработники вели беседы о литературе, о Пушкине — единственном поэте, которого мы имели возможность тут же проиллюстрировать. Работу эту в частности вел И. Л. Баевский. Был еще один любопытный способ препровождения времени: обмен воспоминаниями о различных жизненных приключениях. На нашем языке это называлось «травить», т. е. врать. Надо думать, что в автобиографические рассказы, которыми в долгие полярные вечера любезно обменивались челюскинцы, действительно вплеталось немало фантазии.
Устраивали мы еще вечера смычки палатки с палаткой, научных работников с машинистами, комсомольцев с матросами. Когда выдавали муку, палатки устраивали взаимные чаепития с лепешками. Появились в палатках кулинары-любители, которые из тех же самых припасов ухитрялись изготовлять какие-то особые лепешки, нередко, надо сказать, весьма сомнительного вкуса и вида. Баевский ввел у нас игру, которая привела одно время к чему-то вроде массового психоза. Это игра в отгадывание великих людей.
Когда полярный день стал прибывать — уже в марте, — затейники из молодежи придумывали разные игры на открытом воздухе. Организовали также спорт: футбол, прыжки на расстояние. Это вносило в жизнь лагеря большое оживление.
Ни на минуту не прекращалась и научно-исследовательская работа, наблюдения велись днем и ночью. Гидрограф Хмызников, картограф Гаккель, метеоролог Комов (по прозванию Коля Погодин) несли постоянные «ученые» вахты.
Художник Решетников занимался зарисовкой лагеря, быта, инвентаря, утвари. Оператор Шафран использовал все солнечные дни для производства съемок. Словом, каждый в свободное от трудовой повинности время выполнял какую-либо социальную функцию. Болезней в лагере мы почти не знали. Это также было очень существенно для поддержания бодрости в людях.
Подбор людей в палатках, как сказано, был разный, и разговоры были разные. Но был у всех один общий интерес-это спасательная работа. Спорили о том, где в данный момент находится Слепнев, где звено Каманина, кто раньше прилетит. Одни не надеялись [55] на спасение, другие ободряли их. Спорили о завтрашней радиосводке, проспаривали бутылку, две бутылки, хороший обед в Москве. Одни говорили, что полетят с таким-то летчиком, другие — с таким-то. Летчиков было много, выбор был большой.
Шли беседы о весне, которая должна уничтожить все аэродромы, и о том, что самолетам тогда негде будет садиться. Иные палатки дискутировали уже по поводу плана движения на имеющихся двух моторных ботах, каждый из которых вмещал 52 человека. Механики отремонтировали моторы. В случае большого разводья и большой нодвижки льда эти шлюпки могли служить средством переправы людей на материк.
Многие из товарищей делились своими планами будущих арктических экспедиций, в которых они примут участие. Иные, более уставшие, предпочитали беседовать о материке, о курортах, об отдыхе.
Часов в девять готовился чай.
В 10–11 часов все забирались в спальные мешки.
Ночные тревоги были редки. Случались, правда, сжатия, но происходили они вдали, и будилось только определенное количество лиц. В случае же реальной опасности мгновенно подымались на ноги лагерники, расставлялись на определенные угрожаемые участки, и каждый был готов спасать имущество и продовольствие.
Света было вначале очень мало. Солнце всходило всего только на несколько часов. Рассвет начинался примерно в девять часов, солнце всходило в одиннадцать, а в три часа закатывалось. В марте было уже равноденствие — день равнялся ночи. [56]
Полярные робинзоны
Грустно посмотрев на полынью, где несколько минут назад стоял «Челюскин», мы принялись ставить палатки.
Мороз и пурга, эти вечные хозяева Арктики, давали себя чувствовать. Люди мерзли и окоченевшими, едва гнущимися руками натягивали палатки. Палатка высотой в аршин или полтора казалась прекрасным убежищем.
Наскоро закусив консервами, измученные, промерзшие, под завывание ветра, согнувшись в клубок, устраивались спать. Но уснуть было нелегко. В голове мелькали эпизоды из жизни на «Челюскине» с его особыми удобствами… Картина гибели судна стояла перед глазами… И мысли о завтрашнем дне… Что будет дальше?…
Продовольствием, теплой одеждой, топливом мы были обеспечены неплохо. Но много предметов бытового обихода, начиная с шила, которое нужно для подшивки валенок, кончая ведром, инвентарем для хлебопечения, — все это в силу просто физической невозможности и быстрой гибели судна не могло быть спасено. Как быть? [60]
Безвыходных положений не бывает
Утром составилась у нас «ширпотребовская бригада» из трех машинистов: Васи Бармина — Сибиряковца, Степы Фетина, переживавшего уже второе кораблекрушение (первое было на пароходе «Владивосток» на Мурмане), и меня.
Бригада! Хорошо сказать. Но ведь мы оказались не в прекрасно оборудованной мастерской «Челюскина», а на льдине. Кругом — глыбы льда, бесформенные кучи стройматериалов, шлюпки, бочки и ослепительный снег.
Инструмента почти никакого. Нашли у строителей-плотников один молоток и коловорот, в карманах рабочего платья оказалось два обломка сверла, у женщин раздобыли швейные ножницы, в складе взяли большой нож, в каком-то ящике нашли кусок стали и быстро превратили его в зубило. Вот и весь наш «инструментальный склад»!
Еще хуже было с материалами. Тут мы очутились почти в тупике. Для палаток сбросили восемь камельков, а труб оказалось всего четыре. Отправились к «Челюскину» (так мы называли место гибели судна). В обломках и во всем нагромождении не оказалось ничего подходящего. Железо ведь не всплывает!…
Как быть? Но безвыходных положений не бывает. Вспомнили, что судовые шлюпки имеют медные пустые бачки, укрепленные по бортам под банками (скамейками). Эти бачки, которые обеспечивают непотопляемость лодки, сделаны из листовой красной меди толщиной до двух миллиметров. С разрешения капитана Воронина выбрали одну из наиболее пострадавших шлюпок и принялись за работу. Застучали топоры, завизжали пилы. Воодушевленные находкой, мы быстро разобрали шлюпку и вынули бачки. Ударами молотка по зубилу, а чаще всего по ножу распластали бачки и к вечеру получили несколько листов первосортной красной меди.
Мастерская принимает заказы
На следующее утро получили заказ: заготовить дымовые трубы для печей строящихся барака и камбуза (кухни), сделать колена и трубы для камельков в палатке. Заказ солидный. При наличии кровельной оправки, тисков и кровельных ножниц сделать это очень просто. Но этого мы не имели. Пришлось изобретать. Случайно найденный кусок шинного железа прибили к тонкому бруску, и это [61] стало оправкой (кобылиной); один его конец прибили гвоздями к большому бревну, и это заменило нам тиски. Дело было за ножницами. Для двухмиллиметровой меди швейные ножницы были мало пригодны. Пробовали применить зубило — не выходит: не рубит, а только мнет. Ухитрялись рубить ножом. Это было слишком медленно. Но под мускулистыми, крепкими руками Васи Бармина заработали и швейные ножницы.
— Вася, ведь рукам-то, пожалуй, больно, этакая толщина-то, — замечают ему любопытные.
— А я ведь не руками, а рукавками режу, — отшучивался Василий. Из бесформенных кусков меди стали появляться ровные, прямоугольные полосы, а если нужно, — и квадраты.
Сначала один, затем второй и третий, — все приспособились к искусству резания меди швейными ножницами.
Заготовив листы, принялись делать замки и гнуть трубы. Двое поддерживают лист, а третий отгибает замок. Пуская в ход колена, локти, загибали трубы. Несколько ударов деревянным молотком — и появляется словно только что вычищенная, блестящая красная труба. Вначале засияли трубы на коньках палаток, вскоре появились на бараке, а затем заблистали на только что построенном камбузе. Дым из печек и камельков повалил по трубам.
Труднее всего было сделать колено для труб. И в хороших условиях эта работа не всегда удается, а тут пришлось положительно виртуозничать, используя те же ножницы, брусок и ручник. Все же понаделали колен.
Теперь уже все палатки были обеспечены камельками, отапливаемыми углем.
Жить в палатках собирались не многие. Все с любопытством поглядывали, как плотники подлинно ударными темпами уже настилали крышу в бараке, ставшем потом нашим полярным «дворцом культуры».
По окончании постройки, когда еще утепляли барак снегом, мы начали придумывать способы отопления. Кирпича было мало, камельков нехватало. Остановились на железных бочках из-под жидкого топлива. Внизу сбоку вырубили отверстие, приделали дверцу — получилась топка. На дно бочки набросали глины, для того чтобы лед под печкой не таял; в верхнем дне прорубили круглую дыру, вставили в нее дымогарную трубу — и можно топить. Таких печей поставили в бараке две. И тогда состоялось переселение 45 человек из палаток в барак. [62]
Чем топить?
Вначале барак отоплялся дровами. Но дрова нужно было сохранить для камбуза, к тому же их было не особенно много. Наша бригада получила задание сделать приспособление для сжигания в устроенных нами печах жидкого топлива. О заготовке форсунок и думать нечего было — ни материала, ни инструмента не было.
Снова совершили «экскурсию» на «Челюскина». В «раскопках» ничего не нашли. Тут у нас возник коварный план «разоружения» моторного вельбота. Прекрасно знали, что трудно будет уговорить капитана Воронина согласиться на разборку мотора вельбота. Старый полярник не исключал возможности плавания на вельботах в весеннее время. Все же пошли. Выложили свой план. Как и следовало ожидать, не согласился. К вечеру выяснили, что моторист Иванов в моторе одного вельбота разобрал магнето еще на «Челюскине», опять собрать не удосужился и теперь мотор не может работать.
Это было для нас счастливым выходом. Баки от мотора укрепили к потолку в бараке. Разрезали медную трубку, пристроили один конец к кранику в баке, а второй ввели в печку, и нефть из бака потекла в печь.
Теперь в сутки расходовали не кубометр дров, а всего несколько полен которые горели, постоянно обливаемые густыми каплями нефти. Таким же образом перевели на смешанное топливо и вторую печь.
Для отопления палаток было сброшено с судна 20 мешков угля. Этого было слишком мало. Палатки стояли прямо на льду. Ветер без особых усилий выдувал тепло. Становилось холодно. Всячески экономя уголь, все же надолго растянуть его не могли, к тому же отопление углем не совсем удобно: его нужно часто подкидывать в камелек, камелек нужно чистить, температура в палатке сильно изменяется — то слишком жарко, то холодно. Вскоре я был вызван в радиопалатку, где жил Отто Юльевич Шмидт. Мне было предложено подумать над тем, как бы устроить форсунку для жидкого отопления в палатках. Задача трудная, но сделать нужно.
Проходя мимо одной палатки, я заметил, что дымовая труба как будто несколько длинна. Зашел в палатку, обмерил. Предположение оправдалось. Можно целую четверть без всякого ущерба отрезать. Опять пустили в ход зубило и нож. В результате получили двухмиллиметровое железо, вполне пригодное для форсунки. На шлюпочном якоре, у которого, к счастью, широкая часть лапы была [63] отломлена, мы с большим трудом, потратив много времени, все-таки форсунку сделали и укрепили в дверце камелька. Дальше — легче. Вместо металлической трубки достал у доктора кусок резиновой трубки, один конец ее через штырь вставил в дно бочки с керосином, бочку поставил на другую, пустую, чтобы было повыше, а другой конец трубки через прорезанное в палатке отверстие пропустил внутрь к камельку. Все же без краника не обойтись. Опять атака на мотор. Взял с мотора два заливных краника. На конец одного из них натянул резиновую трубку, обмотал ее проволокой, и нефтепровод готов. Из остатка барачного нефтепровода собрал кусочек трубки, изогнул его, один конец ввел в форсунку, а к другому приделал воронку. Краник с резиновой трубкой укрепил над воронкой, и задача была выполнена. Радиопалатка переведена на жидкое топливо. Затопили камелек, тепло стало держаться ровнее, что очень важно для аккумуляторов. Суточный расход керосина в палатке в морозные дни не превышал шести-шести с половиной килограммов.
Таким же путем оборудовали еще одну палатку. Всячески изощряясь, мы смогли привести в некоторое соответствие наличие топлива с его расходом.
Мы «изобретаем» свет
Не только о тепле, но и о свете нужно было заботиться. В феврале в широтах, где находился лагерь, стало значительно светлее, но все же продолжительность дня была не более шести часов, к тому же дни бывали обычно пасмурные, туманные. Большую часть суток было темно.
Барак имел только два окна; во многих палатках не было дневного света. Ламп и фонарей было очень мало. На очереди стал вопрос об освещении.
К счастью, в груде льда и дерева раскопали два ящика: один с маленькими бутылочками, а второй — с более крупными. Придумали очень простую схему керосинового светильника. На горлышко бутылки накладывался вырезанный из меди кружок, в середине кружка делалось круглое отверстие, в которое вставляли кусок металлической трубки, а в трубку вставляли фитиль. Фитиля мы имели в избытке. Старший помощник капитана С. В. Гудин спас несколько метров фитильного шнура. [65]
Светильник был готов, но он нас мало удовлетворял. Он давал мало света. Снова заработала изобретательская мысль. Если от одного рожка темновато, то почему не сделать два, три, пять, да хоть десяток рожков? Так и решили. Через некоторое время на доске, которая заменяла в бараке стол, на стенках, на полочках в палатках зажглись целые светильники. Мы не только стали видеть друг друга, но получили возможность и читать.
Девятирожковый светильник украсил наш быт: кроме чтения мы смогли заняться шашками, шахматами, домино.
Тут т. Колесниченко пришла в голову мысль воспользоваться способом, который применялся для освещения в годы военного коммунизма, — бензиновым светильником.
Идея его очень проста. Берется медная трубка диаметром в семь-восемь миллиметров, один конец закупоривается, а в другой на проволоке вводится фитиль. Ниже закупоренного конца миллиметров на пятнадцать пробивают швейной иголкой пять маленьких отверстий, расположенных по окружности. Отверстия должны быть гораздо меньше отверстий в капсюле примуса. В пробке, которая должна закрыть бутылочку, пробивают отверстие для трубки. В бутылочку наливают бензин и закрывают плотно пробкой. Фитиль тотчас же впитывает в себя бензин. После этого нужно обогреть трубку горящими спичками, пары бензина выходят из отверстий и воспламеняются. Такой светильник дает яркое ровное пламя.
Такой вид освещения почти заменяет электрическую лампочку, но жаль, что мы имели мало первосортного бензина — второй сорт дает красное коптящее пламя.
Так был разрешен вопрос об освещении. Но всем хотелось настоящего дневного света в палатках. Слишком заманчиво стало пустить его лучи в барак и палатки. На выручку появился инженер Ремов.
Если мы не имели оконного стекла, то почему же его не заменить простыми бутылями? Сказано — сделано. Сколотили из досок специальную рамку с перекладиной, в верхнюю и нижнюю части поставили по две чистые пустые бутыли, предварительно хорошо их закупорив; промежутки между бутылями и рамкой законопатили. Рамку вделали в стену барака. Стало светло в бараке.
Бутыли стали разбирать для освещения палаток. Другие товарищи додумались до того, что стали делать в палатках настоящие, правда небольшие, оконные рамы. Для этого «раскулачили» многих, кто случайно сохранил фотонегативы. Стоило только смыть с них светочувствительный покров, и получалось чистое стекло. Вырезали рамы [66] из фанеры, туда вставляли стёкла, донышки или даже крупные осколки от битых бутылей. И скоро вся наша жилплощадь была залита солнечным светом!
«Венецианский» камбуз
Унывать, хныкать и опускать руки у нас не было времени. Мы хорошо понимали, что только организованно и коллективно, только упорным трудом мы сможем разрешить вопросы нашего быта, хотя бы и мелкие на первый взгляд.
Как только вступили на льдину, мы занялись сооружением камбуза. Он представлял собой обыкновенный треножник, на который был подвешен спасенный с «Челюскина» медный котел. Это было очень неудобно. Ветер относил пламя от котла, лед под котлом таял и проваливался, повар замерзал.
Через несколько дней был готов настоящий камбуз — крытое помещение, в котором были установлены и котел для варки пищи и водогрейка. Устроено все было очень просто. В железной бочке из-под бензина сбоку внизу вырубили отверстие для топки. В верхнем дне вырубили дыру для медного котла. С противоположной стороны от топки сделали отверстие для выхода газов. Рядом с этой бочкой поставили вторую с вырубленным верхним дном. Эту вторую бочку мы обложили кирпичом, оставив промежуток между бочкой и кирпичом в четыре дюйма. Это был дымоход, через который проходил дым от суповарки. Дым обогревал вторую бочку, служившую водогрейкой, и выходил на воздух. Прежде чем растопить огонь в суповарке, обычно в водогрейку накладывали лед. Огонь нагревал котел, в котором варился суп, а горячие газы нагревали водогрейку. Экономя топливо, мы одновременно получали и суп и воду.
Камбуз мы прозвали «венецианским», так как лед около него растаял и наша кухня стояла на самом краю льдины, частью над водой. В конце концов камбуз был уничтожен: 9 апреля его завалило огромным ледяным валом.
Много добра нам удалось спасти во время гибели «Челюскина», а после того, как он погрузился в воду, в воде и на льду мы нашли еще много всяких предметов. Из трюма № 3 водой вынесло много мешков с мукой. Мы выловили их, обкололи лед и получили восемь мешков муки. [67]
Основным хлебным продуктом у нас были галеты, но сильно хотелось хлеба. Особенно в нем нуждались некоторые больные товарищи. Это обязывало нас что-то предпринять. О печке и думать было нечего, так как нехватало кирпича. Пришлось снова изобретать печки из железных бочек. Делать их мы уже научились, оставался неразрешенным вопрос о духовке. Медь, которую мы продолжали добывать на шлюпках и вельботах, мало подходила для этой цели. Обычно в топке приходится держать очень высокую температуру, а в таких условиях медь быстро прогорает. Другого же материала мы не имели. Но выбора не было. Решили попытаться сделать из меди, уговорившись, что топку «хлебопекарни» вначале возложим на одного из нас, чтобы выработать режим отопления, а потом уже приучим к этому режиму будущих пекарей. Для каркаса духовки мы использовали полосовое железо с вельботов, на которых этими полосами были укреплены так называемые морские сухарницы. Пришлось две сухарницы снять, получив кстати прекрасное оцинкованное железо для выпуска других видов «ширпотреба», а полосовое железо пустили на духовку. [68]
Мы строим «хлебозавод»
Рабочие знают, как иногда трудно бывает сверлить ручной дрелью. Но мы и ее не имели. Пришлось прибегнуть к обычному плотницкому коловороту. Это очень усложнило нашу работу. Чтобы просверлить пятимиллиметровое отверстие в трехмиллиметровом железе, нужно было, напрягая все силы, потратить пять-шесть минут.
Но мы сверлили!
Сначала согнули из добытых полос два квадрата, соединили их планками (впоследствии на них ставили противни), обтянули все полосками из красной меди. Получился прямоугольный сосуд без дна и крышки. Особенно трудно было приладить дно. Для этого нужны были заклепки, а их-то и не было. Заклепками нам служили отрубаемые головки от гвоздей, а последние тоже были дефицитным товаром, но все же все было добыто и пригнано. Через несколько дней духовка была готова. Мы вставили ее в бочку через особо вырубленное отверстие и подвесили на толстой проволоке.
Чтобы духовка быстро не прогорела снизу, над пламенем подвесили толстое железо, служившее раньше дном одной из бочек. Впоследствии оказалось, что этот лист сыграл большую роль в равномерном поджаривании хлеба.
Затем приделали дверцу на шарнирах, на дно бочки насыпали мерзлой глины, и «хлебозавод» готов. Постройка его длилась четыре дня. Мучительно тяжелая сверловка, крайне неудобная клепка, сборка на большом морозе — все это сильно задерживало работу нашей бригады.
Первую выпечку пресных лепешек решили произвести сами строители. С разрешения И. А. Копусова получили муку, замесили тесто, раскатали лепешки, разложили на противни и посадили в духовку. Что-то будет: сгорят или будут сырые?…
Прошло долгих восемь-десять минут, и мы вынимаем румяные, хорошо пропеченные первые полтора десятка лепешек… Итак «хлебозавод» можно сдать в эксплоатацию пекарям.
Под умелыми руками Васи Агапитова мешки с мукой быстро стали превращаться вначале в пресные лепешки, затем в небольшие будочки, а потом уже в настоящие белые хлебцы.
К нашему удивлению, медь неожиданно долго прослужила. Осталось всего шесть мешков муки, когда духовка оказалась в отверстиях. Пришлось сделать перерыв. Пекаря в это время занялись сушкой лапши из муки, а мы принялись за вторичное обтягивание каркаса [69] духовки той же красной медью. Дня через два наша «хлебопекарня» вновь задымила.
Спорным был вопрос, где установить «хлебозавод». Вначале по настоянию т. Ремова его установили в помещении камбуза. Но это было нерационально. В «хлебопекарне» расходовалось много дров, а тепло зря пропадало. Ведь Арктику не натопишь! Мы взяли на себя инициативу добиться перенесения «хлебозавода» в барак, где он принесет явную пользу, отепляя жилое помещение. По распоряжению О. Ю. Шмидта вопрос был разрешен в нашу пользу. И только разрыв барака вынудил нас выселиться с «хлебозаводом» в специально отведенную палатку.
Чиним, паяем, самолеты поправляем
Нам пришлось разрешать не только такие крупные основные проблемы нашего быта, как отопление, освещение, хлебопечение, — наряду с этим нам пришлось также заняться выпуском «ширпотреба» [70] для нужд лагеря. Огромный коллектив в 104 человека испытывал нужду в самых разнообразных предметах бытового обихода, например в умывальниках. Для этой цели был отведен специально отгороженный уголок в камбузе. Умывальники мы изготовили из железных оцинкованных ящиков из-под винтовочных патронов. Верхнее дно было срезано, один бок был сдавлен в виде воронки. Стоило только нажать одним пальцем на сдавленный бок, как вода выливалась на руки. Таких умывальников мы сделали три, и почти весь лагерь пользовался ими в течение всего времени.
Приходилось заниматься даже ремонтом спасенных примусов. Палатки и барак не имели ровного пола, поэтому примусы часто падали. Большой спрос был на припайку отломленных ножек. Паяльника, кислоты и нашатыря мы не имели. Олово добыли с медных бачков, которые ранее вынимали из шлюпок для различных нужд.
Делали так. В печке нагревали утолщенный конец лома, ножку крепко привязывали к примусу, с боков же ножки на примусе накладывали кусочки олова. Нагретый конец лома прикладывали к олову, оно плавилось и заливало кругом ножку. Когда олово застывало, ножка держалась и, нужно сказать, неплохо.
Особенно остро стоял вопрос о столовой и кухонной посуде. В камбузе не было ведра для воды. Суп счастливцы получали в деревянное ведро, а многие здесь же у камбуза получали суп в чайную кружку и тут же его ели. Чай выдавался по очереди, так как кипятить его почти не в чем было — всего два чайника на весь лагерь.
Принялись и за посуду. С вельбота сняли две оцинкованные железные сухарницы. Железо резали уже известными знаменитыми швейными ножницами. Трудно было со вставкой дна. Получались большие вмятины, и посуда текла. Кое-как преодолели и это затруднение и приготовили восемь больших и малых бачков для супа и чая, четыре сковородки, которые очень пригодились для выпечки блинов или для поджаривания медвежатины (когда т. Погосов убил двух медведей). Неплохие ковши для умывальника мы сделали из консервных банок. Ручки к ним приделали деревянные.
Большой спрос был в лагере на рукавицы. Их было мало. В куче спасенного добра нашли мокрый брезент. Его просушили. Плотник, старый моряк А. Д. Шуша после длительных примерок сделал хорошую выкройку. На эту легкую работу были мобилизованы женщины и те из товарищей, которые не могли выполнять тяжелой [71] физической работы. Из просушенного брезента одни стали выкраивать, а другие шить рукавицы. В течение нескольких дней спрос на рукавицы был удовлетворен полностью.
Ложек тоже было мало, а спрос большой. Здесь была проявлена инициатива очень многими.
Большое распространение получили деревянные ложки, которые довольно искусно изготовляли наши плотники. Но не отставали и металлисты. Из белого железа от консервных банок они стали изготовлять неплохие ложки. Ручка ложки представляла собой трубку, свернутую из удлиненной полоски, а самое углубление делалось на более широком конце. Есть железными ложками было несколько неудобно, горячо. Но не в Арктике же бояться тепла… Времени хватило и на то, чтобы изготовить различные культурные игры. Плотники сделали деревянные шашки и шахматы. Из меди нам удалось сделать настоящее домино. Если медь для этой цели была тонка, то ее свертывали вдвое, затем сверлом в коловороте наносилось нужное количество глазков на каждую медяшку. Вышло очень хорошо.
Даже Отто Юльевич Шмидт частенько садился к доске, которая заменяла в бараке стол, и начиналась «забойка козла» — Домино у моряков называется «козлом», а «забивают» его потому, что чем сильнее удары костяшек о стол, тем «смачнее» как-то получается игра. Таков уж обычай у моряков.
Изготовляли и другие мелочи: шила для подшивки валенок — из шомпола от винтовки, дверные петли — из брезента, дверные ручки — из остатков трубочек или из парусины. Нашлись специалисты из плотников, которые наладили производство деревянных портсигаров для папирос и даже медных футляров для очков. Иногда футляры и портсигары делали с «шиком» — на них гравировали координаты места гибели «Челюскина».
Заключительным аккордом в нашей работе был ремонт американского самолета, на котором в лагерь прилетел летчик Слепнев.
Это было 7 апреля утром. Из радиопалатки сообщили, что из Ванкарема в лагерь вылетел т. Слепнев. Почти бегом отправились на аэродром. Едва только пришли, как тотчас же над нами появилась долгожданная машина.
Несколько кругов сделал т. Слепнев, выбирая удобное место для посадки. Наконец он стал садиться. Но машина обладала очень большой посадочной скоростью и коснулась льда только на середине аэродрома. [73]
А дальше?… Жутко! Невольно вспыхнуло в памяти сообщение о крушении такой же машины на материке у мыса Онман, машины т. Леваневского с т. Ушаковым. Неужели и эта?! Сжались сердца. Машина, проделывая трудно описуемые прыжки, то спускалась где-то за ропаками, то лыжи вдруг выскакивали на ропаки. Это продолжалось несколько секунд, казавшихся нам часами. Наконец машина замедлила ход, накренилась на левый бок и грузно опустилась. Она остановилась в нескольких метрах от огромного ропака. По сплошному снегу, глубоко проваливаясь, мы бросились к машине.
У самолета, осматривая повреждения, стояли тт. Ушаков и Слепнев. Горячие поздравления, крепкие рукопожатия.
— Люди живы, а машину отремонтируем, — заявили мы.
К счастью, оказался сломанным только стабилизатор и оторвано от корпуса крепление боковой стальной оттяжки шасси. Остальное было все цело.
Тут же на месте принялись за ремонт. Прежде всего принялись крепить оттяжку шасси. Здесь были порваны шесть болтов. Запасных не оказалось. Пришлось снимать по одному болту с разных, менее ответственных мест. Наконец собрали, после чего было уже не трудно восстановить шасси. Затем в машину впряглись около 50 человек и вытащили ее на аэродром. Отлет был невозможен из-за сломанного стабилизатора. Оставили машину на ночь на аэродроме. К утру 9 апреля этот аэродром был сломан. Пришлось самолет перетащить общими силами на соседний, километра за полтора, аэродром. После переброски приступили к дальнейшему ремонту.
В нашей палатке, самой просторной в лагере, жили семь человек — большинство машинной команды. Так как склепывать коробку стабилизатора на улице было холодно, решено было перенести работу в палатку. После тяжелой дневной работы ребята устали, хотелось спать. Сбившись в кучу, плотно прижавшись друг к другу, наши товарищи, не занятые ремонтом, не взирая на стук молотка, крепко заснули.
Я, Вася Бармин и т. Слепнев до четырех часов утра занимались реставрацией стабилизатора. Пришлось на коробку для большей жесткости приклепывать дополнительные полосы четырехмиллиметрового железа. Незабываемо тяжела была сверловка отверстий для заклепок. Тот же плотницкий коловорот, маленькие, почти бесформенные обломки сверлышка требовали колоссальных усилий и много времени на каждое отверстие. Всего было просверлено более 25 отверстий. [74]
Утром после окончания клепки, наскоро позавтракав, отправились на аэродром на сборку машины. Легкий ветер и мороз мешали работать. Работать в рукавицах было невозможно, приходилось брать болты голыми руками, а руки быстро коченели, пальцы трудно сгибались, их приходилось отогревать. Все же к двум часам дня машина была собрана. К этому времени мотор был уже прогрет. В машину сели пять человек. Завели мотор, и самолет поднялся. Скоро он опустился в Ванкареме.
Так советские пролетарии в неслыханно тяжелых условиях ледяной пустыни организованно и успешно выполнили работу, которая помогла всему нашему коллективу с честью перенести все испытания. [75]
На Север, к лагерю Шмидта!
Из беседы т. Куйбышева с американскими журналистами
Правительство решило направить на помощь экспедиции тов. Шмидта лучших полярных летчиков Союза: уже на побережье Ледовитого океана работают полярные летчики тт. Куканов и Ляпидевский; с пароходом «Смоленск» отправляются опытные полярные пилоты тт. Молоков, Светогоров и Каманин; на Север будут направлены полярные летчики тт. Доронин и Галышев. Из Хабаровска вылетает летчик Водопьянов.
Кроме того спешно отправлены через Америку (Нью-Йорк — Аляска — мыс Уэллен) известные полярные летчики тт. Леваневский и Слепнев и известный полярник — исследователь острова Врангеля а Северной Земли тов. Ушаков,
За ходом работ по спасению экспедиции тов. Шмидта следит вся наша страна. Я убежден, что взоры пародов и других стран с вниманием и тревогой направлены к той точке Полярного моря, где отважно борются с суровой природой Арктики наши полярные герои.
На вопрос о том, насколько следует считать опасным положение челюскинцев, тов. Куйбышев ответил, что положение челюскинцев нельзя считать безопасным, ибо опасность подстерегает их на каждом шагу. Вопрос заключается не только в оказании помощи, но в оказании скорой помощи, так как среди челюскинцев имеются женщины и дети и примерно с десяток лиц слабосильных, с трудом переносящих тяжелые арктические условия.
Челюскин» — на дне. Мы — на льдине. Кораблекрушение произошло вчера. Льды разрушили наш пловучий дом, но они же дали нам приют. Вчера мечтали о полыньях и разводьях, о чистой воде, а сегодня мы хотим, чтобы наша льдина была как можно более толстой и мощной.
Сегодня все спокойнее, чем вчера, но все же мы очень озабочены. Во-первых, беспокоит завтрашний день. Никто не знает, как сложится здесь жизнь. Во-вторых, над всеми довлеет вчерашний день. Картина гибели «Челюскина» у всех перед глазами.
Живем в палатках. Спим в спальных мешках, влезаем в них в теплых штанах и в тужурках. Теплой одежды достаточно. Продукты есть.
Будем жить. Мы ведь живучие.
Выглядят люди хорошо, только немного грязноваты. Вчера заработала наша рация. Сегодня Москва уже знает о случившемся. Завтра из Уэллена выезжает к нам 40 нарт и с мыса Северного — 20. [76]
До берега около 150 километров. Путь их долог и труден. Но самолеты окажут им помощь, показывая направление к нашему лагерю,
Температура воздуха минус 25 °C. В первую ночь было тепло, но страшно тесно. Лежали почти в два этажа, отдавливая друг другу ноги, так как расположились веером: ногами к центру, а головами к краям палатки.
Днем энергично «осваивали» льдину. В черной полынье, оставшейся на месте гибели «Челюскина», всплыло множество всякого добра: шлюпка, тес с палубы (тали и найтовы, которыми он был прикреплен, мы предусмотрительно обрубили перед погружением судна), несколько бочек горючего. Одним словом — все, о чем только может мечтать потерпевший кораблекрушение… Все это общими усилиями извлекалось на лед. Последний раз спасибо «Челюскину»!
Из спасенного леса строится большой барак.
Нам, взрослым, еще ничего, но ребятишкам пришлось тяжеленько.
Уж поздно. Сейчас вползаю в мешок.
15 февраля
Я хожу, как первобытный человек, — с головы до ног укутан в шкуры мехом вверх. Температура минус 20 °C. Ветер стих. Кажется, что совсем тепло, только ночью шапка на голове покрылась ледяной коркой. Ногам в мешке тепло, я даже сушил там рукавицы. Внутри палатка посеребрена инеем. Отопления нет. В палатке становится теплее, когда на примусе греется чай.
Поздний вечер. Сидим без шапок, собравшись в кружок у примуса. Нас в палатке 11 человек. Тесно. Вспоминаем время, прожитое на «Челюскине», перебираем события дня.
Сегодня капитан с Бабушкиным ходили смотреть аэродромы. Осмотренная ими площадка оказалась невредимой. В сумерки поднялась тревога — не возвратились Гуревич и бортмеханик Валавин, ушедшие на разведку в другом направлении. Их отсутствие не обещало ничего хорошего. Лагерь поднялся на ноги. Неуклюжие фигуры в малицах, до смешного похожие друг на друга, толпами собирались у палаток, высказывая самые тревожные предположения о судьбе товарищей. Палили из ружей. Подожгли бочку из-под керосина. Пламя зловеще осветило ледяные глыбы.
Валавин и Гуревич действительно заблудились. Когда уже совсем стемнело, они увидели сначала зарево, а потом и огненный столб. [77]
В лагере их ждал нагоняй. С их приходом наступило успокоение. Челюскинцы расползлись по своим меховым норам.
Среди десятка игрушечных, полузасыпанных снегом палаток, каким-то чудом вмещающих 104 человека, бродит одинокий вахтенный с винтовкой. Тихая теплая ночь — всего минус 20 °C. Чуть видны звезды. Бочка-маяк догорает.
16 февраля
На льду мы, штурманы, подсчитали свои трофеи. Оказывается, наша льдина вооружена штурманским инвентарем, как любое первоклассное судно. Хоть сейчас в кругосветное путешествие…
Все приборы я поместил у себя в палатке. Под хронометры подложил толстый слой войлока. Оба они, к счастью, исправны, даже тот, который я варварски вырвал из доски. Анероид и барограф повесил на стенку. Палатка напоминает штурманскую рубку.
Спасенные приборы несут неоценимую службу. Звездным глобусом пользуются Гаккель и Хмызников, работая ночью с теодолитом. [78]
Секстаном и хронометром мы с капитаном определяем астрономические точки нашего лагеря.
Продолжаем обстраиваться. Заканчивается постройка барака и кухни. Вечером на собрании Отто Юльевич оповестил всех, что из Уэллена вышли 20 нарт на Онман, откуда, соединившись с другими 20 нартами, пойдут к нам. При ясной погоде из Уэллена, с мыса Северного и Онмана к нам вылетят самолеты.
Палатку сегодня капитально переоборудовали: подвели под нее деревянный остов. Стало гораздо свободнее. Приделали даже выдвижные двери. Шипят два примуса. Капает с начавшего оттаивать потолка.
Ветер рвет полотнища палатки. Сегодня у нас скучновато. Иногда перебрасываемся замечаниями о погоде. Это она испортила настроение. Картина сжатия преследует многих, она сильно подействовала на психику менее стойких. Вот и сегодня боятся нового сжатия. Мне кажется, что опасность нам не угрожает.
Продовольствия у нас на два месяца, жидкого топлива достаточно. В некоторых палатках стоят камельки. Топят дровами.
17 февраля
Сегодня осматривал ледяные стены, образовавшиеся на месте гибели «Челюскина». Первый раз в жизни мне пришлось наблюдать такие чудовищные торосы.
Я взбирался на их вершины. Высота их — до семи метров. Трудно описать открывающуюся отсюда ослепительную картину Арктики и мощь ее ледяных просторов. У самых ног рассыпаны огромные рафинадные глыбы — осколки величиной в два кубометра и больше. Прозрачная зеленая толща ледяных глыб пронизана мраморно-белыми прослойками спрессованного снега. В некоторых местах расколотые льдины вылезли на поверхность; толщина их обнажившейся части — два моих роста. Снизу я кажусь вероятно совсем маленьким на вершине тороса.
Отсюда я наблюдаю картину жизни и труда в нашем лагере.
Слева стоит, сложив крылья, вытащенный в последнюю минуту самолет. Чуть правее у барака копошится народ, обкладывают крышу и стены снегом. Ближе ко мне, где был когда-то «Челюскин», группа людей дружно тянет доски и бревна.
Поистине «Челюскин» оставил нам богатейшее наследство. Что ни день, то новый повод вспоминать о нем с благодарностью. Вот и сейчас боцман с матросами вырубают из ледовой каши бочку с горючим. [79]
Вдали, где прижались к снегу крохотные палатки и торчат к небу радиомачты, три человека водружают шест с нашим новым большим флагом. Между этим шестом и новым домом поднимается к небу седой изогнутый столб дыма. Это печники разогревают глину, предусмотрительно выгруженную при аварии. Глину готовят для выкладки печи в выстроенной тут же кухне.
В центре всего — гора ящиков с продовольствием; около нее хлопочет завхоз Канцын. В стороне от лагеря двигаются редкие пятнышки. Это челюскинцы.
Сегодня Бабушкин с несколькими помощниками ходил размечать аэродром и устанавливать там палатку… Надо быть готовыми к приему самолетов.
Температура минус 11 °C. В полдень заштилело. Кругом видны пояса темного «водяного» неба. Вечером полуобручем на севере светится северное сияние. Жители, спасаясь от тесноты палаток, гуляют на «улице». [80]
18 февраля
Данные измерений, производимых в лагере, вписываем в «судовой» журнал. Мы его продолжаем вести, как если бы мы находились на корабле. В этот журнал записываются также все работы, производимые в лагере, фиксируются торошение льда, появление трещин и прочее. Последняя запись в этот «судовой» журнал будет сделана тем, кто последним покинет льдину.
С утра еще в палатке заметили, что морозит. Оказалось минус 20 °C. Наступил ясный день. Все ожидают самолета.
Прилетевший из Лаврентия в Уэллен самолет должен был отправиться к нам. Видимость хорошая. Наши женщины с ребятишками приготовились к полету. После полудня нам сообщили из Уэллена, что самолет не вылетит — закапризничал мотор.
Сегодня часть жителей переселилась в новый дом. Теперь нас только семь человек в палатке: капитан, старший помощник, его дублер, плотник Шуша, инженер Расс, кают-прислуга Таня и я.
В палатке свежо, мерзнут ноги. Все сожители по палатке одеты в меховые рубашки и малицы. Мой наряд таков: судовые ватные брюки, валенки, надетые на цветные мезенские чулки, бумажная вязанка, пиджак, меховая рубашка, шарф и пыжиковая шапка. В этом наряде я сижу и пишу. В нём же разгуливаю по «улице».
Ждем назавтра хорошую летную погоду. На Онман должны прибыть 20 нарт из Уэллена.
19 февраля
Самолет не вылетел из-за пурги.
Вновь построенная кухня пущена в ход. Что мне там особенно понравилось, так это окна: с помощью глины в стены замуровали большие бутыли. Остроумно и в высшей степени удобно.
Печь сделана тоже очень хитро: в железной бочке. Сверху ставится котел для варки пищи. Эта же печь подогревает воду в соседней бочке, так как вокруг нее обведен дымоход.
Барак оживает. Жители палаток идут туда с удовольствием — их манит тепло.
У нас в палатке праздник. Я одет легче, чем в каюте «Челюскина» в период жесткой топливной экономии. У нас камелек, топим его дровами. По этому поводу физиономии у всех довольные. Преступно лакомимся — жарим свежую свинину. Три больших [81] поросенка были зарезаны и выброшены на лед только благодаря тому, что «Челюскин» пошел ко дну.
20 февраля
Сегодня была греча. Ел я ее с удовольствием. Чувствую себя превосходно.
С самолетом опять неудача. Вылетел он из Уэллена, прошел Онман, взял курс на нас. В 15 милях от берега встретил пургу. Не имея радио и предполагая, что у нас тоже пурга, вернулся в Уэллен.
Женщины с ребятами и провожающие напрасно ходили на аэродром, а это восемь-девять километров.
Сегодня каждый получил вдобавок к галетам по горсти ржаной муки и немного масла. Завтра будем печь лепешки.
21 февраля
В 8 часов 55 минут к нам вылетел самолет.
Не успели отъезжающие уйти на аэродром, как началось то, что из всех явлений, происходящих на суше, более всего напоминает землетрясение. Льдина треснула. Через весь лагерь прошла трещина. Она разрезала на две части помещение кухни. Обложенная снегом стена рухнула. Трещина прошла у самого продовольственного склада, пришлось перетаскивать его в другое место. Дважды переносили антенну, так как разъезжающиеся части льдины грозили разорвать ее.
Трещина разошлась до трех метров.
В 11 часов 20 минут самолет должен был уже быть над нами, но его нет. А день на редкость ясный. Все ропщут: «Уж если при такой видимости самолета не будет, то нечего его и ждать». Долго смотрели на юг, отыскивали в небе желанную точку.
15 часов. Самолета нет ни у нас, ни в Уэллене.
К 15 часов 30 минут с аэродрома вернулись наши неудачники. Одну из женщин привезли на санках. У нее заболела нога. Путь на аэродром далек и труден, в нескольких местах его пересекают трещины.
22 февраля
Самолета не ждем.
Работа идет своим чередом. На большом торосе строится приметная сигнальная вышка. Лед неспокойный. Трещины то расходятся, то сходятся. [82]
Завтра из Уэллена в случае хорошей погоды вылетит легкий самолет для обследования аэродромов на Онмане. Возможно, завтра же вылетит самолет с мыса Северного на Онман. Это старый, знакомый нам самолет «Н-4» с пилотом Кукановым. Один самолет «АНТ-4» ремонтируется, и другой такой же будет готов к полету на-днях.
Желающих итти на берег пешком здорово одернули. Сам начальник сказал, что сильные не должны оставлять слабых, а слабые и думать не должны о пешем походе.
Но о пешем походе разговоры вели не многие.
23 февраля
Видимость неважная.
Самолеты ниоткуда не вылетели, но мы духом не падаем.
После обеда отдыхаем по случаю годовщины Красной армии. По лагерю вкусно пахнет поджариваемыми всюду лепешками из ржаной муки. Тепло. У склада — толкучка: выдают кожаную обувь. Тут же играют в чехарду. У нас дорогие гости — Валавин и Погосов, пришедшие с аэродрома, где они живут. Аэродромы пока целы.
Вечером собрались в бараке и слушали доклад о Красной армии. Отто Юльевич зачитал шифрованную правительственную телеграмму о мерах помощи нам. Из Владивостока 28 февраля выходит «Смоленск» с тремя самолетами «Р-5», из Петропавловска — «Сталинград» с двумя самолетами. 28 февраля на Аляску должен приехать заместитель Шмидта Ушаков с двумя лучшими летчиками. Они будут договариваться о создании на Аляске базы американских самолетов. Таким образом спасать нас будет больше десятка самолетов.
Живем пока мы неплохо. Продукты есть. Спать тепло. Палатка у нас-одно удовольствие!
День в лагере. Встаем в семь часов утра. Пьем плиточный чай с сахаром и галетами. По норме их положено две, а хочется больше… В 8 часов 30 минут начинаются работы по лагерю. Плотники строят сигнальную 15-метровую будку. Она будет прекрасным опознавательным знаком, если не обвалится торос, на котором она стоит. В 12–13 часов — обед на 104 человека: суп из 25 банок консервов с крупой или с сухими овощами; на второе — опять тот же чай. В 16 часов кончаются работы. В это время выдается ужин из кухни, похожей теперь благодаря трещине на водяную мельницу. Ужин обычно состоит из гречневой каши, но сегодня — рисовая с маслом. [83]
Вечером питаемся, чем придется, то есть пьем чай, подогреваем кашу и еще раз пьем чай. Мы ни от чего не отказываемся и, кажется, готовы есть без конца.
Сегодня ели лепешки с чаем, и они всем понравились, разве только чувствовался их недостаток. Кроме камелька у нас имеются примус, ведро, кастрюля, чашки, ложки и даже сковородка-самоделка. В общем полное хозяйство. Как чувствуют себя другие, не знаю, но сам я просто влюблен в палатку и в свой спальный мешок.
Вчера ночью потревожило жителей барака. Близко от него торосило лед на месте гибели судна. Торошением выжало часть леса, среди него нашли бочку коровьего масла, которую тотчас дружно погрузи ли на санки и отвезли к продовольственной базе.
24 февраля
Сегодня переговаривались флажками по азбуке Морзе с жителями аэродрома. Сигнальщиком был я. Переговоры увенчались успехом, правда, только после десятикратного повторения.
Самолеты не вылетали из-за плохой погоды. На мысе Северном самолет «Н-4» выбыл из строя — сломался при посадке во время пробного полета.
Наш самолет разобрали для переноски на аэродром. Сегодня перенесли туда плоскости.
25 февраля
Пасмурно. Временами снег.
30 человек на санях везли самолет на аэродром. На это понадобилось больше двух часов. На-днях будет пробный полет.
Сегодня у нас в палатке масленица: мы напекли из ржаной муки лепешек на масле. Хотя лепешки были, как свинцовые, спрос на них превышал предложение.
Вечером все брились.
В общем совсем обжились.
Из-за плохой видимости самолет из Уэллена не вылетал.
26 февраля
Ясно, но о самолетах ничего не слышно. Погода у нас на редкость хорошая. Только бы искать нас самолету!
Пошли уже четырнадцатые сутки нашей жизни на дрейфующем льду.
Пока все благополучно. Больных нет. [85]
27 февраля
Восьмой час утра.
Моюсь и наблюдаю восход солнца. Раскаленное пятно на горизонте в хаотическом ворохе облаков предвещает появление великого светила. Появляется солнце и сквозь открытые двери заглядывает к нам в палатку, как бы приветствуя с добрым утром. Хорошо!
28 февраля
Метет снег. Самолеты в Уэллене приспосабливаются к посадочной площадке наших размеров.
Уже полмесяца, как мы на льду.
Установили в кухне новую печь с духовкой для выпечки хлеба. Пробные лепешки вышли очень вкусными.
Наш самолет собран, ждем теплой погоды для полета.
Сегодня выходной день. Провели его в палатке. С удовольствием читали третью часть «Тихого Дона» Шолохова.
1 марта
Пятибалльный ветер при 33° мороза. Холодно-холодно. Тянет поземка. По крыше точно кошки бегают. Посередине лагеря змеится новая трещина. Из-за холода не работаем. Сидим в палатке, читаем Шолохова.
2 марта
Температура минус 31° по Цельсию. Не работаем. Выпущен второй номер лагерной газеты «Не сдадимся!» с юмористическим отделом: «Как о нас могут подумать». Нарисованы разные страсти. И верно, чего только не думают дома о наших мучениях!
Сегодня сообщили, что «Смоленск» с самолетами вышел из Владивостока 28 февраля. «Сталинград» тоже уже в пути. Завтра выходит из Владивостока еще один пароход с дирижаблем и самолетами. «Литке» идет за границу на срочный ремонт.
Если будет хорошая погода, завтра из Уэллена к нам вылетит большой самолет.
Все здоровы, кроме Аллы. У нее шатаются все зубы, из десен течет кровь. Резвость ее исчезла. Бедняжка часто плачет.
3 марта
О самолетах ничего не слышно. Ясно. Читаем вслух Шолохова. Мороз минус 32° по Цельсию. Глубина 48 метров. [87]
4 марта
Температура минус 33° по Цельсию. Ясно.
В Уэллене запускали самолет. К 11 часам машина была готова, но почему-то летчики решили, что лететь поздно.
Уже 19 суток на льду, а самолетов все нет. Это заставляет людей улучшать свой быт: перестраивают палатки, обсыпают их снегом. Палатку с бараком я не сравню. По вечерам при тусклом свете коптилок жители барака разбиваются на группы, в полутьме играют в самодельные шахматы, читают вслух, часть лежит, не вставая, некоторые спорят из-за пустяков. [88]
Мы не отдыхали уже десять дней.
Зато результаты трудов наших радовали глаз.
Были среди нас люди, которые всю свою любовь к жизни, труду и строительству сосредоточили на этом крошечном поселке, выросшем за несколько дней в центре ледяной пустыни. Это были патриоты и энтузиасты лагеря, его благоустройства; они реже других вспоминали о земле и самолетах, снисходительнее относились к трещинам, морозам и пурге.
Во внешности нашего лагеря было много схожего с любой из сотен социалистических строек, возникшей где-нибудь в пустыне. Груды строительных материалов лежали на льду у полыньи; десятки бочек горючего (керосина, нефти), новый барак, камбуз, утепленные палатки — за десять дней челюскинцы разбогатели и обстроились.
22-го вечером мы собрались в своем доме послушать доклад. Шмидта о мероприятиях правительства по нашему спасению и об [89] итогах десятидневного пребывания на льдине. Подведя итоги нашей работы, подсчитав накопленный запас топлива, поставили вопрос об отдыхе завтра, 23 февраля, в день Красной армии. Но мы все решили единодушно годовщину Красной армии, день 23 февраля, отметить работой.
В полынье застряли два мощных моторных вельбота, остатки стройматериалов и бочки с жидким топливом. Очередное сжатие могло их уничтожить. А разве мы могли быть уверенными в том, что нам не придется добираться до берега на этих вельботах?
И коллектив решил отметить день Красной армии спасением вельботов с погибшего корабля.
Дыра во льду — место его гибели — все еще носит у нас имя «Челюскина». Она даже подразделяется на те же части, какие были на покойном судне. Поэтому никого не удивляет, когда Анатолий Колесниченко дает распоряжение:
— Бригада Задорова идет работать на бак, бригада Ширшова работать на спардеке, бригада Загорского — на корме! [90]
«Бак судна», где работает бригада Володи Задорова, — это крупное бесформенное нагромождение льдов, перемешанных со стройматериалами. Из этих нагромождений бригаде нужно с большой настойчивостью, упорством, а подчас и риском добывать для коллектива то, что обеспечивает ему тепло и уют.
Бригада состоит из машинной команды, преимущественно из молодежи. Здесь орудуют здоровяки-кочегары, машинисты и механики: Вася Громов, Ваня Нестеров, Миша Филиппов и другие. Работа у них идет споро и весело.
Володя Задоров и Валя Паршинский возятся у 10-метровой балки. Леня Апокин накидывает петлю каната на ее конец.
Бригада дружно хватается за канат. Я запеваю:
«Раз-два, братцы, дружно взяли!»
Бригада дружно подхватывает — и балка… ни с места.
— Ваня, запевай снова!… — уже с надрывом, со слезой кричит мне Володя Задоров.
Я запеваю снова. Все напрягаются. Канат соскальзывает с бревна. Несколько человек теряют равновесие, срываются с торосов в трещины, в разводья. Они выскакивают по пояс мокрые. Снова набрасывается канат, снова мы хватаемся за конец и снова тянем.
Но вот балка не выдерживает натиска и начинает медленно выползать из под ледяных торосов.
После того как таких бревен выловлено с десяток, объявляется перекурка. Бригада устало рассаживается, но все веселы. К Румянцеву пристают с просьбой, чтобы он что-нибудь «стравил». Румянцев, как истый старый моряк, набив трубку, сплюнув через плечо на ропак, начинает «травить» о своих алжирских скитаниях в дореволюционном торговом флоте.
Рядом бригада научного работника, биолога Пети Ширшова. Здесь та же обстановка работы с той лишь разницей, что крупные стройматериалы уже извлечены из-под торосов; здесь больше трещин, разводий и больше шансов, оступясь, очутиться в воде. Бригада занята извлечением мелкого метрового леса.
Работа трудная и надоедливая: чтобы достать одно полено, приходится разбивать целые глыбы льда. Но ведь жизнь на льду — не в лесу, а поэтому трудности лишь увеличивают энергию бригады.
Вдруг вся бригада разражается хохотом: художник Решетников и оператор Шафран идут за новыми кругляшами и, встретившись с группой Хмызникова, Факидова и других, начинают плясать и петь: [91]
«Мы держали здесь один… Ах, здрасьте! Музыкальный магазин. Ах, здрасьте!»
Бригада боцмана Толи Загорского работает на самом ответственном участке. Ей поручено выловить бочки с топливом на «корме судна».
Бочки плавают в большой майне, поэтому работать на этом участке приходится в воде. Но бригада, состоящая преимущественно из верхней команды матросов, умело, без сутолоки вылавливает и вытаскивает бочки. И здесь дело не обходится без неожиданностей. Вот раздается голос плотника Кулина:
— Ребята, сюда! Здесь бочка со сливочным маслом!
Все принимают это за шутку, но, оказывается, бочка действительно со сливочным маслом.
На лицах неописуемая радость. Это для нас целое состояние!
Те, кто не участвует в работах на «корабле», не сидят без дела.
В бараке организована кустарно-промысловая артель под названием «техника на грани фантастики». Из различных осколков и обломков она мастерит ложки, миски, дверцы для камельков, починяет примусы и т. д.
Другая артель (женская) занята пошивкой рукавиц.
Плотники быстро заканчивают сигнальную вышку.
Дневальные палаток утепляют свое жилье. Обсыпают палатки снегом, старательно затыкают каждую дырку.
— Все к вельботам!
Это последняя работа на сегодняшний день. Вельботы уже околоты, и под них подведены концы. Челюскинцы во главе с Отто Юльевичем берутся за концы. Вельботы вытащены на «берег». Слово имеет т. Шмидт:
— Товарищи, — говорит он, сегодняшний день показал, что энтуазиазм, которым охвачены трудящиеся нашей страны, руководимые коммунистической партией, не оставляет и нас, челюскинцев. Помните, что воля к победе и сила коллектива — два средства, которые сделают нас победителями.
Так челюскинцы встретили годовщину Красной армии. [92]
Первую ночь в лагере мы провели в большой тесноте: в палатке нас было человек пятнадцать, и все уснули вповалку. Так как за день достаточно намаялись, спали крепко.
Затем потекла лагерная жизнь. Старший помощник капитана приказал мне поддерживать огонь у костра, на котором мы готовили пищу. Но уже через несколько дней я стал, как и другие, ходить на аэродром расчищать площадку.
Среди продовольственных запасов, находившихся на льдине, было пятнадцать кулей муки. Вместе с инженером Ремовым и машинистом Мартисовым мы придумали, как поставить печку. Вырубили в бензиновой бочке отверстие, потом сделали небольшую духовочку из меди, которую сняли с вельбота, — воздушные баки его были медными.
Стал я печь лепешки. Первая проба получилась удачной. Тов. Копусов дал мне тогда приказ: всю муку как можно быстрее превратить в хлеб. [93]
Наша печка сперва была установлена в камбузе. Помещение это было холодное, тесто замерзало, руки у меня стыли. Для удобства работы, а также для экономии топлива я предложил перенести печку в барак. Это и было сделано.
В бараке плотники построили мне стол, вырезали из бочки деревянный противень, одним словом, начал я работать в хороших условиях.
За пять дней выпек десять мешков муки. Сперва пек лепешки, потом сделал закваску из сухарей (мы спасли их с полмешка) и сахара и стал выпекать хлеб. Хлеб у меня подымался, хороший был хлеб. Один раз я испек даже сдобу.
6 марта барак разорвало и вместе с бараком погибло мое хлебопекарное заведение. У нас был запас хлеба всего на 10 дней. Наступал также конец нашим запасам сухих овощей. Чтобы как-нибудь заменить отсутствие овощей, т. Копусов приказал мне сделать из оставшейся белой муки лапшу. В палатке устроили стол, из фанеры приготовили большие противни — и макаронная фабрика лагеря Шмидта заработала. [94]
В течение десяти дней, работая вчетвером, мы превратили в лапшу пять кулей белой муки.
Таким образом мы получили месячный запас сушеной лапши.
Переработав всю муку в лапшу, я, как и все челюскинцы, стал опять ходить на аэродром работать. [95]
Палатка была для челюскинцев жилищем, местом отдыха, клубом… Сначала она была очень примитивной, но постепенно мы довели палатку до возможного в условиях на льдине технического совершенства. Как «эволюционировала» наша палатка, об этом мы и хотим рассказать.
Первая ночь на льду. Брезент, укрепленный в центре на шесте. Нижние крал удерживают ящики с припасами и провиантом. В палатке вместо нормы в восемь человек спят в изумительных позах четырнадцать человек. Не спит только один дневальный, который поддерживает огонь в керосинке, составлявшей в первые дни все наши отопительные ресурсы. Над каждым спящим воткнут большой морской нож. Это для того, чтобы в случае сжатия льдов или аврала не толпиться у маленького выходного отверстия, а разрезать брезент и спокойно выйти из палаток. Ножи втыкались только первые дни. В дальнейшем мы привыкли к неожиданностям и относились к ним спокойнее. [96]
Когда стало ясно, что наше пребывание на льдине будет более или менее продолжительным, мы взялись за усовершенствование палатки.
В лагере быстро установился порядок. Людей распределили по палаткам равномерно.
Нас осталось восемь человек. Мы устроили фанерный пол, чтобы не спать на снегу, обили стены одеялами, раздобыли примус.
Но ни примус, ни керосинка нас не удовлетворяли. Мы раздобыли камелек, правда, он был без дверцы и поддувала.
Топить камелек мы решили нефтью. Материалом для нефтепровода нам послужили дюралюминиевые трубки от сломанных во время аварии аэродинамических приборов. В качестве цистерны для нефти мы употребили клизменную кружку, которую случайно кто-то выбросил на лед. От этой кружки протянули трубки к камельку.
Самое сложное — как соединить нефтепровод с камельком. Нужно было проделать отверстие в чугунной стенке камелька. Инструментов для этого не было. Обошлись сверлом, которое зажимали тисками, и пока двое держали сверло в нужном направлении, один вращал его тисками.
Словом, на работу, которая в условиях завода требует 15–20 минут, у нас ушло около двух рабочих дней. Так или иначе цистерна была соединена с камельком. У цистерны мы приделали деревянный краник и таким образом получили возможность регулировать поступление нефти в камелек.
Напротив нижнего конца трубки, через который капала нефть, мы провертели еще одно отверстие, — таким образом наш камелек получил форсунку. Сильная струя воздуха, бившая в это отверстие, распыляла нефть и облегчала процесс горения. Чтобы не пропадала ни одна капля драгоценного топлива, мы в камне выдолбили ложкообразное отверстие. Инструментами для работы служили обыкновенные ножи. Этот камень поместили в камельке как раз под нефтепроводом, он быстро раскалялся докрасна, — и каждая капля нефти, которая не подвергалась действию нашей форсунки, попадала на этот камень и прекрасно на нем сгорала.
Это было уже большим техническим достижением.
Вскоре наша палатка приняла хороший вид, и мы прозвали ее дворцом.
Палатку мы перенесли на другое место, потому что на прежнем треснул лед. Затем мы обшили палатку тесом. На месте, где [97] затонуло судно, всплыл войлок, который нам очень пригодился. Из трюмовых покрышек мы устроили хороший пол и возвышение для ночлега.
В палатке благодаря нашему камельку было очень тепло.
Мы тщательно следили за чистотой.
У нас возникла мысль об устройстве стола. Обедать, сидя на полу, держа в руках одновременно кружку, ложку и галеты, было не совсем удобно.
Но как сделать стол? Собственно не сделать, а куда его поместить? Жилплощадь наша была весьма ограниченной. Сделать стол, чтобы вносить его на время обеда и снова выносить, — не выход из положения. Тогда мы решили подвесить стол. Отстругали большую квадратную доску и веревками подвесили ее под потолок на нужном нам уровне. К столу были привязаны веревки, и по миновании надобности стол можно было притянуть к стене, чтобы он не мешал двигаться в палатке.
Стол! Мы получили возможность читать, писать, играть в домино, в шашки. В шутку прозвали стол красным уголком.
Удачно мы разрешили и проблему освещения. Сначала были свечи. Потом мы перешли к светильникам, которые наловчились делать из консервных банок. Венцом изобретательства была бензиновая лампа, которая давала свет примерно в 25 ватт.
Сделать эту лампу было не так трудно. Мы раздобыли металлическую трубку и с одного конца запаяли ее. Ввели в трубку фитиль. Больше всего пришлось поработать опять-таки над отверстиями, которые нужно было провернуть в трубке. Эти отверстия должны были быть самых минимальных размеров. Здесь роль сверла сыграла швейная игла.
Через отверстия пробивались пары бензина, их поджигали, и лампа работала безукоризненно.
Над усовершенствованием палатки работали не только мы. Все население ледового лагеря было охвачено подлинным соревнованием на устройство образцовой палатки. Всякий опыт, всякое изобретение и открытие, облегчавшие жилищные условия, быстро распространялись по всему лагерю и немедленно применялись во всех палатках.
Когда обитатели какой-либо палатки вводили у себя новое усовершенствование, они торжественно рассылали приглашение по всем палаткам с просьбой выслать своих представителей, и в палатке-имениннице устраивался «семейный вечер». [99]
Хозяева угощали гостей прекрасными пельменями из медвежатины и с гордостью показывали свою работу. Веселые песенки наигрывал патефон. В свободное время на такие праздники заходил и Отто Юльевич. А после Илья Леонидович Баевский раскрывал томик любимого Пушкина и читал вслух прекрасные стихи.
Хозяева и гости сидели тихо, жадно слушая повесть об авариях, которые терпел Руслан в поисках своей Людмилы. [100]
Через тонкие стенки палатки доносится вой пурги. Нас — одиннадцать в палатке. Мы — строители. Вечерами у нас начинаются длинные, подчас бесконечные разговоры, воспоминания, споры.
Каждый из нас по очереди вспоминает о доме, о близких людях, о родных местах.
Больше всего здесь, среди льдов и снега, чувствуется отсутствие зелени — того, к чему мы все привыкли с детства.
— Эх! хороши леса у нас в Костромской губернии! Море зелени… Другой раз заберешься в лес и выйти трудно, — начинает рассказ плотник Скворцов. — Против нашей деревни Константиновском, что на реке Тебзе (колхоз там сейчас), километров на 30 тянутся заливные зеленые-зеленые луга, и кажется, конца им нет.
— А в лес пойдешь за грибами, — перебивает плотник Голубев, — так часа за два насбираешь большую корзину белых и груздей…
И долго-долго тянутся разговоры о грибах, о ягодах, о лесах и лугах далекой родины. А потом, когда большие полярные звезды [101] высоко заберутся на небо, мы ложимся спать, чтобы рано утром со свежими силами готовить аэродромы.
Печник Дмитрий Ильич вечерами после работы иногда начинает:
— И чего, ребята, сидим? Пожалуй, если бы пошли, так все уж были бы на берегу. На фронте больше ходили, а тут что — только 150 километров…
— Мы с тобой, здоровые, уйдем, а вот дети, женщины как?
— Их можно на самолете, а мы, здоровые, добрались бы и пешком.
— Далеко не пойдешь, — обрывает бригадир Воронин. — Разве трещины, снег глубокий пустят?
— Да и продуктов на себе не унесешь, — вступает в спор Миша Березин, брат Дмитрия Ильича. — Я моложе тебя, а скажу, что не пойду, пока начальник не прикажет.
— Да я — то что, — отступает Дмитрий Ильич, — я тоже не против того, чтобы ждать, только надоело…
— Говоришь, на фронте был, а тут надоело. Тут, брат, так же серьезно, как на фронте, еще серьезнее. Тут крепким быть надо.
Чутко спим ночью. Уговариваемся с вечера: кто услышит треск льда, должен предупредить других, чтобы паники не было. И не было паники. Жили хорошо. [102]
Мы сначала построили палатку, в которой поселились 19 человек. В ней спали матросы и палубная прислуга. Вместе с нами в первый день спал капитан.
Затем мы построили новую палатку. Но вторая палатка, в которой мы поселились, нам не понравилась. Прожив в ней пятнадцать дней, мы выбрали новое место, выкололи во льду небольшое углубление и сделали прекрасную палатку, самую лучшую в лагере. На другой день и кочегары начали собирать материал и строить себе палатку. За кочегарами потянулись и остальные. Все стали перестраивать палатки. Получилось соревнование: у кого будет лучшая палатка? Но самой лучшей оказалась все-таки наша.
В новой палатке мы справили новоселье: ели рисовую кашу, сварили какао. Было много рассказов, просили друг друга «травить», смеялись, рассказывали разные похождения. Всего лучше рассказывал водолаз Мосолов о своей работе под водой и других удивительных своих приключениях. [103]
В этой палатке мы жили около месяца.
Потом, когда потеплело и лед стал таять, под нами оказалась вода. Боцман внес предложение перенести нашу палатку на высокое место. Мы построили палатку на самой горе — выше всех других палаток — и гордо назвали ее «дворцом матросов».
Шмидт, бывало, входит в палатку, встает свободно во весь свой рост — вот какая это была палатка! Все заходили к нам любоваться палаткой — Шмидт, Воронин, Бобров, Копусов. Палатку они хвалили.
Жили мы весело, культурно, на стенах у нас висели плакаты. Тов. Баевский, заместитель Шмидта, часто приходил к нам читать Пушкина.
Как-то шли мы работать на аэродром, смотрим — идут три медведя! Они пересекали аэродром, озабоченно направляясь к аэродромной палатке.
Видим, выбегают Погосов с винтовкой и Гуревич с наганом. Погосов подбегает, стреляет — медведица поднялась на задние лапы и сразу свалилась. Он убил медведицу и вторым выстрелом — медвежонка.
Второй медвежонок убежал от пуль.
В этот день в лагере было торжество. Появилось свежее мясо. Сняли с медведей шкуру, мясо заморозили.
Каждый готовил себе сам. Кто делал отбивные, кто пельмени. Наша палатка делала отбивные. Я, Синцов и Ткач были «профессорами» по кухонной части: пекли блины, жарили котлеты и т. п. Приготовив отбивные, мы поели их с отменным аппетитом, запили чайком и легли, счастливые, спать.
У нашей палатки стоял свой вахтенный. К семи часам утра он готовил чай и в начале восьмого будил нас итти работать на аэродром. [105]
Нас в палатке семеро: гидролог Хмызников, по прозванию «Хмызя», географ Гаккель — «Як Як», корреспондент «Известий» Громов — «Центральный», гидробиолог Ширшов — «По Пе», физик Факидов — «Сингапур», писатель Семенов — «Сергуня» и я — «Аркан» или «Рыжая борода». Рано утром в палатке тихо, не видно людей, только из-под груды меховой одежды и кукулей вырывается горячее дыхание, оседая белым инеем на промерзших стенах потолка.
В тот момент, когда наступает самая сладкая минута сна, резкий голос вахтенного грубо обрывает теплую дремоту: — Семь часов, вставайте! И для очередного дневального начинается самый неприятный день.
Еще очень хочется спать, трудно заставить себя вылезть из согретого телом кукуля, и только мысль о том, что надо приготовить чай для ребят, уходящих на работу, заставляет совершить трудный подвиг и вырваться из теплых объятий мехов на 15-градусный мороз, [106] который утром стоит в палатке. Дневальный развивает бешеную скорость и с ловкостью заправского циркача перелезает через груду спящих тел к камельку, к примусу, к «кухне».
Что может быть лучше простой железной бочки с вырубленным посредине отверстием, в которое легко можно просунуть пару поленьев? Что может быть легче поворота краника у бачка, подвязанного к крыше? Смесь из нефти и бензина течет по тонкой алюминиевой трубочке. Через секунду струйка смеси уже весело пылает, растекаясь по дровам, и приятная теплота быстро наполняет небольшую палатку.
Плохо только, что на таком камельке нельзя вскипятить чай, и для дневального начинается пытка, так хорошо знакомая нашим домохозяйкам: примус ни за что не хочет гореть, а где возьмешь на льдине «вечную примусную иголку», когда даже случайно обнаруженная у кого-то балалаечная струна давно израсходована?
И все же на примусе удавалось вскипятить воду в высокой и узкой шведской банке, используемой нами в качестве чайника. На это уходило полтора часа!
Время близится к девяти, в палатке уже совсем тепло, и нехотя по-одному просыпаются все ее обитатели. Только один спальный мешок попрежнему неподвижен и попрежнему из него раздаются звуки, напоминающие скрип несмазанной телеги. Но давно срепетированный хор уже готов:
«Вставай, не спи, кудрявая, В цехах звеня, Встает народ со славою Навстречу дня».
От звука наших шести глоток едва ли не проснулся бы и мертвец, и из последнего кукуля, чертыхаясь спросонья, высовывается лысая голова «Хмызи курчавого» с великолепной рыжей бородой.
Начинается очередной «аврал по принятию пищи»; дневальный занят сложным делом распределения продуктов каждому поровну. Но как умудриться разделить между семью человеками две банки рыбных консервов или банку паштета? Тут на помощь приходит старый, испытанный способ: один из нас отворачивается, а дневальный, указывая пальцем на кучку разделенных консервов, спрашивает: «кому?»
Завтрак проходит всегда в оживленных разговорах: гадаем, прилетит ли сегодня самолет, обсуждаем последние новости, переданные [107] вчера по радио, с большим волнением решаем, кто куда поедет по возвращении на материк…
Трудно перечислить все темы разговоров и особенно споров, происходивших в нашей палатке; не надо забывать, что в палатке жил изумительный спорщик «Сингапур».
О физике он может говорить бесконечно, но и другие области не остаются вне его внимания.
Трудно забыть момент, когда 9 апреля после очень сильного ночного сжатия льдов, после тяжелой напряженной работы, в момент, когда обжитый любимый лагерь (может быть слово «любимый» звучит и странно, но это было именно так) мог быть совершенно разрушен, мы возвратились часов в семь утра в палатку, где предусмотрительный «Сергуня» уже приготовил «банку» чаю, опрокинув туда несколько увеличенную порцию, сгущенного молока. В этот момент разгорелся научный спор между «Сингапуром» и [108] «Хмызей». Они спорили о движении льдов и их направлении. «Сингапур» пытался доказать, что льды движутся в нашем районе по определенной системе, торошение происходит только так, а не иначе. А разъяренный «Хмызя» в ответ на «вражеское нашествие» в область своей науки отбивался и нападал, призывая на помощь все лучшие силы гидрологии.
Занятную картину представляла собой палатка в выходной день. Вставали все, не торопясь, долго со смаком пили чай, хрустя обильно намазанными маслом галетами, судачили по поводу последних новостей и спорили с Факидовым.
После чая каждый брался за дело: «По Пе» из маленького черного чемоданчика вынимал случайно захваченные американский журнал и словарь, и начиналась совершенно изумительная по упорству зубрежка английских слов.
«Хмызя», уткнувшись в уголке, высчитывал успевшее измениться за ночь местоположение нашего лагеря.
«Сергуня», «Як Як» и я сосредоточенно резали фанеру на маленькие кусочки, собираясь изготовить домино. «Центральный» строчил корреспонденции, которые ему, к сожалению, так редко удавалось отправить, и «Сингапур», видя нас всех занятыми, уходил спорить в другую палатку.
Нередко и к нам заходили в гости из других палаток, в особенности узнав, что у нас пекутся блины, в изготовлении которых добился совершенства все тот же «Сингапур».
По вечерам в палатке всегда полно — у нас музыка!
Перед этим долго приходилось обрабатывать Громова, пока он наконец стаскивал с полочки весьма заботливо закутанный в наволочку патефон, и палатка наполнялась сладким голосом Марлен Дитрих, которая, как оказывалось, «с головы до ног создана для любви». И только поздно ночью расходились ребята, досыта наслушавшись гавайских гитар.
Поспешно натягиваются меховые чулки, тело легко скользит в спальный мешок, и, отдышавшись после этого трудного дела, все быстро засыпают. Ведь завтра рано вставать. Завтра надо работать! [109]
Не сдадимся!
Коллектив челюскинцев был очень разношерстным.
Если научные работники были подобраны, команда была частично укомплектована проверенными участниками похода на «Сибирякове» и укреплена четырьмя студентами-партийцами, то остальной обслуживающий персонал был случайный. Особенно выделялась группа строительных рабочих, взятых нами для постройки дома на острове Врангеля. Эти товарищи впервые попали в плавание и сначала чувствовали себя очень плохо. По своему развитию наш коллектив был такой же разношерстный. От безграмотного строителя до ученого — такова амплитуда.
Путь между Ленинградом и Мурманском помог нам разобраться в людях, и в Мурманске было списано из команды и обслуживающего персонала около 15 человек, не пригодных к арктическому походу. В Мурманске же нашему партколлективу пришлось сменить свое партийное руководство и в значительной степени освежить судовой комитет. [112]
Серьезную культурную работу мы начали вести после Мурманска.
В первую очередь мы решили ликвидировать неграмотность и малограмотность среди строительных рабочих. Благодаря упорству Зинаиды Александровны Рыцк нам удалось вовлечь в учебу всех строительных рабочих.
Успехи в учебе строителей сделали перелом в настроении нижней и палубной команды. Кочегары и матросы ранее скептически относились к занятиям строителей, но когда убедились, что многие строители по знаниям стали превосходить их, решили учиться. Здесь надо отметить большую роль комсомольской ячейки. Комсомольцы не только сами пошли в кружки, но повели за собой и беспартийных. На корабле была налажена техническая учеба.
Особенно выделился в учебе и в работе печник Дмитрий Ильич Березин. Начал он обучаться с азов, но в скором времени перегнал своих товарищей. Березин, ликвидировавший свою неграмотность, заинтересовался литературной деятельностью и часто обращался к нашим писателям и журналистам за указаниями, как описывать события. На льдине его дневник случайно попал к Баевскому, и он поместил в нашей стенгазете ряд очерков Дмитрия Ильича, написанных очень живо, красочно и интересно. Так вырос Березин за несколько месяцев пребывания на «Челюскине».
Таких, как Березин, у нас выявилось много. В начале февраля в торжественной обстановке были произведены испытания для всех учащихся. На этих экзаменах присутствовали все члены экспедиции во главе с Отто Юльевичем Шмидтом. Вопросы учащимся задавались не только преподавателями, но и присутствующими. Испытания показали, что недаром были потеряны время и силы. Экзамены показали, что люди вполне подготовлены для того, чтобы продолжать учебу уже по более расширенной программе. Тогда Колесниченко внес предложение перевести всю учебу из кружковой в курсовую. Мы хотели создать техникум. Но, к сожалению, наши планы разрушили события 13 февраля.
На корабле успешно шло изучение иностранных языков. Особенно ревностно изучались немецкий и английский. По немецкому языку были три группы. Старшую вел Отто Юльевич, среднюю — Кренкель и младшую — Расс.
Со студентами из команды занятия по высшей математике вел Отто Юльевич. Как заявляют товарищи, эти занятия им очень помогли, и они с теплым чувством вспоминают часы, проведенные в уже плохо отапливавшейся кают-компании на «Челюскине». [113]
Помимо специальных занятий на корабле регулярно проводились два раза в декаду лекции и доклады научных работников по специальным вопросам.
Много внимания уделяло руководство экспедиции организации культурного отдыха и развлечений. Были созданы кружки: музыкальный — под руководством Решетникова, фотокружок — под руководством Новицкого, изобразительный, литературный, драматический, шахматный, физкультурный, стрелковый. Особую активность проявлял стрелковый кружок под руководством Саши Погосова. Погосов сразу установил строгую дисциплину. Невзирая ни на погоду, ни на лица, он требовал от всех явки на стрельбище. Члены этого кружка могут сейчас без труда сдать экзамены на значок ворошиловского стрелка.
Центром общественной работы нашего коллектива были стенгазета и «Ледовый крокодил». Стенгазета, которую редактировал Баевский, пользовалась вполне заслуженным успехом, почетом и уважением.
Каждый челюскинец или учился или учил, а чаще всего совмещал и то и другое. Широко поставленная политическая, культурная, массовая работа, огромное влияние партийной организации — все это в значительной степени воспитало коллектив и подготовило его к тем трудностям, с которыми пришлось столкнуться на льдине.
В лагере Шмидта мы конечно не могли вести такую культурную работу, как на «Челюскине». Но в пределах возможного учеба продолжалась и на льдине. Мы устраивали лекции историко-географического характера, проводили беседы о литературе, пытались заниматься немецким и английским языками. Для научных работников прочитал цикл лекций по диалектике О. Ю. Шмидт.
Центром массовой работы на льдине были палатки.
На льдине первое время нервничали строители. Но им было не трудно внушить, что спасение их в одинаковой степени важно правительству, как и спасение любого научного работника. Вскоре они убедились, что очередность эвакуации со льдины после отправки женщин и детей проводится только по одному признаку — по состоянию здоровья, и они с этим полностью согласились.
Льдина незаметно для всех тесно сплачивала наш огромный коллектив и перевоспитывала даже тех, кто трудно поддавался перевоспитанию на «Челюскине».
Я считаю, что эти успехи достигнуты также благодаря отсутствию у нас знаменитой полярной чарки. Чарка нередко на кораблях вносит дезорганизацию в ряды коллектива. Еще на пароходе челюскинцы [114] отменили традиционную чарку, а на льдине у нас не было спиртного. Двухмесячное пребывание на льдине, в более суровой обстановке, нежели на пароходе, доказало несерьезность доводов в защиту чарки в условиях Арктики. Челюскинцы были бесконечно признательны Отто Юльевичу, когда он, выяснив мнение коллектива, дал указание в Москву об отмене чарки вообще на кораблях, а также в полярных зимовках.
Только три товарища одно время вели себя на льдине не так, как следовало. Коллектив на это немедленно реагировал. Был устроен товарищеский суд. В результате и эти товарищи коренным образом изменили свое поведение.
Можно привести много фактов, показывающих, как резко изменяла к лучшему людей обстановка на льдине.
Некоторые женщины на «Челюскине» при воспоминании об оставленных на материке детях нервничали и впадали даже в истерику; на льдине они вели себя так, как подобает борцам и товарищам. Они умели заглушить это чувство в себе и поддержать бодрый дух в остальных.
Тяжелая обстановка на льдине, борьба за жизнь сблизили, как-то сроднили всех. Личные интересы не играли никакой роли. Каждый сознавал, что только коллективом сможем мы выйти из того тяжелого положения, в котором мы очутились.
Когда началась эвакуация лагеря, было немало случаев, когда товарищ, очередь которого приходила к отлету, предлагал заменить себя другим товарищем, который казался ему физически более слабым. Товарищи, уступавшие свою очередь, знали, чем они рискуют. Некоторые женщины отказывались лететь раньше мужчин, поскольку они считали себя равными членами коллектива и физически чувствовали себя не менее сильными, чем те мужчины, которые стояли на дальней очереди. С трудом удалось их убедить, что в первую очередь надо отправить женщин и детей.
Так в трудностях и борьбе коммунисты создавали и создали монолитный коллектив челюскинцев.
И поведение этого коллектива на льдине есть поведение честных советских граждан, которые, очутившись в трудных условиях, боролись, как могли, оставаясь верными сынами своей родины. [115]
История о том, как усилиями коммунистов создан коллектив челюскинцев, как проявил он себя в ответственнейший момент экспедиции, в катастрофе 13 февраля, и дальнейшая его судьба на дрейфующем льду — это большая тема. Несомненно она привлечет внимание десятков писателей, художников, драматургов, поэтов.
Тема
«Челюскин» отправился из Ленинграда в ночь на 16 июля 1933 года. Он имел на борту около сотни участников экспедиции и команды. Сотня будущих челюскинцев еще не составляла никакого коллектива. Это было сборище разнообразных профессий, необходимых в любой полярной экспедиции. Большинство даже не успело толком перезнакомиться друг с другом. [116]
В Мурманске разнообразие сборища увеличилось. На борт приняли значительную группу строительных рабочих, отправлявшихся для временных работ на остров Врангеля. Все они — недавние крестьяне, мелкие единоличники, часть из них была вовсе неграмотна. Никто никогда не видел моря.
Присутствие этой группы строителей в составе экспедиции означало, что предстоящая работа по созданию единого сплоченного коллектива будет нелегкой.
Из Мурманска экспедиция ушла в составе 111 человек. Скоро «население» увеличилось: в Карском море перешел с «Красина» инженер-конструктор т. Расс и родилась знаменитая Карина.
Когда состав экспедиции определился окончательно, я попробовал составить список профессий, специальностей, званий, имевшихся на «Челюскине». Получилась удивительная цепь, нижние звенья которой начинались неграмотным плотником и домашней хозяйкой, а верхние оканчивались профессором математики и философом.
Первым шагом на пути создания коллектива была проверка человеческого материала, его отбор. Отбор произвели на опыте двухнедельного перехода Ленинград — Мурманск. За время перехода руководство экспедиции зорко присматривалось к разнообразным людям «Челюскина», определяя пригодность каждого для предстоящего трудного похода. В Мурманске непригодных списали с корабля и взамен пригласили новых товарищей, испытанных и проверенных, в том числе нескольких «сибиряковцев».
Между выходом из Мурманска и датой гибели «Челюскина» лежит полгода и несколько дней. Срок небольшой, но в этот срок успели крепко сцементировать замечательный коллектив. Изменилась психика, вырос и расширился кругозор, переменился характер у десятков людей; они приобрели новые привычки, новые стремления, ощутили новые импульсы жизни и работы. Появились новые навыки в личном и общественном быту; люди почувствовали, поверили, убедились в том, что тяжелый труд кочегара или изнурительная, бессонная работа уборщиц — также дело чести и славы, доблести и геройства, научились любить свою родину, дорожить ее честью и жертвовать ради нее жизнью.
Срок небольшой! Как успели сделать так много?
Для этого надо подробно рассказывать о повседневной жизни на «Челюскине». Надо показать, как замыслы руководителя экспедиции, решения общего руководства экспедиции и партийной организации, подкрепленные работой общественных организаций на «Челюскине», [117] проникали в сознание отдельного челюскинца, в его личный и общественный быт и преображали их. Методы работы, которые применяли начальник экспедиции, партийная и общественные организации, — обычные методы партийно-советской, работы, продуманные и проверенные нашей партией и применяемые в любой географической точке нашей страны. Нам и в голову не приходило выдумывать что-либо новое, связанное со «спецификой» нашего положения. Да это было и не нужно. Как любой отряд нашей партии, где бы он ни находился, мы строго следовали общим указаниям ленинского штаба.
Многочисленные корреспонденты на «Челюскине» немало писали об обширной политической, культурной и воспитательной работе, развернутой на корабле во время похода от Мурманска до места катастрофы. Эта конкретная, хорошо налаженная работа и была основным оружием в руках партийной организации. В атмосфере этой работы челюскинец жил и дышал. Во время дрейфа она составила основное содержание жизни всего состава экспедиции.
13 февраля — день катастрофы. Катастрофа произошла в такое время года и в таком глухом участке Арктики, что на быструю помощь надеяться было трудно. Коллектив челюскинцев, технически почти обезоруженный, оказался лицом к лицу со стихийными силами зимней полярной природы.
Имелся запас продуктов, который можно было растянуть не более чем на три месяца, запас энергии для ограниченной радиосвязи — максимум на месяц. Многочисленность коллектива, женщины, грудные дети еще более осложняли положение. Все эти обстоятельства делали положение челюскинцев, пожалуй, более драматическим, чем положение любой другой экспедиции за весь период научного исследования Арктики.
Но 104 человека на льду были челюскинцами, а треть из них — коммунистами и комсомольцами.
Это конечно огромное преимущество, какого не знала ни одна из буржуазных экспедиций прошлого.
Челюскинцы сознавали это преимущество и гордились им. Даже больше: челюскинцы ощущали его как надежную опору, которая дрейфующий лед под ними делала таким же устойчивым, как твердая земля нашей родины.
Перед партийным руководством экспедиции встала трудная задача-сохранить коллектив челюскинцев в новой, суровой обстановке таким же единым, сплоченным, мужественным, дисциплинированным, каким проявил он себя на экзамене, в момент катастрофы. [118]
Практика двухмесячной жизни на дрейфующем льду показала, что под влиянием новых, суровых условий коллектив челюскинцев изменился, но изменился в сторону роста. Отдельные товарищи выросли просто изумительно. В палатках, раскинутых среди ропаков и торосов, они укрепили свое мировоззрение, как это можно сделать в лучших комвузах нашей родины.
Были, разумеется, и случаи обратного характера. Отдельные товарищи плохо выдерживали суровую действительность. Но таких случаев немного: два-три.
Погоды в лагере Шмидта они не делали.
День творения
Левый борт разорвало через полчаса после начала сжатия. С этого момента стало ясно, что «Челюскин» обречен. Обреченность была наглядной, очевидной, как таблица умножения. И все же искрилась надежда.
Надежда тлела до конца. Трюмы «Челюскина» наполнялись водой; нос «Челюскина» глубже уходил в море; на лед сбрасывали последние килограммы продуктов, начали прыгать на лед люди, а надежда, вопреки рассудку, тлела.
Наступила последняя минута, когда на тонущем судне оставаться было нельзя. Тогда сошел Шмидт, прыгнул капитан. Корма, поражая воображение, оказалась высоко в воздухе. На корме в грохоте и треске метнулась фигура Бориса Могилевича… Это был конец, бесспорный и неотвратимый.
А надежда все тлела. Какая надежда? Не знаю, может быть мы находились на грани того, чтобы поверить в чудо.
Через полторы минуты, ломая лед и разрушаясь сам, «Челюскин» стремительно ушел на дно, точно нырнул. Возникло короткое хаотическое кипение воды, пены, обломков корабля, бревен, досок, льдов. И когда кипение прекратилось, на месте «Челюскина» — майна, окруженная грязными, черными льдами.
Пока длились последние полторы минуты, никто не работал. Застыв на местах, мы созерцали последний миг «Челюскина». Только кинооператор Шафран крутил ручку своего аппарата. Я, взобравшись на небольшую льдину, чтобы было виднее, смотрел на «Челюскина» широко раскрытыми глазами, точно желая взглядом охватить все, все! [119]
Едва «Челюскин» скрылся под водой, большинство из нас, движимые чем-то общим, бегом бросились к майне. Я побежал в числе других. Помню, с каким чувством я уставился на зловещую майну. Это было чувство недоверия. Где «Челюскин»? Он должен быть тут вот! Почему его нет?… И вдруг из майны в том месте, где должна была находиться корма «Челюскина», из глубины моря вынырнула плоская зеленая, отвратительная льдина, какая-то трухлявая, изъеденная. Вероятно она долго находилась под днищем «Челюскина», дрейфуя вместе с ним.
Отвратительная льдина была как бы вестником. Она поставила точку над всей долгой хорошей жизнью, прожитой на «Челюскине». Не осталось ничего другого, как внутренне признать: «Да, «Челюскина» нет и не будет».
Надо было начинать какую-то новую жизнь.
Я оглянулся. Сотни и тысячи вещей в беспорядке разбросаны на снегу и льду. Пурга засыпает их. Ага! Вещи следует собрать в одно место, сложить в одну большую груду, иначе к утру не разыщем под снегом и половины.
Я вижу: уже не один десяток товарищей таскает и собирает. Они опередили меня. Пока я созерцал и «признавал», товарищи начали работать.
Я присоединяюсь к ним. Через несколько минут однако приходится работу прекратить.
— Товарищи! Сюда! Людей сосчитать! — кричал Бобров, помощник Шмидта по политической части. Он созывал на перекличку. Он стоял на невысоком ледяном холме, махал руками и кричал, кричал до хрипоты, пытаясь перекричать гуденье и рычанье норд-оста.
Рядом — высокий, сутулый, спокойный Шмидт. Борода его обмерзла. Держит руки в карманах пальто. Перекличка производилась по его приказанию.
На перекличку сбежались быстро и сплоченным полумесяцем опоясали ледяной холм, на котором стояли оба начальника. Шмидт вынул руки из карманов.
— По каютам, Алексей Николаевич, проверяйте. Начните с задней каюты по правому борту и от нее идите к моей каюте, — посоветовал он Боброву порядок проверки людей.
А день уже кончался. Белесая тьма окружила вдруг, как в театре. Исчезла для глаз дневная безграничность ледяных пространств. По исчезнув для глаз, она не исчезла для уха. Масштабы пространств ощущались и звуках. Из их темной глубины попрежнему летел [120] неистовый норд-ост. Он нисколько не ослабевал. Ледяная пыль и колючий снег неслись по всем направлениям. Глаза слепило, резало. Лицо обжигало.
Бобров хрипло выкрикивал очередную фамилию. Голос из «полумесяца» громко отвечал «жив» или «здесь». Когда ответ запаздывал, сердце падало.
Перекличка продолжалась минут семь. За семь минут стали коченеть. До этого были мокры от пота и от того, что во время выгрузки часто проваливались в воду. У некоторых еще раньше были обморожены руки, ноги. В мокрых рукавицах, валенках они начали обмерзать.
Распоряжение о перекличке Шмидт отдал через десять минут после того, как «Челюскин» затонул. Помимо того что перекличка выяснила общий мучительный вопрос, нет ли еще жертв, кроме Могилевича, — мне кажется, что она сыграла и большую организующую роль. Почему? Очень просто. Когда сбежались на голос Боброва и тесным полумесяцем опоясали ледяной холм, в людях возникло знакомое «чувство общего собрания». Это чувство с особой остротой я узнал в Арктике. Сколько раз на «Челюскине» мы собирались! И всякий раз, когда горсть людей, одиноких, заброшенных в морскую пустыню, собиралась вместе, — это каждый раз вызывало замечательное по своей эмоциональной окраске ощущение того, что являешься частицей коллектива.
Так и теперь. Мокрые, замерзающие, усталые, голодные, без крова над головой, мы собрались вместе и привычно, точно в стенах кают-компании на «Челюскине», ощутили себя коллективом.
Во время переклички родились первые организованные мероприятия: коммунисты соединялись парами, группами, советовались, что предпринять, условливались держаться поближе друг к другу, потеснее, поорганизованнее.
Члену бюро Колесниченко и секретарю ячейки Задорову пришло в голову собрать разбросанные по льду оружие и патроны и поручить хранение определенным товарищам. Они заявили об этом Шмидту. Шмидт приказал выполнить немедленно.
Перекличка окончена… Все живы, кроме Могилевича.
Совсем стемнело, но кругом еще можно различить суету, движение, деятельность. Кипит разнообразная работа, впрочем слово «кипит» возьму в кавычки. Все чересчур устали, чтобы давать 100 %. Руки и ноги одеревянели от необыкновенных физических усилий в продолжение дня. Я с трудом разгибаю спину. Поработаешь [121] две минуты и присядешь на льдину отдохнуть, но, отдыхая, тотчас коченеешь. И, сократив свой отдых наполовину, снова берешься за работу.
Что нужно успеть сделать до наступления ночи? Непременно успеть?
Каждому ясно, что, во-первых, наладить радиосвязь, во-вторых, собрать в одно место занесенные пургой продукты и теплые вещи, в-третьих, разбить палатки, поместив туда самых слабых, наиболее обмерзших, усталых, окоченевших. К счастью, женщины и дети находятся уже под кровом. Они воспользовались палаткой физика Факидова, еще месяц назад поставленной на льду для научных работ.
Работа длилась до позднего вечера. Никто в этот вечер не намечал плана работ, никто не управлял самой работой, не регулировал ее, не отдавал никаких распоряжений (за исключением единственного распоряжения Копусова об организации пище-вещевого «склада», что он поручил т. Канцыну, заменившему Могилевича). Все делалось как будто само собой, причем люди разбились по участкам работ удивительно равномерно и целесообразно. [122]
Хлопотно пришлось Кренкелю и его радиобригаде — тт. Иванюку и Иванову. Мачты для антенны нужно вбивать в лед, а лед твердый, как цемент. Мачты не держатся во льду — ветер опрокидывает их.
В темноте под рукой нельзя найти топора, ножа, веревки, плоскогубцев. Отложишь топор на минуту — засыпает снегом, того и гляди, вовсе не найдешь. В темноте по льдине с возгласами носятся темные фигуры, не различишь — кто, задевают ногами за провода, обрывают их.
Мачты установлены, радиоаппаратура в палатке. Но Кренкель в недоумении. Радиоаппаратура находится в палатке Факидова, а палатка Факидова переполнена женщинами, детьми, слабыми, замерзшими. Устанавливать там радиоаппаратуру нет возможности. Но других палаток нет. Еще не готовы. Может быть женщин и детей выселить на время на мороз, а самому немедленно заняться налаживанием радиосвязи? По сути дела в нашем положении самое важное радиосвязь.
Кренкель не решился самолично разрешить вопрос и отправился разыскивать Шмидта. Шмидт конечно приказал не трогать женщин и детей, а для радиосвязи занять первую палатку, какая будет готова.
Первая палатка была готова только через час. Она оказалась палаткой нашей группы (я, Стаханов, Ширшов, Гаккель, Громов, Шафран, Решетников и другие). Никто из нас не знал о распоряжении О. Ю. Шмидта, которым заручился Кренкель на предмет использования первой готовой палатки.
Едва мы залезли в свою палатку, совершенно разбитые усталостью, голодом, морозом, ветром, как пожаловал Кренкель и смиренно попросил «уголок для радиостанции».
Кренкелю? Уголок для радиостанции? Ну что за вопрос! Конечно дать!
Мы прижались друг к другу теснее, легли в «два этажа» и выделили нужный уголок.
В общем Кренкелю спасибо, что он в тот же вечер не выставил нас на мороз строить вторую палатку. Мы были в таком состоянии, что не смогли бы этого сделать.
Еще через час палаток было уже достаточно. Никакого отопления на сегодняшнюю ночь в них, разумеется, не предполагалось. О «комфорте» будем думать завтра, а сегодня хорошо и то, что имеем защиту от ветра. [123]
Часам к десяти готов «склад». Стены сложены из ящиков с галетами. Сверху перекинули пару досок и накрыли брезентом — вот и крыша. Вместо двери — кусок брезента.
Внутрь «склада» втащили тюки с малицами, спальными мешками, и т. Канцын начал выдачу теплых вещей.
На корабле по приказанию Копусова на руки не выдавалось ни меховой одежды, ни спальных мешков. Обстоятельства, при которых погибал «Челюскин», показали всю основательность и предусмотрительность распоряжения Копусова. При выгрузке продуктов на лед никто из нас не надел бы на себя малиц и прочей меховой одежды, так как невозможно было бы работать. Половина из них несомненно была бы забыта в каютах, как личные вещи.
Канцын проработал на «складе» до пяти часов утра. Еще при выгрузке с корабля он промочил валенки, и они примерзли к его ногам. Так он ходил до позднего вечера. Улучив минуту, он разрезал примерзшие валенки, надел сухие и продолжал выдачу теплых вещей. Необходимо было выдать каждому. В эту ночь без меховой одежды можно было замерзнуть или в лучшем случае сильно простудиться.
По мы так назяблись за день, что и выданные теплые вещи не могли нас согреть. Я мучился всю ночь, проведя ее в полудремоте.
Это была самая длинная, холодная, голодная и вместе с тем одна из самых замечательных ночей в моей жизни.
«Не сдадимся!»
Утром я выполз из палатки и оглядел нашу льдину. Я не узнал ее.
Стоит восемь палаток. Вокруг каждой хлопочут люди в малицах. Вчера ночью в темноте палатки разбили как придется, на скорую руку. Сегодня с утра их подтягивают, укрепляют, расширяют.
Рядом с нашей палаткой — мачта антенны. Подальше — костер. У костра хозяйничает дядя Саша, повар. По направлению к майне видны грубые, плохо оформленные очертания пище-вещевого «склада». Между майной, «складом» и палатками на глубоком снегу — паутинки следов. Это будущие дороги лагеря Шмидта.
У майны уже работают. В ней сдвинувшимися льдами зажато много строительных материалов, дров, ящиков с продуктами, бочек с горючим. Все это пригодится нам, но, чтобы выколоть вещи из льдов, придется положить немало трудов. Покамест работают [124] одиночки — те, кто сумел поспать за сегодняшнюю ночь, сумел с утра что-нибудь поесть.
У меня отвратительное самочувствие. Вылез из палатки, сделал шагов пятнадцать по лагерю — и больше не могу: нет сил, лихорадит, голова кружится. Неужели заболел за одну ночь? Но ведь жить на льду придется не сутки, не двое, а вероятно несколько недель. Что же будет со мной дальше?
Опять в палатку. Забился на свое ночное место — в правом переднем углу. Отвернулся лицом к стене.
Вошел Кренкель, объявил новость: выматывайтесь, мол, палатка отдана под радиостанцию. Я слышал, как с Кренкелем поспорили, но скоро согласились с необходимостью. Палатку стали очищать, и «на улицу» полетели войлок, фанера, спальные мешки.
— А ты? — спросил кто-то, наклонившись надо мной.
— Часик полежу — уйду.
— Заболел, что ли?
— Кажется.
Кто-то пробормотал что-то с сожалением. Через час я вышел. У костра на треноге из палаточных кольев подвешен котел. Дядя Саша помешивал в котле закоптелым черпаком. Вокруг на корточках люди в малицах отогревают в огне замерзшие мясные консервы.
Я вошел в круг, взял из раскрытого ящика банку консервов и бросил в огонь (предварительно проделав в банке дырочку, чтобы не взорвалась при нагревании). Дядя Саша не протестовал против индивидуальных насыщений. Он сегодня еще не мог накормить всех.
Через 20 минут я ел горячие, сочные, жирные консервы. Сначала мне стало просто тепло — в первый раз за вторые сутки тепло! А потом почувствовал, что я совершенно здоров. Я даже бодр, силен, работоспособен… Оказывается, дело в банке мясных консервов! Замечательный урок познания самого себя и того, что такое пища. Вообще на льдине я научился с большим вниманием относиться к таким простым вещам, как пища, сон, отдых, работа.
Гаккель, Хмызников, Решетников, Громов, Шафран, Ширшов, выселенные Кренкелем, уже возятся над новой палаткой. Они выбрали хорошее, надежное местечко — на юго-восточной окраине лагеря.
Мне тепло. Я скидываю малицу и направляюсь помогать товарищам ставить палатку. Встречают приветливо.
— Решил с нами в палатке?
— Конечно.
— Как раз седьмого недостает. [125]
— Вот и отлично.
Интересуются, что было со мной утром. Мне совестно рассказывать, как я «заболел». Отделываюсь шуткой:
— Выздоровел. Банку себе поставил.
— Банку? Какую банку? — одни удивились, другие заподозрили совершенно определенную «банку».
— Мясных консервов, товарищи.
Шутка на морозе вышла неплохой. Посмеялись. Но, оказывается, все мои сопалаточники уже давно подзаправились: кто — банкой, кто — двумя, а кто даже и с добавкой.
Палатку поставили быстро, растянули полотнища, укрепили колышки. Чтобы колышки лучше держались, их пришлось полить. Чем? Ясно, чем… Поливали по очереди, карауля поливающего.
Зато палатка вышла лучше, чем у всех: выше, просторнее, с прямой, не провисающей крышей. Подошел Отто Юльевич и похвалил за уменье ставить палатку. Мне показалось, что он немножко беспокоится: не слишком ли близко к сердцу мы приняли его вчерашний приказ уступить нашу первую палатку для радиостанции. Это похоже на него — беспокоиться в таких случаях. Правда, определить это по его лицу невозможно. Лицо сведено морозом, скрыто поднятым воротником, низко надвинутой шапкой, но в интонации вопроса, в самом голосе чувствуется типичное для него беспокойство.
Мы очень любим этого лучшего среди нас человека. Большинство относится к нему бережнее, чем к себе самому. Кусочек лица, видимый между воротником и шапкой, как будто почернел. От этого нашему воображению лицо его кажется исхудавшим (за одну ночь), да и вся высокая фигура, кажется нам, ссутулилась больше, чем мы привыкли видеть.
— Отто Юльевич, палатка поставлена на ять! Сами удивляемся… Знаете отчего так? Вчера у нас не было опыта. Ставили в темноте, первыми. А сегодня на выбор восемь палаток. И девятая будет лучше всех! Факт! Отто Юльевич, переселяйтесь в нашу палатку!
Примерно так мы ответили Отто Юльевичу и, кажется, вполне ликвидировали его беспокойство.
Мы уже заканчивали наше строительство, когда подошел Володя Задоров, секретарь ячейки.
— Надо поговорить. Пойдем.
Отошли в сторонку. Присели на льдинке. Володя серьезничал. Серьезность в Володе — не основная его черта. Серьезность в Володе появляется, когда он «переживает». А «переживает» Володя [126] все моменты своей партийной работы, которые считает значительными, все моменты, когда приходится «руководить». И сейчас он «переживает».
— Ты один в палатке? — тон вопроса официальный.
— Как один? Нас семеро…
— Коммунист ты один в палатке? — страшно терпеливым голосом уточняет Володя.
— Коммунист я один. Есть еще комсомолец Федя Решетников…
— О комсомольцах речь особо, — перебивает Володя поучительно.
— Есть, капитан! — отвечаю я и сам не слышу в собственном голосе ни одной подозрительной нотки.
— Задача коммуниста — обеспечить хорошее настроение палатки в целом… На-днях будет заседание бюро, там поговорим подробнее…
Володя спешит. Он решил поговорить с каждым из коммунистов. Побывал уже в половине палаток.
В середине дня состоялся общелагерный митинг. Митинг был краток — семь минут. Из всех митингов, какие я когда-либо видел, этот — как «цветок неповторимый».
Выступал один Отто Юльевич, говорил как начальник экспедиции, как представитель партии и правительства, как вождь сотни людей, попавших в опасное положение.
Митинг совершался на «площади» лагеря Шмидта. Мороз. Ветер. Пуржит меньше, чем вчера. Большинство в малицах. Молча стоят плотной толпой, тесно окружая начальника, который говорит…
А он говорит о чести и достоинстве родины. Родина нас не забудет. Она сделает все для нашего спасения. Но и мы, сотня на льду Чукотского моря, не забудем своих обязанностей по отношению к родине…
Митинг положил реальное начало общественности на льду. Всей жизни лагеря он сразу придал бодрый, идейно высокоприподиятый тонус, который так и остался характерным для лагеря Шмидта на все время его существования. В этом смысле значение первого митинга огромно.
Уже на следующий день родилась идея продолжать издание стенгазеты. Это произошло в нашей палатке вечером, когда все находились «дома», произошло внезапно, — мы сами были потрясены.
— Что? Что? Стенгазета?
— Замечательно!
— Это мысль.
— Да работу, товарищи!
— Здорово, здорово! [127]
В уме промелькнули «роскошные перспективы» для нашей стенгазеты: на льду будет очень полезно, а там, на Большой земле, когда узнают, — поймут, что мы собираемся жить на льду всерьез и вообще все у нас не так плохо, как там представляют.
Тут же посовещались, наметили чудесное название — «Не сдадимся!» и принялись за работу.
Я выскочил из палатки, побежал в палатку Отто Юльевича:
— Отто Юльевич! Стенную газету выпускаем!
— Очень хорошо, — улыбаясь своей мягкой улыбкой, неторопливо проговорил Отто Юльевич.
— Вам придется написать в первый номер.
— Напишу, напишу.
— Сегодня нужно. Приходите к нам в редакцию и там напишите.
Обежал еще несколько палаток, заказал статьи. Договорился с женщинами — О. Н. Комовой и З. А. Рыцк, которые взяли на себя работу по переписке статей.
Когда вернулся в палатку, редакция работала «на полный ход». Горели полученные для редакции свечи; Федя Решетников на полу [128] на согнутых коленях рисовал первую карикатуру; добыли карандаши, несколько штук ученических тетрадей.
«Не сдадимся!» начинала жить.
Рядом с первыми ростками общественности шло формирование быта. Быт сформировывался удивительно быстро. Точный регламент общего трудового дня и почти невольный регламент дня личного — вот одна из отличительных черт нашего быта на льду.
Мы стали строже к себе и к другим и в то же время более внимательными и чуткими к своему соседу по палатке или по работе.
18 февраля мы отужинали, как всегда, около шести часов вечера. Дежурный по палатке Як Якыч (Яков Яковлевич Гаккель) мыл пожарное ведро с «Челюскина» (заменяло нам суповую миску) и готовился угостить нас чаем. Чаепитие в условиях нашей палатки — очень сложное предприятие: у нас не было ни чайника, ни металлического ведра, ни кастрюли с широким дном. Нас обслуживала посудина, принадлежавшая нашим биологам и представлявшая собой железный цилиндр, узкий, высокий, с крышкой. Чтобы согреть чай (из кусочков льда) в этим цилиндре, требовались вполне исправный примус и полтора часа времени. Кроме того в цилиндре еще имелась совершенно ненужная дырочка, которую постоянно приходилось затыкать щепочкой. Но мы привыкли к мелочам нашего быта и сегодня, как всегда, терпеливо ждали, когда Як Якыч справится с цилиндром. Даже больше: мы уже успели полюбить эти полтора часа между ужином и чаем. После дневной физической работы мы чувствовали себя еще усталыми и в то же время после ужина — сытыми. В ожидании чая мы сидели, лежали, полулежали на своих малицах, спальных мешках и занимались «интеллигентным трудом» — записями в дневниках, записных книжках.
Точно так же протекал и сегодняшний день. Но когда чай уже закипал в биологическом цилиндре, полотнища палатки раздвинулись, просунулась голова Володи Задорова:
— Давай на бюро, Сергей! Голова скрылась.
— Где будет?
— В палатке Копусова, — донесся голос снаружи, и мне показалась в этом голосе нотка гордости.
Еще бы не гордиться Володе Задорову, нашему секретарю! Первое бюро на дрейфующем льду сейчас займется своими деловыми вопросами… [129]
Первое бюро
Повестка первого бюро была очень короткой — всего один вопрос: «Сообщение О. Ю. Шмидта».
Привожу это сообщение полностью по записи в протоколе.
«О. Ю. Шмидт начинает с того, что с большой гордостью отмечает величайшую организованность, дисциплину, выдержку и мужество, проявленные всем коллективом челюскинцев в момент катастрофы. Очень разнообразный по своему составу коллектив тем не менее показал себя единым и сплоченным в ответственнейший момент экспедиции. Эти блестящие качества коллектива в целом — результат семимесячной политической работы, планомерно проводимой во время похода ячейкой ВКП(б), судкомом и прочими общественными организациями челюскинцев. Много сил отдал этой работе А. И. Бобров.
Тов. Шмидт информирует собрание о мероприятиях правительства по оказанию помощи челюскинцам.
— Положение наше вполне благоприятное. Мы можем спокойно ожидать, когда реализуются эти мероприятия, — говорит О. Ю. Шмидт.
Далее он сообщает об отдельных случаях упадочнических настроений, замеченных партийными товарищами на льдине. Регистрируя эти случаи, Шмидт намечает методы политической работы, которая будет продолжаться в лагере. Конечно о какой-либо массово-политической работе прежнего типа не может быть и речи. Но тем ответственнее роль отдельного коммуниста. Отныне каждый шаг коммуниста, каждый поступок должны быть строго продуманы, взвешены. Каждое слово коммуниста в любом разговоре с беспартийными товарищами — в палатке во время отдыха, на льду во время работы, в случайной беседе — должно быть непрерывной политической работой, которая здесь, в новых, трудных условиях, с успехом заменит нам массовую работу прежнего типа. В любую минуту, в любой обстановке коммунист обязан личным поведением возбуждать мужество беспартийных товарищей. Встречаясь с упадочническими настроениями, он обязан сейчас же ликвидировать их».
Речь Шмидта, то мягкая, товарищеская, теплая, то требовательная, категорическая, суровая, волновала до глубины души. В памяти и сейчас стоит эта палатка, освещенная «летучей мышью» (фонарь особой системы, не гаснущий на ветру), со смутными, неподвижными фигурами членов бюро, сидящих на полу. У камелька, по стене, по темным углам они застыли в разных позах. У тех, кто [130] ближе к фонарю, — напряженное и задумчивое выражение лиц. Вот вздернутое к «потолку» лицо Боброва в очках, на стеклах которых играет пламя «летучей мыши». Вот Ваня Копусов. Он сидит, подавшись грудью вперед, и смотрит через полотнище палатки куда-то в пространство. Куда он смотрит?
Там величаво проходит XVII съезд нашей партии. Туда смотрит сейчас вся страна. Там сейчас история перевертывает одну из самых замечательных своих страниц. А мы сидим здесь и ничего не знаем…
«Ну, что ж, — думалось может быть не одному под волнующую речь Шмидта, — мы ничего не знаем, что делается там, но мы знаем, что мы, коммунисты, обязаны делать здесь. Раз уж случилось, что 100 человек — рядовые граждане нашей страны — неожиданно привлекли к себе внимание всего мира, то мы, коммунисты, находящиеся в числе этой сотни, знаем, что нам нужно делать. Правда, среди сотни не все равноценны. Есть сильные и слабые, есть устойчивые и колеблющиеся. Но мы поможем слабым, подадим им руку. Колеблющимся мы будем непрестанно разъяснять ту очевидную истину, что в минуты опасности, а они несомненно будут, нужно спасать не самого себя, а весь коллектив. Пусть каждый усвоит, что, только спасая коллектив, он вернее всего и спасет себя лично…»
Шмидт кончил. Фигуры по углам ожили. Вспыхнули папиросы.
Но все молчали.
— Что ж, товарищи, — обратился ко всем Володя Задоров, наш секретарь, — будем вести прения по сообщению Отто Юльевича или нет?
Сразу запротестовало несколько голосов. Какие тут могут быть прения? Требования к коммунистам предъявлены ясные, четкие, определенные. Требования эти мы обязаны выполнять во что бы то ни стало. Будем беречь дорогое время и обойдемся без прений.
Последовало деловое предложение:
— Давайте, товарищи, вместо прений займемся вот чем. Уже со второго дня нашего пребывания на льду к каждой палатке прикреплен товарищ, некоторые из них присутствуют здесь. Заставим их рассказать, чем живет и дышит каждый челюскинец. И мы получим более или менее полную картину настроений во всем лагере. А на основании этой картины мы и будем говорить о тех или иных мероприятиях.
— Очень хорошо, — поддержал предложение Шмидт. [131]
— Говори ты первым, — предложил мне Володя Задоров.
Говорить первым?… Чувство ответственности пронизало меня. Говорить нужно, не считаясь с личными симпатиями или антипатиями. Говорить нужно, не преувеличивая достоинств и не щадя слабостей. Нельзя ошибиться ни в одном человеке. Нужно почувствовать его настоящую цену в новых условиях, в каких нам придется жить теперь, и правдиво рассказать об этом бюро.
Я вообразил себе всех своих сопалатников. Их шесть, кроме меня. Вот Федя Решетников — художник, единственный комсомолец в палатке. Но о Феде, пожалуй, не стоит и задумываться. Парень замечательный. Носа не повесит ни при каких обстоятельствах. Весь поход заставлял челюскинцев хохотать над его карикатурами. И здесь, на льдине, сегодня утром Федя с Баевским и мною выпустили первый номер первой на дрейфующем льду стенной газеты «Не сдадимся!» Номер вывешен на «площади», на открытом воздухе. Челюскинцы на морозе читают и смеются.
Федя — крупица золота среди нас…
А кто за Федей? Гидрограф, географ и биолог. Три беспартийных научных работника. Но у меня уже составилось твердое убеждение относительно этой троицы. Я убедился: все трое крайне… довольны, что поход «Челюскина» неожиданно получил столь интересную в научном отношении концовку, как дрейф на льдине в неизученном Чукотском море. Один из них даже дал статью в «Не сдадимся!», в которой горячо убеждал челюскинцев на всех деревянных предметах, находящихся в лагере, ставить клеймо: «Челюскин», 1934 г.».
Когда, мол, через несколько лет останки нашего лагеря — лагеря Шмидта будут прибиты к побережьям различных морей, они сыграют очень существенную роль в изучении течений наименее испытанного Чукотского моря… Нет, это славные товарищи, люди, с которыми не пропадешь…
Дальше — наш кинооператор. Он тоже беспартийный. Но главное — он очень молод. Чересчур молод. В нем как бы еще просвечивает образ его матери. Мы все это чувствуем по тому, как он вечерами ее вспоминает. А потом вспоминает блины и пирожки, которые она ему замечательно вкусно приготовляла. Впрочем за это нельзя упрекнуть его. Его мать в Ленинграде не мешает ему оставаться на льдине мужественным и веселым. Он — завзятый певун, остряк и рассказчик. Забавляет нас по вечерам до позднего часа, а по утрам будит песней: [132]
«Вставай, вставай, кудрявая. В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня».
Остается еще беспартийный журналист. Этот товарищ совершает уже четвертую полярную экспедицию. К сожалению, в его характере есть резкие, тяжелые черты. Он недостаточно внимателен и чуток к окружающим. У него эгоистические наклонности…
Итак в целом я могу со спокойной совестью похвастать своей палаткой.
— Настроение палатки крепкое, уверенное, чрезвычайно бодрое, — говорю я и даю краткие характеристики всем товарищам.
Когда я кончил, Ваня Копусов вдруг перебил:
— А что же ты не рассказываешь, как один пытался сегодня патефон на самолете отправить?
Вот история! Как я мог позабыть про этот скверный инцидент? Сегодня в лагере с утра ожидали прилета «АНТ-4». Должны были улететь женщины и дети. Норма багажа была ограничена десятью килограммами на человека. Тайком от Копусова, заведующего отправкой пассажиров, один из товарищей пытался переправить к самолету патефон, чтобы его доставили на берег.
Сообщение о патефоне явилось новостью для большинства членов бюро.
Этим я закончил сообщение про свою палатку.
С рассказом о следующей палатке выступил Толя Колесниченко. Он улыбался, рассказывая про свою палатку. Но палатке его в самом деле можно позавидовать. Из восьми обитателей — пятеро коммунистов, один — комсомолец. Мало того, что коммунисты. Большинство — студенты, практиканты Ленинградского водного института, будущие инженеры и судовые механики. Ребята все крепкие, активные, грамотные коммунисты. В партийной жизни на судне они играли видную роль. На льду за эти пять суток выдвинулись еще больше. Трое из них присутствовали на бюро.
«Какие могут быть настроения в такой палатке, как моя?» — говорила улыбка Толи Колесниченко.
О комсомольской палатке, большинство которой составляли кочегары, в протоколе первого бюро записано тоже очень лестно: «Бодрая, молодая, веселая, активная палатка. Настроение превосходное. Вечерами после дневной работы палатка хором распевает челюскинские песни». [133]
Всех палаток было десять. Но представители некоторых из них отсутствовали. Характеристики давали секретарь ячейки Володя Задоров и Толя Колесниченко. В результате сообщений выяснилось, что из всех палаток только две требуют пристального внимания со стороны партийной организации: палатка штурманов, где нет ни одного коммуниста, что затрудняет связь с ячейкой, и палатка строителей.
Но палатка строителей фактически перестанет существовать с завтрашнего дня. Строители полностью переселялись в только что отстроенный барак.
В тот же барак должны были переселиться женщины и дети, а также наиболее слабые физически мужчины. Бюро учло это обстоятельство и наметило соответственные мероприятия.
Как итог всех сообщений представителей палаток и последовавшего обсуждения в протоколе первого бюро записано следующее:
«…выяснилась полная картина настроения лагеря. В целом это настроение можно смело охарактеризовать как очень уверенное».
В заключение были внесены и приняты следующие деловые предложения:
«1. Завтра, 19 февраля, созвать общее партийное собрание, на котором напомнить товарищам об их обязанностях как членов партии.
2. Равномернее расселить коммунистов по палаткам. В барак, где концентрируются в большом количестве беспартийные, женщины, дети, а также слабая в политическом отношении группа строителей, переселить секретаря партячейки т. Задорова и председателя судкома т. Румянцева.
3. Наладить четкую организацию работ по извлечению остатков «Челюскина» и различных грузов, для чего разбить весь состав экспедиции на бригады по новому признаку».
Это постановление было первым шагом на пути к решению задачи, поставленной партийным руководством, — сохранить коллектив челюскинцев в новых, трудных условиях таким же единым, сплоченным, дисциплинированным, каким он оказался к моменту катастрофы.
С точки зрения этой задачи общая поверка настроений челюскинцев, проделанная на первом бюро, имела огромнейшее значение. Первые пять дней на льду были самыми трудными из всех последующих, трудными во всех отношениях. Поверка же показала, что челюскинцы выдержали эту пятидневку очень хорошо. [134]
Точка прицела
На первые дни на льду падает почти целиком все количество (вообще очень незначительное) случаев нарушения трудовой дисциплины, проявления упадочнических настроений и прочих антиобщественных проявлений у отдельных товарищей.
В первые дни произошла например такая история. Отдельные товарищи, участвуя в общей работе по спасению выгруженных с «Челюскина» продуктов, взяли себе в личный запас по нескольку банок сгущенного молока, консервов и кое-каких других продуктов.
Это быстро обнаружили. Последовало категорическое распоряжение Копусова: немедленно возвратить самовольно взятое в общелагерный склад.
Конечно возвратили, но дело этим не кончилось. Прежде всего встал вопрос: что предпринять в отношении виновных товарищей? Нужны ли меры наказания и если нужны, то какие?
Решили: не нужны.
Но в один из ближайших дней созвали общее собрание челюскинцев. На собрании имен виновных не назвали, но много и страстно говорили об их вине. Директива партийного руководства заключалась в том, чтобы отнестись к провинившимся товарищам по возможности бережнее. И хотя ни для кого не было секретом, о ком именно идет речь, — товарищей пощадили: ни одно имя не было названо.
Не все однако согласились с деликатничаньем руководства. В «Не сдадимся!» поступили негодующие статьи. Редакторы «Не сдадимся!» долго успокаивали авторов, своих товарищей, покамест не убедили их, что статьи печатать не нужно.
Редакторы были правы. В дальнейшем, за два месяца, ни одного подобного случая в лагере Шмидта больше не наблюдалось. А вот другой пример.
В момент гибели «Челюскина» два товарища, собравшиеся на зимовку, спасли личное имущество в большом количестве. За время, истраченное на это, можно было бы выгрузить ценные для лагеря вещи.
Этот случай и другой случай прямого нарушения трудовой дисциплины одним из товарищей стали поводом для экстренного заседания бюро. К участию в заседании привлекли актив. [135]
Заседание происходило через три дня после первого бюро, в той же палатке Копусова, почти в том же составе, но атмосфера заседания была иной — раскаленной.
Психологическая ситуация среди партийцев, подготовившая эту атмосферу, в основном возникла на почве решений первого бюро. Суть решений первого бюро (вернее, не решений, а высказываний на первом бюро): хороший, мужественный, дисциплинированный коллектив необходимо сохранить в новых, трудных условиях таким же хорошим, мужественным, дисциплинированным, сохранить во что бы то ни стало, любой ценой!
Заседание бюро началось с того, что один из коммунистов, по инициативе которого оно было созвано, заявил, что сегодня утром в лагере Шмидта произошло неслыханное нарушение труддисциплины. Один из беспартийных товарищей отказался участвовать в авральной работе, мотивируя тем, что он занят другой работой.
Товарищ действительно был занят другой работой, причем эта «другая» работа по неписанному уставу лагеря Шмидта освобождала товарища от всех прочих работ. Каждый челюскинец знал это отлично, ибо каждый челюскинец нес эту работу по очереди.
Но сегодня утром самое существование лагеря Шмидта было поставлено под угрозу. Утром произошло сжатие. Наша льдина треснула. Трещина пошла в направлении пище-вещевого склада. Складу угрожала гибель. И склад погиб бы, если бы своевременно не приняли мер. Спрашивается: как бы выглядели мы через неделю после гибели склада?
Драматичность утра еще усугублялась тем, что все здоровые и сильные отправились на аэродром встречать Ляпидевского (который не прилетел). В лагере оставались наиболее слабые физически и товарищи, которые несли в этот день обязательную работу «по очереди». На аврал по спасению склада вышли все находившиеся в лагере. Не вышел только один.
И имя этого одного упоминалось вечером на заседании бюро в связи с именем двух, которые спасли личные «вещички» в момент гибели «Челюскина».
Коммунист, по инициативе которого было созвано бюро, подробно изложил утреннее событие. Он требовал для виновных суровой кары.
Вторым выступил ответственный товарищ, входивший в руководство экспедиции.
От него обычно не ждали резких суждений, но тут он заявил прямо: [136]
— Товарищ вполне прав, когда он чрезвычайно резко квалифицирует утреннее поведение…
Выступил третий товарищ:
— Мы должны позаботиться о том, чтобы своевременно изолировать наш коллектив от влияния подобных товарищей.
Выступил вслед за ним авторитетнейший представитель бюро:
— Оставим в стороне до возвращения на берег вопрос об отдельных лицах, а сейчас займемся вопросом общей организации работ
С ним резко не согласились.
Пятым выступил О. Ю. Шмидт. В его выступлении прозвучала «мягкая линия». На виновных конечно нужно как-то воздействовать. Но как? Тов. Шмидт предлагает организовать над провинившимися суд палатки.
— Что? Суд палатки?… Что это за штука «суд палатки»? Ну хорошо, что мы на льдине. А если бы мы находились в жакте — так значит организовать над виновным суд жакта или суд коммунальной квартиры?… Никуда не годится. Надо организовать над виновными обычный товарищеский суд! — так говорил следующий.
Снова выступил ответственный товарищ, входивший в руководство экспедиции:
— Нельзя передавать дело на суд палатки. Палатка — случайная ячейка. Передать нужно на судком.
В общем предложение Отто Юльевича явно отвергалось. Это было у нас чрезвычайной редкостью, когда отвергалось какое-либо предложение Отто Юльевича.
Выступило еще много товарищей. Выступали по нескольку раз. Все выступления били в одну точку: суд над виновными.
Снова выступил Шмидт. Он спросил всех присутствующих:
— А выгодно ли политически так ставить вопрос, как ставят здесь? Нужно ли выпячивать нескольких отдельных плохих людей в большом великолепном коллективе и выпячивать с протоколами, общими собраниями и т. п.?
Отто Юльевичу ответили примерно так:
— Чем резче мы будем проводить процесс самоочищения нашего коллектива, тем лучше будет для самого коллектива и значит тем лучше для страны.
Выступали еще. Вносили разные предложения. Все они отвергались, за исключением одного: организовать товарищеский суд.
Суд состоялся через день. Челюскинцы присутствовали до [137] единого… Барак! Свет коптилок! Торжественный состав суда! Подсудимые, испытывающие невероятный стыд!… И сто пар глаз, блестящих глаз, следят из темноты за судьями, за подсудимыми. Все, кроме судей и подсудимых, лежат или сидят на полу. Те, кто в углах, тех почти не видно: блестят одни глаза.
А за пределами барака — мороз, ветер, полярная ночь. Льдина дрейфует, со льдиной дрейфует барак, в бараке дрейфует суд, подсудимые, аудитория.
Двум товарищам, которые спасли все свое личное барахло, суд разъяснил основную заповедь лагеря Шмидта: если хочешь помочь себе, помогай коллективу; только помогая коллективу, поможешь себе.
В постановлении суда о третьем товарище был один замечательный пункт. Пункт гласил:
«При первой возможности выслать самолетом на землю в числе первых».
После прочтения приговора как-то неожиданно запели «Интернационал». Гимн пролетариата в бараке, на дрейфующем льду — Этого не рассказать! Я вслушивался в знакомые звуки, и дрожь пробегала по телу. Это была дрожь от сознания любви к своей стране, от желания жить и достойно творить дело своей родины здесь, на льдине…
«Осужденные» стали работать хорошо, никто их прошлым не попрекал, все подтянулись.
Единое целое
Партийная работа на льдине меньше всего выражалась в собраниях и заседаниях. В условиях постоянного теснейшего общения всех со всеми заседания и не были чересчур большой необходимостью. Вообще календарю, хронике, плану — этим вещам мало везло у нас.
Но попытки акклиматизировать их бывали.
На одном из открытых заседаний бюро (1 марта) А. Н. Бобров выступил с эффектным планом массовой работы. План предусматривал следующее:
1. Цикл лекций по экономической географии (Баевский).
2. История всеобщая: древняя, средняя (Бобров), новая (Шмидт).
3. Партучеба (Баевский, Бобров, Мартисов).
4. Диамат (Шмидт). [138]
5. Новые языки.
6. Проработка решений XVII съезда.
Кроме того предусматривались эпизодические лекции по самым различным вопросам, в том числе:
о Чукотке, о Персии, об Афганистане, Памире, Китае, Монголии;
о Пушкине, о фашизме, о русско-японской войне на море и прочем.
Заслушав этот план, один из членов бюро остроумно предложил:
— Предлагаю радировать правительству, чтобы оно не спешило с помощью нам: раньше 1 мая мы не успеем закончить учебную программу…
Алексей Николаевич очень рассердился на эту шутку.
Шутка шуткой, но при всем нашем огромном уважении к Алексею Николаевичу, старому большевику (он был уже в партии, а некоторые «члены бюро» еще не родились), большинство товарищей к предложенному плану отнеслось весьма критически. Товарищи попробовали было указать Алексею Николаевичу, что не стоит здесь, на льдине, заниматься вопросами коренной переподготовки людей. Практически все равно это большой пользы не принесет. Здесь, на льдине, важнее занять людей, чем учить их…
Алексей Николаевич выслушал наши возражения и заявил: никто, мол, ничего по существу не возразил, и поэтому он предлагает свою программу на утверждение бюро.
Программу приняли так, как предлагали единодушно критиковавшие товарищи.
Интересно подчеркнуть: все наши заседания, совещания, собрания постоянно были «тематическими», т. е. возникали на определенную тему. В повестках в большинстве стоял только один вопрос. «Разное», «текущие дела» — этого у нас не бывало.
Но основная партийная работа протекала конечно не на заседаниях.
Партийная работа органически входила в общую жизнь лагеря Шмидта, входила как важнейшая составная часть этой жизни, как часть, которая образовывала, формировала, направляла целое. Партийная работа проводилась всегда и всюду: в палатках, на работе, на охоте, в очереди у камбуза. Но конечно к ней не был приклеен ярлык: это, мол, партийная работа, и провожу ее во исполнение такого-то постановления.
В чем же конкретно выражалась эта работа, «техника» этой работы? [139]
Опять нужно сослаться на Отто Юльевича. На первом заседании бюро ячейки на льду Отто Юльевич сказал:
«Отныне каждый жест коммуниста, каждое его движение, каждое его слово — в любом разговоре с беспартийным товарищем: в минуты отдыха, в часы работы, за чаепитием в палатке, в случайной беседе на ходу — должны быть непрерывной политической работой».
Начальнику экспедиции глубоко верили, его любили, по образу его поведения строили собственное поведение. Начальник экспедиции был взволнован, когда говорил эти слова, и мы тоже были взволнованы.
И в течение двух месяцев ледяного плена любой из коммунистов помнил, что каждый его жест, каждое его движение, каждое его слово должны быть непрерывной политической работой.
Вот здесь и лежит секрет «техники». Этим и объясняется, что партийная работа на льдине стала частью всей нашей жизни, стала необходимым условием существования целого.
У нас на льдине через день, а иногда и каждый день, зачитывалась информация из внешнего мира. Зачитывалась она в бараке, и слушать собирались конечно все. Половина сообщений всегда относилась к нам, челюскинцам, к тому, как нас спасают. Понятно, с каким интересом мы выслушивали эти сообщения.
Например величайший восторг вызвало сообщение, что нам на выручку посылается «Красин». Бывалые «полярники» в составе челюскинцев знали, что такое «Красин», а коммунисты-челюскинцы понимали, зачем и почему посылается «Красин».
Мы «Красина» полюбили заранее. Ему предстоял героический поход южными морями (еще не знали, что пойдет через Панамский канал). Мы представляли, как будет «болтать» «Красина» в Индийском океане, и заранее жалели Красинских кочегаров.
Другая половина информационного бюллетеня относилась к событиям во внешнем мире. Бюллетень кратко рассказывал о важнейших событиях на нашей родине и во всем мире.
И самое важное тут вот что: информацию неизменно зачитывал сам Отто Юльевич. А в его изложении и с его комментариями все события во внешнем мире вставали в теснейшую связь с нашей жизнью на дрейфующей льдине. Такая подача информации — разве не деталь партийной работы?
Но как Отто Юльевич излагал мероприятия правительства по оказанию нам помощи! [140]
Перед нами вставала сила и мощь этого правительства, вставали нетерпение, ожидание, страсть страны.
Как в эти минуты мы любили свою страну! Какие клятвы мы произносили про себя!
«Вечера с информацией» происходили через день, иногда каждый день. Собиралось все население лагеря. Уходя «домой», в палатку, чувствовали себя обогащенными. «Вечера» были настоящей школой коммунистического воспитания.
Не школой, а уже комвузом были лекции Отто Юльевича по диалектическому материализму.
Какое место занял диамат в жизни лагеря Шмидта — это самостоятельная тема.
Я приведу главу из ледовой «Гайаваты». Она рисует всеобщий «диаматный уклон» в лагере. Глава так и называется:
Диамат
В ропаках, в Чукотском море, На вершине трех торосов, Он стоял, владыка ГУСМПа. Отто Манито могучий, И с вершины трех торосов Созывал народ барака, Созывал народ палаток.
От следов его струилась Майна, в пропасти срываясь, Вся сверкая льдом искристым. И перстом владыка ГУСМПа Начертал во льдах полярных Путь великого прохода: «Вот наш путь отныне будет».
От тороса взявши льдинку, Из нее он сделал трубку, Голубую трубку мира, И на ней зарубку сделал. И на майне у барака, Дымовой сигнал поставив, Закурил он эту трубку,
Всех сзывая на собранье. Дым струился тихо-тихо В блеске солнечного утра: Прежде темною полоской, После — гуще, синим паром; Наконец, коснулся неба, Раскатился над Чукоткой.
От палатки кочегаров, От палатки машинистов. От матросов, от ученых, От барака, от радистов — Все и всюду увидали Дым призывной трубки Отто. И старшие всех палаток Кочегаров, машинистов И матросов, и ученых, И барака, и радистов Закричали: «То наш Отто! Этим синим буйным дымом, Что вздымается до неба, Он сзывает на собранье, На совет нас созывает».
От палаток, от барака Чрез торосы, через майны, В теплых малицах оленьих, В кожтужурках, ватных куртках, В торбасах, ботинках крепких Шли старшие всех палаток, [141]
А за ними кочегары, Машинисты и матросы, Журналисты от «Известий», От «Вечорки», «Комсомолки»; Шел Баевский — Меджикивис, Аэролог Жирнопупов, Шел хитрейший Попокивис, Повелитель всех циклонов От Колымска до Аляски, Что считал себя ученым; Шел задорный «Гайавата», Ваня Копусов вихрастый; Шел старейший из партийцев Алексей Бобер редчайший; А за ним спешили в ногу Повелители науки Во главе со Хмызей Толстым; Позади всех снег топтали Штурманы, народ ретивый. Все спешили, как умели,
Пред лицо владыки ГУСМПа. Отто Манито могучий, Севморпуть создавший людям. Поглядел на всех с участьем, С отчей жалостью, любовью, Поглядел он на махистов, На котят-идеалистов, Механистов, прочих «истов», Диалектики не знавших.
И величественный голос, Голос, шуму вод подобный, Шуму многих сильных сжатий, Прозвучал ко всяким «пстам»: «Вам дан разум и сознанье, Вы учились в многих вузах, На рабфаках, в институтах. Вы росли в Стране советов, Воспитавшей вас с любовью Для того, чтоб помогали Вы в делах ее великих. Почему же, как слепые Двухнедельные щенята, Вы блуждаете в потемках На путях наук всех ваших? Ваша сила — в диамате; Он укажет путь в науках, Он наставником вам будет, Всем его законам мудрым Вы должны внимать покорно.
И умножатся успехи, Достиженья и открытая. Что вас ждут, когда вернетесь В край родимый, в край советский. Если ж будете вы глухи — Вы останетесь, чем были».
Так сказал владыка ГУСМПа, Отто Манито могучий.
Айс-Лонгфелдо
Апрель 1934 года
Лагерь Шмидта
Партийная работа стала частью жизни целого, и некоторые беспартийные товарищи скоро сделали для себя истинное открытие: они увидели, поняли, почувствовали коллектив и роль его в судьбе отдельного человека.
В середине марта мой сожитель по палатке, физик Факидов, улучив минуту, когда в палатке, кроме нас двоих, никого не было, заговорил со мною. Длинная сбивчивая речь его дословно мною не записана — передаю по памяти:
«Я решил вступить в партию. Мне сейчас 27 лет. К 30 годам я, верно, буду в партии. Эти три года я употреблю на то, чтобы достойно подготовить себя в коммунисты». [142]
— Очень хорошо, Ибраим, но как ты пришел к своему решению?
И Ибраим рассказал. Еще во время зимовки на «Челюскине» перед ним стали смутно обозначаться очертания того, что в нашей стране называется коллективом. На льдине Ибраим увидел больше. Ибраим увидел, как в коллективе растут люди. Нашу ячейку на льду Ибраим уподобил роли сердца в организме человека.
А напоследок, смущаясь, он признался, что только здесь, на льдине, он понял, что партия не помешает ему полностью отдаться любимой физике, той физике, рядом с которой конечно «недостойна» стать никакая другая наука.
Почти одновременно другой сопалатник — молодой гидробиолог Ширшов обратился с покаянием. Предварительно он увлек меня из лагеря далеко в торосы и там рассказал, как в 1930 году он был исключен из комсомола и как затем ложно понятое чувство самолюбия, мещанский анархический индивидуализм помешал ему во-время исправить ошибку, как затем он переживал ошибку сначала на «Сибирякове», потом на «Челюскине» и как только здесь, на льдине, он нашел в себе силу рассказать обо всем другому человеку.
Ширшов просил меня помочь ему.
Я переговорил с Отто Юльевичем, Задоровым, Бобровым. На «Смоленске» Ширшов подал заявление. Мы дали Ширшову очень хорошие рекомендации.
Это не единственный случай. Есть еще заявления о желании вступить в партию. Эти решения выношены на льдине. [143]
Корабль вышел в Баренцево море, имея на борту шестнадцать комсомольцев.
Мы друг друга не знали, так как «Челюскин» — новичок в советском флоте и в его команду пришли ребята с разных кораблей.
Но долго ли комсомольцам перезнакомиться?
Ячейка на корабле. Чем она живет? Она живет всей корабельной жизнью. Работает, учится, отдыхает. Ни одно начинание на судне не обходилось без комсомольцев, так же как оно не обходится без них на заводе.
Мы были ударниками на производстве. Соревнование на экономию топлива, авральные работы, перегрузка угля — словом, что ни делалось на судне — везде комсомол был на хорошем счету.
В машинной команде была организована комсомольская бригада. Ячейка взяла шефство над приборами и механизмами. Машины блестели.
Из комсомольцев здесь особенно выделялся Степа Фетин. Его [144] механизмы были в образцовом порядке. Среди кочегаров больше всего ценили комсомольцев Васю Громова, Паршинского и Кукушкина, среди матросов — Ткача.
Когда «Челюскин» застрял во льдах и стало ясно, что придется зимовать, надо было приучить людей к жизни в арктических условиях. Нас звали: на воздух, на лед! Но в прогулках участвовали немногие. Тогда мы организовали ежедневные физкультурные зарядки — ими руководил Решетников, а затем стрелковый кружок — им руководил Погосов. Прогулки сами вошли в быт. В стрельбе участвовали все без исключения. В свободное время и Отто Юльевич ходил с ружьем. Мы охотились на песцов.
Комсомольцы были на корабле организаторами досуга. Федя Решетников был главным затейником. Он создал струнный оркестр. Сам он играет и на пианино, и на балалайке, и на мандолине, и на гитаре, и на гребешках. Вместе с Шафраном Федя устраивал «Эстрадные выступления». Репетировали у себя в каютах. Сами были авторами, сами режиссерами, сами исполнителями.
В «эстрадных выступлениях» участвовала также Васильева. Она красиво танцевала с мотористом Ивановым. Они же сочиняли частушки на злобу дня, которые пела Васильева. Я помню, когда мы еще зимовали на «Челюскине» и ожидали самолета, чтобы вывезти часть людей на берег, у нас очень популярным стал куплет Васильевой и Иванова, который начинался так:
«Самолеты, самолеты, Где же ваши перелеты?… Самолетов не видать, Надоело ожидать».
Иной раз у нас бывали массовые танцы. Федя играет, а кто желает — пляшет.
На корабле регулярно происходили комсомольские собрания и заседания бюро. На бюро много говорили об учебе: время зимовочное, чтобы не терять год, давайте подтягиваться и учиться, всем учиться — и комсомольцам и беспартийным. Комсомольцы посещали кружок по изучению истории партии.
Некоторым учеба не давалась.
Кочегар Борис Кукушкин приходит и говорит:
— Хочу учиться, хочу, но у меня ничего не выходит.
С ним занимались индивидуально. Петров учил его арифметике.
С Громовым и Фетиным я занимался. Они с удовольствием ходили на уроки. [145]
Судовой комитет решил использовать время путешествия и зимовки для повышения квалификации молодежи. Ячейка горячо взялась за это дело. Из молодых кочегаров, машинистов, матросов были созданы технические кружки. С матросами занимались штурманы. Они рассказывали, как лучше найтовить, какие употребляются узлы и все, что нужно знать матросу для работы на корабле. Матросам давали элементарные знания по навигации и судовождению. Кочегарам рассказывали о горении, о топливе, о котлах, о машине.
Когда техническая учеба на корабле пошла хорошо, возникла идея организовать «пловучий техникум», по окончании которого можно приобрести специальность. Если учиться, то уж так, чтобы кочегар мог получить диплом машиниста, матрос мог стать штурманом, а плотник — бригадиром или десятником.
Директором техникума был выделен Колесниченко.
Я помню, некоторые настаивали на том, чтобы начать занятия 5 февраля. Но так как надо было составить программы и произвести запись (а это требует времени), — решили назначить открытие на 7 февраля. Все же из-за «недоделок» открытие техникума было опять перенесено. На этот раз на 13 февраля. Кто мог знать, что этот день жестоко и беспощадно разрушит все наши планы?
13 февраля я должен был после обеда начать с ребятами первое занятие по математике; как студент-практикант я был зачислен преподавателем.
Собрались в столовую.
— Товарищи, будем заниматься. Давайте устраиваться поудобнее.
Планируем. На буфете поставим доску. Тут усядутся пять человек, тут — семь. Сели, но тотчас же услышали скрип бортов. Вася Бармин говорит:
— Не придется ли вместо занятий на лед выходить?
— Ладно, посмотрим, пускай поскрипит… Успокоились. Но потом слышим — скрип усиливается. Кто-то сказал:
— Пойдем на палубу, узнаем, что за скрип.
Побежали — и с палубы в столовую мы больше уже не возвращались…
Степа Фетин, который развешивал доски, отправился в машину. Я забегаю к нему в каюту, он одевается. Спрашиваю:
— Ты что, Степка, на лед, что ли, думаешь выходить? Степа уже тонул раз — морской парень.
— А может и придется, — ответил он. — Я лучше оденусь. [146]
Он надел теплый свитер и пальто.
Я никогда не тонул, и «опыта» у меня было меньше. Выбежал на лед без рукавиц и потом целый час морозил себе руки.
Когда тонул «Челюскин», комсомольцы были на боевых постах. Миронов, Кукушкин, Могилевич, Паршинский, Громов, Фетин, Гуревич, Погосов до последнего момента находились на пароходе. Когда нос уже находился подо льдом, а на поверхности торчала лишь одна корма, на пароходе из 12–13 человек было 7–8 комсомольцев.
Валька Паршинский работал на корме. Ткач выбирал документы из кают, так как многие выбежали на лед без них. Погосов выискивал бочки с бензином для самолета Бабушкина. Только после команды: «Все на лед!» — они спрыгнули. Один Боря Могилевич ушел вместе с судном… Мы понесли тяжелую утрату.
И вот — корабля нет… Люди на льдине. Всего сто четыре человека, из них семнадцать комсомольцев; двое — повар Морозов и штурман Виноградов — вступили в комсомол на корабле. Сто четыре, среди них двое ребят — Алла и Карина, недавно увидевшая свет…
Но нас не сломила стихия — мы гордо и высоко несли ленинское звание и честь комсомола, преодолевая все трудности и лишения.
На льдине была организована молодежная, комсомольская палатка. В ней жили Паршинский, Кукушкин, Фетин, Бутаков, Громов и другие — десять человек. Это была образцовая палатка, самая веселая, жизнерадостная во всем лагере. Вечерами там собирались не только комсомольцы. Молодые и пожилые с удовольствием проводили время, Забывая о трудностях и неприятностях сурового дня.
После высадки на лед мы были еще больше, чем до этого, помощниками партийной организации. Мы решили не вести обособленную организационную работу, не созывали собраний и заседаний. Встречались три-четыре человека — члены бюро, активисты — и на ходу решали, что надо делать.
Например было решено развлечениями занять молодежную палатку по вечерам. Миронов ходил туда читать книги.
Однажды, правда, у нас было что-то похожее на заседание. Собрались члены бюро и актив. Говорили примерно час. Председательствовал Мишка Ткач. Протокола не вели. Речь шла о том, что на льду комсомол должен быть во всем впереди.
— Нужно быть комсомольцами и на льдине! — восклицали Миронов и Ткач. — Задачи, поставленные перед коллективом Отто Юльевичем — авралы, распределение дня, — должны выполняться аккуратно [147] и точно. Каждый комсомолец должен вставать вовремя, не опаздывать на работу, показывая пример остальным.
И комсомольцы не опаздывали.
Они шли на работу всегда первыми, всегда с песнями и всегда вели за собой остальную молодежь.
Мы действовали на слабых товарищеским, теплым словом, на отстающих — «подначкой», остротами, а на кого следовало — серьезным внушением либо коллективным воздействием.
В чем состоял долг комсомольцев в необычайных условиях ледового лагеря?
Быть примером не только в работе, в поведении, но и в состоянии духа.
В первые лагерные дни, когда среди очень незначительной части челюскинцев кое-кто поговаривал о невозможности нашего спасения, комсомольцы своим энтузиазмом, своим веселым настроением, своими шутками, своей работой воодушевляли всех и создавали то прекрасное настроение, которого мы потом окончательно добились у всех.
Комсомольцев расставляли на самые ответственные участки работы. Было время, когда важнейшей задачей было валяние лапши из муки и выпечка лепешек. Да, да, комсомольский долг — валяние лапши! На эту работу ставили комсомольцев, ибо вкусную лапшу и хорошие лепешки надо было сделать в плохих условиях. Было трудно. Печь была мала. В небольшой духовке нужно было быстро выпечь муку, полузамерзшую, всплывающую из майны. Мука оттаивала, и на ней создавалась испорченная корка. Мы, правда, имели галеты, но нужна была смена питания. Лагерю нужна была лепешка!
И когда наш ледовой «Наркомтруд» Колесниченко отправил «на лепешки» комсомольцев, мы это расценивали как политическую задачу. Мы послали туда Ермилова, Кукушкина и Морозова.
Морозов — молодой комсомолец — два дня твердил, что лапшу и лепешки сделать не удастся. Но парень скоро выправился и прекрасно работал по 10 часов в сутки. Лагерь получил и лепешки и лапшу! Комсомольцы несли ночные дежурства. В феврале — марте в широтах Чукотского моря ночи длинные. Надо было дежурить, чтобы предупредить о сжатии льдов, приближении медведей и всяких неожиданностях. Лучшие комсомольцы, в частности тогдашний секретарь комсомольской ячейки Ткач, были поставлены на ночную вахту. А такой труднейший участок, как аэродромы! Мы горды были [148] тем, что Отто Юльевич Шмидт назначил начальником аэродрома нашего Сашу Погосова.
Вы представляете себе, что это значит? Аэродромы находились в четырех-пяти километрах от лагеря. Между ними — ропаки, торосы, трещины. Пурга часто засыпала дорогу глубоким снегом, и по этому пути живущие на аэродроме во главе с Сашей тащили палатки, уголь, продукты, инструменты.
На аэродроме жило трое, из них двое комсомольцев — Погосов и Гуревич. Они были оторваны от лагеря иногда целые дни. Аэродромщики были лишены горячей пищи, которую имел весь лагерь. Они готовили себе пищу сами, сами же следили за отоплением палатки, а иногда и сами ходили в лагерь за продуктами. И Сашка Погосов вместе с Витькой Гуревичем показали, что значит комсомольская выносливость.
Вот еще пример того, каким большим доверием пользовались комсомольцы. По приказанию т. Шмидта все оружие было собрано в одно место. Отто Юльевич доверил оружие Саше Погосову, и он строго хранил его.
Комсомольцы на льдине продолжали корабельную традицию. Они были организаторами развлечений и культурного отдыха.
Городки. Их «выдумал» комсомол. Юрка Морозов был первый городошник. У нас были поломанные весла, и из них сделали городки. Строительного материала было много, из обломков делали палки. Играли в городки многие, как только были свободное время и хорошая погода.
Ожидаем самолет. Придется пойти на аэродром, но нет еще радио о вылете из Ванкарема. Вы представляете себе томительное ожидание радиограммы? А люди бросают палки, они играют. Снег очень плотно покрывает лед — прекрасная площадка для городков.
Вторая игра — «масло». Правда, название это брянское, из моих родных краев; эта игра именуется в разных местах по-разному. Играют так: в центре площадки и вокруг нее роются ямки. В центре кладется шар. Все стоят с палками у своих ямок. Один выбивает шар, и в это время происходит перебежка. Тот, кто гонял шар, должен захватить себе свободную ямку, а кто остался без ямки, остается гонять шар. Помню, первым начал игру с шарами машинист Нестеров.
Футбол. Его «основала» комсомольская палатка — Паршинский и Фетин. На футбольном поле у нас были настоящие ворота. Установили колья, положили сверху балки — честь честью. [149]
У нас было еще такое развлечение: пускали змей, обыкновенный детский змей. Затеял его Паршинский. У некоторых затем появилась мысль подвешивать к хвосту змея горящую массу, которая могла бы давать большой огонь — факельный сигнал для самолетов. Но в конце концов этого не нужно было: самолеты нашли нас без «змеиного факела».
Федя Решетников оформлял на льдине стенную газету, рисовал карикатуры. Вместе с Кренкелем, Шафраном, Мироновым он сочинял частушки-шутки. Помнятся такие:
«Я на льдине сижу, Льдина вертится, Ляпидевский не летит, Только треплется».
Или:
«Шерстью дышим, в шерсти спим Шерстью укрываемся, С шерстью кашу мы едим, Не заболеваемся». [150]
К слогу и рифмам особенно не придирались…
Еще на корабле ребята пели песенку о медвежатах. Их было много, стало мало, и песенка рассказывала о судьбе каждого медвежонка.
На льдине возник «ледовый» вариант «медвежат», написанный на манер детских песенок. Начинался он примерно так:
«Сто медвежат На льдине сидят И ждут, когда Их увезут со льда».
Нестеров, Решетников, Миронов и другие с частушками гастролировали по палаткам.
Среди комсомольцев уныние не находило себе места. Когда некоторые «силачи» заговорили о пешем походе со льдины на материк, — комсомольцы это считали бредом. Наши ребята были физически, пожалуй, самыми крепкими, но разве комсомольское благородство позволило бы им оставить женщин и детей, больных и слабых на произвол судьбы?
Когда в лагере состоялось заседание бюро партийной ячейки, среди партийного актива сидел Степа Фетин. Он должен был сообщить о состоянии молодежной палатки, и он уверенно заявил:
— У нас все нормально и все спокойно!
Лагерь был для нас школой большевистской выносливости, дисциплинированности, организованности, смелости и храбрости. Все наши ребята после ледовых испытаний стали на голову выше. Мы передали четырех комсомольцев в партию — разве это не выражение роста?
Сандро, или, как мы его звали, Сашка Погосов. Комсомолец с 1927 года. Рабочий. Механик. Активный, энергичный, прекрасный парень. Наш аэродромщик. Мы передали его в партию.
Федя Решетников. Бывший беспризорный. Молодой художник и старый комсомолец. И на судне и на льду он успевал не только работать, как и все, но и рисовать. Остроумный, компанейский, живой парень. Кавалер двух орденов. Мы передали его в партию.
Степа Фетин. Рабочий, сын рабочего. В комсомоле шесть лет. Был первым секретарем комсомола на «Челюскине». Без него ни одно дело не обходилось и на судне и в лагере. Комсомол передал Фетина в партию.
Саша Миронов. Матрос и журналист. Он совмещает эти две специальности и не может отдать предпочтение ни одной из них. Море и газета. Он говорит: полгода плаваю, полгода пишу. Саша [151] справлялся со всеми поручениями, какие ему давала ячейка. Комсомол передал его в партию.
А вот еще ребята.
Миша Ткач. Молодой комсомолец, он достаточно проявил себя и на пароходе и на льдине своей энергией и настойчивостью. Он был до меня секретарем комсомольской ячейки челюскинцев.
Кукушкин Борька. Ему 19 лет. На груди два ордена. Первый орден — Трудового красного знамени — он получил за Сибиряковский поход. Активный паренек. Ему нехватает знании, но он всеми силами стремится их получить.
Баранов. Жизнерадостный, веселый, боевой наш Гешка. Ему 17 лет. Мальчик! Самый молодой из всех нас, и он награжден двумя орденами.
Вася Громов. Кочегар. Крепыш. Самые трудные работы поручались ему, и он брал их своей силищей. Он удивлял всех энергией. Несмотря на свою молодость, был одним из лучших кочегаров на пароходе и одним из лучших работников на льду.
Ермилов. Кочегар. Вначале это был незаметный работник, а потом он показал себя образцовым комсомольцем. Он прекрасно справлялся на посту контролера по выпечке лепешек.
Единственная наша комсомолка Дора Васильева проявила себя меньше, чем другие комсомольцы, но и она принимала участие в массовой работе. На льдине она вместе с другими женщинами шила рукавицы.
Дора родила в Карском море Карину.
День ее рождения мы отмечали на вечере, посвященном Международному юношескому дню. Федя Решетников написал от имени Карины «обязательства», которые она дает комсомолу. Это были 24 пункта, которыми высмеивались слабые стороны некоторых наших челюскинцев. Например: «обязуюсь кроме слова мама больше никаких матерных слов не произносить и вызываю…» (следуют фамилии); «обязуюсь до 16 лет не употреблять спиртных напитков и вызываю…» (следуют фамилии). На льдине ребенку исполнилось шесть месяцев, и Доре конечно трудно было вести общественную работу.
Немного о себе.
Поход научил меня, как надо работать и жить в коллективе в трудные минуты.
Я в комсомоле с 1921 года. Член партии. Учусь в Ленинградском кораблестроительном институте на четвертом курсе. Пошел в поход на «Челюскине», чтобы познакомиться с состоянием корабля в [152] условиях плавания во льдах. Я участвовал в научно-исследовательской работе т. Факидова по испытанию корпуса корабля. Хорошо познакомился с тем, как ведут себя отдельные элементы судна: шпангоут, переборки. Когда инженер рассчитывает корпус корабля, он должен чувствовать, представлять себе его в работе, он должен видеть в эскизах и чертежах весь корабль в плавании — и среди волн и среди ледяных торосов.
Всего из книг не вычитаешь. Многое инженеру надо почерпнуть из жизни. И я черпал в нашей трудной экспедиции полными пригоршнями практический опыт.
Я скоро инженер и буду знать, как строить корабли. Я хочу строить арктические корабли, чтобы они резали, крошили, кололи и мяли те льды, от которых погиб «Челюскин».
Познакомился на судне и в лагере с диалектическим материализмом. В институте мы проходили диамат, сдавали даже зачеты, но глубины изучения не было. Лекции Шмидта были много интереснее, много ценнее и много содержательнее и ярче лекций в институте.
… Страна прислала нам спасение. Прилетели самолеты.
Василий Сергеевич Молоков — дядя Вася — предложил желающим сесть в парашютные ящики, тогда он в один полет вывезет не четыре, а шесть человек. Некоторые сочли это риском. Комсомольцы согласились летать под крыльями «Р-5». Одними из первых в ящики в порядке очереди сели комсомольцы. После этого со льдины отправляли на материк многих людей в парашютных ящиках самолетов Молокова и Каманина.
Когда вывезли из лагеря первых двенадцать человек, «медвежата» исполнялись так:
«Вот двенадцать повезли До самой до земли, И в лагере едва Девяносто два».
В дни, когда переброска людей на материк была в разгаре, когда в лагере оставалось все меньше людей, каждый комсомолец готов был улететь в числе последних, уступая очередь слабому товарищу. Если бы у комсомольцев были крылья, они полетели бы, как молодые орлята, освобождая место в самолетах другим!
С Витей Гуревичем произошел такой случай. Прилетел самолет Каманина, а на аэродроме никого нет, Погосов говорит Гуревичу:
— Витька, придется тебе лететь. [153]
— Не моя очередь, я должен быть с тобой на аэродроме.
— Видишь, на аэродроме людей нет, а кому-то лететь надо. Нельзя же самолет отправлять с одними вещами.
— Давай подождем, — упорствует Витя, — может быть кто-нибудь подойдет.
— Ждать нельзя, мотор работает на малых оборотах, задерживать машину не полагается. Сам знаешь.
После долгих убеждений улетел Гуревич, готовый уступить свое место более слабому и менее выносливому товарищу, ибо самые сильные должны были оставить лагерь последними, а каждый комсомолец хотел быть в числе самых сильных…
В числе последних шести челюскинцев, оставшихся в лагере, был Сашка Погосов.
12 апреля, за день до ликвидации лагеря, Погосов остался на аэродроме один. Он пошел в лагерь переговорить с последними жителями. Возвращаясь в сумерки, Погосов с трудом нашел аэродром. Он две недели не был в лагере. От торошений и сжатий дорогу за это время сильно изменило. [154]
Перед сном Саша осмотрел поле, переоделся — белье у него промокло, перекусил, что было, и лег спать. Лег в первый и последний раз один. Ночью проснулся от толчков и треска. Было темно, и он решил не вставать.
Утром 13 апреля Саша осмотрел аэродром. Увидел новую трещину поперек аэродрома, но не широкую и поэтому не опасную. Тогда он флагом и костром подал знак в лагерь, что аэродром цел.
Часов в двенадцать дня задымил костер в лагере. Это значило — есть радиосообщение, что самолеты вылетели. Вскоре показались три самолета. Еще вчера просили забрать из лагеря всех сразу. Бобров не мог улететь раньше других — он начальник экспедиции и должен оставить лагерь последним… Воронин — капитан. И он должен уйти последним… Кренкель не мог улететь потому, что он радист, он поддерживает связь с миром. Погосов тоже считал, что он должен улететь последним, ибо он начальник аэродрома…
Прилетели Водопьянов, Каманин со штурманом Шелыгановым и Молоков. К Каманину сел Загорский. Туда посадили и восемь собак. К Водопьянову сели Бобров, Кренкель и Иванов. К Молокову — Воронин и Погосов.
Когда все было готово, Погосов зарулил все машины в конец аэродрома. Первым взлетел Каманин, потом Водопьянов. Погосов развернул самолет Молокова и, держась за крыло, на ходу вскочил в машину. Молоков сделал по просьбе Воронина два прощальных круга над лагерем и взял курс на берег.
Последним обитателем лагеря был комсомолец Сандро… И когда он ногами оттолкнулся от льдины, — лагерь Шмидта перестал существовать… [155]
Председателем судкома «Челюскина» меня выбрали в январе 1934 года, когда мы находились на судне и дрейфовали по Чукотскому морю.
Прежде чем рассказать о нашем необычайном судовом комитете на льдине или, как правильнее будет его назвать, о нашем «ледкоме», мне хотелось бы в нескольких словах рассказать о том, как я попал на «Челюскина».
Родился я в Нарве в 1895 году. Отец мой был кондуктором, мать — ткачихой. Работать я стал с 12 лет, когда умерли родители. До 16 лет работал на фабрике Кренгольмской мануфактуры конторским мальчиком, потом учился на ткача и затем пошел плавать. Мальчиком зачитывался романами Жюль-Верна, Майн-Рида, и книжки эти очевидно сыграли не малую роль в выборе мною профессии.
Плавал я с перерывами до 1924 года.
В 1918 году я участвовал в экспедиции Вилькицкого в Карское [156] море на «Вайгаче». Когда «Вайгач» затонул, нас подобрал речной пароход «Туруханск».
После 1924 года я работал кочегаром на фабриках.
В 1928 году меня выдвинули на хозяйственную работу — заведующим отделом экономики труда. Потом я был заведующим снабжением, и последняя моя должность — начальник спецотдела на фабрике «Картонтоль».
Из газет я узнал, что готовится экспедиция на «Челюскине». Меня эта экспедиция очень заинтересовала, потому что она шла северовосточным путем. Для меня, проделавшего не мало путешествий, Это было новостью.
Я обратился в Ленсовет к И. Богдановой, чтобы она помогла мне попасть на «Челюскина». Она переговорила с профессором Самойловичем, тот рекомендовал меня начальнику экспедиции, и я очутился на «Челюскине».
Итак мы сошли на лед. Перед нами, работниками судкома, встал вопрос: что нам делать как общественной организации, как организовать жизнь в новых, ледовых условиях?
На судне мы вели массовую работу. Были у нас технические и производственные совещания. Работал целый ряд кружков.
Но здесь ряд новых задач встал перед нами. Нужно было равномерно распределить теплую одежду. Сколько времени нам придется пробыть на льду, было совершенно неизвестно. Следовательно необходимо было установить определенную норму расходования продуктов. Продуктов у нас было достаточно, но все же многого нехватало, были дефицитные продукты. Как их распределять? Чтобы избежать недоразумений, мы проводили небольшие собрания, конечно без всяких протоколов и записей, тут же разрешали все щекотливые вопросы и успокаивали людей. Мы выделили общественный контроль в лице т. Апокина — члена судкома, для того чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов.
Затем перед ледкомом встал вопрос об организации досуга: как занять свободное время, чтобы люди не впадали в отчаяние, не ныли, не рисовали себе мрачных картин?
Мы предложили нашему «массовому сектору» — т. Миронову организовать лекции. Лекции о Чукотке читал т. Комов, которому уже раньше пришлось зимовать в этих краях. Лекции о Якутии читал т. Хмызников, о Монголии — т. Баевский. Лекции были краткие, но интересные. Особенно хорошо читал Баевский. «Курс» каждого отдела продолжался три-четыре дня. [157]
Комсомольцу Саше Миронову мы предложили организовать игры. Организовали футбол, поручили это дело кочегару Паршинскому — физкультурнику. Сделали самодельный мяч, и, когда позволяли погода и время, ребята играли в футбол. Затем была организована игра «шар и масло»: брали пустые консервные банки и загоняли их в лунки.
На работу отправлялась обычно не вся палатка. Кто-нибудь один всегда оставался дневальным: мыл посуду, кипятил воду и т. д. Назначал дневального староста. У нас был такой случай: загорелась палатка. Если бы не было дневального, мы лишились бы части нашей жилплощади.
Мы внимательно следили за настроением товарищей. Взять хотя бы строителей. Они никогда не бывали на море. Естественно, наша ледовая обстановка для них была особенно тяжела. Им казалось, что спасение невозможно. И вот я стал частенько наведываться в палатки строителей, рассказывал им о спасении экспедиции Нобиле нашими советскими летчиками и моряками. Приводил и другие конкретные примеры выхода из подобных тяжелых положений. [158]
Но так как подробностей я и сам не знал, то предложил, чтобы им об этом рассказал Филиппов — участник знаменитой спасательной экспедиции «Красина». Он обошел несколько палаток и подробно рассказал об этой исторической экспедиции.
Поддержание бодрого настроения в лагере было одним из важнейших участков нашей массовой работы.
Кроме вопроса о продовольствии очень остро у нас стоял вопрос с топливом — без топлива мы не могли бы ни сварить пищу, ни обогреться. Мы созвали в бараке расширенный пленум ледкома, заслушали доклад старшего механика о количестве топлива и о том, как он думает его расходовать. Посыпались предложения о том, как использовать топливо более рационально.
Помню предложение Леши Апокина растянуть запас топлива не на два месяца, как предлагал механик, а на три и выделить одного из товарищей для учета расходования.
Соревнование у нас происходило совсем по-особому. Все бригады работали настолько хорошо, что приходилось иногда их удерживать, чтобы люди чрезмерно не изнуряли себя, хотя наряду с этим пришлось ставить вопрос и о дисциплине и о таких проступках, которые в нормальных условиях являлись бы совершенно незначительными. Например человек немного больше покурит, немножко позже придет на работу и уйдет раньше минут на десять. Правда, таких случаев было всего два-три на коллектив в 104 человека. Но мы решили и этого не допускать и, обсудив на бюро и судкоме, передали «дело» в товарищеский суд. Было достаточно одного такого суда, чтобы совершенно прекратить малейшие нарушения трудовой дисциплины.
Тяжелыми в смысле настроений и переживаний были у нас дни ожидания прилета самолетов.
Каждый день мы получали сведения о предстоящем прилете самолета и ходили на аэродром с женщинами и детьми. Ходить приходилось километра три-четыре туда и столько же обратно. А самолетов все нет и нет. Тут пошли разговоры о том, что если мы в состоянии делать по шесть-семь километров в день, то можно ведь дойти пешком и до берега. Ведь берег находится в 150 километрах от лагеря!…
Мы созвали по этому поводу общее собрание. На этом собрании было доказано, что подобный план неосуществим, так как у нас [159] нет ни собак, ни нарт, что нам пришлось бы тащить на себе и топливо, и свою теплую одежду, и палатки, и продовольствие. А самое главное — мы потеряем радиосвязь, и тогда уже нас никто не найдет. А женщины, дети, больные и слабосильные? Несколько человек спасется, а остальные наверняка погибнут. Больше эти разговоры не возобновлялись. [161]
С первых же дней похода на «Челюскине» решено было начать издание стенной газеты. Назвали ее «СМП» — «Северный морской путь». Редактором был я.
На корабле стенная газета выходила примерно раз в две-три недели. Мы приурочивали ее выход к выдающимся этапам нашего похода. Задолго до выхода газеты намечался, если можно так выразиться, ее стержень, ее «гвоздь». Так, когда в Карском море нам пришлось провести несколько авралов для переброски угля из носового трюма в бункер, стержнем очередного номера газеты были наша авральная работа и соревнование различных бригад. Когда выяснилось, что мы зазимуем, в центре газеты была зимовка: все материалы были связаны с бодрым и удачным проведением зимовки.
Мы стремились привлечь наибольшее количество товарищей в число рабкоров. После того как составлялся примерный план очередного номера стенгазеты, он обсуждался с отдельными группами в составе экспедиции (комсомольцы, плотники, зимовщики острова Врангеля), [162] а также с отдельными товарищами. Благодаря подробному ознакомлению всего коллектива с планом ближайшего номера мы имели большое количество материала. Этим объясняется то, что наша стенгазета из номера в номер все увеличивалась в своих размерах. В период зимовки она достигала размеров, относительно которых челюскинцы шутили, что скоро нашей стенгазетой придется раза два обмотать весь корпус парохода.
Большое значение придавали мы оформлению газеты. Им занимался наш художник Федя Решетников, его помощником был моторист Саша Погосов. Решетников периодически выпускал как добавление к «СМП» номера «Ледового крокодила».
Большое место в стенгазете мы уделяли литературной страничке. Здесь были очерки, фельетоны, стихи, эпиграммы. Главное участие в этой страничке принимал поэт Сельвинский. Его чеканные остроумные эпиграммы крепко запомнились. Уже в первом номере газеты он поместил эпиграммы на Шмидта, Кренкеля и Громова.
Отто Юльевич после тяжелой работы в течение дня любил вечером отдохнуть за «козлом»: так моряки называют игру в домино. В «козла» Отто Юльевич играл с тремя партнерами, и все мы лишались в связи с этим его общества и его беседы по вечерам. Многим хотелось, чтобы Отто Юльевич несколько снизил темпы игры в «козла». На помощь пришла эпиграмма Сельвинского:
«Пройдет сезон, и Отто гордо Предъявит миру два рекорда: Пять тысяч двести восемнадцать Сплошных челюскинских узла И семь миллионов триста двадцать Четыре… партии в «козла».
Эпиграмма достигла своей цели. Отто Юльевич долгое время значительно реже играл в домино, и таким образом мы получили возможность проводить с ним вечера.
Сельвинский и Громов «конкурируют» друг с другом в использовании нашей радиорубки. И Сельвинский пишет о Громове:
«Да, тяжело свой облик в бронзе высечь! Сему препятствует небезызвестный рок. Борис в каюте сеет десять тысяч, А вот в газете всходит десять строк».
Всеми нами любимый радист Эрнест Кренкель обладал завидным достоинством. Его речь часто была напыщенной и громоподобной, [163] притом с некоторой нескромной игривостью. Сельвинский преподносит такую эпиграмму:
«Эй, аптекарь! Глуховат ты, Дай скорее в ухо ваты. Видишь: грозный, как утес, Входит Кренкель тароватый, Феерического мата Пиротехник-виртуоз».
Досталось и Феде Решетникову. Пожалуй, это был единственный случай, когда ему самому досталось — обычно же все по очереди падали жертвами его остроумных карикатур. Один из наших поэтов разразился против Феди таким четверостишием:
«Он ростом не удался: щупл и худ, Он по профессии — художник, Фигурой он — и заяц и верблюд, Рисует он, как плохонький сапожник».
Весь коллектив, в том числе и автор эпиграммы, восхищались рисунками Решетникова. И реакция читателей на эпиграмму была положительной для Феди, против чего впрочем и не думал возражать сам автор. Это был дружеский шарж очень расположенного к нему товарища.
Нам пришлось вести большую редакционную работу. Основной нашей задачей было привлечение к газете матросов, кочегаров, плотников. Приходилось в длинной беседе с таким будущим рабкором установить тему его статьи или заметки, а иногда и помочь ему написать. Такая работа с неопытными рабкорами приближала к газете весь коллектив.
В первые же дни после выхода на лед было решено продолжать издание газеты. В этом деле большую активность проявил писатель, секретарь нашей экспедиции Сергей Семенов.
Первый номер стенгазеты на льдине выходил при исключительной активности почти всего лагеря. Десятки людей буквально бросились на работу для стенной газеты: кто писал статью, кто собирал материал для очерка из жизни лагеря, кто переписывал материал. Стенная газета, пожалуй, оказалась каналом для психической разрядки. Уж если выходит газета, значит ничего особенно страшного в нашем положении нет — так думали многие. И то, что [164] руководство экспедицией и партийная организация нашли возможным заняться газетой, лучше всяких успокоительных слов действовало на коллектив.
Много думали над заголовком газеты, выпускаемой на дрейфующей льдине. Хотелось в заголовке выразить нашу волю к победе и вместе с тем дать заголовок короткий, ударный, легко запоминающийся. И мы назвали газету «Не сдадимся!»
В заголовке указали местонахождение редакции: «Чукотское море, на дрейфующей льдине», и отметили, что газета является органом партийной ячейки, ячейки комсомола и бывшего судкома.
Мы наметили выпуск первого номера газеты на четвертый день после того, как сошли на лед. Мы еще ничего не знали о мероприятиях правительства по оказанию нам помощи. Было ясно одно: нам предстоят долгие дни пребывания на льдине. Для того чтобы спокойно и сплоченно прожить это время в лагере Шмидта, нашему коллективу нужны организованность, бодрость и уверенность.
Передовые статьи Шмидта, Семенова, Баевского звали к этой организованности. «Мы на льду, но и здесь мы граждане великого Советского союза, — писал Отто Юльевич, — мы и здесь высоко держим знамя Республики советов. Весь мир следит за нами. Покажем же, как даже в такой исключительной обстановке работают советские граждане под руководством своего правительства и коммунистической партии».
В таком же, как и Шмидт, смысле высказывался Сергей Семенов в написанной им от имени редакции передовице: «Эта газета, выпускаемая в такой необычной обстановке, в палатке на дрейфующем льду, на четвертый день после гибели «Челюскина», является ярким свидетельством бодрости нашего духа. В истории полярных катастроф мы мало знаем примеров, чтобы столь большой и разнохарактерный коллектив, как челюскинцы, встретил момент смертельной опасности с такой величайшей организованностью, а его вожди проявили бы в этот момент такую мужественную и твердую распорядительность. Миллионы трудящихся всех стран следят за нами с тревогой, с надеждами, с восхищением. Пусть никто не сомневается в том, что в распоряжении правительства могучей социалистической республики окажется достаточно средств для обеспечения нам верной помощи».
В статье «Задачи коммунистов» Баевский писал: «Мы находимся в обстановке, требующей максимальной организованности и дисциплинированности всего коллектива. Мы — сыны великой ВКП(б). [165]
Труднейшие наши испытания мы преодолеем, и большевистский коллектив «Челюскина» вместе с беспартийными впишет новую изумительную страницу в дело освоения Арктики, в дело социалистического строительства нашего Союза. Нас, коммунистов, партия будет ценить по всей нашей работе, особенно по нашей работе и коммунистическому поведению на дрейфующей льдине. Будем достойны одобрения нашей партии, заслужим эту величайшую для каждого коммуниста честь».
Весь остальной материал первого номера газеты был подобран так, чтобы помочь организации нашего быта и нашей работы.
Гаккель в статье «Изучим дрейфующие остатки «Челюскина» внес предложение выжечь надписи раскаленным железом на всех деревянных частях и вещах, находящихся в палатках. «В будущем, — писал он, — когда летом 1934 года разрушится льдина, на которой расположился лагерь Шмидта, все деревянные остатки «Челюскина» будут унесены течениями и дрейфом в разные стороны. И вот, по тому, где будут выловлены эти остатки, мы сумеем судить о направлении течений и дрейфа, о направлении ветров и их скорости в этом районе».
Предложение Гаккеля понравилось. Обитатели лагеря вырезали ножом или выжигали раскаленной в камельке проволокой упоминание о том, что данный кусок дерева или деревянная часть находилась в лагере Шмидта на дрейфующей льдине.
Борис Громов дал интересную статью о строительстве челюскинцев. Он тщательно подобрал все факты, характеризующие нашу работу в лагере по устройству быта. В частности он подытожил все спасенное нами во время аврала в момент гибели корабля. Все убедились, что выброшенных продовольственных и вещевых запасов нам хватит на два-три месяца.
В стенгазете была помещена статья старшего механика Матусевича — «Работа машинной команды во время аварии». В этой статье Матусевич описывал последние часы «Челюскина». Гидрограф Хмызников дал сводку о местонахождении лагеря и о дрейфе льдины.
Первые номера газеты были щедро снабжены рисунками Феди Решетникова. В рисунке «А есть ли у вас вид на жительство?» Решетников изобразил Шмидта, недоуменно и виновато разводящего руками в ответ на вопрос, обращенный к нему тройкой: нерпой, моржом — «представителем» ледкома — и белым медведем — «комендантом» ледяных просторов Арктики. [166]
Строительство лагеря Шмидта Решетников показал в рисунке «На смену хижинам мы строим дворец». Решетников нарисовал скверно поставленную, провалившуюся палатку и прекрасный барак с гордо развевающимся красным флагом.
В дружеском шарже «Отто Юльевич Шмидт в своей палатке» нарисован Отто Юльевич, голова которого выглядывает из-под полотнища палатки, а борода примерзла к льдине.
Другие рисунки Феди — «В палатке за трапезой», «На камбузе», «Радиостанция» — передают весело и живо особенности нашего быта и нашей работы.
В этом же номере Решетниковым был нарисован портрет погибшего Бориса Могилевича, помещенный над некрологом.
Все свои рисунки Решетников выполнял в поистине нечеловеческих условиях. Ему приходилось рисовать или сидя на корточках, сгорбившись, или лежа на животе. Несмотря на это, они были хорошо исполнены. Лагерь Шмидта восторженно реагировал на эти рисунки и карикатуры.
Первый номер «Не сдадимся!» много сделал для консолидации всего нашего коллектива, и мы решили продолжать регулярное издание газеты.
В дальнейших выпусках решили ввести отдел «Последние часы «Челюскина». Нам хотелось по свежим следам восстановить все то, что видели и переживали многие из нас в те трагические два часа, когда «Челюскин» шел ко дну.
Строительство лагеря, все наши усилия, направленные на улучшение быта, на перестройку палаток, мы решили отразить в особом отделе — «Строительство лагеря Шмидта».
Кроме этих двух важных отделов в каждом номере газеты мы давали сведения о том, где мы находимся, и текущую информацию. В материалах под заголовком «Где мы находимся?» Хмызников знакомил лагерь с запутанной кривой, по которой дрейфовала наша льдина. В информации мы давали сведения о продвижении к нам самолетов и спасательных экспедиций на пароходах.
Второй номер нашего «Не сдадимся!» по обилию материала напоминал бесконечно длинные номера газеты «СМП» на борту «Челюскина». Во втором номере уже появились и фельетоны.
С особенным интересом был встречен фельетон «Осколки нашего быта», имевший подзаголовок — «С карандашом по лагерю». [167]
Фельетон весело прогуливался по лагерю. Вот как описывалась в нем например палатка научных работников:
«С утра до последней предсонной минуты, с перерывами на работу и проглатывание пищи, заведены языки Феди Решетникова и Аркаши Шафрана…
Ради вольности веселой Собралися мы сюда… Из бокалов полновесных Пьем о надеждою чудесной…
с большим вкусом хором выводят Шафран, Решетников, Хмызников, Семенов и другие. Затем Хмызников начинает сочно и с большим знанием дела говорить о вкусных вещах. Здесь и лососинка, и севрюжка, и грибки, и свиная отбивная, и рассольник, и кулебяка… Чего, чего только здесь нет?… У всех текут слюнки… Наконец кто-то бешено протестует против утонченного издевательства».
Или вот описание времяпрепровождения в палатке Факидова и Иванова, двух «отшельников», как называли их в лагере:
«Иванов сиротливо подпер лицо рукою. Он поет жалобные, печальные русские песни: то о замерзающем ямщике, то о чьей-то грустной кончине. Столующийся Баевский читает вслух «Гайавату». Факидов фантазирует о том, как дома, в Ленинграде, он будет есть суп только из кружки и только вилкой, как он будет объясняться в любви только на ледокольном языке:
«Я очарован вашими обводами. Ваш нос — форштевень. Ваш рот — форпик С креплениями. Я хочу держать в своих стрингерах Ваши шпангоуты».
В этом фельетоне и в ряде последующих мы заразительно смеялись.
Во втором номере Решетников дал два «крупных полотна»: «Так могут о нас думать» и «В новых условиях — новая обстановка».
В первом рисунке Федя изображает, как могут о нас, челюскинцах на льдине, думать наши враги. Рисунок полон ужасов: вот какой-то челюскинец грызет от голода свою собственную ногу. Вот целый хоровод из восьми фигур. Они сплелись в круг, причем каждый из них пытается утолить голод пожиранием своего соседа. У одного проглочены уже обе ноги, но это не огорчает пострадавшего. Он не чувствует постигшего его несчастия и в свою очередь вцепился зубами в мягкие части третьего челюскинца. Вот обжора-аэролог Шпаковский поджаривает на примусе чью-то женскую ногу. От голода и предвкушения еды у Шпаковского текут слюнки. За ним из-за бугорочка жадно наблюдает фотограф Новицкий.
Какой-то челюскинец почти целиком уже проглочен белым [168] медведем. В этого медведя из трехлинейки, покрытой многопудовыми сосульками, целится помощник завхоза Канцын. На треноге из весел подвешен котел, и в нем варится обед.
Тут же Решетниковым вывешено юмористическое меню:
Первое блюдо — «бульон из сапог».
Второе блюдо — «печеные ремни».
Более деликатное блюдо готовится в качестве диэтического. Вместо бульона из простых сапог здесь готовят бифштекс из валеных сапог.
На краю большой льдины, на которой происходят такие ужасные вещи, сидят три сумрачных и настороженных полярных ворона и ждут той минуты, когда обитатели лагеря Шмидта станут их добычей.
В таких мрачных тонах изобразил Решетников то, что думают о нас наши враги, как хотелось бы им представлять лагерь Шмидта.
И тут же рядом Решетников дает ответ всем тем, кто готов был клеветать на лагерь Шмидта. В левом углу рисунка «В новых условиях — новая обстановка» изображен наш продовольственный склад. Он называется:
«Универмаг «Красный ропак». Все для жизни!
В этом универмаге можно получить все. Здесь отпускают и валеные сапоги и кусок свинины».
На горизонте изображена наша знаменитая вышка. Под нею на месте гибели «Челюскина» вывеска: «Дереворазработки производит артель «Раз-два-взяли!»
Так Решетников рисует место, где мы вылавливали все оставшееся после гибели «Челюскина».
В правом верхнем углу нарисованы «фабрика-кухня» и наш барак, обложенный снежными «кирпичами».
В центре — рисунок, изображающий работу уличного фотографа. Рисунок озаглавлен: «Фотоисторический момент. За одну карточку одна галета». Фотограф — это толстый, небольшого роста Петр Карлович Новицкий, весь укутанный в меха и теплую одежду. На фоне примитивной уличной фотодекорации он снимает челюскинку. На декорации изображены: гибнущий «Челюскин», перевернутая луна, дирижабль имени «Правды», марширующие белые медведи и какая-то фантастическая гондола с гребцами.
Оба этих рисунка Решетникова буквально произвели фурор. [169]
Во втортом же втором номере «Не сдадимся!» были помещены чрезвычайно интересные статьи Хмызникова, Филиппова и Расса о последних часах «Челюскина». На месте передовой мы поместили радостно взволновавшую нас телеграмму Политбюро, в которой товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе и Каганович слали нам свой горячий привет и высказывали уверенность в том, что нашей борьбой на льдине мы вписываем в историю освоения Арктики новые славные страницы.
Мы отметили особой статьей шестнадцатую годовщину Красной армии. Бобров дал статью о возобновлении культработы, Кренкель — о работе радиостанции. В статье «Экономьте топливо» Матусевич подробно сообщал о наличии на льдине разных видов топлива. Нам приходилось экономить топливо, ибо мы должны были предвидеть возможность затяжки спасения всего населения лагеря на три, даже на четыре месяца. К этому и призывал старший механик Матусевич.
Мы выпустили всего три номера «Не сдадимся!» Когда четвертый номер был уже подготовлен к выпуску и все материалы собраны, [170] героическими усилиями летчиков лагерь Шмидта был ликвидирован. Четвертый номер газеты так и не увидел света.
Если первые два номера вышли на плотной белой бумаге, то третий номер нам пришлось выпустить на темнозеленой оберточной бумаге. В заголовке второго номера Федя нарисовал нашу сигнальную треногу с большим столбом черного дыма, вздымающегося к небу и показывающего место нахождения лагеря Шмидта подлетающим самолетам. В третьем номере в заглавном рисунке Решетников дал силуэт четырех самолетов, летящих один за другим и опускающихся на нашу льдину.
В третьем номере газеты мы поместили наш ответ на приветствие Политбюро. Мы писали:
«Мы спокойны за свою судьбу. Мы не сидим без дела. Насколько возможно, продолжается научная работа. В лагере челюскинцев на льду даже те, кто впервые оказался в Арктике, закрепляются за арктической работой. Мы знаем, что вся наша дальнейшая жизнь и работа должны быть ответом на ваше приветствие и вашу помощь. Под вашим руководством наш отряд готов к дальнейшей борьбе за выполнение поставленных задач».
В третьем номере мы, как в самой заправской фабрично-заводской газете, особыми статьями отметили и годовщину свержения самодержавия, и международный женский день, и день Парижской коммуны. Особой статьей отметили месяц со дня гибели «Челюскина». Секретарь нашего партколлектива Задоров осветил состояние партийной работы на льду.
И в этом же номере у нас были наши обычные отделы: «Последние часы «Челюскина», «Где мы находимся?», информация и хроника лагеря.
Лагерь Шмидта ликвидирован. Челюскинцы разбросаны по просторам Чукотки. Тонкой лентой тянутся они пешком и на собачьих нартах от Ванкарема до Уэллена. Большая часть их уже сосредоточена на культбазе в бухте Лаврентия. Наступает день 1 мая. В бухте Лаврентия мы выпускаем очередной номер нашей стенгазеты, но он уже гордо зовется: «Не сдались!»
Этот номер в оформлении резко отличается от предыдущих трех номеров. Те номера писались карандашом, печатными буквами, на узких полосках скверной бумаги, полоски наклеивались на основу стенгазеты. «Не сдались!» имеет уже иной вид. Весь номер напечатан [171] на машинке. Он удобен для чтения, вывешен в светлом, теплом доме. А предыдущие номера вывешивались или на открытой площади, или, когда было ветрено, в темном и сумрачном бараке.
Исключительное значение для всех нас, челюскинцев, имела эта своеобразная газета «Не сдадимся!» Она являлась мощным средством сплочения и консолидации всего коллектива. И статьями, и рисунками, и регулярной периодичностью своего выхода она вливала бодрость и уверенность в то, что наше положение не так тяжело и опасно, что мы спокойно и уверенно можем ждать наступления дней, когда прибудут к нам самолеты, так щедро брошенные нашим правительством на помощь.
Наша газета будет достоянием Арктического музея. Она будет памятником о лагере Шмидта, о сотне советских людей, организованно и мужественно боровшихся на дрейфующих льдах Чукотского моря. [172]
Тотчас после того как не стало «Челюскина» и мы на льдине произвели перекличку, я получил распоряжение начать разбивку лагеря в тех местах, где мне укажет капитан. В качестве помощников мне были даны геолог Рыцк и геодезист Васильев. В первую очередь надо было поставить палатку для радиостанции. Временно все радиоимущество помещалось в маленькой покосившейся палатке физика Факидова. Здесь же временно разместились женщины и дети.
Когда стемнело, три большие палатки уже были поставлены. В одну из них мы перенесли радиостанцию. Кренкель, Иванюк и Иванов принялись за настройку своих аппаратов, сделав отвод от антенны в палатку. В этом небольшом брезентовом помещении, куда еще отовсюду дул ветер, нашли приют почти все научные сотрудники экспедиции и представители печати. В палатке устроились на ночлег помимо трех радистов гидрограф Хмызников, геодезист Гаккель, гидробиолог Ширшов, писатель Семенов, корреспондент Громов, художник Решетников, кинооператор Шафран и я. [173]
На утро помещение надо было перестроить так, чтобы оно стало удобным для работы радистов. Кренкель, Иванов и я принялись за это дело. Мы перетянули брезент, застелили пол фанерой и люковинами, подвернув под них боковые брезентовые крылья так, чтобы ветер не мог задувать и снег не мог проникать внутрь. Стенки палатки с наружной стороны обложили льдом и снегом для прочности всей постройки и для ее утепления. Внутри, посредине, установили маленький камелек, вывели наружу трубу — и наша обитель благоустроена.
У стенки против входа в палатку мы соорудили деревянный столик, на котором установили приемник, передатчик и аккумуляторы. Здесь же хранились и ящики с запасными частями для радиостанции, а также всякие специальные приспособления вроде волномера и пр.
Наше домашнее хозяйство было несложно: три кружки, одна ложка, вилка, моя норвежская финка, алюминиевый тазик — и все. Я сделал из фанеры маленькую полку, на которой, как мне казалось, в образцовом порядке, совсем как в кухне, разложил посуду.
Камелек топили дровами. Распиливали бревна, всплывшие на майне, где погиб «Челюскин», на маленькие чурбашки, раскалывая их потом на поленца. В палатке нужно было поддерживать среднюю ровную температуру, не разводить сырости, которая могла бы вредно отразиться на работе аккумуляторов. Надо было держать температуру несколько градусов выше нуля, чтобы дать возможность Кренкелю успешно работать и делать записи в радиожурнале.
14 февраля с утра в нашу палатку пришел О. Ю. Шмидт. Радиостанция еще не была окончательно налажена. В 4 часа 50 минут по местному времени была установлена связь с Уэлленом.
Поскольку радиостанция была одним из главных мест для связи и оперативных работ в лагере, Отто Юльевич большую часть своего времени проводил у нас. Здесь У него происходили деловые разговоры с капитаном и помощниками, сюда же он вызывал разных товарищей для бесед и инструктирования. Таким образом с первых же дней за радиорубкой по справедливости установилось название штаба лагеря Шмидта.
Шмидт поставил для себя маленькую одноместную горную палатку, которая была с ним еще на Памире во время его альпинистской экспедиции. В ней, неотепленной, он спал долгое время, пока не перешел к нам на постоянное жительство. В первую ночь с ним там был Бобров, но на следующий день он уже перешел к нам, так как в маленькой палатке Шмидта было очень тесно для двоих. [174]
Таким образом население нашей брезентовой хижины выросло и мое хозяйство увеличилось.
Через несколько дней «общее собрание жильцов» радиорубки решило произвести «капитальный» ремонт и перестроить все помещение, для того чтобы было удобнее и лучше жить: неизвестно ведь, сколько предстоит пробыть на льду.
Надо сказать, что наше жилище до этого момента имело весьма непривлекательный вид. Оно было слишком низким. Скаты потолка провисали, так что мы сидя упирались в них головой. Вместо дверей было входное отверстие, через которое приходилось почти что вползать внутрь. Когда печка сильно накалялась, становилось так жарко, что мы снимали с себя меховые рубашки и оставались в нательных фуфайках. При этом со стен падали на нас капли тающего снега и инея. Наоборот, как только печка остывала, становилось холодно, и «потолок» покрывался инеем. Всюду поддувало, несмотря на снежную завалинку.
Ночью мы не топили камелька, экономили топливо. А по утрам наша палатка изнутри представляла собою довольно своеобразное зрелище. Со скатов свисали длинные белые нити инея. На полу, поперек всей комнаты, головами к боковой стене лежали люди с заиндевелыми бородами. Подняться с места было не так просто: брезент «потолка» находился в нескольких сантиметрах от лица. От дыхания за ночь на нем вырастали целые пучки рыхлого инея. Стоило только прислониться головой к боковой стенке, и волосы примерзали к брезенту. Прибавьте к этому полумрак, утренний холод и тесноту — двинуться некуда.
Принялись за перестройку.
Палатку убрали. На ее место воздвигли с помощью наших плотников целый «сруб», сколоченный из досок, высотой в мой большой рост. На доски натянули брезент. Пол застелили толстыми люковинами, сверху еще покрыли фанерой, а потолочные скаты заделали также фанерными листами. Получился дом.
Печурку из центра перенесли в угол, к входной двери, чтобы она не мешала и более равномерно обогревала помещение.
Для Кренкеля соорудили высокий деревянный «стол», на котором были установлены все его приборы, а под ним — рабочие и запасные аккумуляторы.
Около боковой стенки мы разместили свои спальные места. Рядом с радиостолом спали Кренкель, я и Бобров, а у входной стороны — Сима Иванов. На день мешки и меховые малицы скатывались так, [175] чтобы они меньше занимали места и служили вместе с тем сиденьями. Кренкель достал себе ящичек, который заменил ему стул.
Равномерную температуру в палатке поддерживать было трудно — печка быстро остывала. В среднем температура в нашей комнате днем, когда камелек отапливался, была около 6–8° тепла; временами, когда камелек сильно накаливался, становилось очень жарко, так что мы открывали дверь наружу. Но это бывало редко — в сравнительно теплые дни. Утром, когда камелек еще не был зажжен, температура в среднем была около 13–15° холода при 20–25° мороза на открытом воздухе. Температура воздуха в палатке, естественно, колебалась от условий погоды. Наш организм привык к этим колебаниям, и мы не страдали от холода.
Отто Юльевич горячо приветствовал «капитальную» перестройку нашего общежития и особенно устройство у входной двери треугольного окна, которое было прорезано в брезенте и застеклено очищенными от эмульсии фотопластинками. Теперь можно было заниматься и при дневном свете.
Алексей Николаевич Бобров принимал самое деятельное участие в перестройке палатки. Он настаивал на том, чтобы сделать еще одно окно. По инициативе же Боброва была сделана прочная дверь с ручками особой конструкции — системы нашего механика-изобретателя Мартисова. Впрочем ручка на следующий же день сломалась и была заменена веревочкой. Дверь плотно закрывалась «гардиной» — одеялом, спасенным с «Челюскина».
Бобров окончательно перекочевал к нам и сделался нашим постоянным жильцом. Я продолжал исполнять свои обязанности старосты палатки и домашней хозяйки: готовил утром чай, правда с некоторым опозданием, так как любил поспать, приносил и подогревал обед, варил дневной и вечерний чай, приготовлял ужин и следил за топкой.
Но вскоре Сима Иванов начал конкурировать со мной в домашнем хозяйстве. Он быстро доказал свое превосходство в знании и умении вести это дело. Хозяйственные обязанности были разделены: Сима — утром, в самое неприятное для всех время, когда еще хочется спать и в палатке холодно, а я — днем и вечером. Иногда в хозяйстве с решительным видом участвовал и Бобров. После приготовленного им как-то утром какао, которое из-за горечи и пригара нельзя было пить, он потерпел неудачу на кулинарном поприще. Отто Юльевич со свойственной ему деликатностью все же выпил немного этой жареной жидкости. [177]
Отто Юльевич все еще жил в своей маленькой неотапливаемой палатке. Но он перешел к нам обедать и почти весь день, за исключением тех дней, когда ходил на аэродром, проводил у нас.
В свободное время Отто Юльевич по нашей просьбе вел с нами интересные собеседования на самые разнообразные темы.
Первая наша вечерняя беседа была посвящена рассказу Отто Юльевича о его Памирской экспедиции.
На другой день вечером очередь была за Бобровым. Он сделал нам очень интересное сообщение о своем пребывании в эмиграции — в Бельгии и Швейцарии.
В последующие дни Кренкель, Иванов и я также поделились своими впечатлениями о различных случаях из нашей жизни.
Так протекали первые вечера.
Отто Юльевич приходил к нам с раннего утра, часов в шесть, [178] а то еще раньше. Здесь он имел возможность сразу ответить или запросить Уэллен и мыс Северный о различных вопросах, связанных со спасательной операцией.
Бобров, непосредственный помощник Отто Юльевича в делах по лагерю, с раннего утра отдавал распоряжения нашему «начальнику штаба» — Толе Колесниченко о том, что сегодня делать бригадам: выдавливать ли лес, достраивать ли камбуз, итти ли на расчистку аэродрома. Словом, утром распределялась работа и устанавливался распорядок дня.
Приняв радио от Кренкеля и сводку о погоде от Комова, Отто Юльевич отправлялся в обход лагеря. В первую очередь он приходил в барак, где жила большая часть челюскинцев, в том числе женщины и дети. Потом посещал камбуз, иногда забирался на вышку вместе с капитаном, проходил на майну, где погиб «Челюскин» и где вылавливался лес, всплывший и вмерзший в лед.
В иные дни Отто Юльевич с утра отправлялся на аэродром, где происходила расчистка посадочной площадки. В походах на аэробазу, которая отстояла в нескольких километрах от лагеря, Шмидт и Бобров чередовались.
Радиостанция работала полным ходом. Как-то утром Уэллен сообщил: «Самолет Ляпидевского готовится к вылету, слушайте через 20 минут». Это было 5 марта. Отто Юльевич отдал распоряжение Боброву приготовить все для отправки на аэродром наших женщин и детей и на нартах доставить туда их вещи. Как только было получено сообщение, что «АНТ-4» вылетел к нам, большая партия мужчин, эскортируя женщин, вышла на аэродром. Не прошло и часа после их ухода из лагеря, как мы, оставшиеся, увидели самолет Ляпидевского, идущий на посадку.
Я моментально сообщил об этом Эрнесту, сидевшему на своем посту в наушниках. Он немедленно передал в Уэллен, что самолет прилетел.
Женщин вывезли из лагеря как раз во-время, так как в ночь с пятого на шестое произошел разрыв барака на две части.
Отто Юльевич на другой день после этого происшествия поддался наконец нашим уговорам и перешел к нам в радиорубку на постоянное жительство. Тут у нас возникла дискуссия, как распределить между собой спальные места. Кренкеля конечно надо было оставить на его прежнем месте — у стола с приборами, чтобы ему было удобнее утром сразу начинать работу и чтобы ему никто не мешал. Свое место рядом с Кренкелем я предложил Отто Юльевичу. [179]
Отто Юльевич не захотел нарушать нашего порядка и пытался отстоять для себя самое неудобное место: в ногах, на маленьком участке палатки от стола Кренкеля до печки. При его большом росте он бы никак не мог здесь спать, разве только свернувшись калачиком. Мы этого конечно не могли допустить.
Наконец пришли к такому соглашению: Кренкель остается у стола, рядом с ним — Шмидт и я, у окна — Алексей Николаевич Бобров. В ногах у нас, у противоположной стенки палатки, на матраце, спасенном с «Челюскина», поместился Сима Иванов, невысокого роста человек. Он мог там спать; вытянувшись во всю длину.
С переходом к нам Шмидта палатка наша стала еще более посещаемой.
День в палатке проходил обычно так: рано утром вахтенный будил нас; первым поднимался Иванов, который растапливал камелек и начинал готовить утренний чай или какао; Эрнест вставал следом за ним и усаживался за радиоаппаратуру; потом вставали остальные; последними обычно вставали Шмидт и я.
День начинался. Приходил капитан для сообщения о состоянии льда, видимости и прочих делах; потом — метеоролог Комов со сводкой о состоянии погоды; Бабушкин, Ваня Копусов — по хозяйственным делам и Колесниченко — к Боброву о распорядке дня и распределении очередных работ и бригад. Появлялись и некоторые из бригадиров для выяснения различных вопросов: кому итти сегодня на аэродром, кому остаться в лагере.
После утреннего чая Шмидт и Иванов обычно умывались — иногда просто снегом, а иногда из умывальника, который был сзади камбуза. Это были самые чистоплотные из жильцов нашей палатки. Алексей Николаевич занимался умыванием реже, а мы с Кренкелем считали, что известный чукотский обычай — не мыться — наиболее подходит к условиям нашего жития. Только уже когда очень черными станут руки и на щеках и на лбу появятся пятна от копоти, мы пытались умыть друг друга снегом или (гораздо реже) горячей водой с мылом.
Утреннее радио заканчивало работу после чая. В зависимости от того, какая погода — летная или нет, Уэллен назначал нашей рации соответствующие часы для переговоров.
В 12–12 1/2 часов дня — обед. К этому времени возвращались первые смены бригад с аэродромов или с каких-либо других работ, а пообедавшие уходили на их место.
В нашей палатке из-за тесноты совсем не было обеденного [180] стола. На коленях у Шмидта укладывалась большая фанерная доска, на нее водружались ведерко с супом, галеты или лепешки. Все остальные четыре обитателя усаживались кругом, и трапеза начиналась. «Зачищать» котелок обычно приходилось троим: Эрнесту, Симе и мне. «Старики», как мы звали Отто Юльевича и Алексея Николаевича, ели с аппетитом, но, как нам казалось, очень мало.
После обеда, если не было особых работ или занятий, — отдых. Эрнест обычно спал. Сима уходил в палатку Бабушкина играть в «козла» (домино). Алексей Николаевич или уходил проверять какие-либо работы, или в палатку строителей для собеседования и политучебы, а иногда садился за английскую книжку, которую он, кажется, перечитывал уже третий или четвертый раз.
Мы с Отто Юльевичем много беседовали на разные философские и научно-теоретические темы. Иногда Отто Юльевич рассказывал всем нам что-нибудь на общеполитические темы.
Случайно во время выгрузки были выброшены на лед три журнала Американского национального географического общества. Отто Юльевич читал нам статьи из этого журнала, тут же переводя их на русский язык.
Когда уставали от разговоров и споров, — переходили к шахматам. Шахматная доска была сделана из фанеры и расчерчена соответствующим образом, а фигуры вырезаны ножом из дерева и окрашены (черные) чернильным карандашом.
То играли Бобров и Шмидт, то Бобров и я, то Шмидт и я. Но одних Шахматов было мало. Тогда Отто Юльевич начал в палатке игру в отгадывание знаменитых людей, введенную в лагере Баевским и распространившуюся по всем палаткам. Игра заключалась в том, что мы вчетвером задумывали какого-нибудь знаменитого политического деятеля, ученого или еще кого-нибудь, а пятый отгадывал, Задавая нам вопросы. Мы же отвечали ему только: да или нет.
Вскоре эта игра распространилась по всему лагерю, и в каждой палатке, особенно по вечерам, играли в нее с неослабевающим интересом. Кто-то из наших шутников, кажется Федя Решетников, загадал Баевскому «знаменитого человека» — Карину, дочку наших Васильевых. Баевский бился долгое время, исчерпал все законное количество вопросов, но так и не мог отгадать. Под общий хохот узнали, что это за «знаменитый человек».
Когда мы стали получать информацию ТАСС (ее принимал Кренкель в послеобеденное время с мыса Северного), то почти каждый день в бараке, из одной половинки которого после разрушения [181] было сделано новое помещение, собирались почти все обитатели лагеря Шмидта, чтобы прослушать новости с материка. Там же, в бараке, происходили занятия кружка диалектического материализма. После ужина начиналось вечернее чаепитие, которое заканчивалось обычно перед самым сном. В это время почти каждый день к нам в «штаб» приходил Бабушкин, и начиналось сражение в «козла» между партиями Шмидт и Бабушкин, с одной стороны, Бобров и Сима Иванов — с другой. Мы с Кренкелем не любили этой игры и не участвовали в ней. Пользуясь тем, что с нами живет Отто Юльевич, мы предпочитали беседовать с ним на всякие интересующие нас и животрепещущие научные, философские и общие темы. А тут вдруг игра в «козла», которая занимает весь вечер. Но остальные четверо были страстными игроками, и наши шутки и издевательства на них никак не действовали. Иногда нам все же удавалось предотвратить «козла», и тогда из Отто Юльевича, «как из бочки», как он сам говорил, мы выкачивали материал по интересующим нас вопросам. [182]
Временами, как я уже говорил, устраивались игры. Как-то Отто Юльевич, большой изобретатель всякого рода забав и игр, предложил еще одну игру, которой мы потом долго забавлялись.
Она заключалась в том, чтобы, загадав какую-нибудь вещь или предмет, отгадать его таким способом: отгадывающий перечисляет ряд предметов или ведет какой-нибудь рассказ; по мере приближения в рассказе или в перечне предметов к загаданному объекту загадавшие или начинают стучать громко палочкой (в данном случае-о котелок), или усиленно свистеть, шуметь, или петь; по мере того как отгадывающий удаляется в своем рассказе или перечне от задуманного предмета, пение, шум или стук начинают ослабевать — по этим приметам играющий получает возможность отгадать предмет.
Вечером, перед тем как лечь спать, Кренкель проверял радиостанцию, надевал наушники и слушал материковые станции. В случае надобности он вызывал их или переговаривался по тем делам, которые стояли на очереди.
Спать мы ложились обычно часов около двенадцати. Снимали с себя верхнюю одежду и залезали в мешки — каждый на свое место. Камелек, который потом был переведен с древесного топлива на жидкое (керосин), тушился. Мы гасили одну «летучую мышь», другую оставляли, несколько привернув фитиль, в виде ночника. Сон у всех был крепкий и, как нам казалось, без сновидений.
В дни сильной пурги и ветра, когда очередные работы отменялись, если они не бывали особенно срочными и необходимыми, весь лагерь отдыхал. Получалось нечто вроде общего выходного дня. Одни спали, другие занимались различного рода играми, состязаниями, третьи вслух читали спасенные с «Челюскина» книги.
В нашем «доме» в такие дни шли нескончаемые политические, научные или литературные беседы и споры. Иногда Отто Юльевич читал маленький томик Гейне на немецком языке. Отто Юльевич — живая энциклопедия. У него можно получить любую справку по различным отраслям знания.
Привожу выписку из своего дневника от 28 марта, когда я пытался вспомнить темы бесед, которые мы вели в палатке с Отто Юльевичем, и записать их для памяти:
«Сейчас семь часов по московскому времени, то есть семь часов утра, у нас же четыре часа дня. Эрнест принимает по радио ТАСС с мыса Северного. О. Ю. Шмидт полулежа что-то вычисляет в своей тетради по математике. А. Н. Бобров читает английский роман, восхищаясь какой-то там крошкой Эмми, и ругает какого-то мерзавца [183] Артура. Форсунка в камельке трещит и изредка выбрасывает кольца керосиновых паров и копоти. На улице у склада (что против нас) Канцын разрубает туши медведей. Флаг начальника Главного управления Северного морского пути (ГУСМП), выкинутый у нашей палатки, показывает слабый ветер с запада.
К сожалению приходится писать чернильным карандашом, против всех правил, но мой простой карандаш настолько мал, что я принужден беречь его для научных записей.
Вспоминаю сейчас о всех беседах, которые Отто Юльевич вел с нами в палатке. Вот их перечень.
14 февраля — 6 марта
Об экспедиции О. Ю. Шмидта на Памир с альпинистскими целями.
О будущем социалистическом обществе.
Об истории Южной Америки.
О скандинавской мифологии.
О путях развития советского Севера и задачах ГУСМП.
О теории психоанализа Фрейда.
О современном состоянии биологических работ в Арктике.
О деятельности Арктического института.
Об аэроразведке морского зверя на Чукотке.
О современной советской поэзии.
О теории детерминантов.
О современной науке и ученых.
О литто-литовцах, их культуре и истории.
О социализме, пролетарской диктатуре и государстве.
Читали в американском географическом журнале статью Дж. Рокка о его путешествиях в Конгалинге (Ганьсу, Китай); читал и переводил Отто Юльевич.
В том же журнале читали статью о пингвинах в Антарктике.
Там же — статью о древнеамериканской культуре.
Читали на немецком языке стихи Гейне.
О творчестве Гейне и его жизни.
О формальной логике.
О фашистской теории белой расы.
Об атласе мира.
6 — 22 марта
История германского империализма и династии Гогенцоллернов. О музыке и композиторах. [184]
История дома Романовых.
О начале империалистической войны.
Рассказ Отто Юльевича, как он стал энциклопедистом.
Мысль О. Ю. Шмидта о создании в СССР научно-исследовательского института для изучения различных теоретических научных проблем вне зависимости от принадлежности их к той или иной научной дисциплине.
О деятельности ГУСМП и его задачах.
Об эволюционной теории.
История Нидерландов.
О возникновении итальянского фашизма.
О биосъемке советской Арктики и субарктических областей и организации в системе ГУСМП бюро биосъемки.
О нации и национализме.
22 — 28 марта
Тихоокеанская проблема (США, СССР, Япония). История монашества в России. О познании истины.
О теоретической биологии и о последних работах в этой области.
О Чукотке и ее освоении.
О монофилитическом и полифилитическом развитии организмов.
О задачах прикладной и теоретической биологии в системе ГУСМП.
Эта запись из моего дневника дает достаточно полное представление о жизни нашего лагерного «штаба». [185]
Маленькая республика на льду жила всеми теми законами, которыми живет Великая советская республика рабочих на шестой части земного шара. Соревновались бригады, выполняя тяжелую физическую работу. Изучали решения XVII съезда ВКП(б). Выпускали стенную газету «Не сдадимся!»
Наблюдая со стороны этих затерянных среди торосов Чукотского моря людей (сто с лишним человек), наблюдая методы их работы, каждый сказал бы: это — люди Советского союза.
Лагерь принял более благоустроенный вид. Палатки стали менее горбатыми, более высокими. В некоторых можно было даже встать во весь рост. Отстроилась и радиопалатка — ухо и язык лагеря по связи с далекими центрами нашей беспредельной страны.
Трудовой день окончился. Ветра нет. С нетерпением ждем пяти часов — начала занятий семинара по диалектическому материализму. Сбор назначен в радиопалатке. К сроку со всех концов сходятся люди. У входа они сбрасывают меховую одежду. [186]
Влезают, сгибаясь в три погибели.
В крохотную палатку набилось больше 20 человек.
Когда размещались и пересаживались с места на место, то осматривались вокруг, чтобы не свалить с полочки дорогую радиоаппаратуру и чтобы не оказаться в слишком тесном соседстве с горячим камельком, в котором гудела форсунка системы Мартисова.
Кренкель то и дело предупреждал:
— Только прошу на камелек не садиться!
Следующее занятие семинара было проведено в бараке, расположенном, как «Ласточкино гнездо», на ледяном обрыве, над трещиной.
Дела пошли лучше. Часто, работая на аэродроме, слышал: «Сегодня занятия будут?» Это речь шла о семинаре диалектического материализма.
Твердого расписания мы составить не могли, потому что возможность заниматься вечером определялась событиями истекшего дня, а их «планировать» было трудно.
Весть о том, что сегодня вечером очередное занятие, быстро разносили по лагерю глашатаи, и со всех концов единственного населенного пункта Чукотского моря тянулись в барак «студенты».
При входе в барак натыкаешься прежде всего на печь из бензиновой бочки. В отверстие видно, как сверкают и кипят капли нефтяной смеси, падая на горячую поверхность. Тут же «за камином» стоит низкий стол, сделанный из люковиц, всплывших после гибели «Челюскина». За концом стола, ближе к задней стенке барака, на стуле из распиленного полена — руководитель семинара Отто Юльевич Шмидт. Перед ним на столе коптилки, их очень много, но все вместе они дают такой свет, что у сидящих на полу по обе стороны стола видны лишь одни лица.
С собственной коптилкой ходил среди слушателей Федя Решетников. Он освещал попеременно лица, которые зарисовывал. Федя делал эскизы к своей будущей картине «Учеба на льду».
Отто Юльевич сидел обычно в свитере без шапки.
Бывало так, что занятия шли и под музыку… трескающихся льдов.
Занятие открывалось словом руководителя, затем вступали другие, и вскоре завязывалась живая беседа… Широкие, всесторонние познания Шмидта давали возможность увязать общие законы диалектического материализма с теми конкретными дисциплинами, представителями которых являлись научные работники, участники семинара. Отто Юльевич — превосходный педагог: он добился того, что все слушатели стали активными членами семинара. С каждым разом число [187] участников дискуссий росло, и споры на философские темы все чаще выносились за пределы аудитории. В палатках создавались как бы новые семинары. Люди росли на этом семинаре.
Я принимал активное участие в работах философского кружка, несмотря на то, что никогда в жизни до этого не давал себе труда подумать над словом «философия». Привык считать, что в физике никакая философия не поможет разобраться ни в одном вопросе. На эту тему я не раз спорил с Отто Юльевичем еще на «Челюскине», но уже в этих спорах я отказался от своего старого пренебрежения к философии и тем более к методам диалектического материализма. Первые же занятия семинара глубоко заинтересовали меня. Я с увлечением открывал во всех физических явлениях единство противоположных начал. Я делился на семинаре примерами из физики. Мне было ясно, что я вхожу в теоретическую область, доселе мне не известную и изумительно стройную.
Анализируя свою собственную научную работу, я убеждался в том, что и мое мышление при обдумывании тех или иных научных вопросов идет именно по законам диалектики. Размышляя над материалами семинара, я находил столько живых связей между диалектическим материализмом и физикой, что мне хотелось иногда выскочить из палатки и кричать: «Эврика!»
Особенно интересны бывали занятия, когда речь шла о кризисе в современной физике. Тогда мне особенно доставалось. Для меня стало бесспорным, что диалектический материализм является наукой наук и для физики. Огромное впечатление произвело на меня отсутствие всякого догматизма в методах этой философии.
Могу пожелать каждому научному работнику пройти такой университет (не на льду конечно — это не обязательно!).
Не малую роль сыграла работа этого славного семинара в решении ряда научных работников вступить в коммунистическую партию. Были и такие, которые об этом своем решении заявили уже тогда — в ледяном лагере, и к их числу отношусь и я. [188]
В моем вещевом мешке в числе необходимых аварийных вещей находился томик Пушкина. Это был третий том последнего огизовского издания. В него вошли все пушкинские поэмы, за исключением «Евгения Онегина», вошедшего в четвертый том того же издания. Книг на льдине, случайно и нарочно захваченных, оказалось до обидного мало. Сергей Семенов неожиданно вытащил из какого-то кармана «Пана» Гамсуна; штурман Марков в последний момент захватил третью часть «Тихого Дона» Шолохова. Кто-то выбросил на лед «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. На льдине эту книгу нашел физик Факидов и притащил ее к нам в палатку. Наконец одна из уборщиц притащила роман Писемского «Люди сороковых годов». Вот вся художественная литература, бывшая в нашем распоряжении на льдине.
Чтение Пушкина происходило в бараке до того времени, пока барак не был разорван надвое. Строители, матросы и кочегары однажды вечером сорганизовались в небольшую группу, человек [189] в 15, и просили начать читать им вслух Пушкина. В первую очередь был прочитан «Борис Годунов».
Нам, читавшим и слушавшим каждую вещь Пушкина не один раз, было интересно и радостно наблюдать за тем волнением, которое охватывало при чтении Пушкина людей, его ни разу не читавших.
Ряд сцен из «Бориса Годунова» вызвал общее восхищение слушателей. Сцена между Шуйским и Волынским, где буквально с первых слов развертывается двуличный, хитрый и осторожный облик Шуйского; сцена в монастыре между Григорием и Пименом; сцена в корчме на литовской границе; сцена в саду Мнишек между Мариной и Лжедимитрием вызывали живейший восторг, обмен репликами, мнениями, суждениями. Было чрезвычайно приятно такой аудитории читать «Бориса Годунова».
В следующий вечер — «Медный всадник». Нева, гневно затопляющая острова, неуемный напор мощной природы, наступающей на человека, — все это поражало не только потому, что было описано с редкой силой, но и по некоторому сходству с нашим собственным положением на льдине.
«Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури… И спорить стало ей невмочь… Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова; Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась…»
Буйная дурь раздавивших «Челюскина» льдов вспоминалась каждым слушателем. День 13 февраля… 30-градусный мороз и пурга, слепившая глаза… «Погода пуще свирепела…» Все же в первые минуты сжатия были надежды, что и это сжатие пройдет безболезненно, как и все предыдущие. Как-то хотелось думать, что ледяной вал остановится вдали, что он не дойдет до нас. Оказалось не так. «И вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась…» «Челюскин» был раздавлен.
Я смотрел на слушавших. Картины гибели «Челюскина» вставали у них перед глазами. Жадно воспринимая Пушкина, они в этой [190] необычной обстановке — на дрейфующей льдине — были полностью во власти недавно пережитой трагедии.
На отдельных строках слушавшие плотники и матросы заставляли останавливаться. Их восхищала и поражала музыка стиха, звучная, легко запоминающаяся рифма. Они заставили меня несколько раз перечитать строку, так изумительно передающую при помощи повторяющегося звукового сочетания «кл» — «кл» бурный водоворот крутящихся вод, гонимых ветром против течения. «Котлом клокоча и клубясь…»
Вообще «Медный всадник» поражал всю, казалось бы неискушенную в литературных переживаниях, аудиторию плотников, матросов, кочегаров. В какой бы палатке ни приходилось его читать, везде картина гневной Невы, бурлящей и идущей обратным течением на острова, ошеломляла всех слушателей. Ошеломляла их и картина погони за Евгением медного всадника. Здесь, в ритме пушкинского стиха, они опытным ухом воспринимали звуковую передачу конского топота тяжело скачущей под грузным всадником лошади.
«За ним несется всадник медный На звонко скачущем коне… За ним повсюду всадник медный С тяжелым топотом скакал… Бежит и слышит за собой Как будто грома грохотанье, Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой».
Когда разрушило барак, большинство ранее живших в бараке перешло в палатки. Чтение Пушкина вслух перешло туда.
Сначала хотелось ознакомить с Пушкиным тех, кто впервые получил возможность знакомиться с ним. В палатке, в которой мне пришлось жить, большинство моих сожителей не знало Пушкина. Палатка строителей и палатка матросов также каждый день требовали чтения вслух. Пришлось устанавливать очередность. Иногда в одной из палаток Пушкин читался утром, в другой — вечером.
Больше всего плотникам и матросам нравились те вещи Пушкина, которые были написаны им или в период его увлечения романтизмом, или в период его увлечения Байроном. «Руслан и Людмила» увлекала всех исключительным богатством фантазии, блестящим включением в текст песен, многих сказок, преданий, былин.
И опять-таки особо волновали строки, так или иначе напоминавшие наше собственное положение. [191]
«В пространстве пасмурной дали Все мертво. Снежные равнины Коврами яркими легли, Стоят угрюмых гор вершины В однообразной белизне И дремлют в вечной тишине: Кругом не видно дымной кровли, Не видно путника в лесах, И звонкий рог веселой ловли — В пустынных не трубит горах».
Никто из слушателей не хотел верить, что Пушкин писал «Руслана и Людмилу» тогда, когда ему было 18–20 лет.
Большое впечатление производили «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказский пленник». Вообще ранние произведения Пушкина с их немного демоническими и немного романтическими героями увлекали матросов и плотников больше, чем мастерски зрелые «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь» и другие.
Особенно интересно реагировали на Пушкина плотники. Один из [192] них был известен своим товарищам как отчаянный ревнивец, особенно волновавшийся за свое семейное благополучие в связи с вынужденной зимовкой. Мы совместно прочитали «Цыган». Немедленно этот плотник получил прозвище Алеко. Так его и звали в дальнейшем. Но зато другой плотник, франтоватый и легкомысленный победитель женских сердец, получил немедленно прозвище Дон-Жуана, как только плотники познакомились с этой вещью Пушкина. Вообще они прозвали именами пушкинских героев еще ряд своих товарищей.
Большинство из слушавших Пушкина так полюбило его, что по приезде в Петропавловск, Владивосток и дальше в Москву бросилось искать Пушкина в книжных магазинах. Как рад был один из плотников тому, что ему удалось достать несколько пушкинских поэм!
Пушкин на дрейфующей льдине… Он мирил нас с необычной обстановкой, создавал уют «большой земли», к которой мы все стремились. И вместе с тем регулярное чтение пушкинских страниц какими-то особыми штрихами характеризовало наш коллектив, мужественно и стойко крепивший достоинство своей социалистической родины перед лицом изумленного мира. [193]
На льду сразу же после проверки мы разбилис на три бригады.
Мы собирали выгруженную на лед теплую одежду и подсчитывали ее. После этого пришлось заняться устройством палатки. Мы установили обыкновенную палатку на 10 человек, но ночевало в ней 19.
Первая ночь прошла беспокойно, почти никто не спал, хотя устали все основательно. Утром, как только встали, сразу же принялись за устройство хотя бы подобия кухни. Вначале все было очень примитивно. Вбили в лед несколько кольев, а на них повесили котел.
Впоследствии устроили очень неплохую кухню. Применили много изобретательности. Из обыкновенных бочек устроили прекрасные духовки.
Я был выбран артельщиком от палатки. Мне приходилось получать продукты, следить за распределением обедов, вести всякие хозяйственные работы. [194]
Все время, пока жили в лагере, особенно не задумывались над нашим положением. Казалось естественным, что живем на льдине. Жизнь у нас текла довольно ровно, без больших происшествий, и только лед, переходивший в наступление на лагерь, доставлял нам много беспокойства и хлопот.
Работали у нас все время различные кружки, и даже я, несмотря на свой возраст, с большим удовольствием посещал занятия. Иногда к нам в палатку заглядывали руководители экспедиции, они беседовали с нами, а Баевский всегда приходил с томиком стихов. Пушкина.
Кому-то из нас пришла в голову мысль благоустроить наши палатки. Стали придумывать способы освещения. Материал для окон мы употребляли невероятный: вставляли бутыли, битую посуду, старые негативы.
Иногда удавалось разнообразить наше меню. Совсем случайно наши лагерные охотники убили двух медведей. Мясо оказалось как нельзя более кстати. В тот день, когда мы получили мясо, вся палатка занялась стряпней. Каждый готовил свое любимое блюдо. Нам приходилось печь самим из ржаной муки что-то вроде хлеба. Но зато блины у нас выходили на славу. [195]
Усталые, но довольные после плотного ужина, все собрались в палатке. За палаткой тихо стонет вьюга, по лагерю ходит вахтенный матрос Синцов. Ежеминутно он подходит к палатке, а мы нарочно стучим чайником, чашками и кричим: — Наливай по второй!
Мы не можем отказать себе в этом невинном удовольствии подшутить над товарищем. Нам хорошо в палатке, тепло, камелек красный, сверху стоит чайник — сейчас будет чаепитие. А Синцову холодно, он ждет чая с еще большим нетерпением, чем мы.
Где-то в лагере слышна заунывная музыка: это играет патефон. Синцов уже там — слушает, стоя у палатки в малице, с винтовкой в руках. Но нет, чай нужнее в эту минуту, чем музыка. «И вправду, разопьют весь чай, а мне не оставят», — думает Синцов и опять бежит к нашей палатке. Здесь идет дележка сахара. Синцов присаживается к обществу, начинаем пить при общей тишине. Только вьюга не утихает, все время хлещет по палатке. [196]
Синцов снова на дежурстве, а мы, потные после чая, улеглись по своим местам, чтобы отдохнуть, покурить, «потравить» немного. Первым начинает «травить» боцман, старший над всеми матросами. Он рассказывает, как зимовал на «Ставрополе», как славные летчики вывозили пассажиров. Он описывает летчика Галышева: здоровый, горбоносый, красивый, имеет орден Красного знамени. Между прочим у нашего боцмана нет знакомых без орденов: хоть один орден, да имеют. Затем говорит Гаврюша Мосолов — водолаз; он много испытал всяких приключений и умеет о них рассказывать.
Ломоносов рассказывает, как он плавал на китобойном судне «Алеут», как убивал китов, путешествуя по американским водам.
А боцман заводит свою любимую песню:
— Эх, и чего это мы здесь сидим? Пошли бы пешака, давно были бы на берегу, а то жди тут каких-то самолетов.
Его поддерживает Ломоносов. Их кипучие натуры не хотят мириться с ожиданием, но они далеки от мысли спасти себя, покинув товарищей. Все ребята набрасываются на них.
— Советские летчики не подгадят, — таково общее убеждение. И боцман умолкает.
Синцов просовывает голову в палатку; мы требуем, чтобы он позвал Громова с патефоном. Приходит Громов, заводит «Черные глаза», сразу делается веселее. Просим Синцова, чтобы он спел что-нибудь — это вызывает общий смех: все знают, что если Синцов запоет, то и медведи разбегутся. Но Синцов петь не хочет, говоря, что он на вахте, а на вахте петь нельзя.
На следующий день после работы идем на информацию к Отто Юльевичу. Сегодня он не весел, как всегда, а нахмурен. Читает телеграмму, что два самолета из каманинской группы отстали.
Вечером в палатке боцман с Ломоносовым наседают на нас:
— Что, как самолеты? Итти надо!
А когда прилетела первая воздушная птичка Ляпидевского, боцман больше всех стал хвалить летчиков. Что нам оставалось с ним делать? Такой уж у него непостоянный характер.
Через месяц налетела к нам целая эскадрилья. К тому времени уж никто не сомневался в славных советских летчиках.
А боцман был очень доволен, что ему пришлось вылететь из лагеря последним, с восемью собаками. [197]
Дни в работе идут незаметно-это, пожалуй, общее правило для всех. Так было и у нас на льду, в палатках, после гибели судна. Скучать не приходилось. О самоспасении нечего было и говорить, а для того чтобы нас спасли, нужно было приложить и нам много труда. Нужны были аэродромы, и их приходилось делать среди ропаков и торосов. Сделанное в несколько дней усилиями 60–70 человек ломалось в несколько минут силой ветра. Но работа была не только на аэродромах. В лагере беспрерывно шла откопка лесоматериалов, зажатых льдом после всплытия.
Да, была работа, и дни шли ясные, туманные, морозные, ветреные и штурмовые, шли незаметно и быстро.
После трудового дня нужно и отдохнуть. Но можно ли спать спокойно, зная, что каждую ночь может быть сжатие или разводье, Зная, что оно может погубить наше продовольствие, топливо и в конце концов раздавить или опрокинуть самую палатку? [198]
Поэтому уже на вторую ночь после гибели судна был назначен вахтенный матрос, который с винтовкой за плечами, одетый в теплую малицу, ходил по лагерю в течение всей ночи. И спящим нечего было бояться внезапной опасности.
В день моего дежурства дул сильный северо-восточный ветер, временами доходя до восьми-девяти баллов. Бешено неслись поднятые ветром со льда снежинки, обжигая лицо.
Снег набивался во все щели, и там, где несколько минут назад было ровное место, теперь мог образоваться сугроб. Палатки содрогались от бешеного натиска ветра, и, несмотря на то, что камельки были докрасна раскалены, в палатках было прохладно.
Наступил вечер. Ветер не утихал, а, наоборот, стал сильнее. Температура была ниже 30°. Ночь обещала быть еще более бурной.
Моя вахта с десяти часов вечера до трех часов ночи. Вахту мне сдает Миша Ткач, прозванный нами попросту Мишко.
Мишко с Украины. И никогда раньше не бывавший на Севере, он теперь с такой же легкостью переносит морозы и холодные ветры, как и мы, северяне. Правда, лицо у него еще в начале зимы несколько раз обмерзало, но теперь и оно привыкло.
— Ну, как дела, Мишко? — спрашиваю я.
— Во! — подняв кверху большой палец, облеченный в меховую рукавицу, отвечает он, и лицо его, покрытое инеем, расплывается в улыбке.
— Все в порядке? Умка (белый медведь, по-чукотски) не приходил?
— Да пока все в порядке. Умка обещал зайти.
— Как ветер?
— Стал еще сильнее; теперь порывами до восьми баллов, пожалуй, начнет опять гнать. Около камбуза потрескивает иногда, но это наверное от мороза.
— Кто вахтенный штурман?
— Михаил Гаврилович, — говорит он, передавая мне винтовку.
Проходит еще полминуты, и Мишко скрывается в палатке, где его ждет горячий чай. Иду к палатке штурманов. Стучусь.
— Михаил Гаврилович, на вахту заступил Синцов.
— Олл райт. Наблюдай лучше, о всяком изменении ветра или подозрительном шуме немедленно сообщи мне.
— Есть! — отвечаю я и, вскинув винтовку на плечо, иду по лагерю.
Лагерь невелик. В нем всего 12 палаток, склад продуктов, камбуз и барак, Барак в ста метрах от лагеря, и его сейчас сквозь тьму ночи и снежную пелену не видно. [199]
Из палаток несутся громкие разговоры, хохот, песни. Из палатки писателей (она названа так потому, что там живут наши корреспонденты, оператор и научные работники) сквозь гул ветра несутся мелодичные звуки патефона.
Как странно это: 104 человека на льду вдали от берега — и звуки патефона, звуки заграничного фокстрота. Я большой любитель музыки, и сейчас, несмотря на то, что ветер чуть не сбивает меня с ног, а снег набивается в капюшон малицы, я останавливаюсь и слушаю. Сколько сразу всплывает воспоминаний, картин жизни на берегу и на судне… Перед глазами возникают ярко освещенный салон, три обеденных больших стола, пианино и небольшие проходы между столами. В салоне много народу. За пианино сидит Борис Громов.
Федя Решетников дирижирует. Оркестр состоит из гитаристов, балалаечников и мандолинистов. Гремит музыка. Две-три пары танцуют. Среди танцующих Борис Могилевич. При воспоминании о нем в памяти всплывает картина его гибели.
Судно быстро погружается. Треск, шум, грохот катящихся по палубе бочек и спокойная фигура Бориса с трубкой во рту. Он стоял тогда около борта, выжидая удобного момента, чтобы соскочить. Но неверно рассчитал. Его с силой ударила бочка, сшибла с ног, а затем судно скрылось под водой, оставив после себя водяную воронку и глыбы льда. Бориса не было…
Патефон кончил играть. Я отрываюсь от своих дум и воспоминаний. Холод дает себя знать. Начинаю быстро ходить по лагерю. Так проходят незаметно час-два. В палатках затихли разговоры я смех. Все спят. Но вот сквозь шум ветра я ясно слышу треск льда. Сначала тихо, но чем дальше, тем явственней шум нарастает и приближается. Вот он уже идет от камбуза. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, было разбудить штурмана. Я уже направляюсь к палатке штурманов, но вдруг шум затихает. Сразу отлегло.
Иду к камбузу. Там лед немного сжало, образовало грядку торосов. За ней я мысленно вижу большой вал льда, который подмял под себя ледяное поле в двести метров, окружавшее судно. Когда лопнуло это поле, не в силах был сопротивляться сжатию и пароход.
Ярки картины прошлого. А вот теперь в голову приходит мысль о том, что будет с нами, если раздавит поле, на котором раскинулся лагерь… [200]
Что будет? И сейчас же возникает другое воспоминание. Еще-не так давно в бараке Шмидт зачитывал сообщение о том, что спасать нас вышли три судна, на которые погружены самолеты, аэросани, тракторы, собаки и наконец два дирижабля.
Это сообщение было встречено громкими аплодисментами. Два дирижабля! Вот передо мной опять всплыла картина. Земля Франца Иосифа. 1931 год. На пароходе «Малыгин» мы стоим в бухте Тихой на острове Гуккер.
Вечер. Хорошая погода, и вдруг на горизонте появляется черная точка. Она все растет и растет. Это «Граф Цеппелин», огромный воздушный корабль длиной в четверть километра.
Он плавно садится на воду бухты. Ему не нужно аэродромов, ему нечего бояться, что поломает посадочную площадку. Он сядет везде. Правда, я знаю, что наши дирижабли еще не так велики, как немецкий «Цеппелин», но все же…
Да. Не то, так другое средство будет применено для того, чтобы спасти нас. Не сегодня, так через неделю, месяц, но мы будем опять на берегу.
Ветер попрежнему и с той же силой налетает на наши палатки, стараясь разрушить их, пытаясь свалить меня с ног.
Но в воспоминаниях прошедшего, в мыслях о дальнейшем незаметно проходит моя вахта. Иду будить сменяющего меня.
Через десять минут он выходит. Передаю ему то же, что и мне передал Мишко, и иду в палатку, где все спокойно спят в своих меховых мешках.
А вахтенный, как красноармеец-пограничник, охраняющий свое государство от нападения врагов, ходит по лагерю до рассвета, оберегая спокойствие спящих. [201]
Почему мы не пошли пешком, почему мы дожидались самолетов?
Лагерь Шмидта от ближайшей точки побережья Чукотки отделяло расстояние всего в 130–140 километров. Это как будто не так много, но почему же мы не пошли пешком? Высадившись на лед, мы с большой страстностью и вниманием продумывали пути спасения. Первые дни все склонялись к мысли об отправке в лагерь собачьих нартовых упряжек с Чукотки, хотя трудности предстоящего пути были ясны. Окрестности лагеря Шмидта давали нам ясное представление, что может ждать нас в дороге: вздыбленные глыбы льда, ропаки, трещины, провалы между ропаками, запорошенные глубоким снегом.
Немедленно после установления радиосвязи с Уэлленом нас известили: срочно организуется поход собачьих нарт. Созданная в Уэллене тройка очень быстро наметила план спасения, провела мобилизацию всего возможного в этом районе собачьего транспорта и тут же вышла из Уэллена в направлении на мыс Сердце-Камень. [202]
От Уэллена до мыса Онман километров четыреста. В среднем собаки проходят 70 километров в сутки. Следовательно путь до мыса Онман (одной из ближайших к нам точек чукотского побережья) собачьи нарты должны были совершить в пять-шесть суток, не менее. От мыса Онман до лагеря по торосам нарты должны были итти также не менее пяти-шести дней. Все это при благоприятных условиях.
Но собачьему транспорту препятствует пурга. Обычно чукчи в пургу не рискуют итти даже знакомыми путями и отсиживаются в ярангах. 10–12 дней — срок минимальный. Мы вооружились терпением…
Признаться, нас несколько изумила и даже испугала столь быстрая мобилизация собачьих нарт. Среди нас было несколько товарищей, хорошо знавших Чукотку, и они отчетливо представляли себе всю сложность мобилизации такого большого количества нарт. Мы знали также, как сложна организация подобного похода. Надо всю нартовую экспедицию соответственным образом снарядить. Группу каюров, ведущих нарты и сотни собак, должен сопровождать штурман или лицо, хорошо умеющее определять путь. Нельзя допустить, чтобы грандиозная по масштабам Чукотки экспедиция собачьих нарт сбилась с нужного направления, попав во льды Чукотского моря и оторвавшись от знакомой чукчам береговой линии родного им полуострова. Надо снабдить экспедицию палатками, продовольствием, собачьим кормом, меховой одеждой. Все это не так просто. И то, что все это сделано буквально в полтора-два дня, внушало нам серьезные опасения. Мы, челюскинцы, находились уже в достаточно тяжелом положении. Подвергать риску идущих к нам на спасение мы не могли, не хотели и со своей стороны стремились всячески облегчить задуманную на берегу операцию.
Мы решили не позже чем к 23 февраля, то есть к тому дню, когда нарты, как казалось, могли достичь лагеря, построить высокую вышку. Размер ее должен был быть достаточным для того, чтобы сигнализацию с этой вышки видеть на расстоянии полутора-двух десятков километров.
Мы предполагали, далее, что к нам придет около 40 нарт. На нарту приходилось таким образом два-три человека. По хорошей дороге упряжка в 8-10 сильных собак легко везет до 12 пудов груза. По торосам, по скверной дороге мы рассчитывали везти на каждой нарте пудов по восьми. Следовательно общий груз, который мы могли поднять на 40 нартах, равнялся 320 пудам. Мы сумели бы взять с собой необходимое нам продовольствие, палатки, теплую [203] одежду, корм для собак и везти на нартах наиболее слабых физически челюскинцев, в первую очередь слабых женщин, детей и больных. Сами мы решили итти пешком налегке, чтобы не перегружать собак и чтобы трудная дорога возможно меньше утомила нас.
О помощи самолетами в первые дни нашего пребывания на льдине, когда все мысли были сосредоточены на походе собачьих упряжек, мы много не думали. Правда, в районах Чукотки, близких к лагерю Шмидта, находились достаточно мощные самолеты. Всего в 120 километрах к югу от Уэллена — в бухте Лаврентия находился Ляпидевский с мощным двухмоторным «АНТ-4», могущим поднять сразу до 15 человек. В Уэллене — второй «АНТ-4». На мысе Северном — трехмоторный «Н-4», могущий поднять восемь человек.
Таким образом недалеко от нас, не считая легких «У-2», находились три достаточно мощных самолета. При благоприятных условиях они могли бы в короткий срок провести всю операцию.
Но «Н-4» летом и осенью 1933 года вылетал все положенные ему часы и требовал ремонта. В условиях особо низких температур, обычных в этом районе для января — марта, один из трех его моторов обычно пошаливал: «Н-4» мы сбросили со счета.
Тяжелые «АНТ-4» весят каждый без нагрузки до четырех с половиной тонн. У нас было сомнение, сумеем ли мы подготовить необходимые для них посадочные площадки. К тому же неудавшиеся попытки Ляпидевского прилететь к нам до гибели «Челюскина» (еще в декабре и январе) не давали нам надежды, что самолет прилетит к нам теперь. Тяжелые «АНТ-4» до сего времени не летали в Арктике. Попытки Ляпидевского в последние два месяца показали, как трудно запускаются моторы при низких температурах. А для удачного полета к нам нужен был не только удачный запуск обоих моторов. Необходимо, чтобы температура воздуха была, как показал опыт предыдущих полетов, не ниже 25°, максимум 30° холода; необходимо, чтобы была хорошая видимость одновременно и в месте подъема самолета и в лагере; необходимо, чтобы на всем пути до лагеря не было туманов; необходимо наличие у нас хорошего, достаточных размеров аэродрома. Нам трудно было ожидать помощи от «АНТ-4»!
— Ну, будет, — рассуждали некоторые, — в лучшем случае два-три удачных полета. Снимут 20–30 человек, а остальные? Как они будут переброшены на берег? Собачьи нарты более верное дело. Если прибудет несколько десятков нарт, мы сумеем двинуть всем лагерем. Это вернее! [204]
В первые дни нашего пребывания на льдине такой план ликвидации лагеря Шмидта получил явное преобладание.
Прошло несколько дней. Нарты задержались. Все наши подсчеты опрокинуты. Всего только в одном дне пути от Уэллена экспедиция Хворостанского застигнута пургой. Нужного количества нарт (до сорока) собрать не удается. Чукчи считают поход в море, где льды все время находятся в движении, опасным. Для такого пути надо взять с собой слишком много корма для собак.
Обжившись несколько на льдине, мы еще более ясно представили себе все трудности подхода к нам нарт и путешествия на них из лагеря на материк. Нарты должны итти к нам без радиостанции. Отклонившись в начале пути от правильного курса на ничтожный угол, они могут, пройдя 140 километров, оказаться справа или слева от нас уже в 10–15 километрах. Это значит, что в дни без особо хорошей видимости они могут просто не заметить ни нашей вышки, ни наших сигналов. А разводья по пути, а бесконечное количество трещин во льду, которые надо преодолеть?
Итти по компасу? Но наша льдина все время дрейфует. Расположение лагеря, известное руководителю нартовой партии при отправке, через 10–12 дней сильно изменится, ибо нас каждый день тащит то на север, то на запад, то на восток…
Мы узнали, что ввиду особой спешности всего дела нартовый поход не получил необходимой подготовки. И мы все больше и больше приходили к выводу, что этот поход является очень рискованным, необычайно тяжелым предприятием. Для его успеха необходимы не только многодневная серьезная подготовка, не только мобилизация наиболее сильных собак, наиболее крепких нарт, наиболее мужественных каюров — для успеха похода необходима организация где-то на полдороге между лагерем и берегом промежуточной кормовой базы.
Когда все это выяснилось, О. Ю. Шмидт пришел к правильному решению: следует отказаться от рискованного и тяжелого похода. К этому времени нам стал известен правительственный план нашего спасения. Этот план опирался главным образом на самолеты и был принят всем нашим коллективом. Очень легко коллектив пришел к отказу от мысли о походе к нам собачьих упряжек.
Теперь в основном наше внимание было направлено на подготовку посадочных площадок.
В первую очередь, понятно, наши надежды концентрировались вокруг двух «АНТ-4». Оба они находились в Уэллене, причем теперь один нуждался в небольшом ремонте, а другой был готов [205] к полету. Но все попытки Ляпидевского лететь к нам в течение ряда дней кончались неудачей. То плохо заводился мотор, то проходило два-три часа, и Ляпидевский должен был отказаться от полета в этот день, ибо оставалось слишком мало свободных часов, чтобы успеть прилететь к нам, взять пассажиров и перелететь обратно в Уэллен, или, уже поднявшись в воздух, он должен был через два-три часа вернуться обратно, ибо какой-нибудь из моторов начинал давать перебои. Трудно было Ляпидевскому с его самолетом, не приспособленным для полетов в Арктике, в тяжелых зимних условиях. Мы решили отправить первым самолетом всех женщин и детей. С 20 февраля по 5 марта им пришлось ходить на аэродром четыре раза и все без результатов: по тем или иным причинам самолет не прилетал.
Все остальные самолеты — и группы Каманина и группы Галышева, Доронина и Водопьянова — находились далеко. Естественно, что в этих условиях начались разговоры и проекты похода на берег пешком.
Прилет Ляпидевского 5 марта и удачная переброска десяти женщин и двух детей резко укрепили нашу уверенность в том, что лагерь Шмидта может быть ликвидирован при помощи самолетов. Но новые попытки Ляпидевского лететь к нам кончались безуспешно. Хуже того, 14 марта Ляпидевскому пришлось сделать вынужденную посадку, как потом оказалось, на льду, около острова Колючина. При посадке самолет получил небольшие повреждения. Приходилось ждать и надеяться только на самолеты, идущие к нам издалека.
Немудрено, что в такой обстановке снова начали обсуждать проекты похода на материк пешком. Некоторые из товарищей говорили в эти дни:
— Мы почти каждый день ходим для расчистки аэродромов; нам приходится делать по шести-семи километров ежедневно; прошло уже больше 20 дней, кате мы сидим на льдине. Если бы мы сразу пошли пешком, то, делая по шести-семи километров в день, мы были бы уже на материке.
В такой обстановке руководству экспедиции надо было иметь ясную и точную позицию. Нельзя было оставлять разговоры о пешем походе без отчетливого решения. Надо было или разрешить этот пеший поход, или разъяснить его нелепость. В этом сложном вопросе, когда дело касалось жизни десятков людей, нельзя ограничиться только приказом. Только отчетливое, продуманное, ясное [207] решение могло заставить коллектив не только слушать руководство, но и верить ему. Мы считали план похода пешком в тех условиях, которые к этому времени создались, нереальным, и мы должны были разъяснить нашу позицию всему коллективу челюскинцев.
Итти пешком можно было или всем вместе, ликвидируя этим наш ледяной лагерь, или только наиболее крепким и сильным. В последнем случае лагерь Шмидта не ликвидировался бы, в нем остались бы наиболее слабые товарищи.
Можно ли это допустить? Физически более слабые товарищи, оставшись в лагере, не сумеют сами, своими силами, строить один аэродром за другим, бороться с трудностями, ежедневно возникающими в обстановке дрейфующего льда, трещин, разводий и торошений. Когда именно так был поставлен вопрос перед теми из челюскинцев, которые хотели решиться на пеший поход, все они категорически отказались без всяких дальнейших разъяснений от самой мысли о походе.
Здесь не нужно было убеждать. Даже самая, как нам казалось, отсталая группа в нашем составе — группа плотников и печников, среди которых не было ни одного партийца и комсомольца, — даже эта группа, кстати физически наиболее сильная, категорически отказалась от такого варианта. Так сильна была спайка всего коллектива. Так высоко было сознание товарищеского долга и товарищеских обязанностей каждого из челюскинцев по отношению ко всем другим.
Теперь оставалось только внимательно продумать возможность похода пешком всех участников экспедиции. Мы сделали ряд подсчетов.
Надо пройти около 140 километров, если удастся двигаться по прямому пути до самого берега. Расстояние не особенно большое. Но среди наторошенных льдов каждый километр пути равняется 8-10 километрам по ровной, удобной дороге. Все мы уже не раз испытали трудности хождения по торосам в течение последних месяцев — и тогда, когда мы еще на «Челюскине» на лыжах ходили проверять капканы на песцов, и тогда, когда уже на дрейфующей льдине многим из нас приходилось искать все новые и новые площадки, годные под аэродром. Путь всегда был тяжел. То и дело приходилось взбираться на ропаки различной высоты. Спускаясь с них, мы попадали в углубления и ямы, засыпанные снегом. В эти ямы и трещины мы проваливались частенько по пояс. Через километр пешеходы обливались потом, отчаянно уставали и с нетерпением ждали конца трудной дороги. Если бы мы пошли пешком [208] на берег, то в расчетах надо было исходить не из 140 километров, а из 1200–1400 километров пути.
В среднем за день по такой дороге можно сделать четыре, максимум пять километров, считаясь с тем, что в составе лагеря довольно много людей, для которых путь был бы особенно трудным. Таким образом 140 километров можно было пройти в 28–30 дней. А если в пути встретятся трещины, разводья и полыньи? Надо иметь с собой лодку или пытаться обходить эти трещины и разводья. Легкой брезентовой или прорезиненной лодки у нас не было. Тащить с собой по торосам ледянку? Она одна потребовала бы усилий не меньше чем 10 человек, а обход трещин и разводий потребовал бы удлинения пути на много десятков километров. Следовательно нужно было предусмотреть не 28–30 дней пути, а значительно больше.
При обходах трещин и разводий мы, естественно, значительно уклонились бы в сторону от нашего прямого пути. Если бы с берега к нам навстречу вышли на собаках или вылетели на самолетах, нас могли не найти. Выходит, что в случае пешего похода нам надо было иметь с собой и походную радиостанцию.
Подсчет грузов, необходимых для того, чтобы пуститься в этот рискованный пеший поход, привел нас к очень неутешительным выводам. Мы пытались установить минимальную норму продовольствия, необходимого из расчета в день на человека. Несмотря на очень жесткие и голодные нормы — с учетом тяжелых условий жизни в Арктике, — мы приходили к выводу, что на человека в день надо было брать минимум 750–800 граммов продуктов. Норма была скупой: 200 граммов галет, 100 граммов муки, 100 граммов масла, 170 граммов мясных консервов (полбанки) и около 200 граммов всего остального (сахар, сгущенное молоко, крупа, соль и т. д.). Таким образом из расчета 30 дней пути на человека выходило около 22,5-24 килограммов одного продовольствия.
Кроме продовольствия надо было брать с собой спальные мешки, хотя бы один мешок на двух человек; малицы, хотя бы одну на четырех; семь палаток, из расчета, что в каждой палатке поместятся 12–13 человек; горючее для приготовления пищи, радиостанцию, медикаменты, примусы, кое-какую посуду, научный материал, хотя бы в записках, кое-какой научный инструментарий, необходимый для определения нашего местонахождения…
Самый скупой подсчет показывал нам груз всего около четырех тонн, т. е. около 240 пудов. Надо было считаться с тем, что часть челюскинцев не могли нести никакого груза, что некоторые, особенно [209] слабые и больные, должны были даже пользоваться нашей помощью при перевозке их на нартах. Таким образом весь груз могли нести примерно 70 человек. На каждого приходилось свыше трех с половиной пудов!
Это не по силам даже для самого сильного, физически безупречно крепкого человека.
Невозможно было предполагать, что труднейшую дорогу можно преодолеть, неся на себе или таща за собой от трех до четырех пудов груза.
Надо было подумать дальше, что нам предстояло сделать с теми товарищами, которые по слабости или болезни будут отставать. Ждать всем? Но это удлиняло расчет дней пути, а следовательно надо было брать дополнительные страховочные продовольственные запасы. Бросать слабых и больных? Но это значило обрекать их на верную гибель.
Очень нетрудно было по таким соображениям притти к выводу о реальной невозможности и о совершенной несерьезности проектов итти всем пешком до берега. Всем итти нельзя! Наиболее сильным, оставляя слабых на льдине, итти пешком также нельзя. Оставалось всем вместе ждать спасения.
Понятно, почему руководство экспедиции во главе с Отто Юльевичем заняло резко отрицательную позицию в отношении всяких планов и разговоров о пешем походе. Уже потом, вернувшись в Москву, мы узнали, что правительственная комиссия во главе с т. Куйбышевым также пришла к решению о недопустимости пешего похода всего состава экспедиции из лагеря Шмидта на берег.
Однако через некоторое время, правда, при иных обстоятельствах, вновь всплыл вопрос о пешем походе.
Приближалась пора значительных подвижек льда, и это грозило в первую очередь нашим аэродромам. Как быть, если самолетам удастся вывезти только часть лагеря? Отто Юльевич считал такое положение не исключенным. Поэтому он считал возможным, если с самолетами будут непреодолимые затруднения, оставшимся двинуться пешком.
Первым условием, естественно, был вывоз всех больных и физически слабых. Предполагалось, что для пешего похода должно было остаться не больше 40–45 человек. Вторым обязательным условием было непрерывное курсирование легкого самолета между мысом Ванкаремом и пешей партией. Этот самолет должен был показывать наикратчайшее направление к берегу, а также служить для связи между пешей партией и землей в тех случаях, когда это было необходимо. [210]
В качестве третьего условия Отто Юльевич выдвинул обязательную доставку самолетами нескольких нарт и, если возможно, нескольких упряжек собак. Это должно было чрезвычайно облегчить трудности, связанные с пешим походом. Дальнейшее показало, что переброска самолетом собачьих упряжек являлась вполне возможным и реальным делом. Ушаков, спустившись вместе со Слепневым на нашем аэродроме, привез с собой восемь хороших, крепких собак.
Четвертым условием для того, чтобы предпринять пеший поход наиболее сильных и здоровых участников экспедиции, было наличие брезентовых или моржовых лодок для преодоления встречающихся на пути разводий и полыней. Если бы этот пеший поход оставшихся 40–45 человек затянулся до летних разводий, последним обязательным условием, выдвинутым Отто Юльевичем, была подготовка на берегу моторных шлюпок, которые могли бы итти разводьями на помощь пешей партии.
Условия, которые Отто Юльевич считал необходимыми для того, чтобы предпринять пеший поход, показывают, как серьезно относилось наше руководство к этому чрезвычайно ответственному и рискованному предприятию.
Мы пешком не пошли. Этим мы обязаны тому, что все челюскинцы, сошедшие на лед, все до одного спасены доблестными советскими летчиками. Быстрая ликвидация лагеря Шмидта самолетами была достойным завершением твердо проведенного правительственного плана. [211]
Самолеты над лагерем
На поверхности многолетнего торосистого льда, в котором дрейфовал и затем погиб «Челюскин», расчистить хотя бы небольшую посадочную площадку почти немыслимо. Этим и объясняется пессимизм, с каким был встречен за границей многими полярными исследователями план эвакуации челюскинцев на самолетах, — слишком неровна, холмиста поверхность старых ледяных полей, не говоря уже о многометровых нагромождениях торосов.
Единственно пригодным объектом для постройки аэродромов в полярных льдах являются поля однолетнего льда, еще не поврежденного сжатиями и торосообразованием. Однако не трудно понять, что такие поля гладкого, относительно тонкого льда являются самым уязвимым и коварным местом: они в первую очередь страдают при сокрушающем движении ледяных валов.
В первых числах декабря 1933 года в разных направлениях от «Челюскина» появились разводья. Морозы покрыли их поверхность молодым льдом, достигшим уже к концу декабря значительной [214] толщины. Одно из таких полей как раз накануне гибели судна было намечено Бабушкиным под аэродром. Сильное сжатие прошло 13 февраля в стороне от этого поля, не повредив его, и уже в ближайшие дни мы начали подготовку аэродрома. Работа затруднялась отсутствием инструментов — большая часть ломов и пешней; выгруженных на лед, погибла вместе с судном, опрокинувшим льдину, на которой они лежали.
Уцелевшими двумя ломами, двумя пешнями и несколькими лопатами пришлось сбивать с поля ледяные ропаки и твердые, как лед, снежные бугры.
В течение нескольких дней удалось расчистить площадку в 600 метров длиной и 150 метров шириной.
Площадка находилась в четырех-пяти километрах от лагеря. С краю площадки приютилась палатка наших аэродромщиков — тт. Валавина, Погосова и Гуревича. Несколько дней спустя была расчищена дорога от аэродрома до лагеря, пробиты «ворота» в высоких грядах льда, расставлены вехи.
Аэродром стал «пригородом» лагеря.
Этот аэродром продержался до 21 февраля, как раз до того дня, когда мы долго ждали прилета Ляпидевского, так и не пробившегося через пургу.
Около аэродрома началась подвижка льдов.
По трещине, образовавшейся еще ночью наискось площадки, начало торосить. Все больше громоздится лед. Мы молча смотрим, как лезут вверх льдины, как выступившая из трещины вода заливает край поля, осевшего под тяжестью навалившихся ледяных глыб. И бессильные что-либо сделать, что-либо противопоставить гигантским силам, так легко крошащим горы, мы тревожно осматриваемся кругом, не ломает ли еще где-либо наш с таким трудом построенный аэродром.
Только 5 марта Ляпидевскому удалось пробиться в лагерь и прекрасно сесть на аэродром.
Первая половина марта. Погода то будто проясняется, то снова ветры с севера несут пургу и с ней новые подвижки льда. В ночь на 6 марта раскололо барак.
Каждый день, каждую ночь то здесь, то там скрипит, визжит надоедливо лед.
И неотступно тревожит мысль: цел ли аэродром?! [215]
12 марта снова сильное движение ледовых валов. В километре от лагеря по пути на аэродром разнесло все поля, еще вчера считавшиеся резервными площадками для подготовки аэродромов. Образовались высокие гребни торосов, дорогу во многих местах пересекли черные широкие трещины.
Три дня опять пурга, и множатся печальные вести. 15 марта торошением поврежден угол аэродрома. Наш лучший лыжник т. Расс, вернувшись из дальней экскурсии, сообщил, что сломан также запасный аэродром в трех милях от лагеря. 17-го новая трещина легла посредине нашего аэродрома.
Делать нечего. Несколько дней работаем в две смены, расчищая новую площадку (№ 2), расположенную поперек старого аэродрома (№ 1), еще больше укороченного сжатиями. Ляпидевский вместе с аккумуляторами и двумя тушами оленя привез инструменты, и теперь у нас четыре лома, две пешни, восемь [216] лопат, одна кирка и два самодельных табогена — сооружение вроде салазок. Уже счищены ропаки в метр высотой, срезаны все снеговые заструги, обиты верхушки высоких торосов на подходах к аэродрому, и вот готова новая площадка в 450 метров длины и 120 ширины. Но дрейфующий лед не особенно надежное место для постройки капитальных аэродромов. И пока мы расчищали площадку № 2, площадка № 1 потеряла на севере треть своей длины. Принимать на ней самолеты можно теперь только при значительном встречном ветре.
Вот почему 24 марта мы начали в три смены работу на новом аэродроме. Мы работаем тремя бригадами: первая — механика Колесниченко, в нее входят машинная команда и строители; вторая — гидробиолога Ширшова и третья — боцмана Загорского — палубная команда и кочегары.
В каждой бригаде 16–18 человек — больше нет у нас ломов, лопат, колотушек.
Поднимаемся рано утром. 40 минут ходьбы по хорошо утрамбованной дороге, где каждая льдина, каждый изгиб дороги знакомы уже, как улицы родного города. Перелезаем через гряду торосов — вот он, будущий аэродром! Саша Погосов уже огородил его сигнальными флагами, и невольно вкрадывается сомнение: успеем ли за пять дней (срок Отто Юльевича) убрать все эти бугры льда, заледенелые заструги снега?
Однако успеть нужно. Быстро распределяем инструмент и объекты работ. У нас уже имеются «узкие специалисты»: одни особенно энергично колют ломами лед, другие, запрягаясь попарно в табогены, превосходно отвозят большие глыбы, третьи же специализировались на «паркетно-чистовой» работе и лопатами, деревянными колотушками тщательно заравнивают те места, где другие только что раскололи и откатили прочь большие льдины.
Машинисты, научные работники, матросы, кочегары, строители быстро освоили технику аэродромостроения, и каждая бригада, соревнуясь, ревниво следит за тем, у кого быстрее, чище и лучше хаос льдин превращается в ровные площадки.
Четыре дня напряженной работы — и превосходная площадка (№ 3) в 700х120 метров готова для приема любой машины. Но сохранить в целости сразу два аэродрома нам опять не удается. Пока готовили площадку № 3, образовалась метровая трещина на старом аэродроме и перерезала пополам всю площадку № 2. С утра 28 марта [217] бригада Колесниченко начинает ремонт и два дня забивает льдом трещины, засыпает их снегом, сбивает льдины, счищает заструги, наметенные за эти дни.
Три дня метет пурга. Сидим в палатках. У нас «выходные дни» поневоле. Самолеты где-то близко, и со дня на день ждем их прилета в Ванкарем.
— Мы не можем допустить, чтобы из-за отсутствия аэродромов самолеты не смогли снять со льда людей, — говорит Отто Юльевич. — Нужно срочно готовить запасные площадки.
И на другой день, 2 апреля, в пургу очередная бригада боцмана Загорского начинает расчищать новую площадку № 4, найденную Погосовым.
К вечеру пурга становится совсем неистовой, и на другой день работу приходится опять прекратить. Опять сидим в палатках, в десятый раз перечитываем уцелевшие книги, дремлем в уютном тепле. Но где-то в глубине сердца сосет червячок: а как там аэродром? не ломает ли его?
И вдруг одна за другой две радостные новости:
— Два «Р-5» прилетели в Уэллен!
— Водопьянов, Доронин и Галышев в Анадыре!
И в тот же день в лагере другая — увы! — новость: аэродромы опять сильно поломало, особенно площадку № 3.
В густую пургу, когда еле-еле видны были соседние палатки, Бобров, Колесниченко и еще двое ушли обследовать аэродромы, тщательно проверить сохранившиеся остатки площадок. А вечером в бараке короткая информация Отто Юльевича:
— Самолеты уже на расстоянии одного перелета до Ванкарема. Сумеем ли их принять? Надо во что бы то ни стало привести аэродромы в порядок!
6 апреля утихло. Ясное небо, солнце. По по льду метет поземка, ветер сдувает с торосов сухой снег и гонит его по низу, наметая новые сугробы. В первую очередь чиним наименее поврежденный аэродром № 2. С утра и до темноты работают посменно все три бригады, расчищая северный конец аэродрома, чтобы удлинить площадку. И к вечеру мы имеем 400 X 100 метров. Только на сто! Торошение еще более сузило ее и окончательно разрушило самую старую нашу площадку № 1, ту, где месяц назад столь удачно сел Ляпидевский. [218]
С утра работает моя бригада. Нужно закончить новую площадку № 4. Гоним во-всю, без отдыха расчищаем лед — самолеты близки!…
25° ниже нуля, рвет северный ветер, но ребята посбрасывали кожанки и ватники, в одних свитерах, мокрые с головы до ног, колют лед ломами, наваливают горой на санки, увозят прочь, и уже к середине дня аэродром вчерне готов. В тот момент, когда должна была притти нам на смену бригада Загорского над вышкой подняли сигнал: самолет вылетел в лагерь.
8 апреля ветер поворачивает к северу, и принимать самолеты на площадках № 2 или № 4, ориентированных на юго-запад, нельзя. Нужно срочно готовить другое направление, расширить вправо площадку № 3 — все, что осталось от этого, еще недавно великолепного аэродрома.
Там, где в течение четырех дней напряженным трудом 60 человек появился «воздушный порт», за 45 минут нанесло разрушительную гряду торосов в два-три метра высотой, и они отхватили целую треть площадки. Плиты льда улеглись по краю трещины, а немного дальше огромные глыбы взгромоздились одна на другую, и уже с трудом находишь среди них дорогу из лагеря на аэродром.
С утра работает бригада Загорского, с полудня — моя. Гоним во-всю.
Над вышкой опять флаг: самолет вылетел в лагерь. Принимать его будем здесь, на этом самом аэродроме, где еще так много льдин и бугров.
Быстро сбиваем ропаки один за другим, размельчаем льдины, увозим последние санки с осколками.
— Аэродром готов! Успели! — невольно вырывается у кого-то из ребят, и уже с нетерпением смотрят все на юг, откуда в лучах яркого солнца должен показаться самолет.
Вдруг к нам бежит Саша Погосов:
— Ребята, нужно еще сбить вот те ропаки на юге, иначе самолету негде сесть!
Оказывается, трещина, пересекавшая с утра аэродром, сейчас как нарочно разошлась до полутора метров, оторвав более сотни метров от длины площадки.
А самолет вот-вот покажется!
Опять ломами, лопатами, уже совсем взмыленные, забыв об усталости, разбиваем новую гряду ропаков, стараясь отвоевать еще хоть несколько десятков метров ровной площадки.
С тревогой поглядываем на юг, но в небе пустынно и безмолвно. [219]
Самолет не прилетел в тот день. Попав в туман, он не нашел лагеря и вернулся в Ванкарем.
На утро снова сильное сжатие льдов. Огромный вал раздавил в лагере барак, придвинулся к самым палаткам. На аэродроме окончательно уничтожена площадка № 2. Всюду по дороге выросли новые горы торосов, разошлись широкие трещины.
Аврал по спасению горючего, вельбота, стройматериалов… Два часа отдыха, и бригада Загорского отправляется опять на аэродром.
В 11 утра — второе сжатие. На этот раз вал двинулся прямо на лагерь, расколол во многих местах нашу льдину. Опять оттаскиваем подальше горючее, стройматериалы.
10 апреля рано утром начинаем приводить в порядок площадку № 3, почти не поврежденную вчерашним сжатием. Быстро кипит работа. Уже к 12 часам дня, когда показались сразу два самолета, все было готово.
— Ребята, забирай скорее инструменты с аэродрома, самолеты летят! [220]
Пока в лагере шло строительство, в трех милях к востоку был найден чудом уцелевший аэродром вполне достаточных размеров: 600 метров на 150. Надо было приставить к этой находке сторожей, подготовиться к приему самолетов. 16 февраля я и Валавин — бортмеханик Бабушкина — переселились на аэродром.
Уже с первых дней нам сопутствовали небольшие приключения. Во-первых, в поисках аэродрома Валавин и Гуревич, возвращаясь в лагерь, сбились со следов и, застигнутые темнотой, заблудились в сугробах. Поднятая в лагере тревога и сигнальные огни показали им направление, и вскоре они, мокрые и усталые, приплелись в лагерь.
На следующий день был организован пеший караван для переброски на аэродром нашей палатки и всего необходимого. Наш передовой отряд во главе с Валавиным снова запропастился и долго нырял со льдин в сугробы. Наконец был найден кратчайший и лучший путь из лагеря на аэродром. [221]
В его западном углу мы выбрали льдинку покрепче и на скорую руку поставили палатку, даже не укрепив ее в снегу, — некогда было. Приволокли нарту с кукулями (спальными мешками), малицами, примусом и продуктами, и я с Валавиным остались на ночь.
Памятная ночь! Палатку продувало со всех сторон, вдобавок она оказалась прожженной в двух местах, причем камелька еще нет — не доставили. Несмотря на кукули и малицы, мы эту ночь почти не спали. За палаткой — пурга. В палатке почти то же. Пол ледяной. Холод пронизывает сквозь меха. Через каждый час мы заваривали чай и, согретые кипятком, пытались заснуть, но, разбуженные холодом, вновь принимались за чай.
Мы пытались согреться и по способу Валавина: налили в банку бензин и подожгли. Стало теплее. Но минут через 15 сам «изобретатель» не выдержал и бросил банку в пургу. В палатке стояла такая копоть, что мы друг друга не видели. Когда, продув палатку, мы посмотрели друг на друга, то хохотали несколько минут до колик, до боли в животе — на фоне черной палатки и «негритянского» лица белели только зубы и белки глаз соседа.
Способ Валавина был забракован. На следующий день наши лагерные товарищи, не забывавшие нас, в пургу, мороз и ветер притащили новую палатку, еще мехов, продуктов, а главное камелек и топливо. Новая палатка показалась нам комфортабельнейшим дворцом. Она была врыта в снег, завалена кругом и плотно закрывалась. Внутри стояли камелек и мешок угля. Наконец нам принесли фонарь. Комфорт, комфорт!…
На аэродроме остался теперь с нами и Виктор Гуревич. Эта наша тройка до конца следила за аэродромом. Пошли будни, нисколько не похожие на лагерную жизнь. Главной нашей заботой был аэродром. Он отличался необычайным коварством и ставил нас втупик неожиданными сюрпризами.
Во-первых, от перемены ветров и дрейфа, их силы и направления он то и дело менял очертания и уменьшался в площади. Раза три-четыре он приходил в совершенную негодность, и надо было все заново расчищать. Бесчисленное количество раз мы его чинили, удлиняли, расширяли, выравнивали.
Мы следили за ледяным полем недоверчиво и зорко и сигнальным порядком вызывали из лагеря нужный народ, инструмент и все необходимое для срочной ликвидации очередных трещин, следов пурги и сжатия ледяных валов.
Утром, на рассвете, и вечером, а иногда даже ночью, через [222] каждые два часа, а то и чаще, мы по очереди выходили в обход, аэродрома, внимательно изучая трещины — старые и новые, смерзшиеся и свежие. Каждому из нас были известны каждый бугорок, каждая прогалина. Малейшее изменение поля не укрывалось от наших глаз. И каждое утро мы сигнализировали в лагерь: «Аэродром цел, самолеты можем принять» — или вызывали народ для ремонтных работ.
Наша новая палатка, в которой поселились «трое черных» (так нас называли в лагере), не была совершенством в смысле благоустройства, удобств и утепления. В лагере уже давно оборудовали отепленные, освещенные и просторные палатки. Но мы с месяц прожили в своей, кое-как приспособившись. Когда камелек горел и раскалялся докрасна, возле него было тепло и даже жарко. А в углу замерзала вода, и продукты ничуть не отогревались. Висели сосульки по углам — результат наших попыток наперекор стихии согреть палатку. Ложились мы в кукули, одетые в меха. Спать было тепло конечно. Но к утру борода примерзала к кукулю. И если по неосторожности кто-нибудь из нас не залезал с головой и в шапке в кукуль, то рисковал обморозить нос или уши, что неоднократно и случалось. Особенно мы опасались за внушительных размеров нос Виктора, однако Виктор был достаточно осторожен.
Самым тяжелым в жизни был утренний подъем — растопка камелька; приготовление завтрака было куда веселее.
Температура в палатке была чуть повыше наружной. Растопка камелька сопровождалась ворчанием и весьма крепкими выражениями по адресу жестокой Арктики. Часто потираешь руки, но они быстро деревянеют и абсолютно не слушаются хозяина.
Наконец камелек растоплен, и в палатке становится терпимее. Около камелька все тает и мокнет. Нарубив вчерашнего супа и мясных консервов, дневальный готовит завтрак, будит остальных: — Гей, орлы! Вылезайте из мешков! Минуту на размышление, две на одевание (надо натянуть только валенки), а то замерзнет чай! Угроза действует. Из мешков появляются бородатые лица, и только по цвету бороды можно различить их владельцев. Потом начинается очередной трудовой день. Изредка приходится итти в лагерь за продуктами. Довольно часто, почти каждый день, у нас в гостях Воронин, Бабушкин или Бобров. Да и вообще нас в лагере не забывают, навещают, все время присылают дрова, бензин, продукты и… новости.
Дни горячки — это летные дни, когда дан сигнал о вылете [223] самолета. В такой день на аэродроме полно. Оживление царит в нашем «аэропорту». И наша вывеска на палатке почти оправдывает себя. На доске тщательно выжжено: «Аэропорт 68° с. ш. 173 з. д.» — это координаты точки в Чукотском море, вокруг которой примерно дрейфует наша льдина и где погиб «Челюскин».
Хуже бывало, когда очередной передвижкой льдов нас отрывало широким разводьем от лагеря. Тогда в ожидании, пока замерзнет полынья, в течение 2–3 дней мы совершенно одни оставались в нашем «аэропорту», варили традиционную уральскую «шкуру» по рецепту Валавина. Варить никто не умел, но «шкура» (нечто вроде клецок) получалась отличная.
Рискнули как-то сделать оладьи — удачно, но много угару. Большинством голосов решили приготовлять их, как лакомство, пореже. Так протекали наши будни, но довольно часто они прерывались яркими и памятными событиями.
21 февраля мы получили сведения, что самолет «АНТ-4» Ляпидевского вылетел с рассветом в лагерь. С вечера лед потрескивал, и на аэродроме было несколько свежих трещин, поэтому мы бегали каждые 15–20 минут по всему, тогда еще обширному аэродрому, просматривая опасные места. Состояние было напряженное. Вскоре пришел Бабушкин. Только пошли мы осмотреть аэродром и выкладывать «Т», как заметили новую трещину, пересекавшую по диагонали весь аэродром. Трещина росла у нас на глазах. Самолет уже час в воздухе. Ждем. Трещина все шире и шире. Когда местами трещина дошла до полуметра, было ясно, что аэродром в прежнем виде не годится для приема машины. Я бросился собирать флажки, но был остановлен обратной передвижкой льдов. Обе половины аэродрома стали надвигаться одна на другую вдоль всей трещины, и кое-где уже стало торосить. Треск ломающегося льда заглушал голоса, и приходилось кричать. Невдалеке откололо кусок аэродрома. Через пятнадцать минут там, где была трещина, громоздилась гряда высоких торосов.
Стало тише. Собрав флажки, мы бросились вымерять уцелевшую северную половину площадки. Она оказалась размером 400 X 100 метров в одном конце и 400х200 в другом. К этому времени прибыл народ из лагеря. Срочно бросились расчищать площадку от заструг и расширять ее по мере возможности. Самолет надо принять!
На аэродром уже прибыли женщины с детьми. Переодеваются потеплее. Скоро должен появиться самолет. Работали, не жалея сил, — по два человека на инструмент, чтобы избежать простоя. [225]
Поставили на вахту вдоль подлой трещины людей, которые должны были немедленно сигнализировать об опасности. Около «Т» тоже стоял человек, чтобы в случае чего быстро переделать ее в крест.
Но проходит час, другой, третий. Нет самолета. Настроение у некоторых стало падать. Где самолет? Почему его нет? Пять часов… Нет самолета. Стало темнеть. Послали в лагерь, к радио. Может сигналы перепутали на вышке? Только к вечеру получилось сообщение, что самолет, пробыв в воздухе 7 часов 40 минут, не нашел лагеря и вернулся в Уэллен. Вздохнули спокойнее. Целы летчики, механики, самолет.
Памятен день 5 марта, когда прибыл первый самолет Ляпидевского и, забрав десять женщин и двух детей, благополучно доставил их в Уэллен. Получив сигнал, что самолет готовится к вылету, мы, проверив аэродром и выложив «Т», стали ждать. Вскоре сигнал: «Вылетел». Погода стояла замечательная. Спокойно, слабый ветерок, очень удобный для приема самолетов на наш ограниченный аэродром.
В ожидании пассажирок (должны были лететь женщины) сели играть в домино. Время от времени я выходил смотреть горизонт. Вышел, и вдруг — далекое и громкое «ура!» Одновременно услышал звук мотора. В палатке Виктор тоже крикнул: «Самолет»! Пулей вылетели втроем на поле и мигом стали по местам.
С юго-востока быстро приближался долгожданный самолет «АНТ-4», мощно распластав в воздухе свои металлические крылья. Сделав над аэродромом небольшой круг, он сразу пошел на посадку и, приземлившись, сел у самого «Т», как было условлено по радио, прирулив к нашей «шаврушке» (или «амфибушке-стрекозе», как у нас называли самолет Бабушкина).
С какой радостью встретили мы первых наших спасителей! Привели их в палатку, угощали горячим какао, папиросами, расспрашивали. Они очень удивлялись нашей благоустроенной и теплой палатке, спасенному и стоявшему на аэродроме самолету Бабушкина, нашей жизнерадостности и нашему здоровому, бодрому виду.
Между тем народ из лагеря запаздывал. Оказывается, их путь отрезало разводье, и челюскинцы принуждены были тащить из лагеря шлюпку-ледянку и переправляться на ней через полынью. Только через час, запыхавшиеся и радостные, стали прибывать наши. Скоро на аэродроме было полно народу. Кинооператор Шафран торопливо вертел ручку своего киноаппарата, снимая самолет, летчиков, механиков, женщин, Отто Юльевича, Владимира Ивановича, каждого отдельно и всех вместе у самолета. [226]
Женщины одеваются. Кадр. Женщины садятся в самолет. Кадр. Прощаются. Кадр. Взлетают. Кадр. Наши корреспонденты тоже дали волю своим карандашам, обрадованные разрешением Отто Юльевича послать по сто слов в Москву. Начальник расщедрился не зря — самолеты привезли нам свежие аккумуляторы.
Женщины и дети улетели. Как гора свалилась с плеч. Я не выдержал и под дружное пение провожающих пустился в дикий и родной пляс — затопал «Шамиля», разметая кругом снег.
Потом пошли опять тревожные дни. Аэродром понемногу ломало. Он весь был испещрен старыми и новыми трещинами. С севера нас все время беспокоила большая гряда торосов, которая систематически надвигалась на наш аэродром, съедая его по метру, по два ежедневно.
Мы все работали три смены подряд — пришлось расчистить от целой гряды торосов около 500 квадратных метров площади. Трещины засыпали льдом и снегом.
Нам уже с неделю построили хорошую теплую палатку с окном из бутыли и с дверцей, обитой войлоком. Пол у нас был теперь деревянный, и в палатке днем ни вода, ни продукты не замерзали. Ночью, залезая в кукули, мы смело могли снимать меховую одежду.
Однажды на аэродроме были убиты первые и, к сожалению, последние два медведя. Дело было так. Прибыла первая смена для работы на аэродроме. Так как я был во второй смене, то спокойно сидел в палатке, слушая последние новости с материка. Вдруг снаружи крики:
— Медведи! Медведи! Три! Где? Вон там! Винтовку скорее!
Я быстро схватил винтовку, которая всегда висела заряженная над головой, и выбежал навстречу Виктору, влетевшему в палатку с криком:
— Сашка, винтовку! Скорее!
Пока я, ослепленный, рассматривал заснеженные льды, мне притащили шлем и пачку патронов. Мы втроем — я, Виктор и Гудин — побежали наперерез медведям, шедшим гуськом в километре от нас, с подветренной стороны.
Бежали долго — впереди Виктор с наганом, за ним я и Сергей Васильевич. Наконец медведи пошли в нашу сторону. Мы залегли в снег, чтобы подпустить их поближе. Я все ругал Виктора, который, [227] как молодая гончая, горячился и порывался вперед. Я боялся, что медведи, заметив нас, убегут. Так оно и вышло. Не выдержав, Виктор выскочил из-за сугроба и стал махать руками, как бы приглашая дорогих гостей. Медведица, стоявшая на задних лапах, увидев Виктора, быстро опустилась и, заревев, повернула обратно. Медвежата — за ней.
Они были в 250 метрах. Крепко выругав Виктора, я быстро прицелился в медведицу и, когда она оглянулась, выстрелил.
Попал. Она заревела и завертелась на месте. Сергей Васильевич только шепнул: «Есть!» Теперь — в медвежонка. От второго выстрела медвежонок сразу упал. Тем временем медведица, став на задние лапы, свирепо рычала, потирая морду. Я еще раз прицелился медведице в грудь и, уложив ее, стал искать второго медвежонка.
Скрываясь за льдинами, тот улепетывал во всю мочь. Пробежав вперед метров 20, я еще раз выстрелил, но неудачно — медвежонок был уже далеко, и я его только ранил. Мы пустились за ним по горячим следам, но так и не догнали.
Когда мы, усталые и мокрые, вернулись к палатке, то с убитых медведей уже сняли пушистые шкуры, и, погрузив туши на нарты, смена потащила в лагерь нежданную добычу. Несколько дней выдавалось свежее мясо сверх нормы. Все это было и во-время и хорошо. Плохо лишь, что наш биолог-зверобой Белопольский, зимовавший как-то на Чукотке, показал нам, как чукчи едят свежую сырую медвежатину, и сам съел ее слишком много и серьезно заболел. А Виктора я еще долго упрекал за то, что он напугал своей рыжей бородой медведей и мы упустили третьего красавца.
Медведи, видимо, всю ночь ходили вокруг палатки и по аэродрому и, голодные, пробовали съесть датский флаг, но отказались — невкусный вероятно. Во всяком случае в желудке у медведицы нашли кусок злополучного флага и окурки папирос «Блюминг». Медведей мы больше не видели, хотя дней пять я ежедневно ходил на рассвете в те места, думая подстеречь третьего.
Тем временем наш аэродром доживал последние дни. Уже найден был новый аэродром, поближе к лагерю. Наконец получили известие, что Каманин прибыл в Уэллен. Слепнев также на новой американской машине перелетел из Нома в Уэллен.
Большим событием был отлет 2 апреля нашей «стрекозы» с Бабушкиным и Валавиным. [228]
До того, дождавшись относительно теплых дней, Бабушкин уже взлетал два раза над лагерем. Вот как это было.
С семи часов утра 31 марта стали греть мотор. Работал я все время с предчувствием, что улетят. Сказал это Бабушкину и Воронину. Бабушкин оделся и был готов.
Часов в десять запустили мотор. Работал он неплохо. Бензин качало хорошо. Бабушкин заставил сменить пару свечей у нижнего цилиндра и приготовился к отлету. Собралось много людей на расчистку аэродрома. Шмидт, Копусов, старший механик Матусевич и другие стали прощаться. Мотор ревел. Настроение было приподнятое. Бабушкин, зарулив в угол аэродрома, развернулся для взлета. Но как ни тянул мотор, машина не отрывалась. Бабушкин попытался взлететь поперек аэродрома. Я уж думал, что сейчас в ропаки ухнет. Но он зарулил вправо и пошел на дальний конец аэродрома для взлета против ветра. Мы пробежали туда, развернули машину. Бабушкин еще раз пошел на взлет. Опять неудачно. Самолет пробежал метров 300–350, но не оторвался. Прирулил обратно. Выбросил из него чемодан Жорки Валавина, но и в третий раз машина не оторвалась. Разок она оторвалась на полметра, но снова плюхнулась. Бабушкин прирулил к палаткам.
Пришла вторая смена. Мы, злые, взялись за работу. Настроение вялое. Один Бабушкин не нервничал, а спокойненько прилег у самолета и даже уснул. Разбудили мы его, когда увидели, что на вышке флаги спущены. Это сигнал: непогода в Ванкареме. Бабушкин решил все-таки попробовать машину в воздухе. Слили немного бензина. Мотор хотя и остыл, но запустился сразу. Прогрев минут 15, Бабушкин вырулил машину в дальний конец аэродрома на старое место. Я с Витькой Гуревичем прицепились сбоку, чтобы далеко не бегать. Потом смеялись: хоть по аэродрому полетали. Но Шмидт заменил, что это не считается — это каботажное плавание.
Развернули машину. Решительный момент. Все напряженно следили и молчали. Когда машина побежала, я сжал кулаки и постепенно приседал, но мере того как она удалялась. Пробежав метров 250, она наконец оторвалась и, покачавшись в воздухе, стала плавно набирать высоту. Настроение поднялось. Спасение самолета, перетаскивание на аэродром, работа с ним здесь, запуски, поломки и починки… Ведь все это прошло бы даром, впустую… А тут — оторвалась!
Шмидт доволен, ухмыляется в бороду. Бабушкин полетал минут десять, немного виражил. Сваливал на правое крыло и всячески [229] пробовал самолет в воздухе. Один недостаток — мотор недодает обороты при взлете, а в воздухе работает, как часы. Бабушкин полетал и со скольжением мягко сел на аэродроме, прирулив к нам. Жорка стал скорее спускать масло (у нас его было очень мало). А Бабушкин тем временем подошел к Шмидту и предложил ему полетать над лагерем. Узнав, что это не особенно отразится на расходе масла, Отто Юльевич согласился и сел на место Валавина.
Второй раз взлетели еще чище, летали 10 минут. Любо было глядеть на плавный полет и на тонкие крылья, распластанные над утиным носом лодки. Классически посадив самолет, Бабушкин пошел раздеваться.
Мы взялись за мотор. Спустили масло. Проверили клапаны и свечи. Слили весь бензин из второго бака. Основной бак и верхний бачок долили и закрыли мотор. Теперь спокойнее.
2 апреля наша «блоха» улетела! Самолет ровно в 11 часов отрулил в конец аэродрома. Мы его развернули, подтолкнули, и он пошел. Бабушкин сделал круг над нами, повиражил и, пролетев над лагерем, взял курс на зюйд-вест. Он даже не дождался, пока получит подтверждение о погоде в Ванкареме.
— Еще флаги снимут, как в прошлый раз. Надо скорей лететь!
Шмидт доволен, так как сегодня все шло хорошо — как по шнуру! Мотор запустился легко, сразу поднялся и не капризничал. Удивительно спокойный человек Бабушкин и замечательный пилот!
Загрузили самолет хорошенько и послали даже Ушакову в Ванкарем приборы — секстан и пару хронометров. На тросиках, веревочках, без поплавков и с огрызками нижних плоскостей он улетел…
Ну вот наконец к нам прилетел Слепнев на американской машине и вслед за ним два «Р-5» с летчиками Каманиным и Молоковым. Начались горячие дни. Слепневская быстроходная «американка» — нарядная, чистенькая и кокетливая — три раза пыталась итти на посадку и наконец при попытке сесть наискось против ветра заковыляла по ропакам и перевалилась на бок.
На аэродроме воцарилось гробовое молчание. Мы побежали к машине. Слепнев уже вышел из кабины, осмотрел повреждения, а Ушаков, прилетевший со Слепневым и привезший собак, стоял рядом с ним. Оба были целы и невредимы. [230]
Пожав им крепко руки и успокоившись, мы стали расчищать поле, пробили в ропаках дорогу к аэродрому и стали подымать самолет, стягивая лентой разъехавшееся шасси. Через два часа самолет уже был на ногах, и его дружно тащили на аэродром. В это время появились два самолета «Р-5». Раза два прицелившись к небольшой полосе аэродрома, обе машины благополучно сели одна за другой, еле остановив свой бег у границы аэродрома. Настроение, заметно упавшее при неудачной посадке «американки», быстро поднялось. Наши родные, советские машины показали лучшие качества при этой рискованной посадке. Через полчаса, забрав пять человек, они улетели в Ванкарем. Слепнев остался ждать запасных частей для помятого хвоста самолета.
Погода испортилась. От сильного нордового ветра льды кругом стало сильно торосить. В ночь на 9 апреля наш аэродром сломало окончательно на несколько кусков, разъединенных трещинами по метру и по два. Рядом с нашей палаткой прошла трещина и разошлась на пять метров. Запасный аэродром тоже треснул по диагонали. Местами образовались полыньи. В лагере тоже прошла большая трещина, и стало сильно торосить. Наш камбуз сломало. Всю ночь и следующий день длилась полундра. Надо было спасать продукты, делать новый аэродром, перетаскивать слепневскую машину. Разметив площадку в 450х100 метров, мы стали работать. Работали уже через силу, но по радио сообщили, что к нам летят самолеты, и надо было спешить.
Только привели площадку в нормальный вид, вдруг слышу крик: — Погосов, беги сюда. Трещина расходится!
Верно. Трещина, отколовшая около 150 метров вновь расчищенного аэродрома, прямо на глазах расходится. А самолеты вот-вот будут. Неужели крест выкладывать им? Быстро бросаю людей на конец аэродрома для удлинения его до 400 метров. Сам бегу офлажить проклятую трещину. Пришедшая вторая смена вместе с оставшейся первой делает все, что в человеческих силах. Руками, лопатами, трамбовками, пешнями и нартами дробят ропаки, ровняют площадку, тащат глыбы отколотого льда. Только к вечеру получаем сведение: «Из-за тумана самолеты вернулись в Ванкарем».
На следующий день, закончив вчерне аэродром, бросаем людей на перетаскивание самолета Слепнева. Самолет уже на полпути, но его движение остановила новая передвижка льдов. В двадцати метрах впереди лед ломает, торосит. Громадные льдины вылезают мокрые из воды и с шумом и треском обрушиваются. Под ногами кругом [231] трещит. Ветер. Солнце тускло светит сквозь поднявшуюся поземку. Ребята молча ждут затишья, чтобы, прочистив дорогу в новых ропаках, перетащить самолет на прочную льдину у аэродрома. Все устали — ночь почти не спали.
Передвижка льдов прекратилась. Быстро пробиваем в торосах ворота, засыпаем несколько трещин кусками льда. Посылаем за помощью в лагерь. Наконец дорога пробита.
Дружно вцепившись в самолет, но команде: «Раз, два, взяли! Еще взяли!» — самолет трогается с места. «Взяли! Взяли! Взяли!» — И самолет ползет, ныряя по ропакам и перебираясь через зыбкий лед засыпанных трещин.
Взялись за дело во-время. Опять начинается передвижка льдов, но уже где-то позади. Самолет на новом аэродроме. Здесь спокойнее.
10-го Слепнев улетел. Прилетали Каманин и Молоков. «Р-5» брали по пять и даже по шесть человек. Прилетели также Водопьянов и Доронин. Наш аэродром работал, как хороший аэропорт. Один самолет садится, другой взлетает. Садятся по два сразу. Все это делалось так быстро, что иной раз приходилось вне очереди сажать на машину любого находившегося на аэродроме. Летали Каманин, Молоков, Водопьянов.
Еще раз забеспокоились, когда машина Доронина на взлете надломила ногу (шасси). Народу уже осталось мало. Думали в этот день перебросить всех из лагеря на сушу. А тут и самолет остается на льду. Оттащили машину в сторону, подняли. Каманин очередным рейсом привез запасные части. Кое-как всунув в трубки шасси обрезки лома, закончили ремонт. Самолет к вечеру вылетел. На взлете все наше сооружение обломалось, но самолет уже оторвался, улетел и, несмотря на подломанную ногу, благополучно сел в Ванкареме. [232]
Чтобы следить за состоянием аэродрома, решено, что мы там будем жить втроем. Итак — на аэродром!
Теперь мы живем в четырех километрах от лагеря. Палатку поставили в углу аэродрома под ропаками. Нам привезли печурку, продовольствие. И живем — ничего. Правда, в палатке гуляет ветер, кукули (меховые мешки) наши лежат на снегу, а ночью борода примерзает к меху, но мы не из слабых и к холоду и прочим неудобствам привыкаем. Украсили аэродром флагами. Взялись за несложное хозяйство. Нашей мечтой был чайник или кастрюлька. До сих пор мы кипятили чай в консервных банках, а для супа вовсе не было посуды. Сегодня мечта наша сбылась, нам принесли в подарок великолепную кастрюлю. Она сделана из жести, но это не помешало ей служить нам до последнего дня в лагере Шмидта.
Размер аэродрома, вернее площадки, 600x200 метров. Бабушкин заставил нас выравнивать его до тех пор, пока не осталось ни малейшего холмика, ни одного бугра. Каждое утро в шесть часов [233] мы осматривали наше владение — нет ли новых трещин. Если работа предстояла большая, шли за людьми в лагерь. Потом, когда построена была вышка, мы стали переговариваться при помощи азбуки Морзе. Этим занялся Саша Погосов, а штурман Марков ловил сигналы с вышки в бинокль.
Живем в палатке дружно. Все трое — командиры запаса (авиация, морской флот и танки). Мы представляем, так сказать, все виды оружия. Скучать некогда: разговоров и рассказов — ворох, строим всяческие планы, спорим до ночи. Работы тоже хватает. Частенько ходим в лагерь, хотя дорога трудна — ропаки и снег.
21 февраля пришел народ из лагеря:
— Летит Ляпидевский…
Долго ждали самолета. Отто Юльевич послал меня в лагерь узнать, нет ли из Уэллена сообщений о самолете.
Быстро бегу на лыжах к лагерю. Уже по дороге замечаю: начинает разводить. В лагере как раз в момент моего прихода появилась трещина. Она прошла под самым камбузом, возле продуктового склада. Аврал! Все, бывшие в лагере, принялись перетаскивать продукты на крепкую льдину… [234]
Узнаю, что самолета в Уэллене нет. Бегу обратно. На дороге уже большие разводья, пройти к аэродрому напрямик нельзя. Обхожу аэродром с другой стороны. Рассказываю Шмидту и капитану Воронину о трещине в лагере и о том, что самолета нет. Спокойный вопрос Шмидта: как продукты? И вот он уже снова весел, его тонкие шутки подымают настроение всех.
И в это же время появляется трещина на нашем аэродроме. Откалывается почти половина, но принять самолет можно и на оставшейся площадке. Лихорадочно переставляем флажки, обиваем торосы на подходах. Принимать будем! Проходит час-два. Начинает торосить, лед трещит. Уже поздно. Самолет не прилетит…
Все идут в лагерь. Мы забираемся в палатку. Изредка прислушиваемся к шуму: сильно ли торосит льды.
Снова день за днем аэродромные будни. Ждем с нетерпением новостей. Обсуждаем каждый этап пути самолетов, вспоминаем жизнь на «Челюскине».
Решили переправить «Ш-2» (самолет Бабушкина) на аэродром. Будем готовить к полетам нашу «стрекозу». Тащили ее на руках, вырубая, где надо, проходы в ропаках, засыпая трещины.
Победа! У нашей площадки вид солидного аэродрома! Началась сборка самолета Бабушкина. Наконец машина как будто в порядке, стойки укреплены. Правда, поморозились — работать пришлось при сильном ветре. «Стрекозу» все же собрали. И хотя стойки у нее были обмотаны проволокой, шасси натянуты тросиками, фюзеляж замазан варом, — она нам была дорога, как детище, спасенное нашими руками при гибели «Челюскина». Мы перетащили «стрекозу» по ропакам сюда, чтобы лететь на землю.
5 марта утром услышал неясный шум. Кричу ребятам:
— Самолет!
Бежим на аэродром. Идет «АНТ». Быстро раскладываем посадочный знак «Т». Самолет сел.
Я и Погосов рассаживаем женщин. Ляпидевский дает полный газ, несколько секунд — и машина в воздухе.
Продолжаем трудиться над самолетом Бабушкина: надо привести в порядок мотор. Несколько раз опробовали его, толку мало. Но Валавин упорствует:
— Все-таки «Ш-2» полетит!
Аэродром ломает со всех сторон. Бригады ровняют площадку, отвоевывают у ропаков метр за метром. Налетела пурга. Два дня не было связи с лагерем: занесло дорогу. Наш самолет чуть было [235] не перевернуло. Мы обросли длинными бородами. Над моей ребята смеются — она меднокрасного цвета.
— Зато с ней теплее, цвет греет, — шучу я.
Продолжается подвижка льда. Готовим запасные аэродромы — на наш надежда плоха: он доживает последние дни.
Наступило 31 марта. Погода неплохая. Бабушкин хочет лететь. Но на вышке спустили флаг — значит с погодой в Ванкареме неважно. Все же Бабушкин решает подняться. Мы с Погосовым помогаем развернуть машину.
Вот уже и 2 апреля. Погода хорошая, теплая. Готовим с ночи мотор, а утром под ликующие крики собравшихся Бабушкин с Валавиным улетели на землю.
Аэродром треснул поперек. Лихорадочно в три смены засыпали трещину мелким льдом. Пока еще можно принимать самолеты. [236]
Двадцать первого февраля, ясным, почти безветренным утром, как всегда перед посылкой на работу, захожу в штаб — радиопалатку. Там Шмидт, Бобров и радист Кренкель с привязанными наушниками.
— Доброго утра!
— Тише! — сердито обрывает меня Кренкель, — 10 минут назад, — объявляет он басом радиопередачу из Уэллена, — к вам в лагерь вылетел самолет.
Очередная партия в третий раз отправляется на аэродром. Это женщины и дети. Привязываем на нарты их вещи. Я разбиваю смены «упряжек», назначаю носильщиков к малышам. Через 15 минут привычные сборы окончены — и караван движется в путь.
Еще по дороге усталые, вспотевшие люди, запряженные в нарты, получают известие:
— Через аэродром прошла трещина, ее торосит.
Удастся ли теперь принять самолет?
Вот перед нами и Бабушкин, начальник нашей авиации. Он [237] требует у меня десять человек на флаги и двух для связи, чтобы в зависимости от того, как пойдет торошение, изменить границы аэродрома. Назначаю наряд.
Половина аэродрома уничтожена, площадка сузилась и продолжает уменьшаться.
— Михаил Сергеевич, примем? — спрашиваю я у Бабушкина.
— Пока еще можно, но придется немедленно начать новую расчистку.
— А как другой аэродром, не знаете?
— Нет, там еще не были. Вот идет Виктор. Надо его послать на лыжах.
Виктор Гуревич — один из членов колонии острова Врангеля, не попавший к месту назначения, помощник коменданта аэродрома и прекрасный лыжник — запыхавшийся подбегает к Шмидту и Воронину и что-то таинственно им сообщает.
— Что случилось? — спрашиваю Виктора.
— Все в порядке, только вся дорога покрылась трещинами; через лагерь, около камбуза, тоже прошла трещина.
— А продукты?
— Начали оттаскивать.
Через минуту Гуревич отправляется на запасный аэродром. Вернувшись, он сообщает, что аэродром сломан.
Прошло уже пять часов с момента отлета из Уэллена, а самолета все нет. Художник Федя Решетников, стоящий на сигнализации с лагерем, просит его сменить. Он так долго всматривался в далекий, еле видный сигнальный флажок, что в глазах стало рябить.
Прошло еще два часа.
Самолета нет и, как видно, не будет.
Опять впрягаемся в нарты, возвращаемся домой озябшие, проголодавшиеся, расстроенные неудачей, с тревожной мыслью о судьбе самолета.
Приходим и не узнаем лагеря.
Венеция! Нехватает только гондольеров для прогулок по каналам с хрустальными берегами.
Барак отделен от палаток речушкой шириной в два-три метра. Кажется, что глубина соответствует ширине и что перед нами — маленький ручеек. Забывается пропасть, поглотившая нашего «Челюскина». Отовсюду сыплются шутки:
— Василеостровцы! — смеются ленинградцы, живущие в палатках,
— Замоскворечье! — кричат москвичи. [239]
В палатке» приготовлен ужин. Дневальный старается получше накормить голодных и уставших товарищей.
Открывается дверь. В палатку всовывается веселая, радостная физиономия Симы Иванова, второго радиста.
— Самолет вернулся в Уэллен. Все в порядке. И Сима бежит дальше со своей вестью.
Мы жили на льдине бодро, сплоченно и напряженно, порой весело, старались скрывать свои горести и опасения и пуще всего берегли спайку и крепость своего коллектива. Не было среди нас почти никого, кто не понимал бы, какую великую силу придает нам этот коллектив. Но были и такие, что понимали это не сразу. На наших глазах с людьми происходили удивительнейшие превращения: мы имели возможность почти физически видеть и ощущать, как «соскакивает» индивидуализм с этих людей, с малых лет чуждых коллективной дисциплине и всему, что с ней связано.
И вот иногда — только в первое время — приходилось бороться с отдельными вспышками индивидуализма.
Сегодня, когда даже больные бросились спасать продовольствие, один из наших не вышел из своей палатки.
Вечером над ним состоялся товарищеский суд.
Он приговорил виновного к суровому наказанию:
— Отправить на берег в первую очередь.
Не знаю, правильно ли поймут люди, не бывшие с нами на льдине, смысл и действительную тяжесть проступка и наказания. Для этого надо знать ту мораль и тот дух, которые сложились в нашем коллективе как результат большевистского воспитания людей.
Наказание было очень серьезным: «бунт индивидуализма» никогда больше на льдине не повторялся.
И из этого испытания наш коллектив вышел победителем. [240]
Мы покидали лагерь, не прощаясь с остающимися в нем товарищами.
— Все равно вернетесь, — посмеивались над нами. — Не опоздайте к ужину…
Шли лениво, медленно… Были уверены, что на аэродроме придется сидеть и ждать часа полтора-два, пока сигнальные флаги не подадут знака: «Самолет вернулся!» Так было уже несколько раз.
Именно сегодня, когда термометр Цельсия показывал 38-градусный мороз, трудно представить себе самолет над нашим лагерем, Лететь невозможно!
Мысли заняты заботами о лагере.
— Жаль, что не успели вымыть ведро после каши… Теперь засохнет, придется возиться с ним вечером…
И вдруг где-то совсем близко раздается стук мотора… Вверху! Кто-то обнимает меня:
— Самолет, самолет! Нашли нас!
— Мы найдены! [241]
Наша точка — лагерь Шмидта — уже нанесена на карту и проверена большим жужжащим «АНТ-4».
Самолет делает два круга над нашим аэродромом. Мы уже ясно видим его, кричим «ура!», машем руками и шапками в полной уверенности, что и летчик нас видит и слышит.
На всех лицах буйная радость.
Миг, и все бежим. Дорога на аэродром утоптана хорошо: не один и не два раза «путешествовали» челюскинцы по этой дороге за последние дни в надежде, что вот-вот появится самолет. Перелезаем через торосы, перепрыгиваем узкие трещины, точно гимнасты. И вдруг на пути большая полынья. Еще вчера ее не было. Она широко раскинулась и вправо и влево. Вода покрылась легкой, прозрачной ледяной коркой, но пройти по ней нельзя. Как перейти на другую сторону? Немного нервничаем. Самолет ждет, явственно слышен треск его мотора, а мы, беспомощные, стоим и не знаем, доберемся ли до аэродрома.
— Близок локоть, да не укусишь, — слышу спокойный голос сзади.
Другой задорно отвечает:
— Ан, укусим!
— Товарищи, за ледянкой! Скорее! Тащите из лагеря ледянку! — раздается команда.
Пятнадцать-двадцать наиболее крепких мужчин спешат исполнить приказание. Через минуту-другую они уже скрылись за торосами. Время идет мучительно медленно, хотя часы говорят обратное.
Чтобы не задержать посадку на самолет, мы, женщины-пассажирки, тут же на берегу полыньи переодеваемся, натягиваем на себя все, что у нас есть теплого: ватные костюмы, меховые чулки, торбасы. Огромные, неуклюжие малицы из собачьей шерсти решили надеть там, у самолета. Сейчас они только стеснят наши движения.
Оставшиеся около полыньи мужчины пытаются установить связь с противоположным берегом. Посредине плавают значительных размеров льдины. В дело пущены нарты, доски, шесты… Машинист Петров проваливается по пояс в воду, подрывник Гордеев зачерпнул полные валенки. Все напрасно. После долгих усилий на льдину удалось все же закинуть длинную доску. Петров уже на льдине, втягивает на нее доску, перебрасывает на противоположную сторону полыньи — и мост на «тот берег» готов! Петров благополучно перебрался туда, бежит сушиться в палатку на аэродром.
— Ледянку везут! — раздались возгласы. [243]
Фотографы защелкали аппаратами. И снимать было что. Картина замечательная! Человек двадцать-тридцать мчались со шлюпкой.
Наконец шлюпка у полыньи. Снова крики «ура!», аплодисменты.
Через пять-десять минут все переправились через полынью и устремились на аэродром.
Последние минуты перед посадкой на самолет как-то изгладились из памяти. Нас, женщин, закутывали в малицы, подпоясывали, Заматывали нам шарфами шеи, лица.
А мы, неповоротливые меховые куклы, торопливо прощались, наспех засовывали в карманы телеграммы домой, на землю, от тех, кто еще оставался на льду. На самолет нас втаскивали по очереди. Именно «втаскивали», так как малицы страшно стесняли наши движения.
— Стойте неподвижно, не шевелитесь, — кричали нам. — Мы сами втащим вас.
«Погрузка» кончена. Мы — на борту самолета. Десять женщин и два маленьких, но драгоценных «места» — наши две девочки-полярницы.
Самолет бешено мчится по аэродрому. Мы машем в последний раз меховыми рукавицами. Самолет отрывается от ледяной площадки. Еще минута-две, и мы теряем из вида небольшую горсточку людей среди торосистых ледяных пространств.
Через час мы увидели землю! [244]
С первых же дней жизни в лагере нам стало известно, что на выручку летят самолеты и что в первую очередь будут снимать со льдины женщин. Надо сказать, что некоторые женщины были недовольны, что их вывозят первыми только потому, что они женщины. Но Отто Юльевич был непоколебим. Мы стали ожидать самолета.
Три раза самолет вылетал к нам, три раза мы ходили на аэродром, но неудачно: один раз самолету помешала долететь пурга, в другой — он не смог найти наш лагерь на необъятной ледяной равнине.
Каждое ясное утро товарищи по палатке дразнили меня: «говорят, самолет вылетел, собирай скорее монатки», и начинали планировать, как просторно будет в палатке после моего отлета, кто где будет жить. Я конечно сердилась, и все были довольны.
Но вот наступило пятое марта. Утро ясное, ветра нет, но мороз крепкий — минус 38–39°. Из Уэллена сообщили, что моторы заводят. Дали распоряжение всем быть готовыми к отлету, но пока все [245] разошлись на обычные работы. Сомневались, как будет работать мотор при таком морозе.
Мы возили снег для обкладки барака. Работа была в полном разгаре, когда прибежали с криком:
— Женщины, на аэродром, самолет вылетел полчаса назад! Кто назначен на аэродром, собирайтесь!
Мигом побросали работу. Сборов немного, все вещи уже на аэродроме. Сбросила спецовку, переобулась.
Идем налегке, чтобы не вспотеть и не простудиться во время полета.
Прощание с остающимися, взаимные пожелания.
— Ну, в третий раз уже наверное улетите! Смотрите, обратно вас в лагерь больше не пустят!…
И потянулась черной змейкой, извивающейся между льдинами, вереница уезжающих и провожающих.
В этот солнечный день особенно ярко выглядит вся дикая красота окружающего нас первобытного хаоса; причудливо громоздятся ледяные торосы; отдельные ропаки кажутся окаменевшими чудовищами, и все переливается живыми, неожиданно разнообразными красками, словно идешь среди несметных масс драгоценных камней; изумрудными глыбами стоят старые толстые льдины; нежным аквамарином и бирюзой отсвечивают горы свежеизломанного молодого льда; глубокой сапфировой синевой горят ледяные гроты и пещеры; ослепительными алмазными искрами сверкают снега… И для тускло-серых и белых тонов, в которых нам обычно рисуется Арктика, почти не остается места! Кажется, что века за веками стоят и будут стоять эти глыбы, закованные суровым сном, и невольно нас захватывает это великое молчание, и сами мы идем молча.
Хочется впитать, унести с собой частичку этой непередаваемой красоты…
Дорожка твердая, утоптанная. Настроение бодрое, слегка возбужденное. Итти легко. Впереди облепленные людьми, мохнатой гусеницей ползут нарты с разряженными аккумуляторами, которые надо обменять на новые, доставляемые на ожидаемом самолете. Немного позади них — маленькие саночки, в которых сидит Аллочка. Она оживленно о чем-то болтает сама с собой, и из меха выглядывает ее розовая улыбающаяся мордочка. Каринку, как маленький меховой комочек, по очереди несут на руках.
Еще с утра с наблюдательной вышки заметили трещину во льду между лагерем и аэродромом; старший помощник с матросом пошли [246] осматривать дорогу, но не вернулись, и мы решили, что можно пройти. Пока нам попалась одна трещина, но небольшая, не шире метра; ее перешли без затруднений.
Дорога подходила к концу. Уже миновали оба флага, поставленные на высоких торосах по пути к аэродрому для сигнализации с лагерем; уже показались палатки на аэродроме, оставалось пройти меньше километра. Я шла впереди с несколькими другими женщинами, мы как раз говорили о том, что поторопились и придется долго ждать. В это время послышался шум. Шум мотора. Совершенно ясно, рисуясь в глубокой синеве черной стрекозой, несется самолет!
Мы найдены, к нам летят люди, первые люди с «большой земли»!
Радостный крик пронесся над безмолвными льдами Чукотского моря. Мы бросились вперед. Одна из женщин упала, рассыпав взятые на дорогу галеты, другие обнимались, прыгали от радости. Теперь надо итти скорее, чтобы не заставлять самолет ожидать! А он уже близко, уже снижается широкими кругами, и ярко горят на крыльях красные звезды, и ликующей радостью заливается сердце, как в большой праздник, когда над Красной площадью реют наши гордые птицы…
Чуть не бежим, но вдруг передние резко останавливаются, бегут в сторону, растерянно глядя кругом. Подбегаем — и что же! Дорогу нам преградило большое разводье метров 20–25 в ширину и несколько километров в длину! Ни перейти, ни обойти — а самолет уже над нашими головами, вот он пошел на посадку и скрылся за торосами.
На минуту замирает сердце: как сядет самолет?! Аэродром мал… Но вот самолет показался, бежит по аэродрому, как неуклюжая саранча, повернул и остановился. Уже самолет стоит и ждет, и мы совсем близко — меньше километра, а попасть к нему не можем. Больше всех волнуется кинооператор Аркаша Шафран: он с самого начала отнес свой аппарат на аэродром, он так мечтал заснять прилет первого самолета в лагерь, и вот из-за этой трещины великолепный кадр погиб.
Лихорадочно ищем способов переправы. В одном месте посреди трещины плавает маленький ледяной островок. 15 человек спихнули в воду рядом с островком огромную ледяную глыбу и на нее поставили разгруженные нарты, но первый попытавшийся перебраться искупался по пояс и, каким-то чудом перемахнув на другую сторону, побежал в палатку сушиться. Другой искупался по колени.
Чтобы сделать переправу, надо много времени. Но в этот момент подбегает один из шедших сзади с вестью, что за нами тащат [247] шлюпку-ледянку для перехода через разводья. Ее оставили в полутора километрах отсюда, полагая, что все уже перешли. Немедленно все мужчины, по распоряжению капитана, бросились за шлюпкой, а мы, чтобы не терять времени, стали переодеваться в более теплую одежду, захваченную с собой.
Не успели еще все переодеться, как показались наши товарищи с ледянкой. С дружным криком они лихо подкатили ее к разводью и столкнули в воду. Мигом устроили пловучий мост, перебрались на тот берег и побежали к аэродрому. Шафран хотел проскочить первым, но его задержали: сначала женщины и провожающие! Но очевидно у него с отчаяния выросли крылья. Хотя переправа производилась медленно и мы потом бежали очень быстро, но когда мы подошли к аэродрому, Шафран уже был у своего аппарата и преспокойно снимал наше прибытие.
Самолет стоял и дрожал моторами. Горячая встреча с экипажем «АНТ-4». Хочется так много, много им сказать и расспросить, хочется как следует рассмотреть этих мужественных людей, победивших пургу, но вас торопят — самолет ждет. Помню только, что о Ляпидевском у большинства из нас создалось впечатление, как о солидном гражданине средних лет с седыми усами! Вот что могут сделать иней и толстая одежда из молодого человека.
Поспешно натянули кто ватные, кто меховые брюки. Мы напялили громадные, толстые и тяжелые малицы из собачьего или оленьего меха и сделались неподвижными и бесформенными, как огородные чучела. С торчащими в сторону руками подходим к самолету и останавливаемся в смущении: на самолет идет маленький, узенький трапик с редкими ступеньками, первая из которых начинается на метр от льда!
Передали на самолет детишек, матери начали беспомощно карабкаться за ними. Подбежали несколько человек. Одни подталкивают снизу, другие тащат сверху и только велят не шевелиться. Беспомощные фигуры безжизненно висят в воздухе, их тащат, как какие-нибудь мешки с мукой; иногда, когда тянут слишком усердно, раздается жалобный писк. Когда подошла моя очередь, я попробовала действовать самостоятельно, но нога не гнется и не достает ступенек, а рука в толстой рукавице не может ухватиться за перекладину.
Я подвергаюсь общей участи: кто-то подталкивает за ногу, кто-то тянет за шиворот, чуть не стаскивая малицу, да в довершение всех несчастий Шафран торопится наладить свой аппарат. Часть успела благополучно достигнуть своих мест, и только три несчастные жертвы [249] была засняты: несмотря на их отчаянные протесты, Шафран с довольным видом усердно крутил ручку аппарата.
Но вот разместились. Во внутреннюю кабинку поместили детей, матерей и более слабых; четверо, в том числе и я, поместились в открытых люках хвоста машины. Наши товарищи со льда машут нам, и на лицах некоторых написано слишком уж явное удовольствие, не подобающее минутам разлуки. Да по правде сказать, разлука как-то и не чувствуется, настолько глубока уверенность, что скоро мы встретимся на берегу, на твердой земле.
Остающиеся кричат, машут руками, но из-за шума моторов ничего не слышно. Да мы и не слушаем: и так ясно, что кричат они приветствия и пожелания скорого свидания.
Мы сами кричим и машем руками, а Шафран из-за своей машинки дирижирует: «Энергичнее!» И мы стараемся во-всю, а руки, как у кукол, не гнутся в толстой одежде.
Командуют взлет. Нас предупреждают, что в момент взлета надо нагнуть голову. Человек тридцать стало у хвоста машины, его надо раскачивать, чтобы скорее и легче взять старт. Предупреждают, чтобы мы плотнее уселись. А сесть не на что: маленький металлический выступ в стенке самолета почти не чувствуется сквозь наши шкуры; под ногами металлические ступеньки, шириною с полметра, а ниже идут тонкие тросики — управление хвостовым оперением. Если соскользнешь туда (а это очень легко), — конец машине со всеми пассажирами.
Начинают раскачивать хвост самолета. Моторы рвут сильнее. Из-под пропеллеров, как в самую жестокую пургу, несутся вихри снега. Ветер срывает шапки с людей. Самолет вздрогнул, взвыли моторы, машина ринулась вперед. Страшный порыв воздуха от пропеллеров ударил оставшихся на льду товарищей; одни помчались в разные стороны, пытаясь удержаться на ногах, другие попадали и образовали кучу. Мы забыли спрятаться и чуть не стукнулись головами о край люка.
Когда я опомнилась, самолет уже летел; все глубже уходила белая равнина, и я долго не могла найти аэродром. Вдали чернели клубы сигнального дыма, грязноватым пятном на необъятной белизне темнел лагерь, вышка не запомнилась. Сделав круг над аэродромом, мы понеслись на юг, к «большой земле».
Мы сидели спиной к движению, иначе можно было отморозить лица, так страшны были ветер и холод. Хотя из люка торчали только наши лица и головы, ветер прохватывал меховую шкуру, как [250] какое-нибудь летнее пальтишко. Капюшон сползал на глаза. Кроме того приходилось крепко держаться руками, чтобы не съехать со скользкой ступеньки на тросы, идущие к рулям.
Вдруг угол мехового мешка, в котором сидела моя соседка, стал сползать вниз. Я попыталась его поправить, но не могу достать. Окликаю ее, кричу во весь голос — не слышит: оглушают шум моторов и дикий ветер. Едва добилась, чтобы она обратила на меня внимание, но она не может разобрать в чем дело. Кричим друг другу на ухо и ничего не понимаем. Наконец кое-как удается объясниться жестами.
Совершенно не чувствуется ощущение полета. Кажется, будто едешь по гладкому асфальту нашей столицы на автомобиле, и остается какое-то разочарование: даже спускаясь на лифте, испытываешь более сильное ощущение. Глубоко под нами видны отдельные ледяные поля, окруженные грядами торосов; с нашей высоты все кажется маленьким и ровным, и эти огромные поля с краями, поднятыми, как у ватрушек, напоминают мелкий блинчатый лед. А вокруг, всюду, куда хватает глаз, теряясь в голубом тумане, простирается безжизненная белая пустыня. Только на востоке, слева от нас, в синей дымке виднеются округлые очертания каких-то белых гор.
Скоро показался и наш берег. Неожиданно выросли перед нами горы, настоящие горы с обнажением черного камня, и было странно их видеть — мы отвыкли от таких высоких и массивных предметов. Освоившись с размерами, я с удивлением и радостью узнала знакомые и в свое время так надоевшие контуры берегов: мы вышли прямо на мыс Сердце-Камень и оттуда летели уже вдоль берега.
С удовольствием мы смотрели на продвигающиеся далеко внизу горы и долины, и не верилось, что скоро наши ноги ступят на твердую землю. Но вот внизу показались широкая низина между гор, лагуна, занесенная снегом, несколько домиков, мачта радиостанции, круглые чукотские яранги, похожие на кротовые кучки, и силуэт самолета на лагуне. Прилетели! Было странное чувство, будто людские строения у нас под ногами не настоящие, а игрушечные.
Тем временем самолет, сделав широкий круг, начал быстро снижаться, а из поселка, из каждого домика, как горох, посыпались крохотные фигурки и побежали к лагуне. Я крепко уцепилась всеми конечностями, чтобы избежать толчка при посадке, но она была сделана так прекрасно, что никто даже не почувствовал момента приземления, и мы ощутили толчки уже после, когда самолет, подпрыгивая на неровностях аэродрома, побежал к месту стоянки. [251]
Сразу нас окружила огромная толпа народа — все население поселка. Притащили громадную стремянку с широкими ступенями, целый парадный трап. Мы с затекшими ногами в своих необыкновенных одеяниях неуклюже копошились и начали сползать с самолета, в то время как летчик-наблюдатель Петров громогласно заявил:
— Летучий корабль невест прибыл! Кто-то другой прибавил:
— Принимайте подарок к восьмому марта.
И вот мы попали на землю, попали в горячие объятия незнакомых нам, но таких родных и близких людей! Все — русские, чукчи и эскимосы — наперебой обнимали нас, всячески стараясь показать свою радость.
Нас привели в прекрасную теплую комнату и окружили такими нежными и трогательными заботами, таким вниманием, о которых трудно вспоминать без слез. [252]
Долго еще после приезда, особенно первое время, мы не могли привыкнуть к «наземной» жизни. Часто какой-нибудь шум мы принимали за сжатие и особенно по ночам вскакивали с намерением собирать свои пожитки. Язык наш приобрел ряд «челюскинских» выражений, которые у нас вполне вошли в обиход, а на земле казались непонятными или смешными. Так, когда мы серьезно и печально говорили о том, что «Челюскин» «загнулся», всем почему-то становилось весело.
Вспоминая эти незабываемые дни, с гордостью сознаешь, что только у нас, только в нашей великой, стране возможны такая забота правительства и партии, такое горячее участие всех трудящихся в спасении своих товарищей, оказавшихся в беде.
Мы все до конца жизни не забудем, чем мы обязаны нашей необыкновенной родине. [253]
Спасены женщины и дети
Москва, редакции «Правды»
МЫС УЭЛЛЕН, 7 марта. Полночь. (Передано по радио.)
5 марта, в 23 часа 35 минут по московскому времени, я, летчик-наблюдатель Петров и бортмеханик Руковский вылетели на самолете «АНТ-4» с уэлленского аэродрома по маршруту: Уэллен — мыс Сердце-Камень.
Жестокий мороз. В очках лететь нельзя: Запотевают стекла; лечу в пыжиковой маске… Петров и Руковский замечают на горизонте дым. Наконец-то! Ближе… Снижаюсь к площадке. Площадка мала. Сел удачно.
После обсуждения со Шмидтом решаю на первый раз взять 10 женщин и двух детей, а также аккумуляторы для зарядки. Делаем посадку женщин и детей в самолёт. Прогреваем моторы. Затем беру старт — и самолет взмывает над ропаками.
Курс на Уэллен. Вот опять уэлленский аэродром. Посадку делаем благополучно. Нас встречает все населенно этого полярного пункта.
В лагере Шмидта — образцовый порядок и дисциплина. Никакой паники и уныния.
КОМАНДИР «АНТ-4» ЛЕТЧИК ЛЯПИДЕВСКИЙ
Уже на другой день после катастрофы стадо ясно, что бегать то и дело на аэродром нецелесообразно. Дистанция довольно порядочная — четыре километра. Нужно установить связь.
Наши плотники под руководством инженера-строителя Ремова на самом большом торосе, как раз на том торосе, который сыграл роковую роль в истории гибели судна, устроили большую вышку. Торос достигал в вышину шести метров, а вышка — семи. Итого — тринадцать метров. Высота вполне достаточная, чтобы видеть аэродром, особенно в бинокль.
Когда вышка была готова, мы начали переговариваться с аэродромом флажками, сигнализируя по азбуке Морзе. Этой связью в лагере ведал я.
С аэродрома нам тоже отвечали флажками.
Правда, первое время переговоры шли очень туго, так как разобрать сигналы порой не было никакой возможности, тем более что [254] на сильном морозе стекла бинокля быстро запотевали. Приходилось повторять сигналы раз-другой, и, хоть с большим трудом, мы обменивались новостями о состоянии лагеря и аэродрома, о неизбежных передвижках льда.
Мы нашли вскоре более простой способ основной сигнализации. На вышке были установлены две очень высокие мачты, на которых развевались флаги. На аэродроме, где была разбита палатка с надписью «Аэропорт», тоже поставили мачту. Когда там поднимался один флаг-значит на аэродроме все благополучно. У нас же было так: если поднято два флага — значит самолетов не будет, никто к нам лететь не собирается. Если же поднят один флаг, то на аэродроме знают: в лагерь идет самолет.
С этой же вышки мы наблюдали за прибытием в лагерь самолетов. Получив первую радиограмму о том, что готовится к полету самолет Ляпидевского, мы забрались на вышку и биноклем прощупывали горизонт, пока не нашли на нем самолета, и потом неотступно с все растущим волнением следили за ним до самой посадки.
Весь лагерь ждал в это время у вышки-ждал, что я сообщу о посадке. Если удачно, то я должен сделать троекратную отмашку флагом. Так мы и сигнализировали потом о благополучном прибытии каждого самолета.
Все машины, прибывающие к нам в лагерь, проходили через мою вышку. Я всегда замечал их раньше, чем кто-либо. Вот машина идет вправо. Большое беспокойство, — а вдруг она пойдет и дальше вправо и нас не увидит? Махать руками было бы смешно: самолет казался маленькой пташкой, а мы и вовсе оттуда не видны. Но будто подчиняясь нашим желаниям, самолет, под неотступными нашими взорами, обязательно поворачивал, становился все более ясным и отчетливым, делал круг над аэродромом и шел на посадочную площадку.
Наблюдательная вышка служила нам и для обследования ледовой обстановки вокруг лагеря. На большое пространство кругом можно было видеть льды и дымящиеся вдали воды, разрывавшие порой ледяной панцырь. Тогда доносился в лагерь шум. Где-то торосил и грохотал лед…
В такие моменты мы очень большое внимание уделяли аэродрому, и сигнализация велась непрерывно.
Радиорубка — или, вернее, радиопалатка — была в центре лагеря, и все новые извещения о самолетах мне моментально, запыхавшись, передавал наверх кто-нибудь из дежурных. Я тотчас же сообщал все на аэродром. Так было сообщено о том, что вылетели самолеты [255] Каманина и Молокова, что они скоро должны быть у нас. Легко понять, с каким нетерпением мы их ждали.
Незабываемое 7 апреля! В этот день, спустя 32 дня после первого самолета Ляпидевского, к нам прилетел Слепнев.
И вот через некоторое время на вышке, где спокойно плещутся два флага, вдруг перемена сигнала: снова один флаг, и густые клубы черного дыма поднимаются к совершенно чистому небу, указывая путь дорогим гостям и возвещая лагерю об их прибытии.
Мое последнее наблюдение за самолетами было прервано 12 апреля, когда я, стоя на вышке, получил сообщение, что самолет Водопьянова, на котором я должен был лететь, уже 15 минут как вылетел с берега в лагерь. Я пулей спустился вниз с вышки, захватил свои вещи и, распрощавшись, направился на аэродром. Я знал, что самолет Водопьянова покроет дорогу в лагерь очень быстро. Погода была изумительная, не ниже 20°. Я обливался потом и гнал во-всю, чтобы из-за меня не было задержки с отлетом.
Никогда не забуду, как перебирался через торосы к аэродрому. Я увидел машину Доронина с работающим мотором, готовую к отлету. В это время машина Каманина была уже в воздухе и направлялась к берегу. Машина Доронина тоже поднялась, разметая снег. А в это время самолет Водопьянова шел на посадку. На аэродроме было авиационное оживление, какое трудно себе представить во льдах. Действительно, вывеска на палатке аэродрома — «Аэропорт» была не зря написана. Одна машина только что ушла, другая поднималась, а третья шла уже на посадку…
Погрузился я на самолет, забрался в фюзеляже в самый хвост, туда же сели Колесниченко и Копусов.
Страшно хотелось посмотреть на лагерь, как он выглядит сверху. Но в своей глухой фанерной камере я мог глядеть только сквозь узенькую щелку. Я видел сверкающие гирлянды массивных торосов, которые с высоты казались миниатюрными ожерельями самоцветов…
И азбукой Морзе на лагерной вышке заправляли уже другие товарищи. [257]
Сашка, одевайся, пойдем на аэродром!
Дневальный Володя Лепихин отряхивает снег с валенок.
— Пойдем с нартом!
Володя обо всем говорит в единственном числе.
— Со многим?
— С одним.
— Ты иди; я сейчас одену валенок.
Володя вышел. За ним я. Недалеко от палатки чернеет нарта, вокруг нее сутулятся люди. Скучное, серое небо; ветер жестоко теребит флаг; колюче выплясывает поземка.
Холодно.
Бригада мерзнет.
Дорога накатана и крепка, но поземка намела немало свежих сугробов, и итти трудно. Вскоре прошиб пот, хотя нарта не тяжела, в ней инструмент: пешни, ломы, лопаты, трамбовки, кирки.
Через час подошли к аэродрому. Сиротливо стоят две палатки [258] аэропункта. Из трубы одной из них сизой струйкой ползет дым. Вторая пустует — запасная.
Тесно набиваемся в палатку, рассказываем аэродромщикам Погосову и Гуревичу о новостях лагеря и материка.
Колесниченко, наш бригадир, смотрит на часы:
— Девять. Пошли.
Выходим. Ветер сильнее, сильнее поземка, сильнее мороз. Берем инструменты, расходимся по белой площади. Ровняем каждый ропачок, застругу, сугробик, туго забиваем, заравниваем малейшую трещину.
Больше молчим: ветер и мороз жгут, пронизывают, сковывают, сил хватает лишь на то, чтобы бешено бить пешнями, ломами, трамбовками.
Через час — десятиминутная передышка. Опять сидим в палатке. Сопим, отогревая руки и ноги.
— Зря все, — зло говорит строитель Скворцов, — зря! Эко ветрище, за ночь опять поломает.
— Зря?… — машинист Петров, заядлый спорщик, крутит усики, предвкушая спор.
— Конечно зря…
— Зря, говоришь? Иди домой!
— Зачем? — удивляется Скворцов.
— Иди, ляг и спи, умница! И жди, пока поломает аэродром. Все так сделаем: палец в рот — и лежи, жди. А кто работать будет? Дядя?
— Ну, а… — пробует говорить Скворцов.
— Ну бэ, ну вэ? Вот тебе и ну! Поломает? Новый сделаем. А если придет самолет завтра и подломает лыжи, тогда что?
— Так ведь… — опять пытается возразить Скворцов.
— Тоже мне диспут! — встает Колесниченко.
Выходим. Чертовски холодно. Через несколько минут Скворцов; с Петровым опять спорят, но на этот раз молча, руками: кто быстрее и больше своротит заструг.
На лбу у обоих выступают росинки пота.
Вечером обычный суп кажется особенно вкусным: он горяч. В палатке тепло. Лежим. Отдыхаем. Миша Филиппов ходил за льдом для чая (он сегодня дневальный) и сейчас радостно объявляет:
— Ребята, ветер слабее! Небо тоже очищается, завтра наверное будет летная погода. [259]
— Ну, неудачный метеоролог предсказал — значит жди пурги сряду дней на пять! — бурчит усталый Нестеров.
«Неудачный метеоролог» — это прозвище механика Филиппова, любителя определять погоду.
— Что, думаешь, вру? — пробует обидеться Миша. — Выйди, посмотри.
— Если бы его заставить определять погоду вместо Комова, а сводки передавать на берег, самолетов нам век не дождаться бы.
Миша молчит. Вместо него подает реплику Лепихин:
— Самолетов и так нет, лучше ждать разводий и итти с вельботом.
— А далеко уйдешь? Пока дождешься разводий, твои вельботы тысячу раз раздавит.
— Ну и аэродром раздавит! — парирует Володя.
— Новые сделаем!
— Опять раздавит!
— Опять сделаем!
— Чай пить! Спорщикам на одну галету меньше, — острит дневальный.
Ночь. Сон. Тишина. Порывы ветра утихли, в лагере слышны лишь шаги вахтенного — Володи Лепихина.
Не спится. В голове тугим клубком, как пурга, кружатся мысли, воспоминания. Мелькают лица друзей, близких. Что сейчас там, в далеком Архангельске? Что делают ребята? Увижу ли их?
Вот уже месяц прошел со дня прилета Ляпидевского, а больше ни одного самолета в лагере не было. Прилетят ли?
Детально обдумываю все «за» и «против». И на каждое «против» невольно выдвигается по нескольку «за».
Водопьянов уже на Чукотке. Звено Каманина в Уэллене. Слепнев тоже…
И все же ломаются ледяные поля, треснула льдина лагеря, испорчен один аэродром, пурга, ветер, туман, нелетная погода.
И опять «за»: «Сталинград» у берегов Чукотки, на нем дирижабли. «Красин» прошел Панамский канал…
В палатку входит Лепихин.
— Как погода? — спрашиваю я,
— Не спишь?
— Нет… [261]
— Ветер совсем стих, небо чистое. Завтра прилетят наверно.
— А ты же говорил, что нет? — удивляюсь я и вскрикиваю, так как меня здорово треснули в бок кулаком.
Это Нестеров.
— Сашенька милый, ты, кажется, спишь? — он пользуется тем? что у меня руки спрятаны в мешок и их не скоро вынешь.
— Хр-р-р! — отвечаю храпом приятелю.
— Которые лошади… — кричит радист Иванов, не входя в палатку, — на аэродром! Слепнев, Каманин и Молоков 10 минут назад вылетели в лагерь.
— Ур-р-р-а! — гаркнули в ответ восемь глоток.
Через три минуты «упряжка» быстро понесла нарты на аэродром. [262]
В лагере Шмидта получено радио:
«Из Хабаровска на помощь челюскинцам вылетели три самолета. Ведут их Галышев, Доронин и Водопьянов».
Естественно, что сейчас же ко мне как к летчику — представителю воздушного флота обратились с просьбой рассказать, что за пилоты летят к нам. Я познакомил весь лагерь с краткой биографией каждого пилота и решительно заявил: если они прилетят первыми, то два дня работы — и ни одного человека не будет на льду. Через несколько дней получаем новое радио:
«С мыса Олюторского вылетели пять самолетов «Р-5» под командованием пилота Каманина».
Вслед за этим получаем еще радио:
«С Аляски, из Нома, вылетают при первой благоприятной погоде два пилота — Слепнев и Леваневский на самолетах, закупленных советским правительством в Америке специально для помощи челюскинцам». [263]
Три телеграммы одна за другой о том; что самолеты в воздухе, что они летят к нам, произвели ошеломляющее впечатление. Меня атаковали. Каждый хотел узнать больше того, что было рассказано на общем собрании; каждому хотелось непременно выяснить, кто из летчиков первым прилетит в лагерь. Открыли своеобразный тотализатор: кто ставил за группу Водопьянова, кто за Каманина, а кто за «американцев» (так сокращенно мы называли Леваневского и Слепнева).
Каждый день получаем радио:
«Самолеты летят».
Борясь с пургой, туманами, морозом, преодолевая все преграды, расставленные стихией на пути, самолеты продвигаются вперед, берут препятствие за препятствием.
Жизнь в лагере идет своим чередом. Мы неустанно боремся с природой. Самолеты летят! Их надо принять, для них нужен аэродром. Сделать аэродром на материке — одно, а вот здесь, на дрейфующем льду! Стихия беспощадна. В поисках подходящей льдины мы исходили десятки километров вокруг лагеря. Весь лед разломан. Образовались горы. Казалось, что потребуется не один месяц, чтобы расчистить, сравнять, сделать площадку пригодной для спуска самолета.
Подходящее поле наконец найдено. С громадным трудом мы превращаем его в аэродром. В работе участвуют все, кроме больных. В три смены с раннего утра до позднего вечера работали мы, разбивая нагроможденные льды. Три-четыре дня работали с огромным напряжением, чтобы сделать площадку, а на утро менялся ветер, и вся наша работа шла насмарку. Расчищенное поле снова разломано, образовались разводья. Новое сжатие льдов, и они снова лезут друг на друга, образуя горы в несколько метров высоты. Опять поиски, опять сложнейшая работа.
С опасением всматриваюсь в лица. Неужели не выдержат, сдадут? Но мое беспокойство было напрасно. Всюду улыбающиеся люди. С песнями и шутками, высоко подняв головы, приступали челюскинцы к работе. И смех, смех вокруг. Руководство не дремлет. Чувствуются твердая рука начальника лагеря т. Шмидта, зоркий глаз его помощника по политчасти т. Боброва. Неутомим «начальник штаба», как прозвали помощника по труду т. Колесниченко. Всегда впереди отрядов секретарь ячейки т. Задоров и неразлучный его спутник, самый надежный застрельщик всех работ, председатель судкома т. Румянцев. Все эти товарищи дают бодрую зарядку коллективу, в первых рядах борются со стихией вместе со всеми. Вот [264] откуда весь лагерь черпает силу на борьбу с природой, вот почему улыбаются лица, всюду слышны песни и смех.
Все ближе и ближе самолеты, но в лагере тревожно. Радио сообщает, что из пяти самолетов группы т. Каманина три прилетели в Анадырь, а два из-за тумана не могли пробиться и остались в Наварине. Следующая радиограмма еще тревожнее: т. Каманин вылетел с тремя самолетами в Ванкарем и… пропал. О нем нет сведений три дня. Новая радиограмма: с Аляски, из Нома, вылетел т. Леваневский, но во время его полета в Ванкареме резко ухудшилась погода, началась пурга. Колючинская губа покрылась туманом. Летчик Леваневский, попадая в туман, пробивается кверху, чтобы уйти от гор. Но недаром туман в полярных условиях называют бичом авиации: самолет быстро покрывается льдом, тяжелеет, теряет летучесть, его тянет вниз. Только спокойствие т. Леваневского и его опыт спасают жизнь ему, его бортмеханику и известному полярнику т. Ушакову, который находился на самолете в качестве уполномоченного правительственной комиссии по спасению челюскинцев.
В туман, в сильную пургу, когда, как говорят, небо сливается с землей, т. Леваневскому все же удалось посадить машину среди ледяных нагромождений на краю берега Колючинской губы, но… машина вышла из строя. Товарищи Ушаков, Леваневский и механик живы, Леваневский получил легкое ранение лица. Отремонтировать самолет на льдине нельзя.
Штаб чрезвычайной тройки в Ванкареме волнуется. Приготовленный на льду лагуны аэродром часто портит пурга, нанося снежные заструги. Высокие бугры снега мешают посадке самолетов, можно поломать шасси, лыжи. После каждой пурги аэродром приходится чистить, привлекая для этого местное население — чукчей. А самолетов все нет и нет. Чукчи уже с неохотой идут на расчистку аэродрома. Они не верят, что самолеты прилетят.
По настроению, которое создалось в Ванкареме, и по общему ходу дела чувствуется, что там, на центральной базе, куда должны слететься самолеты и откуда они будут совершать полеты в лагерь Шмидта, нехватает человека, знакомого с летным делом. Начальник лагеря Отто Юльевич Шмидт предлагает мне вылететь в Ванкарем и помочь штабу в его работе. Находившийся на «Челюскине» самолет «Ш-2» мы спасли. При выгрузке самолет получил, правда, небольшие повреждения, но бортмеханик т. Валавин и его непременные помощники во всех ремонтах самолета — моторист острова [265] Врангеля т. Погосов и заведующий факторией Врангеля т. Гуревич после долгой возни отремонтировали машину. Осталось устранить только один существенный дефект: отеплить карбюратор. Обогреть карбюратор не удавалось, мотор при низкой температуре останавливался, не работал.
Передо мной стояла задача: либо попытаться спасти машину, хотя в случае остановки мотора при посадке в ледяные нагромождения она может разбиться, либо оставить ее просто здесь на льду, бросить на произвол судьбы. У меня было твердое решение: лететь! Но как сказать всю правду Отто Юльевичу? Если он узнает, что есть хоть один-два процента риска не долететь, он не разрешит вылететь ни под каким видом. А у меня было не много процентов за то, что я долечу. Было необходимо, чтобы температура воздуха была не ниже минус 10–12° по Цельсию.
Ждать такую температуру в первых числах апреля, когда вот уже два месяца стоят холода, колеблясь от минус 25° до 39°, было бесполезно. Но невозможное случается и в Арктике! Наступило резкое потепление. 31 марта температура поднялась до минус 8° по [266] Цельсию. Не теряя ни минуты, я пошел на аэродром, чтобы еще раз испытать машину и приготовить ее к отлету. Сообщение о погоде должен был дать Ванкарем. Мы условились: если погода в Ванкареме плохая, то на сигнальной вышке лагеря, где у нас была радиосвязь, уберут флаги.
Со мной пошел Отто Юльевич. Я чувствую, что он в возможность полета не совсем верит, хотя и стараюсь убедить его в этом. Он нет-нет, да задаст какой-нибудь вопрос, в котором проскальзывает его беспокойство обо мне. Нам удается быстро запустить мотор, но мои попытки оторваться с полной нагрузкой остаются безуспешными. Подруливаю к палатке, начинаем облегчать машину. Сбросили часть груза, вылили часть бензина. Делаю новую попытку взлететь. Ура! На этот раз я отрываюсь от льдины, летаю минут пятнадцать. Мотор работает хорошо. Сажусь, подруливаю к палатке и вижу — сигнальные флаги сняты: Ванкарем, не принимает…
Подходит Отто Юльевич, поздравляет с успешным ремонтом и испытанием машины. Нас окружают товарищи. Среди них плотники. Они ремонтировали крылья. До последней минуты они не верили, что самолет будет летать. Даже теперь, когда я только что летал, у них осталось еще какое-то сомнение. Тогда я решаюсь на самое сильное средство: я предлагаю Отто Юльевичу подняться со мной и посмотреть сверху на лагерь. Мое предложение произвело колоссальный эффект. Все насторожились, в особенности строители, они прямо-таки впились глазами в Отто Юльевича: что он ответит?
Неужели полетит?!
Общая напряженность с быстротой молнии передалась ему (он очень чуткий человек). Отто Юльевич спокойно благодарит меня за предложение и… соглашается. Мы снова заводим мотор, идем на старт. За нами с тревогой следят двадцать пар глаз. Через пять минут мы в воздухе.
Я облетел кругом лагеря два раза. Все вышли из палаток приветствовать нас, машут нам шапками, кто-то в восторге выломал доску от ящика и махал ею. После 20-минутного полета я сел на аэродром. И тут почувствовал, что то неверие, какое проглядывало у всех, исчезло.
Я победил!
Да, я победил. Но удержится ли погода? Не ударят ли снова морозы? Эта мысль не давала мне покоя. На следующий день появился туман, температура упала до минус 10–12°. Через день, [267] 2 апреля, утром туман стал рассеиваться. К 12 часам совсем прояснело. Иду на аэродром для полета. Снова договорился, что при благоприятных обстоятельствах в Ванкареме на вышке поднимут флаги. К моему приходу на аэродром мотор был уже готов, его запустили без меня. Смотрю на вышку — флага нет. Но еще не время, надо подождать 30 минут. Смотрю в сторону земли. Впечатление хорошее. Ждать боюсь: а вдруг там, в Ванкареме, люди напуганы? Ведь уже третья авария была. Что если ванкаремцам только покажется, что погода плохая… Температура воздуха стала падать, вот уже минус 14°. Подул северо-западный ветер, он принесет мороз. Решаюсь лететь, не дожидаясь сигнала. Сажусь, механику говорю:
— Полетаем пока, попробуем…
Взлетели. Сделал прощальный крут над лагерем, взял курс. Смотрю: флага нет!
— Все равно… Иду в Ванкарем!…
Через 40 минут нагнал ту низкую облачность, которая была у нашего лагеря утром. Температура начинает падать, мотор изредка потряхивает. Я снижаюсь на 200 метров. Теперь теплее. Через час полета вижу впереди с правой стороны берег, гору. Левая часть закрыта туманом, идет мелкий снег. Взял направление на гору. Через 1 час 15 минут вижу впереди дым костра и посадочный знак, Я — в Ванкареме!
Нас встречал весь чукотский поселок. Чукчи были несказанно рады. Их труды не пропали: самолет сел на их аэродром. Через 15 минут получаю восторженную радиограмму. Весь лагерь в восторге. Нас поздравляют с удачным полетом.
С полетом мне действительно повезло: на следующий день температура снизилась до минус 28°, подул сильный ветер, стала свирепствовать пурга, и до самого конца всех спасательных работ температура колебалась в пределах минус 26–32°. Я пробовал подниматься в Ванкареме, мотор останавливался.
Мне повезло. Но в первые дни своего пребывания в Ванкареме я не знал, куда себя деть, не спал ночью, в особенности, когда поднялся сильный ветер. Вот когда я почувствовал всю спайку нашего коллектива, понял, как он мне дорог. Я знал, что такое сильный ветер в лагере, я знал, что происходит там, на аэродроме, и мои опасения не были напрасны.
За день до прилета в Ванкарем двух самолетов — Каманина и Молокова мы получили радиограмму: «Аэродром в лагере Шмидта поломало, от полета в лагерь воздержитесь до особого сообщения». [269]
Я знал, какую героическую работу по восстановлению аэродрома ведут челюскинцы. Потом выяснилось, что они работали день и ночь.
На следующий день вечером нам сообщили: «Площадка готова». Мы встаем в два часа ночи, готовим машины. Утром из Уэллена прилетает Слепнев, а за ним Каманин и Молоков. Теперь у нас три машины. Самолет Слепнева разгружается. В это время Каманин с штурманом Шелыгановым и Молоков выруливают на старт, чтобы лететь в лагерь. Вслед за ними, разгрузив машину и погрузив собак и нарты, вылетит Слепнев с Ушаковым.
На этот раз все обошлось благополучно. Через час мы получили радио: «Машина Слепнева в лагере, Каманин и Молоков вернулись обратно в Ванкарем». А еще через час они оба снова поднялись я удачно прилетели в лагерь. К вечеру на землю высадилась партия из пяти челюскинцев.
А где же Слепнев? Слепнева сегодня не будет. Был сильный боковой ветер. При посадке самолет Слепнева влетел в торосы и слегка повредил машину. Сегодня она будет отремонтирована. [270]
Сюда прилетит только завтра. Значит ночевка в лагере. Вот чего я больше всего боялся.
Погода стоит неустойчивая, нет уверенности, что завтра можно будет лететь. Ночью может подняться ветер и поломать аэродром. И не вылетишь! Хорошо, что только аэродром поломает, а если машину лед раздавит?! Вот что больше всего меня тревожило. Опять ночь без сна, полная тревоги.
На утро лег туман, к вечеру разыгралась пурга. На второй день в лагере произошло сильное сжатие льдов. Челюскинцы не спали. Не до сна было. Часть людей бросилась на аэродром спасать самолет Слепнева. [271]
Люди и льды
Восьмое апреля. Пасмурный, неудачливый день в лагере Шмидта. В серых палатках, прилепившихся к ропакам и торосам, — 85 человек. 19 челюскинцев где-то там, далеко. За мрачным, туманным горизонтом — на материке. Будни лагеря тянутся медленно. День проходит в подготовке аэродрома, в думах о самолете. Тревоги за свою судьбу нет ни у кого. В лагере единодушная уверенность в том, что весь состав экспедиции будет снят с дрейфующих льдов. Верят все: долговязый печник Митя Березин, курчавый гигант матрос Гриша Дурасов, крошечный кочегар Боря Кукушкин и даже такой скептик, как мрачный водолаз Мосолов.
— Спасти — непременно спасут, — басит дядя Митя, большой авторитет среди строительной группы, — а продуктов — их хватит вдосталь… И все же в лагере, не в пример многим дням, пасмурно. Люди молча сидят по палаткам, уставив глаза на вспыхивающие огоньки камелька, или тихо шепчутся друг с другом. Впечатление такое, [274] что лагерь ждёт каких-то событий, неожиданностей, может быть новых трудностей, хотя к последним, кажется, уже успели привыкнуть.
Собственно говоря, предпосылок к такому настроению за последние дни накопилось немало. Только накануне изящный американец «Флейстер» при посадке на наш аэродром поломался, доставив в лагерь очень любимых, но неожиданных жильцов — Г. Ушакова и М. Слепнева. Внезапное сжатие на трещине, проходящее поперек лагеря, разрушило камбуз. Спать легли голодные, злые.
А главное — заболел любимый начальник, неоценимый товарищ и друг всего коллектива экспедиции — Отто Юльевич Шмидт.
Заболел тяжело. В палатке лежит с высокой температурой, бледный, как-то сразу осунувшийся. Отто Юльевича любили за настойчивость, хладнокровие, прямоту, выдержку и невероятный оптимизм. Во всей экспедиции не было человека, который имел бы такой огромный авторитет и пользовался бы таким бесконечным доверием.
В лагере было великое горе. Из палатки в палатку, крадучись, ползли темные слухи:
— Шмидту плохо, он в забытьи…
Перед радиорубкой, в которой лежал закутанный в меха О. Ю. Шмидт, словно сговорившись, все проходили тихо, прекратив разговор, стараясь быть незаметными.
И первый тревожный вопрос, которым мы встречали в те дни механика Колесниченко, залезавшего утром в палатку, чтобы разбудить на работу и дать задания, был вопрос о Шмидте.
— Ну, как, Отто Юльевичу лучше?
— Все так же, — голос печальный, безнадежный. — Температура под сорок…
Люди вставали, поспешно закусывали твердыми, как камень, галетами, холодными рыбными консервами, пили недоваренный (некогда) чай. Длинной, извилистой, теряющейся в ропаках дорогой шли на далекий аэродром и шесть часов — в ветер, пургу и мороз — били, кололи, рубили, ровняли проклятое поле, не уверенные в том, что работа на пользу, что ночью очередное сжатие не сведет все труды к нулю. А в голов, ах неотступная, цепкая мысль:
— Как-то Шмидт?
В ночь на 9 апреля спать легли рано. Намерзлись, устали. Хотелось лечь в пушистый, кукуль (спальный мешок), вытянуть ноги, не думать о жизни и спать, спать… [275]
Разбрасывая мутножелтый блики, в нашей палатке горел фонарь.
Свет на ночь никогда не гасили на случай внезапной полундры. Заснули мгновенно крепким, здоровым сном уставших людей. Около часу ночи все, кроме крепко спавшего биолога Ширшова, словно ужаленные, вскочили от резкого толчка, удара под самой палаткой. Сонные, с заспанными, помятыми лицами, высунувшись из кукулей, люди недоуменно смотрели на дверь, напрягая слух.
Толчки не раз ощущали и раньше. К этому все уж привыкли. Но такого резкого, близкого, точно под самым спальным мешком, еще не приходилось испытывать.
Разбудили Ширшова, рассказали, в чем дело, обсудили создавшееся положение и, решив, что это обычное, бывшее уже столько раз сжатие, попробовали заснуть.
Не заснул только Факидов. Наблюдения за сжатиями были его специальностью. Он быстро, нервно оделся и стрелой вылетел в ночь. В лагере — мертвая тишина. Небо мрачное, облачное. Только восток озарился блеклорозовой полоской.
— Что случилось, Володя?
Володя Лепихин — вахтенный в огромной, широкой оленьей малице, с винтовкой на плече — ходит по лагерю, отвечая за спокойствие сна его 85 обитателей.
— Да так, ничего особенного. На майне слегка поджимает. Только ты вот что — иди-ка в палатку. Нечего по ночам зря разгуливать…
Пробуем, хотя и тщетно, заснуть. Склонив голову к скатанному меху авиошубы, приспособленной вместо недостающей подушки, слышу далекие резкие толчки, грозный непрекращающийся гул, словно раскаты близкого прибоя, тягучий, нудный скрип, а временами и грохот. Спать не было сил. Стало тревожно. Треск и отчаянный грохот все сильнее и ближе…
Без команды все как-то сразу вскочили на ноги и, спеша и волнуясь, стали натягивать брюки и валенки.
Снаружи был еще предрассветный, непроглядно серый сумрак, С норда неслись мрачные, темные тучи. Дул дикий, звенящий, резкий, порывистый ветер.
Опрометью, спотыкаясь на ледяных пригорках, бежим к змеящейся посреди лагеря трещине.
Незабываемая, жуткая картина! Огромные глыбы льда со свистом и скрежетом переворачивались, становились дыбом, боком и с грохотом, потеряв равновесие, падали, снова шли, напирая друг на друга, понукаемые какой-то властной силой. [276]
Шло гигантское торошение…
Высота ледяного вала вскоре достигла четырех метров. Он рос на глазах, дыбился и надвигался вперед, туда, к темным, запорошенным снегом брезентам палаток.
Лагерю угрожала опасность быть смятым жестоким ледяным потоком.
— Ребята, спасайте вещи…
В один момент из палаток посыпались вещи, столь дорогие в наших условиях: малицы, мешки, остатки продовольственного пайка.
Все это сложили в сторону, под алым знаменем лагеря, в расчете, что сжатие не коснется этого района.
По всем направлениям мимо палаток шли, проникая внутрь их, к нашему продовольственному складу тысячи тонких, извилистых трещин.
Стало ясно: лед, где расположился лагерь Шмидта, ненадежен.
В голове одна упорная, сверлящая мысль: «Только бы не сейчас разрушение! Эх, если бы сжатие приостановилось хоть ненадолго, [277] дав возможность принять необходимые меры к спасению нужного груза…»
Только начали переносить продукты из склада, как издали, из темноты мы услышали:
— Все сюда!… Спасайте моторные боты: их раздавит в щепы…
Бросаемся к трещине. Под руководством старшего помощника капитана тщетно ищем места, где можно было бы перелезть через движущийся ледяной вал к шлюпкам, находящимся по ту сторону трещины, невдалеке от барака.
Сунулись к грохочущему, непрерывно двигающемуся валу — перехода нет. За ним на белоснежную гладкую площадку шипя уже хлынула ледяная вода. Бросились в другое место — такая же картина.
Но перелезть ведь необходимо. Разве можно допустить, чтобы шлюпки — наша надежда на случай появления весенних разводий — погибли?
И перелезли…
Потеряв всякую осторожность, забыв про опасность, цепляясь [278] в темноте за бесформенные нагромождения, с ловкостью акробатов карабкались по двигающимся под ногами глыбам.
С трудом поднялся я на гребень вала, выпрямился во весь рост и тяжко вздохнул, как после долгой физической нагрузки.
Впереди, по ту сторону майны, в серой дымке тумана вижу три беспомощные фигурки людей с пожитками у ног. Они боялись в темноте перелезть через движущийся вал, и лишь когда мы к ним перешли, воспользовались нашей тропой.
С огромным трудом, напряжением всех сил тяжелый 52-местный бот раскачали, отдернули носом назад и под дружное «э-э-х раз, взяли!» оттащили в сторону. В дальнейшем мы приступили к откатке уцелевших бочек с керосином, бензином и нефтью. Барак к этому времени вплотную пододвинуло к ледяному валу и стало к нему прижимать. Воздух огласился скрипящими звуками трущихся друг о друга бревен.
Было больно смотреть на эту картину разрушения и чувствовать свою полную беспомощность перед силами суровой природы.
Стало ясно: барак, наша гордость, единственный деревянный дом на дрейфующем льду, доживает последние минуты. Хотелось действовать, приложить свои силы, помочь. Но как? Как остановить или хотя бы затормозить этот гигантский напор, ледяную атаку?
Скрипя и трескаясь, барак стал накреняться на бок, а холодная ледяная вода поспешно затопляла пол. Вокруг барака чернели силуэты людей, беспомощно опустивших руки, наблюдая за очередной драмой. Только доктор Никитин и подрывник Гордеев еще пытались спасти остатки невынесенных на лед медикаментов.
И вдруг вспыхнуло яркое пламя. Густой серый дым рванулся в воздух. Оказалось, что вспыхнул ящик спичек, на который навалились ледяные глыбы.
Через час сжатие окончилось.
От барака не осталось и следа.
Усталые, измученные, но возбужденные до предела, вернулись в опустевшую палатку, притащили вещи обратно, растопили лед, чтобы напиться, и уж собирались лечь спать, как входит Колесниченко с предложением инженеру Рассу и мне отправиться на аэродром и срочно выяснить, не поломаны ли сжатием посадочные площадки, ибо самолеты готовы к вылету.
Хлебнув полухолодного чаю, мы отправились в путь, получив задание вернуться не позднее семи часов утра для первой передачи по радио. [279]
У первого сигнального флага огромные, в несколько раз большие, чем у нас в лагере, торошения, целые горы вздыбленных гигантских торосов. Маленькая шлюпка-ледянка, оставленная на льду на случай разводий, чудом уцелела. Огромные горы льда остановили свое безумное шествие всего лишь на расстоянии полуметра от ее кормы.
Шли целиной, утопая в снегу, взбираясь на высокие хребты. Повстречав коменданта аэродрома Сашу Погосова, узнали, что вдребезги сломан старый аэродром, где раскинулась палатка аэропорта, а раненый самолет Слепнева оказался на островке, окруженный со всех сторон крупными трещинами.
Обратно в лагерь бежали, ибо до семи часов оставались считанные минуты. Подходим к радиопалатке, вызываем Кренкеля, не решаясь в столь ранний час беспокоить больного начальника. Но нас просят все же войти.
Рассказываем, говорим быстро, чтобы поскорее окончить и выйти. Отто Юльевич тяжело приоткрыл глаза, медленно погладил свою пышную бороду и, казалось, слушал, а потом с усилием снова закрыл глаза и, кивнув головой, взглянул лишь тогда, когда мы уходили.
Представляю себе, насколько тяжело было ему неподвижно лежать, не имея возможности выйти, лично принять участие, руководить ликвидацией неожиданной катастрофы.
После тяжелой бессонной ночи мы заснули мгновенно, забыв про несчастье и часы испытаний.
Проснулись от новой тревоги. Сжатие возобновилось. Выскочили из палатки, бросились спасать лес — наш основной топливный запас. Льды с яростью напирали на лагерь, точно твердо решили его уничтожить.
У палатки задумчиво смотрит на сжатие Георгий Алексеевич Ушаков.
— А где же барак, — говорит он, — в котором вчера я вам делал доклад об Америке?…
Барака нет, как не было бы сегодня и парохода «Челюскина», если бы полундра волей событий уже не произошла 13 февраля 1934 года. [281]
Не первый раз это случалось. 21 февраля часть льдины с лагерем и камбузом, расположенным в 50 метрах от барака, оторвало и унесло больше чем на 100 метров вправо. Эту часть отделило от лагеря трещиной шириной в восемь-девять метров. Ночью с 5 на 6 марта произошел разрыв барака, наскоро сколоченного из бревен и досок, которые мы вытащили с места гибели «Челюскина».
Льдину с передней частью разорванно го барака, отделенного трещиной в два метра, отнесло влево метров на десять. Наша половина барака на льдине имела в поперечнике метров шесть.
6 марта мы решили ее отремонтировать и продолжать в ней жить по-старому. Заделали стену досками, поставили дверь, обложили снегом, верх покрыли двумя кусками брезента, вставили второе окно из двух стеклянных банок, и наше жилище приняло совсем уютный вид… Вначале вместо живших раньше в этой половине 20 человек нас осталось только семь — остальные ушли в палатки. Но уже через [282] несколько дней нашей жизни в бараке нам стали завидовать, и к нам перешли еще семь человек.
Жили в нашем бараке люди разных профессий: капитан, штурман, механик, врач, радист, подрывник, аэролог, метеоролог, геолог, инженер-строитель, а в последнее время фотограф и три повара. Барак служил не только жильем, но и культурным центром лагеря, чем-то вроде полярного клуба. Здесь обычно Отто Юльевич проводил занятия по диамату, сообщал новости с материка и т. д.
Рабочий день у нас кончался обычно получением двух, а иногда и трех кружек супа. И как ни было однообразно это блюдо, оно было вкусно после тяжелой работы на аэродроме. После дневальный подавал еще вечерний чай. Чай из экономии всегда пили в прикуску. Доктор Никитин, любивший сладкий чай, сахар съедал за утренним чаем, а вечером обычно отказывался: «Спасибо, не хочу; был бы сахар, выпил бы».
Вечером барак заполнялся жителями лагеря. Отто Юльевич занимал всегда свое «кресло» (чурбан из бревна). Окинув всех своей замечательной улыбкой, приглаживая левой рукой длинную пушистую бороду, немного сгорбившись, он всегда начинал со слов: «Что, все пришли? Можно начать?»
После занятий часов до шести-семи, если оставалось свободное время, занимались кто чем. Делали деревянные ложки, шили, латали. Я спешил докончить свой «окорок» (так называли мы полярную одежду — рубаху с капюшоном, защищающую от ветра). Шил я его из белого парусника, шил для охоты на нерпу, так как иначе она к себе близко не подпускала.
Много мы делали деревянных изделий по рисункам художника Решетникова.
Тов. Иванюк обычно в это время контролировал эфир на приемнике «ЛБ-2». Как он любит свою профессию! Только перешли в барак, как он уже в темноте сумел быстро установить мачты из двух четырехметровых строительных реек. Чтобы были они повыше, он одну укрепил на бараке, а вторую — на ропаке другой льдины (при передвижке не раз обрывало ему антенну). Быстро натянув антенну, он включил приемник, и вот «ЛБ-2» заговорил, настраиваемый умелой рукой нашего товарища.
Помню, через несколько минут им уже были пойманы знакомые звуки. Не отрываясь от приемника, с улыбкой на лице, он повелительным жестом потребовал подать себе карандаш и бумагу и стал быстро записывать радиограмму: [283]
«Москва, Совнарком — Куйбышеву, Главсевморпуть — Иоффе. Подошли к мысу Олюторскому и приступили к выгрузке самолетов «Р-5», сборку которых предполагаем закончить через два дня. Вага».
Таким образом лагерь Шмидта был в курсе всей грандиознейшей спасательной операции, развертываемой правительством. Руководитель лагеря О. Ю. Шмидт порой был информирован о ходе той или иной операции значительно раньше, нежели поступали официальные сведения.
К 20 часам температура в бараке настолько понижалась, что напоминала нам о наших теплых спальных мешках. Развернув их, мы укладывались спать. Раздевались. Сперва бывало холодно, но хорошие, теплые спальные мешки, сшитые из собачьих шкур, быстро нас согревали.
В короткие минуты перед сном мы уносились мыслями далеко-далеко, в родные места, к близким и родным, думающим о нас, тревожащимся о нашей судьбе… Мы много об этом говорили друг с другом перед тем, как заснуть. [284]
Так заснули мы и в эту памятную ночь на 9 апреля, не подозревая, что готовит нам лед. Только дежурный бодрствовал в полумраке барака, прислушиваясь к каждому стуку, скрипу и ритму завывания ветра, всегда готовый предупредить всех, если угрожала опасность.
В 1 час 30 минут наш сон был вдруг нарушен. Проснувшись, мы почувствовали, как льдина под нами дрогнула и барак заскрипел. Все быстро поднялись и начали напряженно прислушиваться. До нас донесся далекий, гулкий грохот где-то торосившегося льда…
Тишину прерывает дневальный: «У камбуза лед торосит!» Мы быстро одеваемся, укладываем вещи и малицы в спальные мешки и выходим из барака.
Перед нами двигался громадный ледяной вал, разламывая льдину между камбузом и нашим бараком. Льдины толщиной в два-три метра и до восьми метров в поперечнике, точно живые, поднимались во всю свою высоту на вершину ледяного вала, потом, как бы теряя равновесие, переваливали через его хребет и с грохотом падали на сопротивляющиеся сжатию передние льдины, надламывая их своей тяжестью и погружая в воду…
Льды шли против нас. Они ломали и мяли под собой бревна, бочки с машинным маслом, ящики со спичками. Только моторный вельбот на 52 человека благодаря своей круглой форме искусно «отступал», ускользая из-под льдин.
Мы быстро оттащили в сторону три бочки с горючим. Увидев, что ледяной вал надвигается на наш барак, мы бросились спасать свои мешки и инвентарь. Доктор Никитин, учтя прошлый опыт, двумя толчками выбил запасную дверь, через которую мы стали быстро вытаскивать все наружу. А вельбот уже стучал, упираясь в переднюю стену барака. Не успели мы вытащить все вещи, как передний левый угол барака и стена с дверью стали трещать. Льдина погружалась в воду.
Лихорадочно мы хватали и выбрасывали на лед все, что попадалось под руки. Только когда подняло переднюю стену, а вельбот бросило на барак, когда были сломаны первые три потолочные балки и доски и в бараке оказалась вода, мы оставили помещению и по снеговой стене перебрались на льдину, куда вытащили и вещи.
Я вспомнил, что в бараке остался медный бак. Воспользовавшись временной задержкой торошения льда, я забрался внутрь барака. Став на нары (воды было около полуметра), я с большим усилием из-под досок, из-под воды вытащил бак. [285]
С левой стороны угрожающе нависала льдина толщиной более двух метров, ею была смята передняя стена барака. Справа часть барака закрывал (дном вверх) вельбот, заменяя потолок. Через пробоину крыши виднелся клочок неба, а позади — нагроможденные в беспорядке, поломанные бревна и доски. У ног плавал поплавок от нашей амфибии, на котором виднелся номер — 31175.
Но дольше оставаться в разбитом бараке было небезопасно. Я схватил бак и быстро вышел к своим товарищам. Через несколько часов движение вала возобновилось, барак был разрушен до основания. В шесть часов утра мы разбрелись по палаткам, перенесли туда вещи и, хотя льдина скрипела от напора льда, легли отдохнуть.
Только две ночи я проспал в палатке после этого случая. В памятный день 11 апреля 1934 года в 18 часов я на самолете «Р-5» с пилотом Василием Сергеевичем Молоковым спустился на твердый берег мыса Ванкарем. [286]
Геолог В. Рыцк. Атака торосов
День тяжелой работы на аэродроме кончился. Утомленные, мы с особым удовольствием забрались в теплые меховые мешки. Через несколько минут тишина в бараке нарушалась лишь мирным похрапыванием 13 человек…
А за стенами барака, постепенно крепчая, шумел норд-ост. К ночи 8 апреля ветер достиг восьми баллов. Он прижимал дрейфующие льды к берегу. Он вызывал мощные торошения, угрожавшие целости нашего лагеря и барака.
Опасения явились у нас еще с вечера. Мы знали по опыту, что катастрофа не может произойти в одно мгновение, что торошения всегда сопровождаются сильным шумом, особенно в бараке, где балки начинают внушительно потрескивать уже в самом начале деформации льдины. Уверенные, что всегда успеем принять меры для своего спасения, подготовив все к быстрой выгрузке из барака, мы спокойно спади, предоставив самой природе предупреждать нас об опасности… [287]
Уютно потрескивала печка, тусклый свет фонаря освещал крепко спящих людей. И вот среди этой мирной, безмятежной тишины в половине первого ночи раздался приглушенный голос Новицкого:
— Николай Николаевич! Николай Николаевич! Проснитесь! Начинается передвижка льда.
Я спал рядом с Н. Н. Шпаковским и проснулся одновременно с ним. Мы быстро оделись и вышли посмотреть, что происходит.
За дверью нас сразу окружила и оторвала от барака темная ночь. Ветер завывал среди торосов, срывал с них снежную пыль и с силой бросал нам в лицо. Пристально вглядываясь в темноту, мы обошли барак в поисках трещин. Но нет — льдина, на которой стоит барак, цела. Со стороны камбузной трещины послышался шум. Мы двинулись туда. По пути свежие трещины чернели темной незамерзшей водой. Здесь шла передвижка. Лед, скрежеща и [288] повизгивая, нагромождал вал около трех метров высоты. Среди шума торосившегося льда и воя ветра слышались короткие, мощные удары, напоминающие орудийные залпы.
Но вот на наших глазах передвижка льда стала замедляться и наконец совсем прекратилась. Мы вернулись в барак, разожгли печь и, устроившись к ней поближе, закурили. Остальные товарищи попрежнему спали. Мы решили, что нужно дежурить. Воцарившееся спокойствие было ненадежным. Ветер дул все в том же направлении и с той же силой.
Я предложил Николаю Николаевичу ложиться спать, а сам, устроившись поудобнее у печки, взял в руки единственную имевшуюся у нас книгу, вернее, остатки книги «Путешествие капитана Кука». Тепло разгоревшейся печки и сонная обстановка, царившая в бараке, невольно уносили далеко от настоящего. Одолевала тяжелая дремота…
Прошло около часа. Вдруг раздался сильный удар. Барак затрещал. Льдина начала содрогаться. Люди, как по команде, вскакивали на ноги и одевались.
Я выбежал наружу. В различных направлениях проходили свежие зияющие трещины. Льдина, на которой расположен барак, со всех сторон обколота. Со стороны палаток раздавались оглушительный треск и шум. В сумраке виднелся высокий вал, надвигающийся на барак. Неприятный скрип и треск льда сопровождались иногда мелодичным звоном падающих мелких льдинок. Лед под ногами вздрагивал.
Из барака выскочили капитан Воронин и штурман Виноградов. Мы стали поспешно оттаскивать весла, канаты и бочки с горючим в сторону от надвигающихся торосов.
Спасательный бот благодаря своей яйцевидной форме легко выскальзывал из тяжелых объятий льда и все ближе продвигался к бараку. Но надо было спасать лесоматериалы и второй бот. Из лагеря прибежали на помощь товарищи…
А лед попрежнему надвигался, сметая все на своем пути. Барак уже был весь раздавлен, погружен в воду и сверху придавлен исковерканным ботом… [289]
День прошел в напряжении. Норд-ост не предвещал ничего хорошего. Иногда из сильно наторошенной трещины, отделявшей наш барак от лагеря, слышались скрипучие звуки, и несколько льдин, взгромоздившихся поверх ледяных холмов, падали вниз. Откуда-то издали, как канонада, слышались заглушенные перекаты…
Начавшаяся еще с утра передвижка ледяного поля не прекращалась. 8 апреля несу суточную вахту. С вечера обхожу весь лагерь. Останавливаюсь и веду разговор с вахтенным матросом. На вахте — Ткач. — Сегодня, Миша, смотри в оба. Этот ветер нам всегда вредит… Темно.
Свинцовые тучи закрывают небо. Изредка, сквозь рвущиеся облака проглядывают звезды, молодой месяц освещает полоской света нагромождение ледяных торосов. Серой спиральной тенью кажется вышка с развевающимся флагом на западе. Палатки едва различимы на фоне белого снега. Только искры, рвущиеся из труб камельков, выдают присутствие жилья. [290]
Я кидаю последний взгляд на лагерь и направляюсь к себе в барак. Туда не так легко пройти. Большого труда стоит преодолеть торосистые горы льда высотой в пять-шесть метров — результат последнего сжатия.
А в бараке жизнь течет по уже сложившимся устоям. При свете трех керосиновых коптилок ведутся рассказы, идут дебаты по поводу прослушанной накануне лекции Отто Юльевича Шмидта по диамату. Капитан Воронин в своем углу погрузился в астрономические вычисления нашего местонахождения, склонившись над высоко прибитой к стене полкой, служащей ему письменным столом. Посреди барака — стол, сделанный нами из всплывших люковин трюма погибшего судна. За столом спиной к печке сидит доктор, искусно вырезающий деревянные ложки. Он рассказывает нам различные случаи из своей врачебной практики.
Печь — наша любимица. Мы всегда жмемся к ней, место напротив ее дверки занимается с особым удовольствием. Счастливец, занявший это место, вызывает зависть остальных.
Десять часов. Дежурный громогласно командует:
— Займите места, товарищи, в спальных мешках. Шум прекратить.
Понемногу стихает разговор. Барак погружается в сон.
Проносятся воспоминания последнего дня. Поломанный аэродром. Американская машина Слепнева, ее авария, разломанный камбуз. Заботы о завтрашнем дне. Мерный храп пятнадцати обитателей барака усыпляет меня. Я погружаюсь в сон…
Пламя коптилки вздрогнуло. Я просыпаюсь от резкого толчка. В щели над головой заунывно воет ветер. По бараку тревожный шопот: — Что?
— Что случилось? Люди просыпались.
— Борис Иванович, пойдем, посмотрим, что случилось. — Капитан направился в дверь.
Я бросился к выходу. За порогом норд-ост зло стегнул меня по лицу. Темный силуэт капитана маячил у свежей гряды ропаков.
— Сюда! — порвал он. — Жать начинает. Я подбежал.
В воздухе стоял скрип выворачиваемых льдин, встающих на дыбы, [291] шумно осыпающихся мелкими осколками. Два ледяных поля испытывали свою крепость, напирая друг на друга. Вздыбливаясь в наторошенные горы, большие глыбы льдин становились на ребра.
Мы с капитаном оттаскиваем предметы нашего хозяйства, оказавшиеся вблизи сжатия: весла, концы, блоки.
— Ну, кажется, сейчас прекратится, — сказал Владимир Иванович.
И в самом деле: наторошенная гряда замирала.
Но это была только передышка. Словно набравшись свежих сил, лед мощно пошел опять, с визгом и скрежетом сокрушая целое ледяное поле. Бежали огненные змейки — ширились трещины. На льду выступала вода. Приподымались громадные массивы. Они, как великаны, напирали друг на друга и здесь же находили себе конец. Торошение подступало к бараку и палаткам, одновременно кусками отсекая громадные глыбы от обоих ледяных полей…
И вдруг темные силуэты людей показываются на вершине гряды. Они ловко, как акробаты, прыгают со льдины на льдину в этой кромешной тьме, рискуя не ногой или рукой, а жизнью. Под ними [292] дышит лед, сталкиваются громады, но они спешат… Спешат к нам на помощь.
Вот вспыхнули в ящиках спички, перетертые нажимом льдов. Голубой свет на мгновенье озаряет упрямые лица борющихся за жизнь людей.
Люди отбирают горючее в бочках. Оттаскивают ящики, бревна. Дружной цепью под бодрое: «Раз… два… дернем… ходом… пошел…» тянут вельбот, прорубив в гряде торосов проход в сторону лагеря.
И вельбот, который мог обеспечить нам спасение на случай весенних разводий, накрененный на правый борт, царапая осиновые катки, шел, как живой, под усилием множества рук.
Выкорчевывали бревна смятого барака и тросом, разойдясь в ряд, тащили их к месту постройки нового камбуза.
Куча вещей, спальные мешки, малицы, вытащенные из барака, разбросанные в беспорядке по снегу, напоминали о только что происшедшей схватке.
Когда рассвет распростерся над лагерем и льдами, сжатие кончилось. Льды были побеждены. Усталые, но гордые одержанной победой, люди расходились по палаткам. [293]
Нас жало и будет жать, — так сказали мы, когда пришлось переселяться из барака в палатки. Еще несколько часов назад все было тихо и спокойно. Палаточный лагерь и барак спали крепким сном. Никто и не думал, что так быстро придется покинуть обжитое помещение и разместиться в низеньких палатках.
«Нищему собраться — только подпоясаться», — говорит русская пословица. «Переселяться, так переселяться», — шутили мы. Забрали спальные мешки, матрацы и побрели на новые квартиры.
Седьмой и последний
Четырехполосная, датского типа, палатка больше чем на полметра вросла в лед. Стены и крыша ее обсыпаны снегом, а вокруг железной трубы резко выделяется черное пятно от обтаявшего снега и обгорелого полотна. Со стороны входа — окно. Да, окно, [294] и самое настоящее. Не верите? Как хотите! Чем полдюжины фотопластинок, вставленных в фанерную раму, не окно? Низкий, узенький вход. Чтобы войти в палатку, надо согнуться «в три погибели» и вкатиться валиком. Так приходится поступать каждому, кто входит в палатку: толстому и тонкому, высокому и низкому.
То же пришлось сделать и мне, когда я входил в будущую свою «обитель».
— Ты тоже в нашу палатку? — раздалось несколько голосов.
— Да, — отвечал я.
— А разве в других палатках нет больше мест? — Нет.
В самом деле, все палатки были укомплектованы доотказа, а некоторым товарищам пришлось даже ставить новые.
В палатку я вселился седьмым и последним. Семь человек, семь спальных мешков, семь малиц, семь кружек, семь ложек — все по семи. Все вместе — одно целое, семья с главой семьи — старостой. Так начали мы жизнь в низенькой и с виду неуютной палатке.
Да, не красна была наша палатка.
А между тем какой отдых и развлечение каждый из нас находил здесь после трудового дня! Не гостиница, а все же посредине палатки разостлан коврик. Самый настоящий коврик. Случайно оказался выброшенным на лед, и вот сейчас он в нашей палатке.
Есть у нас и стол. Совершенно новенький, всего несколько дней был в употреблении. Из лучшего соснового чурбака, только что отпиленного от бревна. Да, такого стола ни в одном мебельном магазине не найдешь, тем более на льдине, в Полярном море.
А ложки? Настоящие столовые ложки. Каких-каких у нас только не было! Их-семь, и ни одна из них не похожа на свою подругу. Одна — гофрированная металлическая, специально сделанная из консервной банки. Другая выделана из лучшего ясеневого дерева, — такое дерево часто за границей на весла идет. Третья — алюминиевая, с одного из ленинградских металлозаводов. А ложка, сделанная из соснового полена, разве не красавица среди остальных? Все эти вещи можно оценить только здесь, на льду. Это не то, что на материке, где можно любую вещь купить за деньги.
А обеденная и чайная посуда, разве не украшала она быт в нашей палатке? Взять хотя бы оцинкованное ведро, в котором получался суп с камбуза. А детский эмальированный горшок под [295] чай, а алюминиевая маленькая миска или миска из-под рыбных консервов? А чайник из керосинового бидона?
По стенкам прибито несколько полочек. Верх палатки и вход, сбоку от которого стоит камелек, задрапированы четырьмя одеялами. Пол в один ряд устлан фанерой и покрыт четырьмя матрацами. Так выглядела палатка к моему приходу.
День в лагере
Начинался новый этап нашей коллективной жизни.
День прошел в заготовке дров и угля для камелька. Были намечены дневальные по палатке на каждый день. Дневальство началось с меня.
Наступил вечер. «Летучая мышь» слабо освещала палатку, но нам сегодня и не нужно яркое освещение — из-за хлопот с переездом и благоустройством мы вес достаточно устали и рано улеглись спать. [296]
Шесть часов утра. Одеяла покрыты густым инеем. Температура упала ниже 20°. Все в палатке сковано леденящим холодом. Вода, заготовленная на утро, замерзла — в ведре сплошной кусок льда. Утренний рассвет слабо пробивается сквозь окно. Надо вставать, разжигать камелек, готовить утренний чай и завтрак. По вставать не хочется: не очень большое удовольствие выходить из согретого спального мешка и окунуться в леденящий холод. Хотелось, чтобы в палатке было так же тепло, как в спальном мешке. Но этого нет и не будет до тех пор, пока кто-нибудь из нас не разожжет камелек. А кто должен встать первым? Конечно дневальный. С этим приходилось мириться, ничего не поделаешь.
— Пора вставать, семь часов, — объявляет по палаткам дежурный по лагерю.
Семь часов — время подъема всего лагеря. Задвигались, зашуршали мешки. Вот они повернулись, вытянулись во всю длину, и из отверстий показались заспанные лица. Тянутся руки к пиджакам, достают папиросы, спички и закуривают.
— Ну, как погода, летная? Наверно опять пурга? — спрашивает дядя Саша.
Так, несколько фамильярно, называем мы моториста Иванова.
— Нет, Саша, — отвечаю я. — Погода прекрасная. Но в Уэллене сильная поземка и слабая видимость.
— Вот, чорт, этот Уэллен _ настоящий гнилой угол… никогда не бывает там как следует. Вот и сиди тут на льду из-за какой-то дрянной погоды.
— Ничего, ничего, — успокаивает Илья Леонидович Баевский. — Не сегодня — завтра, какая разница? Один хороший день — и ты на берегу.
— Знаем мы эти хорошие дни, — окрысился Саша. — Сколько дней сидим на льду, а все погода не летная.
— Ну, не все же будет не летная. Теперь летных дней будет больше, время идет к этому. Наверняка дней через пять-десять ты будешь на берегу.
— Эх, Илья Леонидович! Вашими бы устами да мед пить, — заканчивает Саша разговор и вылезает из мешка.
Поднимаются, и другие.
Холодная вода обжигает лицо и руки, мыльная пена намерзает тонкой коркой на волосах. Легким пушком инея покрывается одежда. День вступает в свои права. Он захватывает весь лагерь в колесо работы.
А работы в лагере много. Она начинается с раннего утра и [297] заканчивается только к вечеру. Чуть ли не за 200 метров надо поднести бревна для камбуза, палаток, надо свезти топливо на аэродром, расчистить и подготовить его к приему самолетов. Каждый делает по своим силам. От работы освобождены только больные и еще небольшая группа товарищей, которым по тем или иным причинам не следует заниматься тяжелой физической работой. Из нашей палатки большая половина ушла на аэродром, остальные остались в лагере на хозяйственных работах.
Дневальный по палатке от всех работ по лагерю освобождается и только в исключительных случаях привлекается к работам вне палатки. По правде говоря, любителей дневалить ежедневно добровольно не нашлось бы ни одного. Как говорится — «и дела не делаешь и от дела не бегаешь». Дневальный крутится целый день, как белка в колесе. Утром надо разжечь камелек, вскипятить чай, приготовить завтрак и воду для умывания, перемыть и перетереть посуду и произвести генеральную уборку. А там наступает время обеда, затем ужина. Надо принести суп, разлить в миски и кружки, а после все прибрать и перемыть. Много еще других дел у дневального: следить за камельком, все время поддерживая в нем огонь; принести лед и расплавить его; вечерний чай, заправка «летучей мыши». От дневальства у нас не был освобожден никто. Все в порядке очереди несли эту нагрузку.
— После ужина — информация Отто Юльевича и диамат, — раздается голос за дверью палатки.
И опять, как в прежние дни, собирается коллектив в бараке. Только уже теперь не в том, в котором свободно размещалось полсотни человек, а в другом — всего лишь в половине прежнего. Тесно прижавшись друг к другу, все, затаив дыхание, ожидают вестей с материка.
День окончен. Лежа в спальных мешках, мы обсуждаем поднятый Ильей Леонидовичем Баевским вопрос о перестройке нашей палатки.
— Вы сами понимаете, друзья мои, — говорит Леонидович, — мы не можем дольше жить в палатке так, как живем сейчас. Правда, в ней тепло и уютно, но ведь страшно тесно: чтобы влезть в нее, надо согнуться в дугу, стоять совсем нельзя, а писать газету или дневник — надо итти в другую палатку.
Вопрос был ясен. Большинство высказалось за перестройку и организацию культурной жизни в палатке. Постановление гласило: «Илье Леонидовичу пригласить в помощь плотника и начать строиться в выходной день».
До выходного дня оставались сутки. С вечера Илья Леонидович [298] договорился с плотником. Рано утром после завтрака начали подтаскивать лесоматериал от разрушенной половины барака. Через полчаса на месте палатки осталась всего лишь четырехугольная яма во льду да несколько клочьев войлока, которым был застлан пол.
Плотники вымеряли доски. 30-градусный мороз пощипывал щеки, холодил руки, но строительство было в полном ходу. Палатка строилась прочной, но в то же время такой, которую в случае сжатия или разводий можно было бы легко, палаточным коллективом, перенести в любое место.
К обеду строительство было закончено. На прежнем месте выросла новая палатка. Она не имела ничего общего с нашей старой, придавленной и провисшей палаткой, в которую мы с трудом входили. Она была выше человеческого роста, входить можно было не сгибаясь, она раздалась немного в ширину. При прежнем окне в палатке стало как-то светлее.
Оставалось решить еще одну задачу. Дело в том, что дневальному, который встает на час раньше остальных, не было места, где бы он мог, не мешая другим, заняться приготовлением завтрака. Был выдвинут проект постройки полатей у задней стенки. Несколько досок и два поперечных бруска решили и эту задачу.
Жизнь потекла в новой палатке так же, как и раньше, но удобней и культурней.
В ожидании самолетов
Шли дни… Самолет из Уэллена несколько раз собирался в лагерь. Вылетал и за неисправностью мотора, плохой видимости, сильного тумана возвращался обратно. Аэродромы подчищались, отыскивались новые. Разламывались, снова подчищались и готовились к приему на все случаи. Но самолеты не летели…
Однажды в бараке, слабо освещенном двумя лампами «летучей мыши» да самодельными коптилками, собрался лагерь. У лампы — склоненное над журналом спокойное лицо Отто Юльевича.
— Разрешите начать? — задает он вопрос собравшимся.
— Можно, — гудят ответные голоса.
— Товарищи! Сегодня и вчера получены сообщения с Ванкарема, Уэллена и «большой земли». Разрешите мне в порядке очереди зачитать их все. [299]
С Ванкарема: «Самолет Ляпидевского сделал вынужденную посадку в районе Колючинской губы из-за перебоев в работе левого мотора. Люди живы, здоровы. Самолет после небольшого ремонта вступит в строй».
Барак облегченно вздохнул. Точно гора с плеч свалилась. Информация продолжалась:
«Летчики Водопьянов, Галышев и Доронин вылетают из Хабаровска. Группа Каманина — на «Смоленске».
Из Ленинграда на помощь челюскинцам правительство посылает ледокол «Красин».
«Красин»! Наше советское правительство бросило, вырвав у страны в период небывалой стройки, такие богатые силы и средства! Сообщение гласило, что вместо четырехмесячного обычного ремонта балтийцы обязались отремонтировать ледокол всего лишь за 25 суток. Страна принимала все меры, бросала все средства, для того чтобы оказать скорую помощь челюскинцам.
Да, мы не одни — с нами весь коллектив трудящихся великого Советского союза. Мы верили, что если за дело спасения взялся весь Союз, наша партия, то спасение будет обеспечено. Хотелось прыгать, кувыркаться и веселиться. Все было ясно.
Нужно лишь время, чтобы спасители могли ближе подтянуться к нам. Стягивалось кольцо стальных птиц. Все меньшие и меньшие расстояния отделяли их от лагеря. Не сегодня — завтра все они нагрянут сюда, к нам. В лагере челюскинцы шутили: «Я полечу на «Юнкерсе», — говорил один; другой хотел лететь на «Р-5», третий — на «американке», четвертый — только на дирижабле, а некоторые так-таки прямо хотели «оставаться» на льдине до прибытия «Красина».
В дни пурги
Шли дни. Они чередовались с ночью. Только ночи стали значительно короче, чем раньше. Летные дни были редки, а в последнее время их совсем не было. Солнце проглядывало сквозь густую пелену тумана и облаков очень редко. Норд-остовые ветры не сулили ничего хорошего. Низкая облачность, частые осадки, перемежавшиеся с поземкой. [301]
Реже удавалось и ходить на аэродром. Но каждый день, когда это только было возможно, 40–50 человек в две-три смены отправлялись с кирками, ломами, табогенами (санями), лопатами и деревянными кувалдами в ледяные поля. Там они, разбивая ропаки, подготовляли новые и выравнивали старые аэродромы.
В дни суровой непогоды палатки были битком набиты. Некуда было итти. Информация и диамат всегда проводились вечером. А днем палатки «варились в собственном соку».
— Николай Карлович! Расскажите нам, как вы жили в Англии, как живут англичане, как они работают, чем интересуются и вообще все, что знаете про них, — просит молодой кочегар из нашей палатки Герман Ермилов. — Ведь вы же обещали нам это сделать, когда будет свободное время. Сейчас оно и у вас есть и у нас. Сами видите, что в такую пургу никуда не пойдем, да и вы уже вероятно закончили с учетом топлива… Так начнем, что ли?
— Ну, что ж, начнем, — соглашается наш палаточный сожитель Матусевич.
Карлыч несколько лет пробыл в Англии, работал там на заводах. На пароходе «Челюскин» он был старшим механиком. Он рассказывает про жизнь английских рабочих, их заработную плату, про штрафы, жилищные условия, про быт, борьбу рабочих и вообще про все, что могло бы интересовать слушателей. Рассказ затягивается далеко за полночь… Уже лежа в спальных мешках, то тот, то другой задают вопросы. Карлыч на все дает исчерпывающий ответ.
— Ну, на сегодня хватит. Неизвестно еще, сколько дней будет продолжаться эта пурга, а то расскажешь все сразу…
— Ну, об этом не беспокойтесь, Карлыч, у нас есть резерв. Илья Леонидович еще не кончил нам доклада о Монголии. И о развитии жизни на земле он не досказал. Да и вы вместе с Ильей Леонидовичем еще хотели рассказать о русской истории. Нет, тем у нас хватит, — успокаивает Карлыча Герман.
И верно, тем еще хватило.
На следующий день, как только проснулась палатка, Илья Леонидович, еще лежа в мешке, начал рассказ о Монголии. Леонидыч в Монголии пробыл два года и изучил ее достаточно хорошо. По каждому вопросу, — касалось ли это быта, экономики, религии, борьбы народно-революционной партии, комсомола или взаимоотношений СССР с Монголией, — он мог рассказывать целыми часами. Было что рассказать… Шесть докладных часов в бараке не исчерпали всего, что следовало сказать о новой, возрождающейся стране, поэтому [302] естественен был интерес у всех нас к продолжению этого рассказа уже не в бараке, а в палатке.
За рассказом о Монголии следовал рассказ о жизни и работе в армии на южном и западном фронтах. Долго и много рассказывали каждый о себе, о своей работе… Так мы коротали дни, в которые, как говорит пословица, «хороший хозяин собаку на улицу не выгонит».
Погода и Погодов
Полдень. Сегодня дневальный — Карлыч. Саша-моторист попрежнему недоволен погодой. Слышен металлический звон пилы у камбуза. Готов обед. Карлыч уходит за супом.
— Чорт знает, что такое, уже обед, а Леонидыча все нет и нет! Опять где-нибудь в палатке Пушкина читает; придет, когда все усядутся за стол, а то и того хуже — когда кончится обед.
Пушкин — почти единственная книга в лагере, и на нее был спрос в каждой палатке и обязательно с чтецом. Юрка Морозов поддразнивает Сашу:
— Ты же староста. Придет — говори ему, а то болтаешь без него здесь один, а ему стесняешься сказать…
— Я стесняюсь? Никогда. Правду скажу всегда прямо в глаза. Что, мы здесь живем разве не на одинаковых правах? Я его проучу. Не оставлять ему сегодня обеда!
— Кому не оставлять обеда? — входя в палатку, задает вопрос Леонидыч.
— Кому, как не вам? — смущенно говорит Саша.
— Мне? А почему? Разве вы уже обедали?
— Нет еще, собираемся.
— Так в чем же дело? Значит я не опоздал.
— Да немного нехватило, чтобы опоздали. В палатку входят.
— Можно?
— А-а, Николай Николаевич Погодов! Можно, можно, заходите, — раздается сразу несколько голосов.
Николай Николаевич Комов — старший метеоролог. Погодовым его прозвали за то, что он наблюдает погоду.
— Ну, как погода, Николай Николаевич?
— Погода неважная. Низкая облачность, видимость до километра, 302 температура минус 28°, ветер До шести, а порывами и до семи баллов доходит.
— Ветер все норд-ост?
— Да, но он сейчас поворачивает на норд-вест.
— А долго будет, Николай Николаевич, длиться такая дрянная погода?
— Кто ее знает? Трудно сказать, располагая такими скудными данными, как у нас. Если бы была гуще метеорологическая сеть на окраинах, то можно было бы сделать кое-какой прогноз на будущее, а то ведь мы не знаем, что делается в других районах. Сейчас прошел один циклон, и, видимо, надвигается другой.
— А что, разве много может итти циклонов и долго они будут нас морить?
— Да иногда их может быть и до шести. Я помню, когда был на Чукотке, в Уэллене, мне пришлось просидеть 18 дней. Невозможно было выехать на собаках в бухту Лаврентия.
Да, сведения не особенно утешительные… Больше всех недоволен был Саша: его первая очередь на вылет из лагеря таким образом отодвигалась еще на несколько дней.
— Саша! А все-таки давай поспорим на что-нибудь, — предлагает Баевский. — Я буду спорить с тобой, что в ближайшие пять дней какая-нибудь из машин прилетит в лагерь и заберет тебя. Спорим? Ну, на что? По приезде в Москву проигравший покупает хороший торт. По рукам? Есть?
— Есть, — соглашается Саша.
Погода продолжала быть дрянной, но изредка на короткое время проглядывало солнце. Рассказы подходили к концу. Надо было изобретать что-нибудь новое, что могло бы хоть немного поразвлечь в длинные вечера. Эврика! Леонидыч — застрельщик новых игр. Он и сейчас нашел чем поразвлечься.
— Загадайте какое-нибудь знаменитое или более или менее известное лицо, и я вам его отгадаю, — обращается он к нам. — Для этого я задам не больше пятнадцати — двадцати вопросов, причем на каждый заданный вопрос отвечают только «да» или «нет». Николай Карлович, хотите, я отгадаю у вас?
— Нет, нет, у меня отгадайте, Илья Леонидович, — перебивает Костя Кожин, комсомолец, один из лучших кочегаров «Челюскина».
— Все равно, — соглашается Баевский, — только скажи на ухо Николаю Карловичу, кого загадаешь, и отвечай точно. А вы, Карлыч, контролируйте его. Начали: [304]
— Жив?
— Да.
— Живет в СССР?
— Да.
— Политический деятель?
— Да.
— Член ЦК?
— Да.
— К спасению челюскинцев имеет прямое отношение?
— Да.
— Куйбышев?
— Верно, — вздыхает Костя, огорченный, что Баевский все сразу отгадал. — Ну, давайте еще, Илья Леонидович; сейчас вы наверняка так быстро не отгадаете, буду спорить, — разгорячился Костя.
Еще и еще загадываются известные люди древних, средних и новых времен, всех специальностей, и все-таки Леонидыч умелым расположением вопросов добирается до истины и отгадывает почти без промаха. Под известных людей подтасовывали Леонидычу ради шутки и никому не известных. У Леонидыча иссякали вопросы, а до прямого ответа докопаться было невозможно. Тогда он отказывался и просил назвать то лицо, которое было загадано.
— Михайлов! — смеются ребята.
— А кто он такой?
— Кочегар с «Красина».
— Фу, чорт! — сердился Леонидыч. — Ну, вот, и отгадай какого-то кочегара с «Красина», а потом может быть будете загадывать милиционера, который стоит на углу Невского и Садовой… Нет, довольно, я больше не хочу играть.
— Ну, Илья Леонидович, не обижайтесь, ведь скучно же так, когда вы все отгадываете, надо же немного и посмеяться, — упрашивали ребята.
Игрой увлеклась вся палатка, а через несколько дней ею занимался весь лагерь. Иногда даже снились вопросы: жив? умер? поэт? писатель? и так далее.
Игру в отгадки сменила игра в бега. На четырехугольном листе фанеры нарисован овал, спирально закручивающийся внутрь. Он разбит на 100 равных частей, из них на определенных участках поставлены препятствия. Игра состояла в том, что все лошади, участвующие в бегах, выставлялись на старт. Затем первый берет два кубика, бросает их и смотрит, сколько очков он получил. На это [305] число очков переставляется первая лошадь. То же делает за свою лошадь второй, третий и т. д. Каждому дается по четыре хлыста, и там, где ему выгодно, он может подхлестнуть свою лошадь и перескочить препятствие. Попавшим на препятствия часто приходится возвращаться обратно к старту. В игре могут участвовать от 5 до 10 человек. Как и все игры, и эта скоро приобрела в лагере права гражданства. Но ею в других палатках увлекались меньше, чем у нас: своих «ипподромов» там не делали, а приходили играть к нам.
Самолеты все ближе… Прилетели!
Каждый день с материка мы получали все новые и новые известия. Все уже и уже смыкали свою цепь отряды самолетов. Группа Водопьянова — в Анадыре, Каманина — в бухте Провидения, Слепнев и Леваневский — в Номе. Не сегодня — завтра стальные птицы будут реять уже над лагерем.
В эти дни усиленно шла работа на аэродромах. Вместо одного готовили три, чтобы избежать всяких случайностей от изменений ледовых условий: если поломает один или из-за бокового ветра нельзя сделать посадку на второй, то можно будет садиться на третий. Работали за недостатком инструмента в три смены, человек по 20 в каждой, с утра до позднего вечера.
Теперь уже прибытия самолетов можно было ожидать каждый день. Все они находились на расстоянии одного-двух перелетов. «Кто прилетит первым?» — часто задавали себе вопрос ребята. Больше склонялись на сторону Водопьянова, хотя ему и предстоял перелет длинный и трудный. От Анадыря до Ванкарема всего 2 1/2 — 3 летных часа, но полет через Анадырский хребет связан с большим риском.
Первым прорвался с Аляски Леваневский. Пролетел Уэллен, Сердце-Камень, остров Колючин и уже близок был к Ванкарему. Но ему пришлось попасть в густую полосу тумана, и самолет, обледенев, с высоты 2 500 метров «загнулся» у мыса Онман. Люди остались живы, самолет вышел из строя. После того потянулись в Уэллен Слепнев, Каманин, Молоков.
Вечером Отто Юльевич информировал лагерь:
— Как только погода будет более или менее летной, все три самолета прилетают сначала в Ванкарем, а затем в лагерь.
Утро 7 апреля. Сегодня проснулись все необычно рано: «как погода, летная?» Летной назвать погоду было нельзя: слабовата [307] видимость; но и нелетной ее тоже назвать нельзя было. С известным риском лететь можно…
— Нет, Николай Карлович, вам, видимо, все-таки завтра придется отдневалить. Вы до тех пор не улетите, пока не отбудете своей очереди дневальства, — шутил Илья Леонидович.
К 10 часам утра стало известно, что все три самолета вылетают в Ванкарем, а потом и в лагерь. Первая очередь была готова к отлету и с сопровождающими отправилась на аэродром. Все, кто не отлетал, занялись на аэродроме подчисткой заструг и сшибанием отдельных льдин. Взоры отлетающих были направлены к лагерю. «Задымит или не задымит лагерь? — гадали они. — Задымит — Значит самолеты перелетели в Ванкарем и вылетают в лагерь; не задымит — значит полет отменен».
Вскоре над лагерем показался густой столб дыма.
«Вылетели!» — вырвалось как-то сразу у всех из груди.
Шли минуты… Теперь все тоже вглядывались в сторону лагеря, [308] но уже поднимали головы вверх, ища в небе прилетающих самолетов.
Вдали за лагерем показалась чуть заметная точка.
«Нашел и летит прямо на лагерь!» — раздались голоса.
Точка с каждой минутой делалась все больше и больше. Через несколько минут над аэродромом с шумом пролетела новенькая американская машина. Спустилась ниже, сделала один круг, затем второй, но, видимо, на посадку итти не решалась — боковой ветер сносил машину в сторону. В третий раз повел ее летчик, ушел далеко в глубь аэродрома и, видимо, решил во что бы то ни стало приземлиться. Все меньшее и меньшее расстояние отделяло ее от площадки, ветер попрежнему сносил в сторону. Мотор выключен, лыжи коснулись площадки, машина чуть подпрыгнула и опять пустилась с большой скоростью, устремляясь вперед и оставляя за собой клубы снежной пыли. Площадка оказалась недостаточной для такой быстрой машины. Имея еще значительную скорость, она дошла до конца площадки, затем начала «считать» ропаки. Наконец силы ей изменили, вперед не пускала гряда торосов, и самолет, как подбитая птица, остановился, подпирая себя левым крылом.
Всех сковало какое-то оцепенение. Взоры потуплены, и мертвенно-бледные губы не проронили ни слова. Затем по-одному, как виноватые, мы тронулись к самолету. Не веселил прилет долгожданной стальной птицы. Каждый думал: «Ну, а если побились люди, если машина вышла из строя?»
Из кабины вышел Ушаков, а затем и пилот Слепнев. Из самолета одна за другой вылезали собаки. Прибывшие пожимали руки Отто Юльевичу и всем присутствующим. После небольшого осмотра оказалось, что серьезных повреждений нет и что через день-два своими силами можно будет их исправить.
Через час-полтора среди торосов была прорублена дорога, и общими силами машину удалось вывезти на аэродром. Лагерь задымил снова. Вылетели с Ванкарема Молоков и Каманин. Настроение поднималось.
Не прошло и часа, как одна за другой очутились они над нами. Самолеты со второго круга, через небольшой интервал, пошли на посадку. Совершенно неслышно лыжи коснулись площадки, приземлились плотнее и через несколько секунд стали неподвижно в конце аэродрома. Лагерь торжествовал. Победа была на нашей стороне, победа осталась за нашими советскими стальными птицами с их бесстрашными водителями. Два «Р-5» забрали первую партию [309] в пять человек и вылетели в Ванкарем. Ушаков и летчик Слепнев с машиной остались ночевать в лагере.
Вечером в полубараке т. Ушаков сделал нам доклад о XVII партсъезде и поделился впечатлениями о поездке за границу. Много нового мы узнали от т. Ушакова о строительстве на Большой земле.
Новый аэродром
Утро, а затем день не предвещали ничего хорошего. Погода была не летная. Сильный норд-ост гнал поземку. Уже с вечера чувствовалось, что предстоящая ночь будет неспокойной. Лед начинал пошатываться, и, видимо, где-то в стороне шло торошение. Но оставлять на ночь дежурного по палатке не хотелось. Все предполагали, что немного поторосит в стороне и пройдет. С этой мыслью мы улеглись в спальные мешки.
Но спать долго не пришлось. Около двух часов ночи сильным толчком всю палатку подняло на ноги. Волна торошений дошла и до нашего лагеря. Она захватила майну со слабым льдом, отделявшую палаточный лагерь от полубарака, и двигалась дальше. Льды со стороны барака надвигались на нас. В темноте плохо было видно, что творится кругом, но треск и скрип двигавшегося и обламывавшегося льда не предвещали ничего приятного.
Капитан Воронин и старший штурман уже отдавали распоряжения о спасении имущества лагеря. По двигающимся и скрипящим торосам в темноте люди перебирались на другую сторону, где находились барак и все горючее. Люди были все на льду и во-время успели вынести из барака все имущество. Оставалось спасти горючее и два больших вельбота. Бочки перекатывались на более прочные льдины, подальше от торосящегося льда. Удалось оттащить один вельбот, другой подтащило к бараку и зажало льдом.
Торошение не прекращалось. Льдины все больше и больше подминало и поднимало наверх. На глазах росла гора торосов. Через несколько минут над бараком возвышалась груда льда, которая похоронила под, собой следы жилого помещения и один вельбот. От сжимавшегося льда тонкие трещины уходили далеко в глубь лагеря. Они избороздили его вдоль и поперек. Они были под каждой палаткой. Наша палатка оказалась как бы на острове. Три трещины треугольником выделили ее в маленький палаточный островок. [310]
Часам к пяти утра аврал был окончен и сжатие как будто бы затихло. Все в палатке легли отдыхать. Но отдыхать долго не пришлось. В семь часов прораб т. Колесниченко объявляет аврал по переброске самолета Слепнева на новый аэродром, так как старый сегодняшним сжатием весь поломало и ни принимать, ни отправлять с него самолеты нельзя. Первая партия ушла подготовлять полуторакилометровую дорогу, по которой можно было бы вести самолет. Вторая партия пошла на аэродромы подчищать трещины, образовавшиеся за минувшую ночь. Небо было чистое, но сильный ветер гнал поземку и делал погоду нелетной.
В Ванкарем была послана телеграмма: «Не вылетайте, лагерь принять самолеты не может».
Самолет Слепнева перетащить на другой аэродром было делом не легким. Дорогу, которую подготовили, в нескольких местах растащило передвижками льда, а местами совсем разорвало. У одной из таких трещин 40 человекам пришлось поработать больше часа. Обходить по ропакам и сугробам надо было не меньше десятка километров, а так ее не перепрыгнешь… Четыре метра отделяли одну стенку льда от другой. Заработали кирки, ломы, лопаты. Откалывались льдины и подтаскивались к майне. Одна за другой они заполняли трещину и делали ее проходимой. Мы торопились. Мысль о том, что ее может опять перековеркать, заставляла нас работать с удесятеренной энергией. Понтон из льда был готов, люди свободно переходили с одной стороны на другую.
Но как перетащить двухтонную машину?
Все сошлись на одном: надо пригласить еще человек десять — пятнадцать, и тогда быстрым рывком, без задержки, перетащим ее на другую сторону. Через 40–50 минут командированные привели на подмогу 15 человек.
Еще несколько минут, и машина на другой стороне, а через час мы благополучно доставили ее на новый аэродром.
В лагерь вернулись к вечеру. Оттого, что за ночь и день очень устали, не хотелось ни о чем думать. Все легли отдохнуть. На аэродром не ходили из нашей палатки трое: Илья Леонидович, Николай Карлович и Саша, — они были на работах в лагере. Мы были предупреждены, что сегодня получена свинина, которую будут сейчас жарить.
— Вы, Карлыч с Леонидычем, жарьте, а мы пока немного отдохнем. Когда будет готово, разбудите нас, — попросили мы.
Легкий толчок в бок. Это Карлыч угощал каждого спящего… [311]
«Вылетели»
Еще с вечера предупредили всех отлетающих, что если завтра будет хорошая погода, то самолеты Каманина и Молокова прилетят в лагерь рано и в день сделают по три-четыре рейса.
Погода обещала быть хорошей. К вечеру ветер стих и небо вызвездило. В пять часов утра весь лагерь был поднят на ноги. Собирались очередные отлетающие. К костру подкатывались бочки с нефтью для встречи стальных птиц. Заработала связь лагеря с Ванкаремом.
«Вылетели!» — передавали из радиостанции.
— Поддай погуще, чтоб небу было жарко! — раздавались голоса.
На вышке выставлен с биноклем наблюдатель. «Летит, но забрал далеко влево, наверно не видит». «Есть, хорошо, идет сюда», — передает тот же голос с вышки. Самолет пролетает над лагерем к аэродрому. По цепи передается: «Сел хорошо». Через 8-10 минут мы видим, что он уже снялся и забрал несколько человек.
Один за другим чередовались рейсы. С каждым отлетом в лагере все меньше и меньше оставалось людей. Коллектив таял… Вот и Слепнев вылетел на своей «американке», забрав шестерых. За день из лагеря на берег доставлено больше 20 человек. 11 апреля улетело 35 человек. Из списка очередности вычеркивались улетевшие номера. Почти из каждой палатки улетали люди. Из нашей улетело четверо: Илья Леонидович, Николай Карлович, Саша и Герман.
Осталось на ночь нас трое. [312]
Когда на другой день после гибели «Челюскина» я встретил Отто Юльевича, он спросил меня, что удалось спасти из научных приборов. Сообщаю ему, что астрономические обсервации мы сможем продолжать вести так же, как на «Челюскине». Из гидрологических наблюдений удастся поставить глубоководные определения температуры и инструментальное определение течений вертушкой Экмана, если не будет дрейфа льда. Гидрохимических же определений из-за гибели лаборатории нам вести не придется.
Вечером мы с Гаккелем делаем первую обсервацию (определяем по звездам местонахождение нашего лагеря). Малый универсальный инструмент Гильдебранда поставлен на треногу около нашей палатки. Для освещения нитей в трубе, для отсчета кругов и записи наблюдений в журнале служит фонарь «летучая мышь». Свет тусклый, на руки капает керосин.
На следующее утро в палатке, пропустив через щель входного [313] полотнища свет, делаю вычисления. Оказывается, от места гибели «Челюскина» нас отнесло на 2 3/4 мили на запад.
Только 18 февраля вечером удалось снова сделать обсервацию. С 14-го по 18-е небо было закрыто облаками, и ни солнце, ни звезды не показывались. Дул временами довольно свежий юго-восточный ветер.
По обсервации за эти четыре дня нас передвинуло к северо-западу на 12 миль.
Аэродром готов для приема самолета. Он находится примерно в четырех-пяти километрах к востоку от лагеря. На аэродроме поставлена палатка, в ней живут четыре человека.
21 февраля ждем самолет. Яркий солнечный день. С утра все отправились на аэродром. Ребят и слабых женщин везут на санях. Меня направляют к правому сигнальному флагу. Между аэродромом и лагерем имеются три промежуточных сигнала. О вылете самолета из лагеря сообщают условными флагами, подымаемыми на мачте. Первый промежуточный повторяет сигнал второму промежуточному и так далее.
Первый промежуточный сигнал стоит на высокой гряде торосов. Гряда высотой метров в семь-восемь — продолжение той, которая потопила «Челюскина». Флаг стоит на кубе со сторонами метра в два. Забираюсь на этот пьедестал и сижу там в продолжение пяти часов. Несмотря на температуру «под тридцать», не холодно — греет солнце. Вершины торосов обтаивают.
К северу от гряды торосов, на которой я нахожусь, видна вновь образовавшаяся трещина, уходящая зигзагообразно на юго-восток. Через нее приходится переправляться идущим на аэродром.
Самолета нет и нет. На юго-западе — густое облако. С других сторон небо ясно.
В пятом часу меня сменяют, и я возвращаюсь в лагерь. Здесь, оказывается, днем была, как говорят моряки, большая полундра. Поперек лагеря, вскоре после того как мы вышли, образовалась трещина. Трещина прошла по одной из стенок камбуза, там, где была умывалка, и у склада продовольствия. Немногим оставшимся в лагере пришлось проделать большую работу, чтобы перенести продовольственный склад на новое, более безопасное место.
По образовавшемуся разрыву произошло перемещение льда. Барак оказался отделенным от палаток каналом, правда, быстро затянувшимся льдом.
— Чем не Венеция? — шутил Отто Юльевич. [314]
— Идите в свое Замоскворечье, — говорили москвичи обитателям барака.
— Как у вас там на Васильевском острове? — спрашивали ленинградцы.
Самолет, оказывается, летел к нам, но не нашел лагеря. По моему мнению, его сбило к северо-западу, где была облачность.
Вечером удалось определиться по звездам. За эти три дня нас продвинуло незначительно — всего на 1,1 мили на запад.
Понемногу начинаем переустраивать палатки. Хорошую палатку устроила группа Бабушкина. Поставили каркас из дерева и на него натянули полотнище. Пол сделали из судовых люковин. Для тепла палатку поставили глубоко в снег, сняв его с поверхности до уровня льда. В этой палатке можно стоять во весь рост.
На вершине торосовой гряды, погубившей «Челюскина», против лагеря строится сигнальная вышка. Первоначальное ее назначение — быть приметным знаком для партии на собаках — теперь отпадает, поскольку выход этой партии если не совсем, то почти оставлен. Вышка нам нужна для непосредственной сигнальной связи с аэродромом. Кроме того с нее можно будет вести наблюдения за льдом и его перемещениями в окружающем лагерь районе.
Обсервация 26 февраля дала перемещение лагеря с 21-го всего лишь в 3/4 мили к востоку.
Разрыв льдины 21 февраля дал мне возможность возобновить гидрологические наблюдения. К трещине я подтащил выгруженную с «Челюскина» вьюшку с гидрологическим тросиком. Эта вьюшка была изготовлена для наматывания проволоки при производстве аэрологических наблюдений приборами на змеях. Для превращения ее в гидрологическую лебедку пришлось привязать к ней палку, на которую уже вешать блоксчетчик для пропускания тросика. Первый спуск в воду батометра прошел удачно, но, когда я подвесил два батометра, спустил их и начал выбирать приборы, вьюшка опрокинулась. Пришлось перейти к наблюдениям с помощью одного батометра. После каждого подъема и немедленного отсчета в лупу глубинной температуры батометр приходится уносить в палатку для прогревания, вылив из него воду. Так были взяты температуры всех шести послойных глубинных горизонтов.
Эта моя станция по температурам показывала, что зимний режим в водной толще продолжает развиваться. Мы находимся как раз в том месте, где в начале декабря явственно наблюдалось придонное теплое течение. Теперь же вся толща охлаждена. [315]
С 26 февраля погода начинает баловать в отношении обсерваций. Каждый вечер на небе видны звезды, и днем, вычислив определения предыдущего вечера, я подаю на клочке бумаги координаты нашего места Отто Юльевичу с указанием, куда и на какое расстояние нас отдрейфовало.
Эти данные в ближайший радиосрок передаются на материк.
Время ветреное. Нашу льдину гонит сначала на юго-восток — с 26-го по 27-е — на 3 1/2 мили.
Затем на юг — с 27-го по 28-е-на 1,2 мили. С 28 февраля по 1 марта — на 1,6 мили.
Временами наблюдается подвижка льда. Вдоль трещины то разводит, то немного торосит на выпуклых ее частях.
Самолет Бабушкина ремонтируется на аэродроме. Его с большим трудом перетащили туда из лагеря. Бабушкин собирается лететь на материк.
Начало марта. Для астрономических наблюдений погода по вечерам благоприятна. Нам с Гаккелем удалось достать электрический фонарь. С ним работать во много раз легче, чем с круглым шлюпочным, керосиновым, с которым мы работали раньше.
Нас дрейфует по зигзагообразной линии:
с 1-го по 2-е на северо-запад на 1,3 мили,
со 2-го по 3-е на восток на 2,2 мили,
с 3-го по 4-е на западо-северо-запад на 2 мили,
с 4-го по 5-е на северо-восток на 1,9 мили,
наконец с 5-го по 7-е на северо-запад, причем с 5-го по 6-е на 2,3 мили, а с 6-го по 7-е на 3,3 мили.
За этот период совершилось в лагере немало событий.
5 марта утром по радио было получено сообщение, что из Уэллена вылетает самолет. К аэродрому потянулись длинные вереницы отъезжающих с сопровождающими их. Не прошли они и половины пути, как на горизонте появился самолет. Все побежали к аэродрому. На пути встретилось разводье, переход через которое был невозможен. Пришлось нескольким товарищам итти в лагерь, чтобы с помощью оставшихся притащить одну из ледянок. Тем временем самолет, сделав круг, сел на аэродром.
Еще днем пятого лед в трещине, проходящей через лагерь, лопнул, и началась подвижка полей. Стенка камбуза, сложенная из снежных кирпичей, отошла в сторону. Кое-где началось торошение. Ночью оно усилилось, а около пяти часов утра лопнул лед поперек барака. Эта новая трещина стала быстро расходиться. Спавшие в бараке, быстро [317] одевшись, выскочили на воздух. Трещина разошлась на метр, а затем началась подвижка льда вдоль нее. Но люди не растерялись и быстро перепилили связи барака у трещины. При новой подвижке льда вдоль трещины обе распиленные половинки барака разошлись в разные стороны друг от друга.
Любопытно, что часть обитателей барака настолько полюбила его, что все это не помешало им на другой же день поселиться в одной из его половинок. На месте распила поставили новую стену, и барак, уменьшенный больше чем вдвое, опять превратился в уютное обиталище. Подвижки льда продолжались и в следующие дни, но особого вреда лагерю не принесли.
С 7 по 10 марта удается ежедневно вечером определять по звездам обсервацию нашего места.
С 7-го на 8-е нас продрейфовало на юго-восток на 4,6 мили.
С 8-го по 9-е мы оставались почти на месте, передвинувшись за сутки на восток всего лишь на 0,3 мили.
Наконец с 9-го на 10-е нас подало на юг на 1,3 мили.
7 и 8 марта опять отмечались небольшие подвижки льда в районе лагеря.
В лагере очень оживленно. Часто бывают собрания, на которых Отто Юльевич информирует нас о полученных телеграммах.
Огромное впечатление произвела на всех телеграмма с приветствием Политбюро. Нас поражает размах принимаемых на материке мер для нашего спасения. Иной раз начинает казаться: неужели нужно такое огромное количество самолетов, потребуются ли дирижабли, аэросани и наконец «Красин»?
Из лагеря все кажется как-то проще.
Теперь мы ежедневно получаем специальную «для челюскинцев» сводку ТАСС о международных и внутренних событиях. Не чувствуем оторванности от внешнего мира. Какой контраст с прежними экспедициями, когда по полугоду и больше из-за отсутствия радио не было никаких сведений извне!
Сводки и информации зачитываются в бараке по вечерам через день. Проведено несколько циклов лекций Баевского о Монголии, Комова — о Чукотке. Должен вскоре выступить и я с лекциями о Якутии.
Регулярно идут занятия Отто Юльевича по диалектическому материализму. Первая лекция происходила в палатке, едва вместившей всех желающих. Теперь занятия перенесены в барак. Рассчитанные на уровень научных работников и студентов лекции О. Ю. Шмидта [318] привлекают обычно чуть ли не половину состава лагеря. Своеобразное зрелище представляют собой эти лекции. На низком столе из люковин две маленьких коптилки. Над конспектом в ученической тетрадке склонилась голова с взъерошенной шевелюрой и длинной бородой. Вокруг тесно друг к другу на полу и на ящиках расположились слушатели в ватных куртках, кожаных тужурках, свитерах. На ногах валенки, меховые сапоги или неуклюжие черные ботинки на толстой подошве. Все обросли: у кого окладистая борода, у кого вздернутая ехидно козлиная бородка, которую он ежеминутно теребит. Молча все слушают плавную, образную речь. Ранние французские материалисты, Кант, Гегель… Голос замолкает. Выступает другой, немного взволнованный… Аккомпанемент ветра в трубе. Вдали раздается шум — прислушиваемся, не начало ли торосить.
С 10-го по 13-е опять дрейфуем зигзагообразно.
С 10-го по 11-е — к северу, северо-востоку на 1,8 мили.
С 11-го по 12-е — к юго-западу на 2,3 мили.
С 12-го по 13-е — почти на восток на 2,2 мили.
С 13-го по 17-е дрейф идет строго по одной линии, ориентированной:
с 13-го по 15-е — на северо-запад;
с 16-го по 17-е — на юго-восток.
Скорость дрейфа с 13-го по 14-е — 0,9 мили.
С 14-го по 15-е — 0,6 мили.
С 15-го по 17-е, т. е. за двое суток, — 13,7 мили.
Самолет Ляпидевского, вылетевший было к нам, имел вынужденную посадку у острова Колючина, во время которой произошла авария.
Жизнь лагеря течет спокойно, изредка нарушаясь подвижками льда по трещине и ночными торошениями где-нибудь невдалеке.
В палатках понаделали костяшки домино, и в свободное время одни и те же партнеры сражаются в «козла». Крайне дефицитная вещь в лагере — книги, их всего несколько, на них длиннейшие очереди. У нас в палатке долгое время обитала «Песнь о Гайавате». Читали ее вслух, потом поодиночке. Теперь у нас «Неорганическая химия» Меншуткина и два американских географических журнала. Первую читают все понемногу, вторые — мы с Ширшовым. Петя Ширшов решил в лагере всерьез заняться английским языком. Все свободное время он сидит и зубрит английские слова. Через, каждые два-три дня он делает подсчет известных ему слов. Сначала их были сотни, теперь он подходит ко второй тысяче. По вечерам иногда Борис Громов заводит патефон. После первой пластинки [319] в нашу палатку начинают приходить из других палаток. Вскоре «гостей» становится так много, что повернуться буквально негде. Иногда Громов идет с патефоном в барак или другие палатки, как мы говорим, «на гастроли».
С 17 по 22 марта нашу льдину таскает в разных направлениях.
С 17-го по 18-е мы дрейфуем к югу на 4,2 мили.
С 18-го по 19-е — к западу, юго-западу на 1,1 мили.
С 19-го по 21-е, т. е. за двое суток, нас отнесло к северо-западу всего на 0,9 мили.
Наконец с 21-го по 22-е стоим на месте (дрейф на север в 0,2 мили).
Все ближе и ближе стягиваются самолеты, идущие к нам. Мы заняты вопросом, какая из групп доберется до нас первой — группа Каманина, Галышева или «американцы» — Слепнев и Леваневский. Выдвинута новая боевая задача — расчистить два или три запасных аэродрома с различной ориентировкой в отношении ветра. Старый аэродром «дышит на ладан». То в одной, то в другой его части начинает торосить. Площадки для новых аэродромов выбраны на пути к старому. Итак начинается аэродромная страда. Ежедневно на работу выходят две бригады из трех, третья остается в лагере на случай полундры. Небольшое количество шанцевого инструмента позволяет вести работу только одной бригаде. Таким образом одна работает до обеда, вторая — после.
После каждой пурги приходится чистить старый аэродром от так называемых заструг снега. Во время работы иногда вдруг начинается торошение льда с какого-либо края. Приостановишь работу и смотришь — разломает аэродром или нужно продолжать скалывать лед?
Аэродромы — это замерзшие поздние полыньи-разводья, образовавшиеся по линиям разрыва ледяного массива. В замерзшем состоянии они остаются расположенными по наиболее слабым линиям. Разрывы проходят через них; при подвижках полей именно здесь идет торошение. Разрывы идут по линии наименьшего сопротивления, охватывающей длину в 15–20 миль, а то и больше. На этом протяжении захватываются вместе со слабыми местами и многолетние поля в промежутках между ними.
С 22 по 31 марта-генеральное направление дрейфа на северо-запад.
С 22-го по 25-е, за трое суток, в этом направлении нас пронесло на 1,7 мили.
С 25-го по 27-е, за двое суток, направлением на северо-северо-запад мы продрейфовали восемь миль. [320]
Наконец с 27-го по 31-е, за четверо суток, мы продвинулись опять в северо-западном направлении на 8,2 мили.
Работа на аэродромах продолжается. Но продолжается и появление на них новых трещин. То здесь, то там отрезает торошением по куску аэродрома. А размеры их и так предельно малы.
С 31 по 3 апреля дрейф нашего ледяного массива идет на юго-восток довольно медленно.
С 31 марта по 2 апреля, за двое суток, мы продрейфовали 0,6 мили.
Со 2-го по 3-е -2,5 мили.
С 3-го по 4-е нас передвинуло на юго-запад на 1,1 мили.
Амплитуда подвижек льда таким образом значительно сократилась. Вообще более или менее свободное движение ледяного массива могло совершаться лишь по направлению к северо-западу или юго-востоку, т. е. параллельно береговой линии. Другие перемещения обязательно связаны с передвижением полей относительно друг друга.
Самолеты стягиваются все ближе и ближе. Каждый день можно ожидать их прилета в лагерь. Все интенсивнее идет работа по расчистке аэродромов. Один запасный готов. Работают на втором.
С 4 по 6 апреля продрейфовали на юг на 2/3 мили.
С 6-го по 9-е, все три дня, оставались на месте.
Период, обильный событиями. Уже 4 апреля началось небольшое торошение по трещине у камбуза. В этот же день сломало второй аэродром. Пришлось остаток его увеличивать до нормы снятием многих ропаков и торосовых гряд.
На следующий день — 8 апреля — погода нелетная. После полудня сильный толчок — и торошение по трещине у камбуза. Вытаскивают из камбуза посуду. Через некоторое время камбуза нет — на его месте ледяной вал.
С аэродрома возвращаются работавшие над самолетом. Старый аэродром исковеркан совершенно, второй поломан, но его можно исправить, третий цел.
Ночь. Внезапно в палатке все просыпаются.
— Что такое? Был ли толчок или мне это приснилось?
Новый сильный толчок подтверждает, что то был не сон. Вдали слышен гул торошения.
— Однако лучше, пожалуй, одеться, — говорит кто-то.
Торопливо вылезаем из спальных мешков, натягиваем свитеры, брюки, обувь.
Раздается за палаткой голос старпома Гудина: [321]
— Товарищи, идем к бараку, его ломает.
Выбегаем из палатки. Темно. Гул, треск, шипение и завывание льда, торосящегося в шестиметровом валу на месте камбуза. Человек шесть взбежало на вал и скрылось по другую его сторону. Когда я, немного отстав, взобрался наверх, переход был в этом месте невозможен. Внизу плескалась вода, выдавленная льдиной. Минут пять или десять пришлось бежать вдоль вала, взбираться на него, [322] бегать опять назад. Каждая льдина движется, опрокидывается, скатывается. Льдина весит около тонны, а иногда и много больше. Приходится следить за каждым своим движением.
Наконец переход был найден. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что барак, стоявший метрах в ста от камбуза, очутился здесь же за валом, наполовину даже придавленный последним!
Но вот лед замер. Все авралом, проложив через торосовый вал выемку, вытащили одну спасательную шлюпку, вторая оказалась зажатой между остатками барака и торосом.
Семь часов утра. Утомленные беспокойной ночью, расходимся по палаткам, пьем чай и заваливаемся спать.
Будят нас к обеду. Яркий, солнечный день. Две очередные бригады отправляются пробивать дорогу и перетаскивать со старого аэродрома на новый самолет Слепнева. Наша бригада остается в лагере в резерве.
Не успели мы кончить обедать, как раздались новые толчки и удары. Выскакиваем из палатки. Опять торосит по старой трещине.
Вытаскиваем из палаток вещи, относим дальше, за лагерь. Через
20 минут торошение прекращается.
Спустя час и наша бригада отправилась на аэродром тащить самолет Слепнева. Через пробитую дорогу его довольно быстро доставили на новый аэродром.
10-12 апреля. Челюскинцы вывозятся из лагеря один за другим. Лагерь пустеет. Группы в пять-шесть человек с котомками за плечами — очередные номера к отлету — бредут к аэродрому.
К 12-му, после отъезда больного О. Ю. Шмидта, нас остается 28 человек.
Палатки полупустые: в нашей вместо семи человек трое — Гаккель, Ширшов и я. Рядом в двух палатках никого нет. По лагерю разбросаны пустые чемоданы, разная мелочь.
Вечером 11-го делаю последнюю обсервацию по звездам. Гаккель снимает план лагеря.
На утро 12-го идем на аэродром. Бросаю последний взгляд на лагерь, давший мне, полярному исследователю, так много. [323]
Изменения во льдах, окружающих лагерь Шмидта, происходили очень часто. Образовывались трещины, полыньи, разводья — явления, в дрейфующих льдах неизбежные. Чтобы лучше понять характер и значение передвижек льдов в лагере челюскинцев, необходимо уяснить механизм этих явлений и их причины.
Если представить себе движение льдов только под действием ветра, то при ветре, дующем на берег, дрейфующий лед будет прижат к берегу или неподвижному береговому припаю льда. В месте соприкосновения дрейфующего поля с неподвижным происходят колоссальные сжатия. Ледяные поля, налезая друг на друга, обламываются. Глыбы льда нагромождаются все выше и выше и образуют хаотические гряды торосов.
При ветре, дующем с берега, происходит отжим льдов от берега. При этом между берегом и льдом или, чаще, между береговым припаем льда и дрейфующим льдом открываются полосы — разводья. [324]
Такие разводья образуются также между не спаянными еще, отдельными ледяными полями.
Но вот ветер изменил направление. И на месте разводий опять происходит сжатие льдов, опять образуются торосы. Так как трещины во льдах очень извилисты, то, сближаясь, две отдельные части ледяного поля никогда не сходятся вплотную. Если нажим не очень силен и большого сжатия не произошло, то трещина сомкнется лишь на выпуклых частях кромок льда. На вогнутых же частях кромок останутся замкнутые пространства воды — полыньи, или майны.
При сильном морозе полыньи быстро затягиваются льдом. Получается совершенно ровная, но зато непрочная площадка. Так как замерзшие полыньи менее крепки, чем старый лед, новые трещины очень часто проходят именно через полыньи. При отжиме льдов эти трещины расходятся, а при перемене ветра снова закрываются.
С течением времени, если больших сжатий в данном месте не происходит, такая площадка с небольшими грядками наторошенного и сравнительно тонкого льда, покрытая снегом, сохраняется довольно долго. Среди окружающего мощного льда с многочисленными нагромождениями торосов и отдельно возвышающимися глыбами — ропаками такая площадка представляет довольно ровное место. Расчистить замерзшую полынью под аэродром гораздо легче, чем расчищать площадку среди хаотических огромных нагромождений старого, многолетнего льда. Но зато такая площадка будет и менее долговечна. Все аэродромы на льду были сделаны нами на остатках большой замерзшей полыньи.
Морские течения, приливо-отливные волны, неоднородность торосистых полей льда осложняют картину зимнего режима льдов. Лагерь Шмидта, расположившийся на льду вблизи места гибели «Челюскина», где лед был сильно разбит и наторошен, естественно, испытывал частые подвижки льдов. За все время существования лагеря он подвергался постоянным разрывам и сжатиям. За день картина становилась неузнаваемой. Так было с прилетевшим в лагерь Ушаковым. После сжатия льдов 9 апреля он не мог ориентироваться, где накануне делал нам доклад о московских новостях!
Лучше всего о подвижках льда в лагере Шмидта можно судить по рисункам, сделанным на основании наших периодических точных инструментальных съемок лагеря.
На приводимых нами трех рисунках все предметы изображены [325] с воображаемой точки зрения, находящейся над лагерем, в стороне. Благодаря этому получается как бы перспективный вид лагеря. Место гибели «Челюскина» на всех рисунках изображено так, как будто бы там все время оставалась вода. Конечно место гибели корабля вскоре замерзло, его запорошило снегом, и оно ничем почти не выделялось из общего белого фона. Для наглядности же мы в рисунке отступили от истины.
Северный ветер, при котором сжатие льда раздавило судно, продолжался три дня. Только 16 февраля затихавший ветер стал менять направление. Семнадцатого был уже слабый юго-восточный ветер, но и его было достаточно, чтобы начался отжим льдов.
Утром на низких слоистых облаках, закрывавших сплошной серой пеленой все небо, появились темные полосы, Это — «водяное небо»: на облаках отразилась вода открывшихся где-то разводий.
Разводья впереди! После этого даже ярые сторонники пешего похода на берег отказались от этой идеи. Из-за разводий нам также не могла быть оказана помощь с берега собаками.
21 февраля в лагере произошли события, которые заставили всех встрепенуться и быть на — чеку. Утром, придя на разборку леса, всплывшего на месте катастрофы «Челюскина» (рис. I, обозначение 1; см. стр. 327), мы увидели, что там прошла трещина шириной в 15–20 сантиметров (рис. I, обозн. 18). В 10 часов был слышен треск в гряде торосов (рис. I, обозн. 16), надвигавшихся 13 февраля на судно. Вслед за тем трещина стала быстро расширяться. Между ней и грядой торосов прошла еще новая трещина (рис. I, обозн. 17). На месте аварии в раскрытой трещине показались всплывшие доски и бревна, находившиеся подо льдом. Зато немного восточнее (рис. I, обозн. 18) лежавший там ранее вытащенный лес, наоборот, стал падать в воду. Трещина прошла как раз поперек выловленных бревен. Большинство работавших на разборке леса было переброшено на оттаскивание этих бревен, которым угрожала опасность затонуть.
Не успели мы кончить работу, как заметили возню у продовольственного склада. Все обитатели лагеря бегом относили ящики в сторону. Оказалось, что там тоже лопнул лед. В трещине, которая прошла через весь лагерь и оторвала снежную стенку от только что построенного камбуза (рис. I, обозн. 12), у продовольственного склада, началось торошение.
Расколовшиеся по трещине поля (рис. I, обозн. 14) отходили друг от друга назад и в сторону. Северная часть поля перемещалась [326] к западу. От происходившего сжатия склад с продовольствием попал под угрозу. Тогда мы быстро эвакуировали склад в тыл, в район расположения палаток (рис. I, обозн. 11).
Во время полундры чуть не пострадала и антенна радиостанции (рис. I, обозн. 19). Трещина прошла под одной из мачт станции (рис. I, обозн. 14). Мачту пришлось срочно оттаскивать в сторону.
В этот же день путь к аэродрому тоже был пересечен несколькими трещинами, и сам аэродром раскололся на две части.
Трещина, прошедшая через лагерь 21 февраля, в течение двух месяцев вела себя активно. Более 20 раз она то сходилась, сминая намерзавший в ней молодой лед, то опять расходилась, угрожая свисавшему над трещиной камбузу (рис. I, обозн. 12).
Утром 5 марта молодой лед в лагерной трещине лопнул. В это же время развело лед на полпути к аэродрому. Женщинам и провожающим их, спешившим к подлетавшему к лагерю самолету Ляпидевского, путь был отрезан. Только при помощи шлюпки-ледянки, доставленной из лагеря, удалось переправиться через разводья и попасть на аэродром.
В пять часов вечера, когда женщины с Ляпидевским уже улетели, в лагере началась подвижка льда. Лагерная трещина стала расходиться, а льдина с бараком (рис. I, обозн. 2) стала перемешаться в сторону, на восток.
В пять часов утра 6 марта в лагере прошла новая трещина, перерезавшая старую (рис. II, обозн. 11). Она прошла через барак и разорвала его пополам. Окончательное разрушение расползающегося со скрипом барака было предупреждено. Плотники распилили стены над трещиной и зашили досками недостающую стену (рис. II, обозн. 2). В нее вделали дверь, взятую из другой половины барака (рис. II, обозн. 3). Через трещину перекинули мостик из нескольких досок.
В полдень по трещине у барака начались подвижка и торошение. Восточная (оставшаяся жилой) половина барака «поехала» на север. Дрова и бочки с горючим были переброшены в другое место. Они оказались на стыке двух торосящихся трещин (рис. II, обозн. 10 и 11). [327]
Но нет худа без добра. Трещина, разорвавшая барак, прошла и через майну, где погиб «Челюскин» (рис. II, обозн. 1). Державшиеся подо льдом бревна и доски всплыли. Когда мы общими усилиями извлекли их из воды, наши запасы строительных материалов значительно пополнились. Особенно пригодились доски, в которых ощущался недостаток при перестройке палаток.
23 марта была следующая подвижка льда по дороге к аэродрому. В лагере в этот день появилось несколько трещин, впрочем так и не раскрывшихся, а следующей за тем ночью где-то вдали на северо-востоке торосило. Был слышен шум, напоминающий отдаленный морской прибой.
27 марта в лагере вновь разошлась льдина. В час дня, во время обеда, произошел толчок, очень схожий с толчком во время землетрясения. Все население лагеря выскочило из палаток. Это была небольшая передвижка по лагерной трещине. Обменявшись впечатлениями, все спокойно разошлись «по домам».
29 марта мы получили неожиданный подарок. В лагере через место гибели «Челюскина» прошла новая трещина. При отжиму льда она разошлась почти на метр. Из открывшейся здесь воды всплыл мешок с мукой. Поперек дороги к аэродрому лед треснул в нескольких местах. Некоторые трещины раскрылись на 10–20 сантиметров. При этом одна из трещин расколола только что сделанный аэродром, отрезав от него часть площадки.
В дальнейшем подвижки повторялись почти каждый день. Так 1 апреля жители барака слышали треск коробившихся от подвижки льда стен. 2 апреля на аэродроме при отжиме льдов трещина раскрылась на один метр. Некоторые трещины между аэродромом и лагерем тоже раскрылись и расширились.
Вечером на старом аэродроме было сильное сжатие, а в лагере старая трещина сначала закрылась, наторосив образовавшийся в ней лед, но вскоре опять раскрылась.
В ночь на 3 апреля ощущались три сильных толчка. Многие проснулись. Днем опять трещина закрылась.
4 апреля в полдень после толчка в лагере началось торошение все по той же трещине. Лед напирал на камбуз, приподнимая его [329] северную стену. Впрочем камбуз хотя на этот раз и уцелел, но все же был поврежден и требовал ремонта. Вынутые было котлы для варки пищи были водворены на свои места. В этот же день ломало ближний аэродром, а на следующий день и старый.
8 и 9 апреля — самые тревожные дни в лагере Шмидта.
8 апреля толчки начались с шести часов утра. Сначала был очень сильный толчок, через несколько минут второй — слабее. После обеда камбуз был разрушен до основания. Мы остались без горячей пищи на ужин.
В это время старый аэродром, на который садился самолет Ляпидевского и куда накануне сел на своем самолете Слепнев, был исковеркан окончательно.
Новый аэродром лопнул по диагонали. Вдоль трещины сразу же стало торосить. Плиты полутораметрового льда аэродрома с легкостью взбирались друг на друга.
В ночь на девятое, в половине второго, мы были разбужены сильными толчками. Быстро одевшись, весь лагерь был через несколько минут на ногах. На том месте, где еще вчера был камбуз (рис. III, обозн. 6), выросла гигантская гряда торосов (рис. III, обозн. 17). Движущаяся с грохотом и лязгом, она медленно наступала на палатки (рис. III, обозн. 2). Весь лагерь был под угрозой разгрома. Льдина, на которой стоял барак, громоздилась на льдину, приютившую весь остальной лагерь.
Оставив в каждой палатке по одному дежурному на случай экстренной эвакуации, остальные бросились на работу. Нужно было помочь обитателям барака, оказавшимся по ту сторону движущегося со скрежетом и скрипом барьера. Барьер наступал на палатки, угрожая обрушиться на них. Нежилая, ранее оторванная половина барака (рис. II, обозн. 3) уже была погребена под глыбами вздыбившегося льда. Ящики со спичками, бывшие у нас в изобилии, попадали меж глыб льда, коробились от трения и вспыхивали, как факелы.
Часть товарищей, с громадным риском для себя карабкаясь в [331] темноте через глыбы льда, проникла к жилому бараку. Они шли, чтобы помочь жителям барака спасать спальные мешки и домашнюю утварь, с таким трудом сделанную на льдине. Часть товарищей откатывала от гряды торосов за палатки бочки с горючим, часть дежурила у продовольственного склада (рис. III, обозн. 8), часть — у радиопалатки (рис. III. обозн. 12), чтобы, если понадобится, вынести жившего там больного Отто Юльевича и радиоаппаратуру. Радиомачту дважды в эту ночь оттаскивали все дальше и дальше от наступавшего барьера (сравни направление антенны Кренкеля на рисунках II и III).
В результате сжатия, продолжавшегося час с четвертью, был уничтожен барак; оторвавшаяся еще в марте разрушенная его половина при этом вовсе исчезла. Другая, исковерканная, осталась погребенной (рис. III, обозн. 3), закрывшись изуродованным спасательным ботом (рис. III, обозн. 4).
Исчезли бесследно: сооружение в виде козел для подвешивания дымового сигнала, большая часть оставшихся строительных материалов, весла, такелаж спасательных шлюпок и многое другое.
Ночью мы вытаскивали из торосов второй спасательный бот (рис. III, обозн. 5), чуть не раздавленный во время сжатия. Мы разобрали барак и перенесли бревна и доски в безопасное место, а имущество жителей барака перебросили в палатки. Затем был объявлен отдых.
По отдохнуть так и не удалось. В начале двенадцатого ночи сжатие повторилось. Гряда торосов надвинулась еще ближе на лагерь. От тяжести громадного ледяного барьера и от напора лед растрескался уже по всему лагерю. На наших глазах то тут, то там появлялись все новые и новые, сначала едва заметные, тонкие, Зигзагообразные трещины, прошедшие под всеми палатками. Из некоторых палаток уже начали выносить спальные мешки и меховую одежду. Еще немного — и пришлось бы срывать с деревянного каркаса полотна палаток и переносить весь лагерь на новое место. По сжатие окончилось, вознаградив нас последним подарком «Челюскина»: в гряде торосов был найден помятый ящик с мясными консервами.
В итоге сжатия широкая полоса многолетнего мощного льда была смята в торосы. При этом кормовая часть того места, где был раздавлен «Челюскин», тоже была заторошена в свежей гряде (сравни места гибели «Челюскина» на рисунках II и III).
Площадь всего лагеря сократилась примерно вдвое. Сигнальная [333] вышка (рис. III, обозн. 13) во время сжатия переместилась по направлению, показанному стрелкой, на 130 метров. Вместе с полем переместился и барак (рис. III, обозн. 15 и 3). Если бы операция по вывозке челюскинцев затянулась еще на несколько дней, то при первом же отжиме по всем многочисленным трещинам лед стал бы расходиться, и половина палаток очутилась бы в воде.
Если это не угрожало бы нашим жизням, то во всяком случае предстояла бы колоссальная работа — переносить весь лагерь в другое место. А это не так просто, когда все силы и время отданы на борьбу за аэродромы, подвергавшиеся сжатиям в еще большей мере, чем сам лагерь.
Так жил дрейфующий лед! То отжим от берега — разрывы, трещины, полыньи, разводья, то нажим с неудержимыми грандиозными сжатиями.
Так боролись челюскинцы, отвоевывая у стихии свой лагерь, свои площадки, свою жизнь. [334]
Когда после гибели парохода челюскинцы очутились на льду, всем стало ясно, что наше спасение зависит в первую очередь от благоприятных условий для работы самолетов. Самые опасные враги самолетов — это туманы, низкая облачность и замерзающая в атмосфере дождевая морось.
И вот в лагере все челюскинцы постепенно стали любителями-метеорологами. Начали присматриваться к погоде, отмечать в ней известные закономерности и связи, а моряки даже пробовали предсказывать погоду в условиях Чукотского моря на основе признаков, подмеченных ими в плавании по другим северным и даже южным морям. Часто это выходило удачно.
Разговоры о погоде в лагере не прекращались. К нам, метеорологам, часто обращались за разъяснениями тех или иных метеорологических терминов или явлений в атмосфере. Что такое циклон и антициклон и какая им в основном свойственна погода, к концу лагерной жизни знали почти все. [335]
Наши первые утренние метеонаблюдения в лагере проводились в семь часов утра, едва лишь лагерь поднимался от сна. Метеоприборы стояли посреди лагеря около палаток. Товарищи, шедшие из палаток умываться, сейчас же забрасывали нас вопросами:
— Доброе утро! Ну, как давление?
— Падает, — отвечаю я.
— А как температура — повышается?
— Повышается.
— А из Уэллена что сообщают?
— То же самое, там уже почти оттепель.
— Эх, эх, эх, опять эти чортовы циклоны из Японии идут, но ничего — скоро наши антициклоны свое возьмут!
У нас хорошее антициклоническое состояние погоды с ясными днями, без туманов, с хорошей видимостью держалось очень долго: с момента аварии и до последних чисел марта. Температура за это время колебалась от — 20 до 38° по Цельсию. В эти дни все ждали самолетов.
За погодой следили напряженно. Многие ежедневно справлялись о давлении и температуре в Уэллене, через который обыкновенно проходили все южные циклоны, прежде чем попадать в район Ванкарема и нашего лагеря.
И вот неизбежное случилось. С 25 марта температура в районе лагеря стала повышаться. С минус 30° она к 28 марта повысилась до минус 0,9°, давление значительно пало. Стало ясно, что идет циклон или даже семейство циклонов, т. е. пять-шесть один за другим. Метеоданные из Уэллена подтверждали все это еще в более красочных формах. Пошел снежок, появились туманы.
Но все же, к нашему счастью, это циклоническое состояние погоды в районе Ванкарема и нашего лагеря было сравнительно не так опасно для летных операций. Повидимому циклоны своей теплой частью, с туманами, пургами и плохой видимостью, проходили в районе Уэллена и Берингова пролива, а нас они касались больше своим холодным сектором и портили погоду меньше, сохранив нам в основном удовлетворительные летные условия.
Ко всем этим козням погоды челюскинцы зорко присматривались, и наше пребывание на льду было хорошей метеошколой. [337]
Снова в поход. Группа полярников, совершившая на «Сибирякове» исторический переход по Северному ледовитому океану, опять готовится к плаванию, на этот раз на «Челюскине».
Во время сборов в экспедицию я постарался учесть опыт моих прежних полярных путешествий. Этот опыт подсказал мне взять с собой три камеры «лейки». Специально для северных сияний и съемок на случай зимовки со мною была камера с большим светосильным объективом «Плаубель Макина». Эту камеру при участии талантливого конструктора и мастера Г. Н. Зарахани я приспособил к арктическим условиям.
Затвор «компур», которым вооружена моя камера «макина», при 30-градусном морозе работал неполноценно. Тогда я утеплил камеру грелками японского военного образца. Эти грелки в походе действовали хорошо, но, к сожалению, после выхода на лед от них пользы не было. Впрочем объемы «лейки» и «макины» столь незначительны, что их можно согреть теплотой собственного тела. [338]
С момента выхода «Челюскина» из Ленинграда до триумфального вступления челюскинцев в Москву мною было снято до 500 метров негативной пленки — около 10 тысяч снимков. Один и тот же сюжет я снимал двумя «лейками» на двух различных пленках с двумя различными объективами.
Возможность зимовки нами была предусмотрена. А так как во время зимовки обычно проводится жесточайший режим экономии топлива и выключается электрическое освещение, я взял с собой достаточное количество магния. Чтобы в арктических условиях быть готовым ко всяким случайностям, я держал магний в запаянных ампулах.
В общественной жизни челюскинцев фото сейчас же нашло свое применение. У нас был большой запас иллюстрационного материала: снимки посевной и уборочной кампаний, фото заводов и новостроек Советского союза, портреты вождей революции. Когда радио приносило то или иное сообщение, мы благодаря богатому запасу фото могли иллюстрировать это событие снимками. Так например когда в стенной газете была напечатана телеграмма о возобновлении дипломатических отношений между США и Советским союзом, мы сопроводили телеграмму не только портретом Литвинова, но и портретом президента США Рузвельта и снимком Белого дома в Вашингтоне.
Для печати у нас было достаточное количество позитивного материала и химикалий Фото-кино-химтреста. Советская бумага и химикалии блестяще оправдали свое назначение.
На «Челюскине» каждый из нас был прикреплен к той или иной бригаде. Когда мы проходили шхеры, наша бригада проверяла продовольственные запасы. Мне пришлось заняться перекладкой копченых продуктов и очисткой их от сыростной плесени. Засол огурцов и прочие мелкие хозяйственные заботы тоже входили в мои обязанности. От таких работ никого не освобождали. Была разница только в одном: некоторые работали в трюмах, другие-наверху. Я работал на палубе, благодаря чему имел возможность фиксировать на пленке каждый интересный момент из жизни экспедиции.
В работе дни проходили незаметно. Бои у острова Колючина и начало знаменитого дрейфа фотографировались с документальной точностью — так же день за днем, как велась запись в вахтенном журнале.
Но вот последний раз закатилось солнце, и наступила полуторамесячная полярная ночь. Это время было перерывом фотоработы, если не считать редких снимков при искусственном освещении. [339]
Помню 12 февраля — предпоследний день «Челюскина». Тогда солнце уже настолько поднялось над горизонтом, что можно было снимать. Баевский, Копусов и я, несмотря на жестокий ветер и 30-градусный мороз, вышли на лед освежить камеры после длительного перерыва. Баевский просил меня, чтобы я сделал несколько снимков его камерой «Ика-идеал». Я направил фотоаппарат на тяжелые торосы, которые окружали наш ледокол. Но мы могли сделать лишь несколько снимков, потому что затвор «компур» замерз и отказался работать. Втроем мы проявили негативы. Несмотря на то, что затвор из-за холода сильно замедлил, снимки оказались превосходными.
Следующий день — 13 февраля…
Я был занят зарядкой леечных кассет. Неожиданно услышал необычные звуки — пулеметною дробью летели заклепки на левом борту ледокола, а затем послышался гул отдаленной артиллерийской стрельбы. Это ледяные силы надвигались на нас.
Не прошло и десяти минут, как мое фотоимущество было приведено в порядок. Бегом я поднялся в радиорубку, чтобы узнать о нашем положении.
Сколько времени прошло, не могу сказать. Но когда последние радиоприборы были вынесены на лед, я поднялся в радиорубку и обратился к Кренкелю (он работал в это время на ключе, передавая в эфир о нашем тяжелом положении):
— Товарищ Кренкель! Радиоимущество на лед перенесено. Что прикажешь дальше?
— Теперь можно перенести свои вещи. Не мешкай. Времени осталось мало.
В нашей каюте, где помещались четыре человека, было тесновато. «Макина» 6 1/2 X 9 с «плаубелем», фотопринадлежности и личное имущество в двух чемоданах помещались на баке в камере, где хранились инструменты Хмызникова и Гаккеля. Когда я бросился за своей аппаратурой, на баке встретилась мне группа товарищей. Они спускали самолет Бабушкина на лед. Спасать свое имущество в таких условиях было стыдно, а раздумывать, что делать, — некогда. В это время налетевший на меня Бобров кратко распорядился:
— Иди к Канцыну и помогай выносить меховое снаряжение.
Мои чемоданы с «макиной» и фотопринадлежностями медленно покрывались водой, а я таскал тиковые мешки, наполненные малицами.
Я сошел на лед, захватив с собой футляр, в котором находились [340] пленки (чистые и снятые) и дневники. Перед началом сжатия я успел сделать несколько снимков «Челюскина». На ходу зафиксировал моменты выгрузки продовольствия и самолета.
Во время выгрузки аэроплана «лейки», которые были всегда при: мне, выскочили из-за пазухи. Не скоро я заметил, что они болтаются снаружи. На льду я хотел продолжить съемку, но аппарат так замерз, что не было возможности повернуть рычаг затвора. Аппараты мои выбыли из строя.
В это время послышался чей-то крик:
— «Челюскин» погибает! Отходите дальше от борта! Сейчас будут взрываться котлы…
Началась новая страница в нашей экспедиции — жизнь на льдине.
Час за часом, день за днем мы строились, приспособлялись, изобретали и улучшали нашу жизнь. Шаг за шагом, по мере развертывания строительства, мною фиксировалась на пленке каждая деталь этой суровой борьбы со стихией.
Место гибели «Челюскина» походило скорее на пожарище. Странное дело: всех нас тянуло к этому месту. Я и сейчас проверяю себя: больше чем нужно, я стоял и снимал на месте гибели ледокола.
Из 60 суток, проведенных на льдине, большинство дней были-холодные. Работать «лейкой» в перчатках невозможно, а без перчаток не сделаешь более двух-трех снимков: пальцы начинают коченеть и теряют обычную гибкость. Перезарядить аппарат на воздухе трудно, потому что пленка при низкой температуре лишается гибкости и ломается. Если же войти в помещение барака или палатки, где температура выше нуля, фотоаппарат так обильно покроется: росой, что о дальнейшей работе нечего и думать.
Хорошо запомнился такой случай. С места гибели «Челюскина» вытаскивали зажатый торосами большой моторный катер на 48 человек. Все полярники впряглись в постромки и лямки, пытаясь выдернуть крепко застрявшую шлюпку. Тов. Шмидт цепко схватился за конец веревки, пытаясь не только силой, но и своим; голосом подбодрить товарищей.
— Раз-два, взяли!…
— Раз-два, сильно!…
— Раз-два, дружно!…
Вот уже полчаса как люди бьются и изнемогают, а катер ни с места.
Заняв высокое положение, с которого меня все видели, я взял! на прицел «лейку». [341]
— Товарищи! Здесь глаза 170 миллионов Советского союза. А ну-ка для хорошего фото!
Кто-то подхватил команду:
— Раз-два, дружно!…
— Раз-два, сильно!…
Катер сдвинулся с места. Еще одна победа…
Этот эпизод у меня снят почти на всем пути продвижения катера, т. е. на расстоянии 40 метров, которые были преодолены товарищами почти без остановки. Этот случай забрал у меня почти полную съемку кассеты.
Но вот наконец и долгожданная радость. Над лагерем мы услышали четкий звук моторов «АНТ-4». Это летел Ляпидевский. Отлет женщин и детей из лагеря мною заснят всесторонне. Я не пошел на аэродром. У меня была цель заснять самолет на фоне лагеря. В то время как Ляпидевский «загружал» свой аэроплан женщинами, в лагере произошло сильное сжатие. Разорвало камбуз — кухню. Разрыв угрожал и нашему главному продовольственному складу.
Этот день был днем рекордной съемки. В этот день мною было сделано 300 снимков.
Надо сказать честно, я не надеялся крепко на свою память, поэтому с «лейками» я не расставался даже ночью. Два месяца они были привязаны на мне мертвыми узлами. Когда я ложился спать, то чехол со снятым материалом, пленками и дневниками пристегивал к ремню ручных часов.
Если бы меня разбудили ночью, то я выскочил бы из мешка и на мне болтались бы три «лейки», а на левой руке около запястья висел бы пристегнутый заснятый материал.
Кроме повседневного отображения жизни нашей экспедиции мною за время похода сделано несколько серий. Фотоочерк «Собачья душа» показывает путь полярной собаки от щенка до гибели в лямках упряжки. В этих снимках мне хотелось показать, что собака для полярника играет ту же роль, какую играет лошадь для колхозника.
В серии, посвященной самолету-амфибии «Ш-2», я рассказал на пленке об удачах и неудачах аэроплана — нашего верного спутника. История этой полярной «птички» заняла у меня 200 снимков.
С того момента, как нас сняли со льдины, как я влез в фюзеляж самолета «Р-5» и наш любимый «дядя Вася» — Молоков уверенной рукой повел свою машину в Ванкарем, с этого момента началась жизнь, как в сказке. Все, как во сне.
В Уэллене наше пребывание совпало с празднованием 1 мая. [342]
На фоне крайнего Севера мне удалось заснять проведение празднования во всех его своеобразных оттенках. Попутно я заинтересовался прикладным искусством чукотского народа. Результат этого — серия снимков, ценных для искусствоведения.
Но вот я уже фиксирую такую радостную, такую теплую, товарищескую встречу челюскинцев на «Смоленске» в бухте Провидения!
Если бы кто-нибудь спросил, что меня на пароходе больше всего обрадовало, я бы, не задумаясь, ответил: баня, чистое белье, газеты…
Придя из бани распаренный, как рак, я растянулся на настоящей, чисто постланной кровати. Никогда в жизни я не испытывал большего удовольствия, большего наслаждения.
Дальше, как на кинопленке: Камчатка, Петропавловск, Владивосток…
Во Владивостоке я впервые почувствовал бессилие языка своей профессии, бессилие кино и фото. И вот теперь в Москве я сижу в удобном кресле кинотеатра «Ударник» и смотрю фильм похода. Нет, не смогло кино передать даже доли того энтузиазма, той радости и того ликования, с которыми нас встречали!
От Камчатки и до Москвы, в течение двухмесячного пути, на каждой остановке я снимал так, что видно было название станции. В ряде снимков мне хотелось отметить ту необычайную встречу, которую устроили нам трудящиеся массы Советского союза.
В челюскинской эпопее с необычайной яркостью отразились мощь и величие социалистической страны с ее энергией и непреклонной волей к победе. И мне хочется повторить слова:
— Счастлива та страна, которая имеет таких героев, и счастливы те герои, которые имеют родиной такую страну! [343]
Спасены все
Когда в середине ноября стало ясно, что «Челюскин» зазимует, руководство экспедиции приняло решение о максимальной разгрузке корабля. Сначала мы предполагали произвести эту разгрузку при помощи ледореза «Литке». В то время «Литке», выйдя из бухты Провидения нам на помощь, находился в Ледовитом океане на расстоянии 45–50 километров от нас. Мы рассчитывали, что «Литке» подойдет еще ближе и тогда можно будет отправить по торосам большую группу челюскинцев. Было решено оставить на зимовку только тех, кто был крайне необходим для обратного похода «Челюскина» следующим летом, то есть в навигацию 1934 года. Всех остальных, в первую очередь женщин и детей, врангелевскую колонию, плотников, наконец даже часть экипажа и состава экспедиции надо было отправить на «Литке», чтобы не подвергать излишне большое количество людей риску зимовки. Часть товарищей была крайне нужна для работы в аппарате Главного управления Северного морского пути. Был выработан список отправляемых. [346]
Когда выяснилось, что близко к нам «Литке» подойти не может, мы решили осуществить разгрузку при помощи самолета Ляпидевского. Как известно, это тоже не удалось.
На льдине стало ясно, что ликвидация лагеря Шмидта должна быть произведена самолетами. Для этого необходимо было установить очередность отправок. Было предрешено: в первую очередь отправляются женщины и дети, поэтому списка пока не составляли. Прилетит самолет, заберет первую партию, выяснятся перспективы дальнейших полетов, тогда и будем составлять список.
Кое-кто из женщин резко протестовал против первоочередной отправки. Метеоролог Комова и научная работница коммунистка Лобза были страшно недовольны решением.
— Есть мужчины больные и физически более слабые, чем мы, — Заявили они, — почему же именно мы должны улетать первыми?!
Они даже пытались расценивать это как старый пережиток, когда к женщинам относились, как к слабым существам.
Тов. Лобза порывалась говорить с Отто Юльевичем по этому вопросу, но в конце концов и она согласилась с тем, что в интересах всего коллектива, в интересах общественного мнения всего Советского союза необходимо отправить в первую очередь детей и женщин. Этот аргумент подействовал и на остальных.
5 марта Ляпидевский сразу взял на борт самолета всех женщин и детей. Необходимо было немедленно составить список очередных отправок, так как Ляпидевский был уверен, что он не только снова прилетит завтра же, 6 марта, но если будет летная погода, то сделает за день даже два рейса.
Отто Юльевич просил доктора Никитина набросать список лиц, которых он, по медицинским соображениям, считает необходимым отправить в первую очередь. Никитин представил Отто Юльевичу такой список. У доктора было много материалов, достаточных для суждения о физическом состоянии того или иного челюскинца. В течение зимовки он тщательно интересовался здоровьем каждого, следил за ним, взвешивал.
В первую очередь доктор Никитин включил в список нескольких товарищей, физически настолько ослабевших, что они не только освобождались от каких-либо работ по лагерю, но даже нуждались в легком уходе за собой. Потом в список были помешены товарищи, у которых было не в порядке сердце, отмечались боли в суставах, имелась общая слабость.
К категории слабых были отнесены товарищи, которые не могли [347] бы в случае необходимости итти пешком. Здесь были и те товарищи, которых освобождали от работ, связанных с хождением на большие расстояния, в частности от работ на аэродромах.
5 марта вечером, когда мы получили сообщение о благополучной посадке Ляпидевского в Уэллене, Отто Юльевич собрал у себя в палатке несколько товарищей, чтобы в срочном порядке наметить лип, подлежащих следующей отправке. Кроме Отто Юльевича на совещании были Копусов, Задоров, я, Бобров, Воронин, Румянцев и Семенов. Был рассмотрен список, переданный Отто Юльевичу доктором Никитиным. Учитывая медицинские показания, мы кроме того решили возможно раньше эвакуировать товарищей, которые с трудом переносили тяжесть пребывания на льдине, излишне нервничая при всяких передрягах. Поэтому мы несколько переделали список доктора Никитина, и ряд товарищей, отнесенных им в первый десяток отправляемых, был передвинут во второй и даже в третий десяток.
Товарищи, присутствовавшие на этом совещании и попавшие по состоянию здоровья одними из первых в список доктора Никитина, [348] принимали все меры к тому, чтобы возможно дальше отодвинуть свою очередь эвакуации.
Многим представлялось недостойным коммуниста отправиться на материк раньше других, хотя бы к этому имелись серьезные медицинские соображения.
В этот вечер был составлен список в 25 человек. Примерно столько Ляпидевский мог взять в течение двух ближайших рейсов. Список был утвержден Отто Юльевичем. Немедленно он направился в барак, чтобы огласить результат нашего совещания.
В барак удалось попасть не так легко, как раньше. Вечером 5 марта начало разводить трещину около камбуза с одной стороны и торосить часть этой трещины в другом конце лагеря. Льды двигались. Образовывались трещины. Шло поскрипывание и посвистывание зажимаемого льда. Мы вынуждены были вместо прямого пути в барак далеко обходить разводья. Пришлось перепрыгнуть через несколько трещин; одна из них шла с северо-востока прямо под угол барака. Подвижка льдов, начавшаяся 5-го вечером, принесла нам через несколько часов, около четырех часов утра 6 марта, известный всем разрыв льдины под бараком и вследствие этого разрыв самого барака на две части.
Несмотря на подвижку льдов и трудную дорогу от палаточного лагеря в барак, там собрались все. Отто Юльевич приступил к чтению списка. Все слушали с напряженным вниманием. Этим списком определялась на ближайшие дни судьба многих товарищей. После вступительных замечаний Отто Юльевича, разъяснившего, каким образом перечень составлялся, и после зачтения всего списка начались разговоры остающихся товарищей с теми, кто был намечен к отъезду. Каждый торопился передать телеграмму родным и друзьям.
По списку не было никаких замечаний. Не было ни с чьей стороны протеста относительно того, что вот такой-то, мол, не попал в список. Не было ни одной просьбы об отправке сейчас. Мы знали например, что некоторым из остающихся плотников хотелось как можно скорей перебраться на «большую землю». Несмотря на то, что в основном это была физически более здоровая часть челюскинского коллектива, мы все же наметили к отправке в первой труппе трех плотников, но никто из остающихся ни слова не сказал и ни шага не сделал, чтобы попасть в этот список.
Если и послышались возражения, то только о том, что кой-кому хотелось не лететь в первую очередь, а передвинуться в какой-нибудь [349] более дальний список. Наш коллектив в этом отношении показал себя изумительно стойким.
6 марта полета не было. Не было никаких полетов еще в течение более месяца. Как известно, лагерь Шмидта был ликвидирован не маленькими порциями в течение многих недель, а сразу, целой группой самолетов. Но когда 7 апреля Молокову и Каманину удалось перевезти на берег пятерых наших больных товарищей, когда наличие в Ванкареме трех самолетов, считая и слепневский, на несколько дней застрявший у нас на льдине, приблизило ликвидацию лагеря Шмидта, снова начались требования на отправку… в последнюю очередь.
Человек 30 категорически заявили, что они улетят в последнем десятке. Это было явно невозможно. Каждый хотел получить честь быть отправленным в одну из последних очередей. Создавались некоторые затруднения. Шутя я предложил:
— Объявите, Отто Юльевич, что последние 50 челюскинцев все вместе будут считаться последним десятком, тогда не будет споров.
Отто Юльевич улыбнулся.
— Пожалуй, придется пойти на такое мероприятие.
В последние три дня Молоков, Каманин, Доронин и Водопьянов перебрасывали челюскинцев на материк с такой быстротой, что мы стали поговаривать о вновь открытой линии «дачных самолетов» между Ванкаремом и лагерем Шмидта.
Линия действовала аккуратно, срочно и бесперебойно. [350]
Когда челюскинцы сошли на лед, состояние их здоровья было хорошим; исключением были два туберкулезных и больной воспалением седалищного нерва. Во время высадки на лед не было ни одного значительного травматического повреждения, ни одного серьезного отморожения. Не было и серьезных простудных заболеваний, отделались насморком, легким бронхитом. Объясняется это прежде всего строгой организованностью коллектива. Громадную роль сыграла конечно и закалка, приобретенная на «Челюскине». Мы выдерживали работу в течение более полудня во время пурги при 32-градусном морозе. Благополучно перенесли резкий переход от комфортабельного парохода к неотапливаемым в первые дни палаткам.
За все время пребывания на «Челюскине» не было ни одного серьезного заболевания. Несколько заболеваний гриппом протекли очень легко и проходили в два-три дня. Никаких осложнений грипп не давал, потом совсем исчез. Очевидно грипп в условиях Арктики теряет силу своего воздействия на организм. [351]
Интересно отметить, что медицинский осмотр, произведенный на судне в конце января, т. е. по окончании полярной ночи, показал у 70 % челюскинцев значительную прибавку в весе; 10 % сохранили свой прежний вес и только у 20 % была обнаружена убыль.
Уже на четвертый день пребывания на льду начала правильно функционировать «амбулатория», развернутая в выстроенном бараке.
За медицинской помощью обращались редко, гораздо реже, чем, на судне. Вместо 20–25 человек, посещавших ежедневно амбулаторию на «Челюскине», стало приходить не более 5-10 человек. Все стремились на работу, забыв на время о своих недомоганиях, отложив лечение до более благоприятного времени. Обращались главным образом с мелкими, но болезненными недомоганиями. Несколько случаев легкого гриппа и катаральной ангины протекли» очень легко.
Медикаментов и перевязочного материала спасено было много. Все это разделили на три части, — они хранились в разных местах, чтобы в случае неожиданных разводий или торошений этот ценный материал не погиб полностью. Предосторожность оказалась нелишней, так как во время последнего опасного торошения, в ночь, на 9 апреля, часть хранившихся на льду медикаментов погибла. Оставшихся медикаментов не только хватило на несколько дней, которые пришлось еще провести на льду, но большая их часть была оставлена на льдине.
Еще на «Челюскине» по распоряжению Отто Юльевича был составлен список больных, которые по состоянию своего здоровья должны были быть отправлены на берег в первую очередь. Список этот на льду был пересмотрен и немного изменен применительно к состоянию здоровья коллектива на данный момент. В этот список вошли также и более пожилые члены коллектива. Женщины и дети должны были лететь первыми, вне всякой очереди.
Конечно питание на льду нельзя было сравнить с питанием на «Челюскине». Все продукты выдавались по строгой норме. Обед и ужин состояли только из одного блюда — обычно супа с мясными консервами, лапшой или сушеными овощами. Плохо было с витаминами. Принимая во внимание суровую обстановку, в которой очутились челюскинцы, большую затрату энергии на физический труд и переходы на аэродромы и обратно, калорийность пайка нельзя было считать вполне достаточной. В то же время приходилось [353] экономить продукты: ведь, несмотря на всемерную помощь, организованную правительством, мы не знали, сколько времени придется нам пробыть на льду.
В отношении жилищ было сделано все возможное в данных условиях, чтобы они в наибольшей степени отвечали требованиям гигиены: палатки были отеплены, вставлены фотопластинки или бутыли вместо стекол, палатки регулярно отапливались. Все же во время сильных, морозов жилища промерзали, а во время потепления начинались капель и сырость.
Серьезных заболеваний до последних дней на льду не было, если не считать тяжелого отравления медвежатиной. Пострадавший поел не только сырого мяса, но сырую почку и пил молоко от убитой медведицы. Он жестоко поплатился за свое легкомыслие, так как заболевание приняло затяжной характер, и он проболел более двух месяцев, окончательно поправившись только на «Смоленске».
Первым серьезным больным был Отто Юльевич, заболевший гриппом на другой день после прилета тт. Ушакова и Слепнева. Грипп сразу принял тяжелое течение. Вечерняя температура уже через день перешагнула 39°, незначительно снижаясь лишь по утрам. Этот грипп совершенно не был похож на заболевания, бывшие на «Челюскине» и (до этого случая) на льду.
Невольно напрашивается мысль, что Отто Юльевич стал жертвой инфекции, привезенной из Америки. Это подтверждается и последующими случаями инфлуэнцы, которые появились среди челюскинцев. Вторым заболел метеоролог Комов, ежедневно приходивший к т. Шмидту.
Тяжелое течение гриппозных заболеваний объясняется конечно и тем, что инфекция находила благоприятную почву для развития в ослабленных двухмесячным пребыванием на льду организмах челюскинцев. К счастью, уже через шесть дней после первого заболевания все были вывезены на материк, болели уже на берегу, где больные вскоре попали в больничную обстановку в бухте Лаврентия. Не будь этого, за исход некоторых заболеваний совсем нельзя было бы поручиться, они могли бы окончиться печально.
Я прилетел в Ванкарем, сопровождая больного Отто Юльевича, 11 апреля. В это время уже часть ранее прилетевших была отправлена в Уэллен на собаках. Первая партия была обеспечена нартами в достаточной степени; в дальнейшем из-за недостатка [354] собак на одну нарту приходилось по нескольку человек. Присаживались отдыхать по очереди, а большую часть длинного, около 500 километров, пути челюскинцы прошли пешком.
Кроме Комова, почувствовавшего первые признаки гриппа еще на льду, и отравившегося медвежатиной зоолога Белопольского в Ванкареме слегли еще двое.
Отто Юльевичу не стало лучше после перелета, вечером температура повысилась. Он провел очень тяжелую, почти бессонную ночь, а утром были впервые обнаружены у него плевритические явления в правом боку. Правосторонний плеврит был у него и ранее. По настоянию окружающих, особенно его заместителей, Отто Юльевич, несмотря на большое нежелание, был вынужден согласиться на отлет в Ном в этот же день, 12 апреля.
Гриппозные больные разместились в ярангах. Была надежда, что температура через два-три дня спадет и можно будет лететь без всякого риска. Но у всех грипп принял затяжное, тяжелое течение, а тут как раз был недельный перерыв в полетах из-за туманов.
В первый же летный день был отправлен метеоролог Комов. С остальными двумя — аэрологом Шпаковским и инженером Расс, жившими со мной в одной яранге, я вылетел позднее.
Прилетев в Уэллен, я узнал, что число заболевших продолжает увеличиваться. Тяжелая дорога на собаках, которую проделали около 60 % всего коллектива, и недостаточное питание в пути еще более ослабили челюскинцев. Свалился Бобров, заболел зоолог Стаханов.
У обоих дело началось с гриппа, но у них были старые хронические заболевания, которые активизировались новой инфекцией. У Боброва начался очередной приступ аппендицита, принявший на этот раз угрожающий характер. Еще большое счастье, что удалось Боброва уговорить без дальнейших промедлений лететь в лаврентьевскую больницу, где ему и была сделана операция хирургом Леонтьевым. Без операции он мог погибнуть. У Стаханова обострился туберкулез легких. В партиях, которые шли пешком, гриппом заболело еще четверо: гидробиолог Ширшов, кочегар Паршинский, механик Тойкин и физик Факидов. К счастью, у троих из них грипп протекал более легко и затянулся только у Тойкина из-за гриппозной пневмонии.
Пока установилось самолетное сообщение с бухтой Лаврентия, больных пришлось везти на собаках, что опять-таки неблагоприятно отразилось на ходе их болезни. [355]
Все здоровые были отправлены на самолетах в бухту Провидения, где имелись постройки Главного управления Севморпути, которые были приспособлены для приема такого большого количества лиц.
Питание, уже значительно улучшившееся по сравнению с ледовым периодом, Ванкаремом и Уэлленом, — в бухте Провидения стало вполне хорошим. Челюскинцы начали набирать силы.
С нетерпением ждали парохода, который к всеобщей радости пришел ранее, чем его ожидали. Через несколько дней бухта Провидения опустела. [356]
Второго апреля Бабушкин на своей «блохе» «Ш-2», заштопанной и перештопанной нашими плотниками, вылетел наконец из лагеря и через 1 час 12 минут благополучно опустился в Ванкареме.
В этот же день из Нома на Аляске вылетел Слепнев и благополучно прибыл в Уэллен.
Через два дня, 4 апреля, разрешилась гнетущая неизвестность относительно отряда Каманина: самолеты Молокова и самого Каманина прибыли в Уэллен.
На следующий день, 5 апреля, объявились пропавшие самолеты Водопьянова, Доронина, Галышева. Они всей тройкой прилетели в Анадырь. Для заключенных на льдине челюскинцев становилось ясно: наступил конец двухмесячного плена, близится развязка. Славнейшие летчики Союза с железной настойчивостью продвигались с разных сторон к лагерю Шмидта. Ни тысячекилометровые расстояния, ни морозы, ни пурга не могли воспрепятствовать изумительному, концентрированному наступлению на лагерь. [357]
И действительно, уже через два дня в лагере Шмидта — большой праздник. Впервые после прилета Ляпидевского (5 марта) снова прорвались самолеты. И на этот раз — три одновременно: Молокова, Каманина, Слепнева.
Был праздник ослепительный!
И вот этот-то праздник дорого обошелся челюскинцам. Он стоил им болезни Отто Юльевича.
Весь день 7 апреля Отто Юльевич провел на аэродроме. Мороз стоял небольшой — градусов 16, но с леденящим норд-остом, силою четыре-пять баллов. Отто Юльевич, одетый в легкую куртку и горные ботинки, сильно продрог. Вечером он еще присутствовал на «докладе» Ушакова в бараке. Затем слег.
К утру температура у него прыгнула к 39°, и больше он уже не вставал.
Кренкель сидит у аппарата. Отто Юльевич лежит на полу, посредине палатки, на груде меховой одежды. Глаза его закрыты.
Время от времени Шмидт открывает глаза и тихим голосом спрашивает Кренкеля о новостях. Иногда он даже не задает вопроса, а только выразительно смотрит на Кренкеля. Кренкель понимает немой вопрос, садится на пол рядом со Шмидтом и читает ему новости по записи в радиожурнале.
В пятом часу дня Кренкель начал принимать телеграмму, пролетевшую из Москвы до лагеря в Чукотском море в два с половиной часа:
«11 апреля, 4.45 московского. Аварийная. Правительственная. Ванкарем — Ушакову, Петрову. Копия Шмидту…»
По одному адресу Кренкель заподозрил неладное. «Копия Шмидту»?… Такого еще не бывало! Адрес очень не нравится Кренкелю.
«… Правительственная комиссия предлагает в срок по вашему усмотрению вне очереди переправить Шмидта на Аляску. Ежедневно специальной радиограммой доносите о состоянии здоровья Шмидта. Сообщите ваши предложения о его отправке. Куйбышев».
Кренкель испуганно оглянулся через плечо. Шмидт лежал в прежнем положении, закрыв глаза.
Вот так история! На Аляску его…
А кто же будет вместо?…
Но аппарат беспрерывно подавал вторую телеграмму, также из Москвы, отправленную на двенадцать минут позже первой: [358]
«4.57 московского. Правительственная. Аварийная. Архангельск. Радио Ванкарем. Шмидту, Боброву.
Ввиду вашей болезни правительственная комиссия предлагает вам сдать экспедицию заместителю Боброву, а Боброву принять экспедицию. Вам следует по указанию Ушакова вылететь в Аляску. Все приветствуют вас. Уверены возвращении. Куйбышев».
Кренкель через плечо — на Шмидта. Шмидт лежит, глаза закрыты… Только бы не открыл… не спросил бы: «Какие новости, Эрнест Теодорович?…»
Но аппарат снова звал к себе. Следовали дальнейшие телеграммы — все о том же — от Ушакова, от Петрова.
Наконец передача прекратилась. Телеграммы в радиожурнале записаны. Надо кому-то вручать их… Но кому?
Ясно, Шмидту! По правде сказать, он уважает, любит, ценит Отто Юльевича значительно больше, чем собственную личность… Только Шмидту!! Сколько лет он ходит с Отто Юльевичем в полярные экспедиции и никогда не позволял себе, чтобы кто-нибудь другой, пусть ближайший помощник Шмидта, узнал бы телеграмму, адресованную Шмидту, на полминуты раньше, чем сам Шмидт… Только Шмидту!!!
Кренкель оглянулся через плечо. Шмидт лежит, глаза закрыты.
Нет, он не может вручить Шмидту такую телеграмму. Шмидт болен, телеграмма отстраняет его от обязанностей начальника экспедиции… Не может! Не может!
Кренкель рассказывал, что он испытывал тогда самые настоящие муки.
Он решил передать телеграммы Боброву. Бобров находился в это время в палатке Копусова. Значит нужно выйти из палатки и, главное, захватить с собою радиожурнал. Но никогда ранее он не выносил радиожурнала из палатки (за исключением случаев, когда Отто Юльевич зачитывал в бараке «информацию» по радиожурналу). А вдруг Отто Юльевич откроет глаза и спросит: «А куда вы, Кренкель, с радиожурналом? А зачем вы его уносите?…»
Пряча радиожурнал за спиною, без пальто, без шапки, Кренкель бочком пробрался мимо лежащего Отто Юльевича и выскочил на «улицу». К Боброву! К Боброву!
Кренкель перебежал десять шагов, отделявшие его палатку от палатки Копусова, и открыл дверь. Бобров был там. Но кроме Боброва [359] были еще люди. Следовательно, говорить в палатке о чрезвычайных телеграммах правительства невозможно.
Кренкель с грустным и таинственным лицом показал издали Боброву радиожурнал и поманил пальцем, приглашая Боброва выйти.
Бобров не понял.
— Что? Самолеты прибыли в Ванкарем?
Полчаса назад с лагерного аэродрома поднялись самолеты Молокова и Каманина, унося на твердую землю очередную группу челюскинцев. Бобров, увидя Кренкеля с радиожурналом в руках, подумал, что уже получено известие о прибытии самолетов в Ванкарем.
Кренкель вытащил Боброва из палатки и повел в уединенное местечко за нашим пищевым складом. Усадив Боброва на льдину, он молча передал ему радиожурнал, раскрытый на последних страницах.
Бобров прочитал.
Перечитал еще раз.
— Шмидт знает?
— Нет, не знает, — грустно ответил Кренкель.
Не знает? Значит сообщать все Шмидту предстоит ему, Боброву. Он, Бобров, с этой минуты — начальник экспедиции…
Со льдины, на которой размышлял Бобров, открывался «шикарный вид на торосы Чукотского моря». Поодаль как деталь пейзажа стоял мрачный Кренкель, рассматривая свои стоптанные валенки.
Бобров встал и с радиожурналом в руках направился к палатке, где лежал Шмидт. Кренкель как вторая тень Боброва — день был солнечный, яркий, тени на снегу резкие — последовал за ним.
Дойдя до палатки Шмидта, Бобров не вошел в палатку, а обошел ее кругом. Обошел раз, обошел два, обошел три…
Кренкель, мрачный, остановился поодаль — снова деталь пейзажа.
Бобров ходил вокруг палатки. Ему предстояла очень трудная задача: убедить Шмидта покинуть льдину. Непреклонное решение Шмидта оставаться на льдине, покамест на ней будет оставаться хотя бы один челюскинец, знал весь коллектив челюскинцев, начиная с первого дня пребывания на льдине.
Ушаков, на которого правительство возлагало задачу вывезти Шмидта на Аляску, тоже неплохо знал Шмидта. Исходя из того, что он неплохо знает Шмидта, Ушаков послал в лагерь телеграмму, где предлагал Боброву «мобилизовать для убеждения Шмидта общественное мнение челюскинцев и, если это нужно, подкрепить его даже решением партийного коллектива». [361]
Бобров «разгуливал» вокруг палатки и обдумывал «возможности».
Бобров — человек, склонный к сложным психологическим действиям. Разгуливая вокруг палатки, он обдумал целый план, как склонить Шмидта выполнить предписание правительства.
План Бобров составил в двух вариантах. Вариант первый составлен был на основе предположения, что у больного Шмидта окажется «хорошее настроение». Если это «хорошее» настроение будет фактом, он, Бобров, начнет свою атаку с доклада о ходе вывозки челюскинцев со льдины. Он доложит своему вчерашнему начальнику:
«Тов. Шмидт, вывозка идет очень успешно: вчера вывезено 22, сегодня 32. Совершенно очевидно, что завтра, разумеется при наличии летной погоды, будут вывезены остальные — до последнего человека… Поэтому он, Бобров, сегодня начал вывозку больных. Первым он вывез Белопольского, а вторым будет он, начальник экспедиции, Отто Юльевич Шмидт…»
На случай «плохого» настроения Бобров решил не форсировать вывоз Шмидта. Лучше в этом случае отложить вывоз до завтра, а за это время исподволь подготовить Шмидта.
Но Бобров большевик, старый большевик, с 1904 года. Вся его психика была подготовлена к тому, чтобы воплощались в жизнь, — пусть это будет жизнь на льду Чукотского моря, — только наиболее верные, только наиболее эффективные (в данных обстоятельствах) решения. Где-то в глубине своего существа Бобров был уверен, что он сегодня вывезет Шмидта со льдины.
И поэтому, прекратив хождение вокруг палатки, где лежал Шмидт, Бобров присел на льдину, вынул блокнот и — на морозе — написал проекты двух телеграмм.
Телеграмма первая:
«Ванкарем. Ушакову. Распоряжение правительства принято к исполнению. Шмидт со следующим самолетом в сопровождении врача Никитина направляется к вам. Бобров».
Вторая Куйбышеву:
«Ваше распоряжение принято к исполнению. Шмидт направляется в Ванкарем в сопровождении врача Никитина. Бобров».
Вооруженный проектами этих двух телеграмм и радиожурналом, Бобров направился к палатке, где лежал Шмидт. Кренкель как вторая тень в этот солнечный яркий день следовал за Бобровым. У двери собственной палатки Кренкель остановился. Шмидт и Бобров [363] свой разговор относительно полученных правительственных телеграмм должны вести в совершенной тайне.
Поэтому, когда Бобров вошел в палатку Шмидта, Кренкель встал у двери сторожем.
Бобров вошел в радиопалатку и небрежно швырнул радиожурнал на полагающееся ему место — у радиоаппарата. Бобров хотел показать, что его приход ничем не связан с радиожурналом.
Шмидт при звуке открываемой двери увидел нового человека и приветствовал его своей обычной мягкой улыбкой.
В палатке произошел примерно такой разговор:
— Как вы, ничего? — сурово спросил Бобров. От волнения он набрал воздуха в полную грудь и выпрямился во весь свой немалый рост над лежащим у его ног Шмидтом.
— Благодарю. Ничего.
— Знаете, самолеты работают хорошо. Вывозка идет успешно. Вчера вывезли 22, сегодня 32.
Шмидт слабо кивал головою.
— Остается на льдине 31. Шмидт опять кивнул.
— Самолеты работают хорошо. Сегодня я отправил литерных.
— Что значит «литерных»? — заинтересовался Шмидт.
— «Литерные» — это больные. Сегодня отправил «литерного» Белопольского… Самолеты работают хорошо — отправил «литерного» вне очереди.
Шмидт опять слабо кивнул.
— На льдине остались одни здоровые и только один «литерный». Это — вы. Сейчас очередь за вами как за «литерным».
— За мной? — Шмидт даже приподнял голову с мехов.
— Ну да, за вами, — неверным, но строгим голосом подтвердил Бобров.
— То есть как за мною?!
— То есть так — за вами! — отчаянно, очень сурово подтвердил Бобров.
Он во все глаза смотрел в зрачки Отто Юльевича. Момент, по мнению Боброва, был решающий.
Отто Юльевич опустил голову на меха.
— Нет уж, извините. Забыли условие: я — последний, вы — предпоследний. [364]
— Обстоятельства меняются. Мы же диалектики. Я здоров, а вы больны. Очередь может быть переставлена.
Шмидт мягко улыбнулся.
— Нет, Алексей Николаевич, этого нельзя. Я — последний со льдины.
Алексей Николаевич начал сердиться. Но, как он рассказывает, он сдержался и затем употребил все свое красноречие:
— Отто Юльевич! Поймите!… Ведь в случае сжатия мы, здоровые, будем стеснены вашим присутствием. Поймите, палатки могут быть разрушены! Вас же придется держать на морозе! А вы на морозе «загнетесь»! А если вы «загнетесь» — это мировой скандал! Нам скажут: вы не сумели сохранить начальника экспедиции, когда это можно было сделать!… Поймите, Отто Юльевич!
Отто Юльевич задумался.
— Нет, нельзя. Все же я начальник.
Он сказал это нарочито твердо, как всегда говорит больной, когда изъявляет свою волю.
Бобров замолчал. Но через полминуты он новел атаку с другого фронта.
— Какой же вы начальник, когда лежите больной? Вы — не начальник, вы — бесполезный человек в лагере!
Никогда в течение всей своей жизни Отто Юльевич не считал себя бесполезным человеком. — Что?! В чем дело?!
— Хватит! — отчаянно сказал Бобров. — Поначальствовали! Объявляю себя начальником экспедиции.
Шмидт изумился.
— Ну-ну-ну! — сказал он.
— Чего «ну-ну-ну»? — сердито спросил Бобров. — Вы пойдете у меня «литером» № 2. Самолеты работают хорошо. Вам подадут утепленную машину.
— Позвольте, позвольте, меня же никто не сменял!
— Не сменял?! — выкрикнул Бобров. — Ну что с вами говорить? Нате, читайте!
И он, схватив со «стола» радиожурнал, подал его Шмидту.
Шмидт внимательно, одну за другою, прочел радиограммы. Их было пять.
Шмидт закрыл глаза, прилег головой на подушку и через полминуты открыл глаза, устремив их на Боброва:
— Что прикажете, товарищ начальник? [365]
Бобров бросился на пол к Шмидту. Расцеловались.
— Сейчас же одевайтесь! — приказал Бобров.
— Как сейчас же? — удивился Шмидт.
— Ну да, сейчас. Из Ванкарема высылают утепленный самолет специально для вас.
Шмидт протестовал против чересчур спешной отправки его из лагеря, но скоро должен был согласиться с Бобровым.
Согласившись, он тут же передал власть новому начальнику экспедиции путем передачи ему последних распоряжений.
Бобров позвал Кренкеля, который все еще стоял сторожем у двери. Весть об отлете Шмидта тотчас распространилась по лагерю.
Вошли Копусов, доктор, радист Иванов, кое-кто из машинной команды. Началось одевание больного. Никто не мог освободиться от чувства подавленности.
Внезапно рассмешил всех доктор Никитин. Он обратился к Боброву с неожиданной просьбой:
— Алексей Николаевич, нельзя ли мне новый полушубок получить? Мой очень грязный. Неудобно показаться.
Речь зашла о том, кто будет сопровождать Отто Юльевича на Аляску. Кроме доктора наметили Кренкеля как знающего английский язык.
— Кренкеля было бы очень хорошо, — сказал Отто Юльевич, — но я считаю невозможным взять с собою человека, который работает в лагере по связи.
Внезапно с улыбкой он обратился к самому Кренкелю:
— Ну как, Эрнест Теодорович, согласны меня сопровождать?
Вопрос застал Кренкеля врасплох. Больше всего на свете ему не хотелось расставаться с Отто Юльевичем, но в то же время он сознавал, что не имеет права покидать лагерь. Его отсутствие может принести остающимся непоправимый ущерб. Ведь до сих пор именно на нем держалась радиосвязь с внешним миром.
Кренкель рассказывал мне: «Я думал, думал, как ответить на его вопрос, так ничего и не придумал».
— Как прикажете, Отто Юльевич, — брякнул он.
Нарты уже стояли у палатки. Одетого Отто Юльевича «всунули» в спальный мешок, удобно уложили в нарты, у головы соорудили высокую, мягкую подушку из мехов. Отто Юльевич пытался шутить, но шутки его уходили в пустоту.
Нарты тронулись. Кроме Боброва и Копусова нарты сопровождали Володя Задоров — секретарь парторганизации, Решетников — [366] художник, Ваня Румянцев — предсудкома, Толя Загорский — боцман — все, как на подбор, в черных кожаных куртках.
Нарты шли довольно быстро, сопровождающим пришлось бежать за ними вприпрыжку. Необходимо было поддерживать голову, закрывать лицо, которое Отто Юльевич все время раскрывал. Он хотел видеть в последний раз лагерь и отчаянно ругался, когда ему снова и снова закрывали лицо.
На аэродроме перед посадкой на самолет он снова расцеловался с Бобровым.
Самолета ждать почти не пришлось. Пилотом, которому выпала честь вывезти Шмидта со льдов, был славный Молоков.
На следующий день Бобров послал телеграмму Куйбышеву:
«Москва. Куйбышеву. Копия Иоффе, Роста, Правда, Известия.
Благодаря отлично поставленной работе правительственной комиссии по спасению челюскинце» и благодаря блестящей работе советских самолетов и летчиков распоряжение правительства о немедленном вывозе заболевшего Шмидта выполнено через 10 часов после отправки распоряжения из Москвы. Наличие самолетов и взятые ими темпы гарантируют окончание операций, в случае летной погоды, сегодня 12 апреля.
И. о. нач. экспедиции А. Бобров».
Эта телеграмма разошлась в пути с другой телеграммой — запоздавшей телеграммой правительства Шмидту:
«Вручить нач. связи. Передачу проследить. Архангельск. Радио Ванкарем. Передать Шмидту, копия Боброву.
Правительство поставило перед всеми участниками помощи челюскинцам с самого начала задачу спасти весь состав экспедиции и команды. Ваш вылет ни на иоту не уменьшит энергии всех героических работников по спасению, чтобы перевезти на материк всех до единого. Со спокойной со — вестью вылетайте и будьте уверены, что ни одного человека не отдадим в жертву льдам. Куйбышев». [367]
Вывезены 62
Из сообщения Правительственной комиссии
7 апреля тов. Ушаков со звеном самолетов тт. Слепнева, Каманина и Молокова направился в лагерь, откуда, в первый же рейс тт. Каманин и Молоков доставили пять пассажиров. Самолет тов. Слепнева при посадке повредил шасси (лопнула правая стяжка) и вынужден был задержаться в лагере.
10 апреля пилот тов. Каманин сделал один рейс и доставил из лагеря в Ванкарем трех человек. Тов. Слепнев, исправив повреждение, также 10 апреля вылетел из лагеря и доставил в Ванкарем шесть человек. Летчик тов. Молоков 10 апреля сделал три блестящих полета в лагерь и доставил на берег 13 человек.
11 апреля полеты продолжались. По сообщению тт. Ушакова и Петрова, 11 апреля летчиками тт. Молоковым и Каманиным, сделавшими вместе семь рейсов, в Ванкарем доставлено 35 человек, в том числе больной начальник экспедиции тов. Шмидт О. Ю. в сопровождении врача тов. Никитина К. А.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ И. КУЙБЫШЕВ
С берега по радио нам сообщили, что Слепнев с Ушаковым вылетели в лагерь. Через час с минутами они должны спуститься на наш ледовый аэродром. Все как-то особенно нетерпеливо ждали этих самолетов. Хотелось скорее увидеть славного полярного соратника О. Ю. Шмидта — Георгия Алексеевича Ушакова, который расскажет все новости и может быть привезет даже письма от родных.
Не прошло и часа, как послышалось мощное рокотание мотора, и маленькая точка мгновенно превратилась в величественную сигарообразную машину, удивительно красиво и просто сконструированную. Еще несколько десятков минут, и самолет опустился. Из него выходят Ушаков, Слепнев, а за ними из изящной кабины, обитой бархатом и дорогими коврами, вдруг с радостным лаем выскакивают одна за другой восемь обычных лохматых чукотских собачонок. Все были поражены… Но, как мы увидим дальше, товарищ Ушаков с его громадным полярным опытом не ошибся, привезя в лагерь собак. [368]
Без них последние дни жизни лагеря были бы невыносимо тяжелы.
А собаки тем временем выскочили из самолета и, пугливо озираясь по сторонам, перестали даже лаять. Им видимо показалось странным, что среди всей этой массы европейцев нет ни одного чукчи в кухлянке и торбасах. Они почувствовали себя гораздо хуже, чем во время полета, и начали жалобно визжать от страха. Но тут собакам повезло. К ним подошел наш боцман т. Загорский и крикнул им что-то по-чукотски. Собаки встрепенулись, сначала недоверчиво посмотрели на боцмана, но потом завиляли хвостами, почуяв в нем что-то родное.
С этого момента между собаками и боцманом дружба была закреплена.
Боцман еще раньше, во время своей зимовки на пароходе «Ставрополь» у чукотских берегов, завел нарту чукотских собак и поэтому великолепно знал все их повадки и привычки.
Пока боцман вынимал из самолета собачью упряжь, нарту и несколько пудов моржового мяса (собачьего корма), челюскинцы рассматривали этих маленьких собак, которые, как многим казалось, и пустую нарту с места не сдвинут…
Наконец боцман запряг собак, положил в нарту пудов 15 груза, который нужно было с аэродрома отвезти в лагерь, крикнул «поть-по, поть-по!» и поехал.
Тогда-то челюскинцы с благодарностью посмотрели вслед удалявшимся с грузом собакам. Ведь если бы не эти собаки, то 15 пудов пришлось бы нам через торосы нести в лагерь на своих плечах.
В лагере собаки почувствовали себя очень хорошо. Боцман накормил их привычным для них кислым моржовым мясом. Затем все они, сбившись в кучу, заснули.
Следующие дни были днями большого количества полетов.
И наши собаки почти весь день возили из лагеря на аэродром тяжелые приборы, ценные вещи и багаж отлетающих. Всего они перевезли пудов около ста. А не будь их, весь этот тяжелый груз опять-таки пришлось бы на скверных санях или на плечах носить самим челюскинцам, что с каждым часом становилось бы все труднее, так как с отлетом каждого самолета количество челюскинцев на льду уменьшалось.
Собаки Ушакова заслужили общую признательность и стали любимцами всего лагеря. [369]
Особенно много наши четвероногие друзья поработали в последний день жизни лагеря, когда в нем осталось всего шесть человек.
И челюскинцы достойно отблагодарили свой четвероногий транспорт за хорошую работу. Ни одна из собак не была оставлена на льду. В последний день их поместили в один из трех самолетов и благополучно привезли в Ванкарем.
На этих собаках некоторые челюскинцы ехали потом из Ванкарема в Уэллен. [370]
В первые дни радиопалатка была оборудована совсем плохо. Аккумуляторы стояли, едва прикрытые войлоком. Палатка оказалась настолько низкой, что стоять в ней было совершенно невозможно. Посреди палатки — камелек. Труба выведена прямо кверху. Вначале в палатке жили Бобров, Иванов, Стаханов и я. Потом сюда перешел Шмидт.
24 февраля палатка была переоборудована. Мы вырыли в снегу яму до самого льда (приблизительно на полметра), на лед положили люковицы от трюма погибшего «Челюскина», у задней стенки палатки сделали узенький столик из неструганных досок; под столом и в углу стояли аккумуляторы, а на столе — передатчик и приемник.
Сверху спускался фонарик.
Этот стол был священным местом, и я всегда страшно огрызался, если кто-нибудь пытался ставить сюда кружки с чаем или консервные банки. [371]
Нелетные дни
По установленному порядку вставать надо было к шести часам утра. Это был час первого разговора нашей радиостанции с Уэлленом.
В половине шестого, ежась от холода, первым обыкновенно вставал Иванов. В палатке температура за ночь всегда падала и к утру почти равнялась наружной. Иванов разжигал камелек, ставил на огонь самодельное ведерко с кусками льда, чтобы приготовить воду. Вторым за три-четыре минуты до шести часов вскакивал я. Сразу же садился за передатчик. Уэллен был всегда точен, так что вызовов повторять не приходилось.
Мы сообщали местоположение лагеря и обменивались утренними сводками погоды. В нелетные дни на этом разговор прекращался часа на три-четыре.
К моменту окончания работы с Уэлленом у Иванова уже был налажен утренний чай. Проснувшиеся Шмидт и Бобров завтракали, сидя на мешках. Приходил Толя Колесниченко, начальник штаба общественных работ, советовался, сколько людей послать на аэродром.
В теплые безветреные дни — при наличии воды — мы умывались. Около 12 часов раздавался сигнал. У камбуза звонили… Обитатели лагеря тянулись туда — кто с ведерком, кто с чайником, кто с миской.
В посуде у нас ощущался недостаток.
Вечером неизменное домино: Шмидт, Бобров, Бабушкин, Иванов. Они занимали всю маленькую палатку, и на это время я обычно уходил в гости. «Иду в гости» — это означало в таких случаях: иду спать.
Я забирался в одну из палаток, выискивал свободное место и заваливался спать.
Иногда заходил в палатку научных сотрудников. Там играл патефон. Занятно было в слабо освещенной палатке среди обросших бородами чумазых жителей лагеря Шмидта слышать голос Жозефины Беккер.
Все это в тихие, так называемые нелетные дни. В летные дни «ходить в гости» не приходилось. Я и обедал урывками, между двумя переговорами, часто не снимая наушников с головы. Связь держал каждые четверть часа, до позднего вечера или до того момента, когда с берега сообщали, что по тем или иным причинам вылет откладывается. Случалось, что нам сообщали о вылете самолета; женщины и дети одевались, шли на аэродром, но в то время когда они находились в пути, лагерь получал сведения, что самолет вернулся. Потом мы стали осторожнее и после сообщения о вылете самолета ждали еще полчаса. [372]
Нас утешает Людочка Шрадер
Люда Шрадер, уэлленская радистка, из окна своей радиостанции могла хорошо видеть аэродром.
И вот начиналось…
В семь утра сообщение: «Один мотор запущен». Через 20–30 минут: «Запушен второй мотор…» Спустя еще несколько минут осторожное: «Один мотор как будто что-то плохо работает». Через 10–15 минут: «Мотор совсем остановился; остановили и другой мотор; слушайте нас через час».
Через час Люда радостно сообщает:
«Опять пущены моторы; самолет рулит по аэродрому, делает пробежку… Ах, нет, подождите! Почему-то остановился…»
Почему?
Неизвестно! Аэродром далеко, никто на радиостанцию не приходит, Люда сообщает лишь то, что она видит в окно…
Но вот другие вести:
«Самолет пошел в воздух… Скрылся из виду».
В лагере радость. Очередная партия собирается на аэродром. Назначаем еще один разговор с Уэлленом, еще одну проверку, не вернулся ли самолет.
Было несколько случаев, когда самолет возвращался через 15–20 минут. Такие дни тянулись страшно долго и выматывали всех.
Людочка все утешала нас:
«Сейчас узнаю. На радиостанции никого нет. Подождите. Слушайте через 10–15 минут».
Так проходил день. В напряженном ожидании — сначала разговора с Уэлленом, потом самолета.
Людочка Шрадер отличалась тем, что всегда, даже без особой просьбы, сообщала нам все новейшие сведения. Ей, бедняжке, приходилось на своих плечах выносить всю тяжесть аварийных переговоров. Я подсчитывал: были сутки, когда она работала с 12 радиостанциями.
Жилой дом в Уэллене был расположен очень далеко от радиостанции, и она предпочитала поэтому спать в самой радиостанции на тощем матрасике, втиснувшись между передатчиком и печкой.
Однажды Шрадер вызвала меня вне расписания:
«Кренкель, ты давал сейчас SOS?»
Я говорю:
«Нет, а в чем дело?» [373]
«Сейчас какой-то американец давал твоими позывными сигналами SOS и знак вопроса».
Очевидно захотелось ему шикнуть в эфире — под тем или иным предлогом дать сигнал бедствия хотя бы со знаком вопроса. Люда вызвала этого американца. Он ответил. Она заставила его ждать и снова запросила меня. Я сказал ей:
«В лагере попрежнему все спокойно. Никаких сигналов бедствия никто не давал. Передайте услужливому паникеру пару теплых слов…»
Москву все время очень интересовало состояние нашей радиостанции: надолго ли хватит энергии аккумуляторов? Я неизменно отвечал:
«На 10 дней».
Это был гарантийный срок. Нам удавалось не вторгаться в его пределы, и в течение двух месяцев я передавал один и тот же ответ:
«Хватит на 10 дней».
Почти каждый день получали 200–300 слов информации ТАСС о делах Союза, а также о важнейших политических событиях во [374] всем мире. Мы были в курсе событий в Испании, в Австрии. Знали, что на Днепре открылась навигация, что такой-то район закончил сверхранний сев. Знали даже о том, что Каланчевская площадь вся разрыта, так как туда опускаются какие-то особые сооружения для метро.
Эти сводки Шмидт ежедневно зачитывал в бараке, куда набивалось, как в трамвайный вагон, все население лагеря. Сгорбившись над моими каракулями у единственного закопченного фонаря, на обрубке бревна сидел Шмидт с грязным, захватанным радиожурналом и читал информацию. Вокруг него, сидя на корточках, лежа на сбитых матрацах, соблюдая полнейшую тишину, располагались обитатели лагеря. Неизменный восторг вызывали сообщения о мероприятиях правительства для нашего спасения. Особое впечатление, колоссальную зарядку бодрости дала нам известная телеграмма Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева, Орджоникидзе и Кагановича.
Прилетели!
Радиоаппаратура находилась в плохих условиях. Ночью температура падала ниже нуля; утром, когда горел камелек, аппаратура «потела» и покрывалась копотью. Это были самые обыкновенные приборы; при их конструировании конечно не были учтены специфические лагерные условия, и аппаратура иногда пыталась бастовать.
Приходилось разбирать приемник, осторожненько его вытирать и сушить около камелька. В такие минуты опасно было со мной разговаривать, потому что я походил на бочку с порохом. Во время этой работы я бурчал под нос не совсем цензурные слова, относящиеся к аппаратуре. Шмидт, сознавая опасность остаться без связи, сидел молча и ни разу ни единым словом не вмешался в мои монологи. За эту чуткость я еще больше люблю и уважаю Шмидта.
Наконец наступили решающие дни. Люда передала нам, что в лагерь собираются лететь какие-то американские самолеты. Мы догадались, что это самолеты, купленные нашим правительством. Узнали, что их будут пилотировать наши летчики — Леваневский и Слепнев. Были рады.
Однажды Шрадер сообщила, что над Уэлленом, несмотря на плохую погоду, пронесся какой-то самолет и что скорость его «бешеная». Несколько часов мы были в полном неведении, что это за [375] самолет. Как раз в этот вечер в бараке происходило занятие по диалектическому материализму. В радиопалатке я сидел один.
Вызывает меня Ванкарем. Сообщает:
«Зови к аппарату Шмидта. С ним хочет говорить Ушаков».
Ушаков?!
Попросил Ванкарем подождать, передал привет Ушакову, а сам побежал в барак звать Отто Юльевича. Занятия были прерваны. Впереди Шмидта, прыгая через трещины, я побежал обратно в радиопалатку и вызвал Ванкарем еще до того, как пришел Шмидт. Ушаков передал мне привет и сообщение о том, что дома все благополучно. Затем состоялись длительные переговоры Шмидта [376] с Ушаковым, который осведомил нас о печальной аварии с самолетом Леваневского, на котором он летел в Ванкарем.
Разговор велся о том, чтобы подготовить собачьи упряжки на случай, если самолетами всех вывезти не удастся.
Так мы дожили до 7 апреля, когда Ванкарем сообщил, что в лагерь вылетают сразу три самолета: Слепнева, Молокова и Каманина.
Слепнев указал:
«Буду в лагере через 36 минут».
Я удивился такой точности и посмотрел на часы… Через 37 минут на горизонте показался самолет Слепнева. С большой скоростью он приближался к лагерю, сделал крутой вираж и потом почему-то долго кружился над аэродромом. В лагере недоумевали.
При посадке самолетов на сигнальной вышке обыкновенно находился штурман Марков. Так как мне нужно было знать о посадке, чтобы сообщить на берег, мы условились: троекратный взмах шапкой над головой означает благополучную посадку. Но сколько я ни глядел, Марков неподвижно стоял на вышке, никаких знаков не подавал, а потом стал спускаться по лестнице на лед. Что-то неладно. Вскоре пришли с аэродрома: самолет Слепнева, имевший чересчур большую посадочную скорость, проскочил весь аэродром и повредился в торосах.
Минут через двадцать после прибытия Слепнева на горизонте показались еще два самолета: Молокова и Каманина. В обоих случаях Марков три раза радостно махнул шапкой.
Я немедленно передал в Ванкарем сообщение об успешной посадке.
Мачту! Спасайте мачту!
В ночь с 8 на 9 апреля, когда произошло сжатие, значительно более сильное, чем то, которое погубило «Челюскина», нам пришлось вынести из палатки все, кроме радиоаппаратуры. Вещи были вынесены для того, чтобы не спотыкаться о всякие предметы, если бы пришлось выносить и радиоаппаратуру.
Вахтенный разбудил весь лагерь. Со сна я не понял, в чем дело. Полагалось просыпаться уже при дневном свете, а тут меня разбудили в кромешной тьме. Долго бормотал спросонья будившему меня Ушакову, что вахтенный должно быть ошибся, работать еще [377] рано и я хочу спать. Но слово «сжатие» быстро привело меня в себя. Какой-то наивный человек спросил меня:
— Дашь ли ты сейчас сигнал бедствия?
А зачем мне было давать сигнал бедствия, когда он вообще ни разу не давался экспедицией Шмидта?! Одевшись, я вышел из палатки. Ледяной вал приблизился к радиомачте, и пришлось срочно переносить ее в другое место.
В шесть утра, по расписанию, стали работать с Ванкаремом. Ни минуты опоздания! Ведь каждое промедление волновало товарищей, находившихся на берегу.
9 апреля сжатие повторилось с той же силой. Был сильный ветер: семь, а временами восемь баллов. Пурга. Сквозь метущий снег угадывалось, что наверху солнце. В Ванкареме в это время была ясная, тихая погода, и оттуда сообщили нам:
«Сейчас к вам вылетают самолеты».
Соображаю, что при таком ветре (тем более, что опять началось сжатие и ночью разрушило один аэродром) самолет принять невозможно. Начинаю объяснять это Ванкарему… Вбегает Иванов и, чтобы не волновать лежащего на полу с высокой температурой почти что в полузабытье Шмидта, шопотом говорит мне:
— Кончай скорей работать. Опять надо переносить мачту. Иначе ее свалит лед.
А из Ванкарема, не поняв, нетерпеливо запрашивают:
«Кренкель, что такое, почему не надо самолетов?»
Снова начинаю объяснять. Иванов стоит у меня за спиной и все время торопит. Ванкарем безбожно растягивает слова, без конца повторяет, спрашивает, почему же все-таки нельзя к нам лететь.
Решаюсь побеспокоить больного Шмидта, не размазывая все это дело, говорю:
— В Ванкареме ясная погода. А у нас самолет сейчас принять невозможно, разрешите отставить на сегодня прилет самолетов.
Шмидт кивает головой. Сообщаю в Ванкарем:
«Отставить на сегодня по распоряжению Шмидта полеты в лагерь».
А лед гудит, трещит будто под ногами. Хочется поскорее выскочить, быть где угодно, только не в темной палатке. Рука на ключе имеет поползновение нервничать. Приходится приложить огромное усилие воли, чтобы Ванкарем не догадался по нервной моей работе, что у нас не все благополучно. Кончаю разговор с Ванкаремом словами:
«Самолетов не надо. На лагерь надвигается вал». [378]
После этого вместе с Ивановым выскакиваем из палатки и раздетые спешим к мачте. Подбегают еще два товарища. Льдину, на которой стояла мачта, напором вала вдавило в воду. Уже шлепая валенками по воде, подхватываем мачту и в последний момент вытаскиваем ее в сухое, надежное место.
На льдине — шестеро
ВАНКАРЕМ, 12 апреля. (Передано по радио.) Сегодня самолеты сняли из лагеря Шмидта и доставили в Ванкарем еще 22 человека. Всего за последние дня перевезено из лагеря 84.
На льдине остается шесть человек.
Самолет Водопьянова прилетел в Ванкарем. Самолет Доронина при вылете в лагерь поломал шасси.
При наличии хорошей погоды завтра будут перевезены из лагеря все, и мы начнем перевозку челюскинцев на самолетах из Ванкарема в Уэллен.
На самолете Слепнева Шмидт доставлен в Ном. Завтра отправится в Фэрбенкс.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ТРОЙКИ ПЕТРОВ
Последняя ночь
Начиная с 10 апреля, открылось «регулярное пассажирское сообщение» лагерь Шмидта — мыс Ванкарем. Наконец 12 апреля нас осталось на льдине шесть человек.
Вечер незабываемо прекрасный. Полнейший штиль. С вышки отличная видимость на много десятков миль. Полная тишина. Изредка чуть-чуть похрустывает лед. Но по радио нам сообщили, что барометр начинает падать. Думаю, что никто никогда не будет так интересоваться погодой, как мы в этот вечер.
Накормили собак олениной. Поговорили немного. Беседа не клеилась. Каждый лег спать на привычном месте, в своей палатке.
Первый разговор с Ванкаремом был назначен на четыре часа утра. Но проснулись в два и больше заснуть не могли. Ровно в четыре Ванкарем сообщил, что у них туман. В лагере тоже легкая дымка, но с восходом солнца и туман и дымка рассеялись.
Все эти дни с Уэлленом я не работал; связь велась только с Ванкаремом, который в то время являлся главной авиобазой. Я попросил Ванкарем предупредить Уэллен, чтобы он меня слушал… Мне хотелось распрощаться с Людой Шрадер и поблагодарить ее за блестящее обслуживание лагеря Шмидта. Уэллен вызвал меня в 21 час 30 минут по московскому времени:
«Ну, как последняя ночь прошла? Куда собираетесь лететь? Прямо к нам?»
Я ответил и через 10 минут получил следующую радиограмму:
«Почти все поняла. В середине немножко помешал телефон. Звонит — треск. Ну, не знаю, как и выразить нашу общую радость по поводу такого благополучного окончания всей этой жуткой аварии. Очень все рады, что хоть немного могли помочь вам. Ждем, ждем, ждем. Ждем вас. Баня скоро будет готова. Приготовлено много горячей воды. Ну, молодцы, слежу за вами. Слежу. Ну, очень хорошо».
В 21 час 48 минут сообщает Ванкарем:
«Сейчас к вам пошел «Р-5» Водопьянова». [379]
Передаем записку Боброву:
«Самолет вылетел, последним самолетом отправьте немного масла, галет и спички. Петров».
В 23 часа Ванкарем спрашивает:
«Как самолет?»
В это время при нормальных условиях полета мы должны были бы уже видеть самолет. Но мы самолета не видим и сговариваемся работать через полчаса.
В 23 часа 32 минуты Ванкарем сообщает:
«Самолет вернулся, не нашел вас. Какая у вас видимость? До свидания, до 00.10. Пойдут сразу три машины. Понял? До свидания, до 00.10».
«00.12. Боброву:
Отправляем три самолета. Осмотрите лично лагерь, чтобы в лагере не осталось ни одного человека. Свободное место догрузите собаками, обувью; остальное по вашему усмотрению. До свидания. Петров».
В 1 час 1 минуту Ванкарем передал нам долгожданную весть: вылетели три самолета. Минут через десять нас предупредили, «чтобы дыма было побольше».
Наконец над лагерем показались самолеты. Ура! Ванкарем спрашивает лаконично и взволнованно:
«Ну, как?»
Отвечаю, что все три самолета благополучно сели на аэродром.
В 2 часа 5 минут принял последнюю радиограмму:
«Ванкарем говорит. Закрывайте станцию и идите на аэродром. Ну, пожелаю всего хорошего, благополучно добраться».
После этого сообщаю Ванкарему о том, что радиосвязь закрываю, снимаю передатчик и уже не слушаю его. Даю всем, всем, всем по международному коду:
«К передаче ничего не имею. Прекращаю действие радиостанции».
Медленно три раза даю позывной сигнал «Челюскина» (он же служил позывным сигналом лагеря Шмидта) и на этом прекращаю радиосвязь.
Заношу последнюю запись в радиожурнал:
«Снят передатчик в 02.08 московского 13 апреля 1934 года».
Лагерь Шмидта прекратил свое существование. [380]
Как известно, первой ласточкой прилетел Ляпидевский. Это было 5 марта. Его машина, похожая на огромную ладью, забрала женщин и ребят.
Признаться, все мы облегченно вздохнули. Затем началось долгое выжидание. Нас бодрили ежедневные новости о смелом продвижении Молокова, Каманина, Водопьянова, Слепнева…
Наконец увидели их всех на нашей площадке среди торосов. Они летали, как орлы, стремительно и сильно. 7 апреля мы услышали в воздухе шум пропеллера. Приятный звук вращающегося винта напоминал музыку. Вскоре показался самолет с красными крыльями и с надписями на них: «СССР». Самолет сделал четыре круга над аэродромом. Видно было, что площадка для посадки не нравится летчику. Наконец машина села и быстро покатилась по площадке. Перескочив через гряду торосов, самолет, упершись в ропак, остановился.
Прилетели Ушаков и Слепнев… Наши восторженные приветствия [381] были нарушены новым шумом в воздухе. Вверху уже совсем близко шли два самолета. Они кружили над нами, осторожно высматривая место посадки.
Эти машины были не так красивы, как «американка», но каким «ура» мы их встретили! Каманин и Молоков, два скромных героя, выйдя из машин на лед и неуклюже качаясь из стороны в сторону, просят пассажиров садиться, — их самолеты готовы стартовать…
Итак наши надежды полностью осуществились. Отважная работа летчиков продолжалась: кроме Каманина и Молокова 12 апреля в лагерь прилетели Водопьянов и Доронин.
В ночь на 13 апреля в лагере осталось шестеро: Бобров, Кренкель. Иванов. Загорский, Погосов и я. Всю эту ночь я провел без сна. В палатке горел фонарь. Я зажег примус, вскипятил чаю, вымыл посуду и все аккуратно прибрал, оставив в палатке по поморскому обычаю запас продовольствия и вещей, необходимых человеку, который бы вдруг оказался заброшенным на эти льдины. Мне хотелось, чтобы лагерь Шмидта, даже покинутый его обитателями, не был [382] похож на хаотические лагери иностранных экспедиций, какие мне приходилось видеть хотя бы на острове Рудольфа в 1929 году.
С рассветом вышел на воздух. Было ясно. Кругом царило безмолвие. Немного позже радисты сообщили, что за нами летят три самолета… Я стал заделывать ход в палатки, чтобы туда не залез медведь и не разгромил оставленные мною запасы. Вот вход в палатку и заколочен. Глядь, забыл шапку. Пришлось отодрать одну из досок, взять шапку и заколотить вход вновь. Но только заколотил-вижу: забыл рукавицу. Пришлось заколачивать в третий раз…
В это время загудели моторы самолетов: их шум привел меня в себя. Я вытащил нож, взял спасательный круг, стоявший у входа в палатку, и отрезал от него кусок полотна, на котором черной краской было выведено слово «Челюскин». Эту ленту я имел потом счастье в незабываемый день, 19 июня 1934 года, на Красной площади подарить организатору нашего спасения, великому и мудрому Сталину.
В лагере я взял также на память флажок — букву «Ч» из свода морских сигналов.
В Ванкарем я летел с Молоковым — прекрасным человеком и отличным пилотом, спасителем 39 челюскинцев. Низко-низко, над самым лагерем, сделал Молоков прощальный круг. Приветливо вился по ветру алый флаг, оставленный нами на вышке в лагере. Через 50 минут мы были в Ванкареме, а через час уже летели в Уэллен.
Честь и слава нашим родным героям-пилотам, успех которых окрыляет нас, полярников, зовет к новой борьбе за освоение Великого северного морского пути. [383]
Двенадцатого апреля неожиданно улетел Гуревич. Вернее, его «улетели» — сажать было некого. Из «аэродромщиков» остался один я. Да и вообще на льду осталось уже всего шесть человек: два радиста — Иванов и Кренкель, капитан Воронин, Бобров, боцман Загорский вместе с собаками и на аэродроме я — как «начальник аэропорта 68 с. ш. 173 з. д.» (так меня в шутку величали товарищи в эти горячие дни).
Перед сном я пошел в лагерь. Хотелось посмотреть на него в последний раз. Дорогу я не узнал. Новые ропаки, торосы, трещины и нагромождения льда. В лагере тоже изменения. От барака не осталось и следа. На груде обломков его брошенный ледяным валом перевернутый вельбот. Камбуз также разбит. Через весь лагерь проходит гряда молодого тороса. Палатки пустые, между ними разбросанные чемоданы, вещи, одежда. Кое-где в палатке догорал примус.
В одной из палаток на горящем еще камельке — сковорода с обуглившейся на ней свининой. Всегда оживленный лагерь пуст и [384] заброшен. В радиопалатке Кренкель только что закончил переговоры с Ванкаремом о присылке на завтра трех машин одновременно. Рассказав Воронину и Боброву о работе на аэродроме, я, попив чаю, пошел обратно. Ушел с тем, чтобы утром дать сигнал о целости аэродрома. По дороге я заметил, что лед потрескивает.
Лег спать я в палатке один. Устроившись с комфортом на куче шкур, я заснул как убитый, устав за суматошный день. Ночью я проснулся от знакомых толчков льда. Немного потрескивало. С рассветом оделся и пошел осматривать аэродром. Посредине, чуть наискосок, его пересекала еле заметная свежая трещина. Поднял флаг и зажег костер. Это обозначало: «аэродром цел, принимать самолеты готов». Я выложил «Т» и много раз ходил осматривать аэродром и новую трещину. Но все было в порядке.
Вскоре на аэродром пришли на собаках Загорский и Иванов. В ожидании самолетов легли спать. Наконец после сигнального дыма о вылете самолетов появились три самолета.
Сели. В ожидании Боброва, Воронина и Кренкеля мы трое стали быстро грузить все то, что можно было еще захватить из вещей и продуктов. Наконец, запыхавшись, появились и последние обитатели лагеря. Рассадив людей по машинам, я прирулил в конец аэродрома все три машины и, отправив две из них, развернул последнюю — Молокова — и вскочил в нее сам.
Подо мною замелькали флажки аэродрома, разбросанные вещи. По просьбе Воронина, с которым я сидел, Молоков сделал два прощальных виража над лагерем и взял курс на Ванкарем. Казавшийся игрушечным лагерь с вышкой, с развевающимися советскими флагами остался позади. Под нами мелькали ропаки, цепочки гряд и небольшие поля. Тень самолета быстро скользила по ним единственным темным пятнышком на сверкающих ледяных торосах. [385]
Все челюскинцы на берегу
СТАЛИНУ
МОЛОТОВУ
КАЛИНИНУ
ВОРОШИЛОВУ
КУЙБЫШЕВУ
ЯГОДЕ
ВАНКАРЕМ, 13 апреля, 4 часа 40 минут, (Передано по радио.) Сегодня, 13 апреля, самолетами Молокова, Каманина и Водопьянова доставлены в Ванкарем последние шесть челюскинцев во главе с Бобровым и капитаном Ворониным, радисты Кренкель и Иванов, моторист Погосов, боцман Загорский.
Одновременно с челюскинцами доставлено на берег восемь собак, заброшенных в лагерь самолетом для переброски на аэродромы больных челюскинцев и ценных грузов.
Доставкой последних шести человек спасение челюскинце» считаем выполненным.
Форсируем переброску людей в Уэллен и бухту Провидения для посадки на пароход.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ТРОЙКИ Г. ПЕТРОВ
ЧЛЕН ТРОЙКИ НЕБОЛЬСИН
Седьмого апреля после большого перерыва вновь появились самолеты в нашем лагере. Прилетели Каманин, Молоков, Слепнев, а с ним — Ушаков. По сводке мы знали, что приближается еще одна группа — Водопьянов, Доронин, Галышев. Прилет одних самолетов, сведения о приближении других, а также продвижение «Смоленска», «Сталинграда» и «Красина» в значительной степени подняли дух у всех. Эта радость — приближение самолетов — для нас, ближайших помощников Шмидта, омрачалась заболеванием Отто Юльевича, начавшимся вечером 7 апреля. Я проживал с ним в одной палатке и замечал, как ухудшается его общее состояние. Зная, что в прошлом у него был туберкулез легких, я боялся за исход его болезни. Я советовался с ближайшими товарищами, но поставить вопрос о досрочном вылете Шмидта никто из нас не осмеливался. Мы знали наверняка, какой последует ответ.
Ушаков, прилетевший как раз 7 апреля, принял решение поставить в известность об этом правительство. [386]
Тов. Куйбышев телеграммой в адрес Шмидта и мой предложил: первому немедленно сдать руководство экспедицией, а мне — принять. Очевидно т. Куйбышев знал, что на Шмидта произведет тяжелое впечатление предложение покинуть лагерь не последним. Он прислал дополнительную телеграмму, в которой в очень теплых, дружеских выражениях убеждал Отто Юльевича покинуть льдину, уверяя, что общественность никогда его за это не осудит, что на спасательных операциях его преждевременный отлет ни в какой степени не отразится, что ни один из находящихся на льдине не будет отдан в жертву суровой стихии.
Когда я получил радиожурнал и прочел распоряжение Куйбышева, то в первый момент был ошеломлен: с одной стороны, я был очень рад, что жизнь Отто Юльевича может быть спасена, а с другой стороны, меня крайне озадачил способ осуществления этого распоряжения. Во-первых, нужно было выработать такой план действий, при котором спокойствие Отто Юльевича было бы ограждено полностью. Во-вторых, меня крайне волновала та ответственность, которая ложилась на меня с принятием руководства экспедицией.
Авторитет Шмидта у экспедиции был исключительный. Его любили и ценили и как начальника и как старшего друга, товарища. Его авторитет во всех отраслях науки в глазах научных работников был непоколебим. Высок его авторитет и как полярника. Замещать Отто Юльевича вообще трудно, а мне как молодому полярнику — особенно.
Ободряло сознание, что коллектив, созданный Шмидтом и воспитанный нашей партийной организацией, поможет мне в этой трудной работе.
К моменту отлета Шмидта в лагере оставалось всего человек тридцать. Мы были уверены, что при хорошей работе самолетов 12 апреля операции будут закончены. Так бы и вышло, если бы самолет Молокова не потребовал небольшого ремонта.
12 апреля к вечеру в лагере Шмидта осталось всего шесть человек: капитан Воронин, радисты Кренкель и Иванов, комендант аэродрома Погосов, боцман Загорский и я. Вечером оставшиеся в лагере вместе поужинали, составили план действий на следующий день и отобрали имущество, которое считали необходимым взять с собой. С Погосовым я договорился, что он даст к четырем часам утра условный сигнал о состоянии аэродрома и возможности приемки самолета, и он отправился к себе на аэродром. В лагере нас осталось пятеро. [387]
Загорский погрузил нарты, приготовил их к отправке утром и улегся спать во «дворце матросов». Я и Владимир Иванович поднялись на вышку. Долго, задрав головы, мы наблюдали за облаками и силились определить, какая будет завтра погода. Внизу отчетливо слышно было потрескивание льда. На южной стороне появились облачка, и ветер стихал.
Под конец каждый из нас сделался метеорологом и пытался давать прогноз погоды. И я, увидя дымку и наблюдая штиль, сделал вывод, что нужно ожидать какой-то перемены погоды. Хотелось знать, как скоро и какая наступит перемена. Я обратился к Воронину с вопросом:
— Как, Владимир Иванович, какую погоду можно ожидать на завтра?
И получил исчерпывающий ответ:
— А вот завтра увидим.
Но из этого ответа и хмурого вида капитана я сделал вывод, что хорошего ожидать не приходится.
Вырезали на память на вышке свои фамилии, слово «Челюскин», даты и спустились. [388]
При проходе через гряду, где был раздавлен «Челюскин», мы опять услышали треск льда.
Когда пришли в лагерь, какая-то необъяснимая радость и веселье напали на нас, и мы в пустом лагере пустились в пляс. Картина очевидно со стороны была жуткая: два уже не совсем молодых человека (в общей сложности нам около сотни лет) пустились откалывать «трепака», потом обнялись и расцеловались. И только тут я увидел удивленную физиономию Кренкеля, который был свидетелем этой непонятной для него сцены. Я убедил Кренкеля, что мы нормальны и просто дали отдушину нашим чувствам. Тут же Владимир Иванович взял с меня слово не разглашать эту неожиданную и непонятную сцену, что я, как видите, и делаю…
Был поздний час. Я предложил Кренкелю ложиться спать, с тем чтобы его разбудить к связи с Ванкаремом, которая была назначена в четыре часа утра, а сам решил бодрствовать. Мы разместились попрежнему: наша тройка — Кренкель, Иванов и я — в радиорубке, Владимир Иванович вместе с боцманом.
Когда все улеглись спать, мне вздумалось пройтись. Мрачную картину представлял наш лагерь. Он замер. Нет света ни в одной палатке. Не дымятся камельки. Двери большинства палаток открыты. Над всем царит тишина.
Проходя мимо «дворца матросов», я услышал какой-то шорох и непонятный шум. Насторожил слух и в первый момент не понял, что за звуки — я знал, что в палатке никого нет. Осторожно вхожу, всматриваюсь в темноту и вижу наших друзей — собак. Они очевидно решили последнюю ночь в лагере Шмидта не ночевать на льду, а забрались в лучшую палатку и улеглись на свободных постелях. Мое появление их ничуть не смутило. Они продолжали лежать…
Кренкелю, видимо, не спалось. Он еще раньше условленного времени проснулся и стал готовиться к переговорам с Ванкаремом. Ровно в четыре часа, как и было условлено, он поймал сигнал Ванкарема и узнал, что самолеты заправляются и в семь часов направятся к нам. На горизонте у нас была дымка. Такая же погода, как сообщил Ванкарем, была и там. С редким интересом мы наблюдали за изменениями облаков. Как потом оказалось, в Ванкареме с неменьшим интересом также наблюдали за этим. В самом деле, перемена погоды могла расстроить все наши планы.
С нетерпением ждали мы условленного часа и вылета Водопьянова. Зажгли сигнальный костер и стали жадно осматривать небо. Прошли установленные 45–50 минут, а его нет. Шесть пар глаз, [389] оставшихся в лагере Шмидта, жадно ищут в небе точку самолета. Но тщетно! Минуты тянутся и кажутся очень длинными. У нас уже зародилась тревожная мысль-не разбился ли Водопьянов. Было единственное общее желание: пусть заблудится, пусть имеет вынужденную посадку, только бы уцелел. Уж слишком обидно, операция заканчивалась без единой жертвы — и вдруг неудача. [390]
В установленный час связи с Ванкаремом мы узнали, что Водопьянов благополучно вернулся, не найдя нас. Оказывается, хмурый, вид капитана и мое предположение о перемене погоды имели основание. На пути к нам, между Ванкаремом и лагерем, образовалась масса разводий и майн, которые сбили Водопьянова с пути. Он, принял испарения за наш дымовой сигнал, отклонился в сторону, поискал нас, но не нашел и решил вернуться. Мы очень обрадовались, когда узнали, что он благополучно сел.
Тов. Петров, председатель чрезвычайной тройки, сообщил о подготовке вылета к нам целой эскадрильи из трех самолетов. Как: выяснилось потом, эта тройка была снабжена остатками бензина, и если бы и на этот раз они не нашли нас, то летные операции пришлось бы отложить на очень долгое время: ни в Ванкареме, ни в Уэллене горючего не было.
К счастью нашему, на этот раз в точно установленное время появился сначала Водопьянов, а затем Молоков с Каманиным. Последние пролетели над лагерем прямо к аэродрому, а Водопьянов задержался и стал на малой высоте делать круги, салютуя нам. Мы в свою очередь также отвечали салютом, но потом узнали от Водопьянова, что переусердствовали. Мы с Кренкелем не пожалели пороха и большую порцию подбросили в огонь. Костер мы сделали «мировой». Топлива не жалели, знали, что оно больше теперь никому не нужно. С каким-то непонятным ожесточением мы бросали в огонь все, что попадало под руки: чемоданы, одеяла, всякое барахло. Подкатили керосиновую бочку, смолу, — словом, дым, по заявлению Водопьянова, был виден за сто километров.
Убедившись, что все самолеты сели благополучно, мы, как было условлено с Ванкаремом, сообщили им об этом. Затем я послал последнюю телеграмму правительству о том, что мы последние покидаем лагерь Шмидта, оставляя на вышке наш советский стяг. Кренкель сообщил радиостанциям о том, что станция лагеря Шмидта кончает работу.
Кренкель спросил меня, что брать с собой из радиоимущества, брать ли оба передатчика. Я ему предложил взять то, что он находит нужным. Вот здесь мне пришлось наблюдать незабываемую картину: Кренкель ножом перерезывал провода. Кренкель — человек крепкий, спокойный, но и ему на этот раз не удалось сохранить спокойствие.
Видно, тяжело ему было перерезать те нити, которые в течение двух месяцев связывали нас с материком. Не глядя на меня, он [391] стал спешно, но бережно завертывать аппаратуру в одеяло и укладывать на сани.
Владимир Иванович любовно заколотил свою палатку и вырезал на память кусок из спасательного круга с «Челюскина». Я снял наш вымпел Главного управления Северного морского пути, и мы тронулись в поход, предварительно осмотрев все палатки, не остался ли там кто-нибудь случайно.
Мне пришлось делать много концов от лагеря к аэродрому, но никогда я с таким чувством не покидал нашей «шмидтовки». Непонятное чувство охватило тогда меня: с одной стороны, было чувство гордости и радости, что техника и большевистское упорство победили и мы все спасены; с другой стороны, как-то жалко было бросать приютившую нас льдину. Из памяти выпали все те беспокойства и неприятности, которые она причиняла своими разводиями и торошением. Как-то выпало из памяти и основное — гибель «Челюскина».
Со смутным чувством я покидал лагерь. Очевидно аналогичное чувство испытывали и мои спутники, потому что, не сговариваясь, мы чуть не каждые пять минут под тем или иным предлогом останавливались и невольно оборачивались назад — в сторону лагеря.
Дорога была тяжелая. Нам постепенно пришлось облегчать свои сани, сбрасывая груз по пути. А под конец пришлось поделить весь багаж и, взвалив его на плечи, тащить на аэродром.
Минут через сорок мы перевалили через последнюю гряду ропаков, и перед нашим взором открылась незабываемая картина: на аэродроме выстроились в ряд три птицы — наши «Р-5». Товарищи, заметив нас, пошли навстречу и помогли тащить вещи. Убедившись, что с аэродрома все забрано (собаки уже были посажены), мы быстро разместились на самолетах. У Каманина были собаки и груз, к нему поместился Загорский. У Молокова — Воронин и Погосов, а я с радистами Ивановым и Кренкелем сел к Водопьянову. Саша Погосов проводил каманинскую машину, затем «дернул» самолет Водопьянова, подтолкнул самолет Молокова и на ходу прыгнул. Все три самолета благополучно оторвались. Я попросил Водопьянова посалютовать. В последний раз мы пролетели на небольшой высоте над лагерем. Сжалось сердце. Взяли направление на Ванкарем — и через 45–50 минут мы уже на материке.
Когда мы прилетели на берег, нас встречали все бывшие в Ванкареме. Объятия, поцелуи. Наш фотограф Новицкий потребовал [394] повторить мое рукопожатие с Водопьяновым, так как он не успел этот «знаменательный» акт зафиксировать.
Из краткой информации товарищей Копусова и Баевского я узнал, что ими проведена здесь большая работа: значительная часть людей уже отправлена в Уэллен самолетами и собаками. От доктора Никитина я узнал о заболеваниях гриппом и в особенности о тяжелой форме болезни у Комова и Расса. Многие температурили и жаловались на головную боль. По предположению Никитина, это — результат нервной разрядки и некоторого физического переутомления от работы на льдине и недостаточного питания. Мы решили усилить переброску самолетами людей в Уэллен и Провидение, для чего сочли необходимым Баевскому и Копусову направиться в Уэллен, а затем в Провидение для подготовки к приему товарищей. Я остался в Ванкареме руководить переброской.
В Ванкареме от Петрова и Бабушкина я узнал, что они пережили тревожную ночь с 12 на 13 апреля, так как барометр быстро падал и предвещал изменение погоды. И действительно, через три часа после того как нас доставили на материк, поднялась пурга, и она продолжалась несколько дней…
14 апреля в ответ на мой рапорт правительству о ликвидации лагеря Шмидта были получены знаменитая телеграмма товарищей Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева и Жданова, поздравлявшая нас с ликвидацией лагеря, и сообщение о ходатайстве перед ЦИК о нашем награждении. На улице в Ванкареме при 30-градусном морозе было объявлено это сообщение. Откуда-то из глубины вырвалось «ура» и здравица в честь нашей партии, товарища Сталина и правительства. На лицах сияла радость.
Когда мы отправили несколько партий и в Ванкареме осталось только 10–12 человек, я направился в Уэллен. Там к тому времени сосредоточилась вся масса челюскинцев.
Ознакомившись с положением в Уэллене, я решил усилить переброску товарищей, особенно больных, в бухту Лаврентия, где имелась маленькая больница Комитета Севера. Копусова, Задорова и Гуревича я направил в Провидение, где должны были сосредоточиться не только челюскинцы, но и вся спасательная экспедиция. Посылая туда группу товарищей, мы обеспечивали бесперебойное снабжение и хорошее устройство всего коллектива.
В Уэллене я почувствовал недомогание, так же как и многие из наших товарищей, и врач Никитин категорически настаивал на моем отлете в Лаврентий. [395]
Я пробовал упорствовать, но состояние здоровья ухудшилось, и я был переброшен на самолете в Лаврентий. Здесь меня поместили в больницу. Врачи поставили диагноз — острый приступ апендицита, необходимо экстренное хирургическое вмешательство. Больница конечно вовсе не была приспособлена к таким операциям, отсутствовал инструментарий, сама обстановка была неподходящей, а самое главное — не было хирурга. Колесниченко, Филиппов, Румянцев и Кренкель добились перелета из Уэллена врача-хирурга Леонтьева. С большими трудностями Леваневский доставил Леонтьева, и тот быстро сделал операцию. Врачи категорически запретили мне в течение шести-восьми дней какие бы то ни было занятия, и вся работа пала на плечи Колесниченко, а потом прибывшего сюда Баевского.
Здесь мы наладили радиосвязь и с правительством и с приближавшимися «Красиным» и «Смоленском», а также с Уэлленом, тогда как в Провидении радиостанции еще не было.
Пароход «Смоленск» под командованием капитана Вага блестяще справился с поставленной перед ним задачей и прошел благополучно в довольно тяжелых льдах, приблизившись к бухте Лаврентия на 15–17 километров. Член правительственной тройки т. Небольсин и его помощники из погранотряда проделали колоссальную работу, и в течение нескольких часов челюскинцам было предоставлено свыше 40 нарт. На них свободно все разместились и тронулись к пароходу.
Путь был очень тяжелый, особенно последние три-пять километров по ропакам.
На «Смоленске» все было подготовлено для нашего приема. Радушно, по-товарищески нас встретили, больных разместили в лучших помещениях, всех обеспечили чистым бельем, окружили заботливым и внимательным уходом.
Вскоре мы двинулись в путь.
Огромное впечатление произвела на нас встреча в Петропавловскена-Камчатке. Это была первая встреча на материке. Копусов и Колесниченко на катере поехали в город и вернулись с кипой газет и кучей новостей о событиях в СССР и об ожидающей нас встрече. Мы бросились за чтение газет и узнали, с каким вниманием следила за нами страна и как высоко оценили наше поведение и работу партия и правительство.
Рано утром т. Баевский собрал летучий митинг и зачитал правительственное постановление о нашем награждении. Многие от радости, волнения или «болезненности глаз» прослезились. Все просили [397] передать правительству глубокую признательность, заверяя, что постараются окупить столь высокую награду и отдать все силы и знания на пользу дорогой родины.
Мы снялись с якоря и пошли к причалу. Навстречу выехали катера, моторки с правительственной комиссией и оркестрами музыки. В воздухе появились самолеты. Наш «Смоленск» пришвартовался под звуки «Интернационала».
Летчики и челюскинцы направились на площадь. От места нашего причала до самой площади шпалерами был выстроен почетный караул. Под несмолкаемые «ура» прошли мы к трибуне, и когда появилась организованная колонна челюскинцев, взрыв аплодисментов и крики «ура» вновь разнеслись по всей площади.
Открылся митинг. Нам, челюскинцам, отвыкшим от такого скопления народа, было трудно сдержать волнение. Волновались и встречающие. С подъемом были произнесены речи, посвященные нашему прибытию. Помню, я выступил с большим трудом и волнением. Слова как-то не поспевали за мыслями; не находилось подходящих слов, чтобы выразить то сильное чувство благодарности правительству и партии и встречавшим за внимание, которое нам оказывалось. [398]
Из Петропавловска мы вышли во Владивосток. На этом перегоне число коечных больных резко сократилось. Очевидно морской воздух, питание и уход благоприятно сказались на здоровье товарищей.
Незабываемую картину представлял собой Владивосток. За несколько десятков миль к нам вышли навстречу пароходы и ледокол «Добрыня Никитич», имевшие на борту делегации лучших ударников города и области. Пароходы непрерывно приветствовали «Смоленск» гудками и музыкой. Взвились эскадрильи самолетов. Они буквально засыпали нас цветами. У меня на митинге вырвалось восхищение меткостью их попадания, и я выразил уверенность, что в случае нападения на нас эти самолеты с неменьшим успехом засыплют врага полновесными бомбами!
При подходе к порту все находившиеся там пароходы стали салютовать гудками. К ним присоединился рев гудков многочисленных заводов и фабрик. Гул перекрывался артиллерийским салютом.
Весь город имел парадный, праздничный вид. Не только пристань и ближайшие улицы были заполнены встречающими, но и все прилегающие сопки были буквально усеяны народом.
Специальный экспресс везет нас в Москву… Больше 170 остановок и встреч было на долгом пути между Владивостоком и Москвой.
Описать все эти встречи невозможно. Каждая из них имела что-то свое, особенное, отличающее ее от других. Но объединяло их одно — товарищеское теплое чувство и любовь.
Интересно было наблюдать за нашим коллективом, как он рос и воспитывался на этих встречах. Каждая из них давала нашему коллективу зарядку, усиливала волю к борьбе.
Москва… Здесь была встреча, какую нельзя было даже при большой фантазии заранее себе нарисовать. Задолго до города стоял народ и забрасывал поезд цветами.
Москва… На вокзале — правительственная комиссия. Разукрашенные улицы. Опять цветы, цветы и цветы. Декорированные автомобили. Масса людей…
Красная площадь… Приветствие членов правительства во главе с товарищем Сталиным. Парад: Демонстрация. Все это врезалось в память челюскинцев так же крепко, как день гибели нашего корабля. [399]
Примите нашу благодарность
Из письма семей челюскинцев товарищу СТАЛИНУ
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Сегодня, когда наши мужья и отцы уже находятся вне опасности и чувствуют под ногами прочную почву советской земли, наша первая мысль радости и торжества обращается к Вам, нашей гордости, нашему великому другу.
Мы знаем, что с первого дня выхода «Челюскина» в плавание Вы внимательно следили за мужественной работой наших близких. Мы знаем, что с момента катастрофы Вы были прямым организатором и вдохновителем всех спасательных мероприятий, во главе которых стоял одни из Ваших ближайших соратников — В. В. Куйбышев. Мы знаем, что Ваша забота сопровождала каждый новый самолет, пароход, дирижабль, спешивший на помощь, на выручку наших родных, плененных ледяной стихией.
Дорогой Иосиф Виссарионович! Ведь было трудно, очень трудно ждать. Но за Вашей заботой стояла сила, которую вырастила наша страна под Вашим руководством.
Вот почему сегодня, когда наши родные оставили на льдине только гордо развевающийся красный флаг Страны советов — символ того, что Арктика есть и будет советской, мы не можем не поделиться с Вами нашей радостью. Примите нашу великую благодарность, наш дорогой, наш родной Иосиф Виссарионович.
На «Большой земле»
В моих руках лом. Он с гулом падает на ледяные шишки, дробя их в сверкающие кристаллы. Только на больших ропаках он, как бы задумываясь перед решением задачи, задерживается на секунду и потом равномерно стучит, долбит ямку во льду. Перед глазами точка ямки и кончик лома. На этом с напряжением концентрируется все внимание. Кончик лома не должен промахнуться мимо ямки. С каждым прыжком лом глубже въедается в тело ропака. Слышны глухие удары лома, иногда до десяти-двадцати. Все сильнее и чаще удары, и наконец слышится радующий хруст: большая глыба льда тяжело отваливается от ропака, сламывая корку снега и обнажая две-три новые трещины, по которым легче будет колоть дальше.
Черные от морозного огня и ветра лица людей, обросшие, по выражению их самих же, джунглями волос.
Маячат лопаты, скачут кирки, взлетают и тяжко ухают ударами ломы. Солнце вступило в единоборство с 30-градусным морозом. Оно [402] из сил выбивается в этой непокорной стране льдов. Теплым дыханием солнце парит по вершинам мраморно-зеленых торосов, облитых влажным снегом, длинными желтыми ножницами своих лучей стрижет снег в долинах молодого льда, концами ножниц подкалывает ропачьи пятки.
Но в Арктике солнце всходит бесконечно медленно.
Утром 11 апреля моя работа на аэродроме неожиданно обрывается. Ко мне подходит заместитель начальника Копусов. Я вижу щетку усов на выдающейся вперед верхней губе, мягкие серые глаза:
— Петя, приготовься к отлету. К нам идет самолет. Ты на очереди.
— Есть, товарищ начальник!
Лом глубоко врезается в снег. Через торосы спешу к второму аэродрому. Пять товарищей там уже переоблачились в малицы и следят за небосводом.
Долой дырявые валенки! Я натягиваю меховые чулки и торбасы, влезаю в оленью малицу, застегиваю рюкзак. И когда уже все готово, смотрю на небо.
По направлению к лагерю, где царят несметные толпы ледяных уродов, мягко, облаками, вздувается сажный дым. Это условный сигнал вылета. Ясно: самолет в воздухе. Напряженно ждем. Самый молодой челюскинец Геша Баранов ходит в малице с разузоренными рукавами. — Летит! — кричит он, тыча рукой вверх.
Мы всматриваемся в спокойную синеву небес и… ничего не видим! Смеющийся золотозубый рот выдает Гешу. Это он брал «на пушку». Самолета на самом деле еще нет.
Черная точка самолета была поймана неожиданно на северо-западе. Она ежесекундно росла.
Все яснее слышен гул мотора и пропеллера. Уже виден никелированный нос фюзеляжа. Он горит солнцем. Крылья — точно гигантские листья.
Это «Р-5»!
Покачиваясь из стороны в сторону, «Р-5» подходит к нашей группе, точно трамвай к остановке.
Из кабины смотрит летчик Молоков, углы губ его приветливо улыбаются:
— Быстренько, быстренько садитесь, товарищи. Беру шесть человек. Двоих придется посадить в бочки под крылья… [403]
Мотор продолжает работать, создавая вокруг себя метель. Мы грузимся…
Нехватает одного дополнительного пассажира, но он быстро находится. Это Леша Апокин. Он и Геша Баранов маленького роста. Энергичные аэродромщики запихивают их в тонкие фанерные бочки, подвязанные по одной у каждого крыла.
Молоков тянется из своего люка к нам, чтобы работающий мотор не заглушил его слов:
— Садитесь ближе ко мне: легче взлетать и держать машину в воздухе.
Готово! Самолет рулит к сигнальному «Т», в секунду делает разбег и — взлет.
Наверху нас встречает в штыки ветер. Смотреть вперед немыслимо. Смотрим назад, вниз. Лагерь Шмидта — это несколько малюсеньких серых точек…
Явно заметный поворот на юго-запад, а дальше прямая на Ванкарем. Я беспрестанно слежу за льдом.
Вокруг лагеря — мощные гребни валов, наваленных нордовыми штормами. Могучие, высокие крепостные стены. Хитросплетенная сеть этих валов раскинулась от края до края горизонта. Меж валами-белые квадраты бугристого, торошенного поля. Хаос!
Через полчаса полета картина дополнилась еще одним произведением арктического искусства: по ледовому телу Чукотского моря вдоль и поперек извивались зигзаги разводьев и трещин. Сверху тебе кажется, что это план каналов на Марсе, ниточки, перепутанные игривым котенком на белом полу…
Перед глазами проплывает возможная картина перехода по льду. Усталые, полуголодные люди карабкаются по ропакам, проваливаются среди торосов, утопают в снегу и в обманчивых, присыпанных снегом майнах… Все тело ноет… Выбившись из сил, люди в поту падают на снег…
Обойти разводья, пересечь их на брезентовой лодчонке, которую многие мечтали сделать в лагере, по воде, стянутой салом и ледяной шугой, удалось бы в двух-трех случаях, а потом лодка быстро вышла бы из строя. Мы не сумели бы протащить за собой нужное на весь этот неимоверно долгий путь количество продовольствия. Мы физически не смогли бы тащить за собой теплую меховую одежду и палатки. Ночуя на льду под открытым небом в пургу и холод, питаясь впроголодь, изнеможденные, мы поневоле рассыпались бы на мелкие группы отстающих, заболевших в пути, [405] и только 20–30 % людей с железным здоровьем увидели бы солнце на берегу…
Прочь от «пешего ужаса»! Лучше не думать. Ясно: переход был бы кошмарным концом всей трагедии.
Машинист Вася Бармин, сидевший рядом со мной, отчаянно вертел головой: он первый увидел берег.
Я повернулся вправо, вперед. Там среди белого безмолвия снегов возвышался чернью скал остров Колючин. К югу тянулась гористая гряда желанной земли.
Ледовый путь по воздуху пройден благополучно. Самолет идет на посадку. Вираж, крен на левое крыло; машина выпрямляется, потом скользит под углом вниз — толчок.
Земля!
Самолет подрулил к ярангам и встал. Со смешанным чувством недоверия и радости слезали мы на первую за год странствования почву. Она неприглядна, безжизненна, кругом тот же снег. Но все же это земля!
Чувство радости опьяняет. Неужели кончились ночи тревог, заглохла ледовая канонада, игра стихии с нашими жизнями? Неужели наступил конец бесконечным думам, подсчитыванию шансов насчет «быть или не быть»?
Страна! Правительство, спасшее горсточку своих людей! Великим чувством радости возвращения к жизни мы обязаны тебе.
Страна советов! Товарищ правительство! Мы обязаны тебе жизнью, и эту жизнь в любую минуту мы отдадим за твою мощь, за твое процветание!
В этом мы клялись со Шмидтом еще на льду в темном бараке, когда впервые увидели твою решительную руку помощи.
Через 10 минут мы уже сидели в теплом пологе яранги на пушистых оленьих шкурах.
Старая чукчанка с лицом печеного яблока, с парой черносливовых глаз, согнутая в полметра, в цветистом европейском платье заботливо подавала нам чай. Жирники давали ровный, бескопотный свет и ласковое тепло.
За пологом послышался шорох собак и стук шагов.
— Русские есть?
— Есть, — отвечаем.
За пологом голос заместителя начальника экспедиции «Челюскина» — Баевского. Мы насторожились. [406]
— Завтра утром надо итти на Уэллен. Собираться у фактории в восемь часов, — говорил он.
Нам понятно без пояснений: нужно освобождать жилье, прилетают новые товарищи.
Утром заторопились к фактории. Быстро получили продукты на 13 человек.
На 13 человек нам дали четыре нарты. Ребята уже размещали на них свои мешки.
Все переоделись по-походному, застегнулись, напялили на глаза защитные очки, выслушали наставления начальника пограничной охраны Небольсина.
— Ты будешь бригадиром этой партии, — сказал мне на прощание Баевский.
И вот мы уже топаем. Аркаша Шафран, нацелясь на нас, вертит ручку своего «кинопулемета». Мы спустились с мыса Ванкарем и пошли лагуной по маленькой протоптанной тропинке. День был хороший, наст был тверд и цвел ромашками собачьих следов. На полкилометра вперед ушел долговязый Джек — он же матрос Миронов. За ними бодро и четко выступали комсомольцы и два друга — кочегары Паршинский и Бутаков; вся остальная группа плыла равномерно, скопом.
На горизонте распласталась гора. Саша Ульев толковал мне:
— До этой горы километров тридцать пять. Это мыс Онман. А ведь кажется близко.
Мы уже давно идем по лагуне, но гора все еще далеко. В воздухе над нами два раза прожужжали стальные птицы. Мы не засматривались, мы топали, работали, как на сдельной.
Иногда глядели назад, но нарт еще не было. И мы шли и шли. Догонят! На дорогу оделись тепло, а сейчас то один, то другой скидывают полушубки; они болтаются на руках.
В конце лагуны нас нагнали нарты. Собаки шли неважно, но без сомнения чувствовали себя лучше нас. Мы сбросили лишнюю одежду на нарты. Теперь мы двигались у подножья горы, по боку мыса. Конец мыса с высоким подъемом уходил в море. Прошли еще только половину пути.
Впереди на расстоянии километра ото всех попрежнему маячила долговязая, сухощавая фигура Саши Миронова. За ним ходко и хорошо шли Паршинский и Бутаков. Я и Саша Ульев замыкали шествие: надо было смотреть, чтобы никто не отстал.
В конце дня получился казус: Громов, шедший в кожаных сапогах, [407] натер ногу. Он прихрамывал, качался из стороны в сторону. Наконец, он не выдержал боли в ноге и сел на снег. Мы остановились, ждали, пока он передохнет и приблизится. Возвращаться к нему не имело смысла.
Я верил в силы Громова и знал, что он не отстанет. Но Вася Бармин резко прервал ожидание:
— Ты, начальник, чего ты смотришь? Видишь, народ падает!… Ты что ж мер не принимаешь? — заорал он, обращаясь ко мне.
— Давай-ка, милый, поспокойнее. Громов отлежится и пойдет, ничего страшного нет.
Бармин не успокаивался:
— Что ж, по-твоему народ будет падать, а мы плевать на это будем?
Я не отвечал ему.
— Братва, давайте двигаться. Я присмотрю за Громовым… В случае чего — вернем нарту и захватим его.
Ребята пошли. Через несколько минут поднялся и Громов. С искаженными болью губами, покачиваясь, он все же напористо заковылял вперед.
В одной из попутных яранг я оставил Петю Петрова, наказав ему предупредить Громова, чтобы он взял мои пимы с нарт и надел их вместо сапог.
Мы шли к мысу Онман.
Наверху в небе, как в молоке, катается шарик-солнце, обдавая теплым дыханием наши спины. Солнце ленивое; зато энергично, на 25° по Цельсию, работает мороз.
У подошвы высокого мыса нарты сворачивают. Надо обойти его по льду с моря. Нартам не подняться на крутые горы; мы же карабкаемся напрямик, правда, с трудом цепляясь за спину хребта.
Но какой сюрприз природа преподнесла нам на самой шапке мыса Онман! Великолепное зрелище предстало перед нашими глазами! Казалось, весь мир был, как на ладони. Концом, идущим к северу, мыс Онман срывался 300-метровой стеной скал ко льдам моря. В мягком свете уходящего солнца белела выутюженная простыня залива. На востоке она окаймлялась высоким стройным мысом Джинретлен. Далеко в море, точно вызов Арктике, вздыбился ввысь Колючин. Как знамя, была поднята его северная стена. Казалось, он кричал армиям льда: «Попробуйте-ка, опрокиньте меня, я вызываю вас!» [409]
Спускаясь, мы долго любовались картиной. Но Колючин многие вспоминали недобрым словом. Колючин — братская могила кораблей и самолетов.
Онман быстро сбрасывал нас со своей спины, ноги бежали сами. И вот мы уже внизу — там, где снова море ропаков. У границы льда, на косе, прилепились пять-шесть яранг селения Итлетен.
Яранга с чукотской надписью «Школа» приютила наши усталые тела. Вокруг нас суетились учитель-чукча, хромающий на одну ногу, и его молодая востроглазая жена. Зашипели примусы с большими медными чайниками. Американская крупчатка в руках хозяйки быстро превращалась в румяные «кау-кау». [410]
Тут же у яранги учителя лежал самолет Леваневского. Широкие ласты его лыж были целы, но при падении с высоты в две тысячи метров самолет исковеркал себе ноги. Сигарообразное брюхо фюзеляжа испещрено вмятинами. Стальной винт лежит мертво, с загнутыми концами.
Медленно опускалась ночь. Я повернул глаза к закату. Мы идем на материк. Доведется ли еще когда-нибудь видеть это специфически арктическое богатство красок?
Пришел Громов. На душе стало спокойнее. В первый день никто не отстал. Завтра Громов пойдет в моих пимах, и ноги у него подзаживут. Чувствуем себя бодро. Пока все идет, как говорят чукчи, «немелькхен» — хорошо.
За пологом яранги уже обедают. Распределились по ярангам на ночлег.
На утро мы снова топали по снегу, нарты ползли тяжело; никто не садился на них.
Второй день пути начался удачно: погода неплохая. Мы покрыли 60 километров — расстояние, почти вдвое большее, чем вчера.
Один раз на полпути закусили. Паек — три галеты и кусочек масла.
Сашка Миронов, как всегда, шагал впереди, я — сзади, глазом примечая, кто отстает. Вижу — Баранов, Мальховский и Петров еле-еле плетутся.
Вот и селение береговых чукчей-охотников — Пноупелли, наша вторая ночевка. По три-четыре человека забираемся в яранги. Кое-кто из ребят купил торбасы. Неудобные для ходьбы валенки ликвидировали на стельки. Все устроились прилично.
Но утром случилось вот что. В нашу ярангу прибежал долговязый Саша, вылупил совсем рыбьи глаза и отрапортовал:
— Я итти дальше не могу, у меня растяжение мышц левой ноги… «Это только начало», — подумал я, а вслух сказал:
— Саша, ведь ты же вчера хорошо шел…
— Да, а вот сегодня не могу. Да ты не беспокойся: я посижу в яранге, изучу быт чукчей. Это полезно для меня. Фольклор — понимаешь? Я вас догоню…
И долговязого Джека мы оставили.
Путь продолжали 12 человек. Итти с каждым часом становилось труднее. Пурга мелкой дробью игольчатого снега подготавливала атаку. Под очки в глаза забивался снег. У двух-трех товарищей глаза слезились и болели. Привалы-перекурки участились. То и дело теребили каюров:
— Скоро ли яранги? [411]
А те только понукали:
— Аккельме тагам Коунен.
Это означало, что надо быстрее итти на Коунен.
— Ковно, так Ковно, — смеялись ребята и снова топали.
Видимость распространялась едва метров на 20–30. Не имея плана, не зная примет пути, мы невольно задумывались:
«Уж не делаем ли мы самый большой переход, который нам предстоял, не через Колючинскую ли губу мы идем?»
Каюры повторяли свое бесконечное «тагам Коунен».
Многие выбились из сил. И тут зародилась мысль о посадке на нарты по одному человеку.
Посадка дебатировалась на каждом привале-перекурке. Каюрам пришлось втолковывать:
— Одного человека на нарту попеременно…
В пути сразу же стали проводить посадку. Каждый отдыхал на партах очень мало, но это все же спасало слабых от отставания.
Уже совсем на исходе дня внезапно из тумана и пурги вылез Коунен.
И потому, что каюры стали кормить собак (первый раз за все время пути), и потому, что они стали искать еще одну нарту, мы почувствовали, что завтра самый тяжелый переход — Колючинская губа.
Утром пурга освирепела, но итти необходимо.
Хоть бы скорей дойти до Инмитауена — там есть кооператив — или хотя бы до человека, говорящего по-русски.
Все закутывались плотнее. Нарты увязали. Пошли. Сзади ничего, кроме белой пелены тумана и снега, не видно. Отставший на 10 шагов исчезает в тумане, и крик его заглушается воем пурги. Следы заметает мгновенно, нога беспрестанно утопает в снегу. Силуэты впереди идущих терять из виду нельзя ни на минуту.
— Надо итти скопом, вместе с нартами, — решили мы. — Иначе растеряем друг друга.
Потянулись цепочкой. Резкими иглами снег колет лицо. Он забирается под очки и слепит глаза. Снимешь очки — значит совсем ослепнешь. Повернешь голову затылком к ветру — нельзя итти. Это был мучительно медленный бег с препятствиями.
Меж лопатками колющая боль. Махать руками, помогая ходьбе, нельзя. Идешь деревянным истуканом. Жизнь теплится только в слезящихся, больных глазах.
Колючинская губа начала хватать нас когтями ропаков за обессилевшие ноги. Этого не понять жителям ровных панелей, им не [412] почувствовать этого хождения по грудам битого ледяного стекла, хаотически перемешанного, скользкого и обманчивого.
Нога никогда не ступает правильно всей ступней, она извивается тысячью уловок, инстинктивно ощупывая твердь; ваше чувство равновесия в беспрестанном действии.
О чем можно думать в эти минуты? И когда ноги выберут более гладкие торосы, вспоминаешь залитую солнцем Красную площадь. Чтобы увидеть ее, стоит потрудиться, стоит поднажать. Нажмем, нажмем… Москва! Красная площадь! Солнце!… И шагаешь веселей.
Да здравствует материк, берег! Наш берег, Советский союз! Из-за этого стоит страдать, стоит нажимать. Веселее ноги, не сдавайте!
Ветер проникает до костей. Люди жмутся, но идут, идут упорно… Мы продвигаемся вперед, точно лунатики. Чувство времени и пространства потеряно. Мы не знаем, по льду или по косе мы идем. Кругом бело. Не знаем, полдень или вечер. Солнце давно не светит. Мы бредем уже 14 часов, а конца пути не видно.
Изможденные, голодные, мы еле передвигаем ноги. Сон подступает к самому центру мозга, но ропаки под ногами гонят сон. Надо быть осторожнее. Поздно! Нога срывается в трещину ропака, ступня подламывается. Я приостановился, вытащил ногу… Ступать на нее больно до крика. Но надо итти и итти. Зубы стиснуты… «Не отставать!» — твержу себе. Рывками, с мукой, но иду.
Вижу, что товарищи бредут в полудремоте. Кроме сна они ничего не видят и ничего не хотят. Все чаще, снова и снова встает вопрос: «Спать! Отдохнуть во что бы то ни стало!» Каюры возражают:
— Спать на снегу, в пургу — замерзнешь… Скоро будет одна яранга, от нее близко Инмитауен. Надо скорей итти.
И мы поневоле тащимся за нартами.
«Одна яранга» однако не показывается. Мы обессиливаем вконец и бесконечно твердим каюрам:
— Уйку спать…
Но они и слушать не хотят и только сильнее и напряженнее кричат на собак:
— Кхо, кхо!
Наконец среди белесого засилья прочертилась полоска косы. Мы выбиваемся на нее. Нарты сворачивают к черным столбам, виднеющимся в тумане. Вероятно это остатки желанной яранги, хозяин видимо откочевал. «Кокуме немелькхен» (ай-ай-ай, хорошо)! — каюры выбивают ногами из-под снега моржовый окорок. Он похож на свиное сало. Ножи кромсают мясо, рты смачно жуют его. [413]
Подкрепив моржатиной себя и собак, каюры скова «затагамали».
Проходит час, другой, третий, а Инмитауена нет, нет теплой яранги, горячего чая и мягкого сна.
Белесый туман, беспрерывный снег конденсируются в наших глазах в… сгущенное молоко.
Задняя нарта эскимоса Умки отстала. Мы обождали ее. Умка подъехал к нам. Две собаки у него совсем выбились из сил.
Новый каюр идет впереди, глазами щупает махровую простыню пурги. Но по его тревожным движениям, по растерянному лицу заметно, что он сбился с дороги. И когда уже темь не дает сделать и шага, он останавливает все нарты, уходит вперед, выискивая след ползком, мечется по насту в разные стороны.
Возвратясь, он, как провинившийся школьник, гасит веками уголья глаз и, твердо подчеркивая слова взмахом руки, говорит:
— Уина тагам, уйку спать (нет хода, здесь спать).
Это было выходом, избавлением. Спальные мешки выдергиваются из-под увязки нарт, миг — и народ валится меж ропаками льда.
Каюры не спали. Они караулили рассвет, а некоторые из них просто заявили:
— Не хотим замерзнуть.
Только три часа провели мы в мешке, под снегом. Тепло создавалось собственным дыханием, но все же «кит-кит» (немножко) отдохнули.
Каюры будят собак, засыпанных снегом, долго трясут за постромки каждую пару упряжки.
Умка никак не мог разбудить свою полубольную пару. В третий раз он принялся встряхивать собак, но они не встали на ноги. Тогда он понял, что они замерзли. Для проверки он кривым ножом сунул под пах, глубоко в мохнатую шерсть. Собаки не проснулись. Значит — каюк. Умка снял постромки, бросил на нарты. Трупы оттащил подальше в сторону, чтобы из-за них не было войны между упряжками.
Умкину нарту повезли только восемь изможденных псов. Мы шли и думали о продолжении прерванного сна. Путь продолжался, селения все еще не видно. Хоть пурга стихает — и то хорошо.
Дорога идет по косе. Пересекаем овраги. Приходится скатываться вниз, карабкаться наверх. «Одной яранги» нет; по словам поводыря, «до нее не дошли».
Сквозь дым облаков чуть-чуть поглядывает могучий «тиркетир» [415] (солнце). Пожалуй, мы идем уже часов 17 без основательного отдыха и пищи.
Усталость томит тело, но мысли несутся, как спущенные с цепи собаки, и, когда нога ступает по гладкому насту, вырастают картины — Москва, Красная площадь, люди живые, понимающие… Стоит нажать, поднатужиться и шагать, шагать…
Когда солнце было в зените, мы добрались наконец до «одной яранги» и потом до Инмитауена. Но здесь не остановка: нет пищи ни людям, ни собакам. Мы попили «голого» чая и вынуждены были шагать еще пять километров до кооператива. Здесь нас встретил Зильбер, инструктор чукотской кооперации, первый русский за 300 километров пути. Без дальних слов он выдал нам по банке молока, которое мы съели, не заходя в полог. Вот где мы воскресли!
Каюры не смогли остаться на отдых в кооперации, так как не было корма для собак. Они пошли дальше. Мы физически уже не в силах были тащиться за ними и остались у Зильбера. Только трое товарищей сели по одному на нарту и поехали с каюрами.
Два дня длилась метель. Отсиживаясь у Зильбера, мы питались молоком, чаем и «кау-кау» из американской крупчатки. На третий день Зильбер дал нам прекрасных собак, и мы ринулись по направлению к мысу Сердце-Камень.
Переход этот после Колючинской губы показался нам легким.
На Эннурмине (Сердце-Камень) мы застали члена комитета по спасению — Зорина. Здесь мы передохнули основательно — четверо суток. За это время мы успели постричься, умыться, побриться, переколотить полюбивших нас чукотских вшей. Зорин обещал всех отправить дальше на Уэллен при условии, что одна нарта будет дана на двоих. И это обещание он выполнил. За двое суток мы на собаках перебрались в Уэллен.
Дорога шла по льду моря у высоких отвесных скал. Красоты береговых утесов навсегда врезались мне в память. Прилетевшие на Север-птицы оживляли наш путь. Над головами витали самолеты, перевозя больных. [416]
Блестящая победа
Из передовой «Правды» 19 апреля 1934 г.
Великая война на Северном ледовитом океане закончилась блестящей победой большевиков. Большевики победили в этой войне потому, что на их стороне была мощная современная техника и высшее командование страны могло сразу же своими собственными средствами сосредоточить необходимые для отпора силы.
Большевики победили потому, что в этой войне они проявили сочетание американской деловитости с революционным размахом, показали замечательное искусство организации и пламенный энтузиазм.
Большевики победили потому, что по первому требованию они могли мобилизовать в указанном месте столько бойцов-героев, сколько их было необходимо.
Большевики победили потому, что ломающимся льдам могли противопоставить свою несокрушимую спайку, свою революционную цельность, свое стальное единство.
Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнев, Водопьянов, Доронин показали чудеса героизма, показали, на что способен стосемидесятимиллионный народ, когда встанет вопрос о защите его родины.
Двенадцатого апреля я вылетел на самолете Молокова в парашютном ящике. Через 50 минут меня уже высадили в Ванкареме. Здесь я закусил и с четырех часов дня был поставлен на зарядку моторов.
13 апреля в семь часов утра по распоряжению Баевского 13 матросов «Челюскина» во главе с бригадиром Петей Буйко отправились на четырех нартах в Уэллен. Расстояние, которое предстояло пройти до Уэллена, было около 500 километров. Продуктов у нас было в обрез. В первый день мы прошли 35 километров, во второй — 60 километров. Продуктов у нас почти не осталось, а купить их у чукчей было невозможно, так как промысел весной был плохой.
В восемь часов утра мы покинули чукотскую ярангу и, несмотря на пургу, двинулись дальше. Итти было тяжело. Пурга резала лицо, глаза слипались, тело коченело. В пять часов дня мы сели отдохнуть. Съели по куску сырой оленины и по паре галет и через полчаса двинулись дальше. [417]
Шли еще три часа. В восемь часов вечера остановились — дальше итти нехватало сил. Мы проголодались, устали, намерзлись, и ко всему этому каюры (чукчи-проводники) заблудились и никак не могли найти дорогу. Они кружили, кружили, выискивая ее, но поиски их были безрезультатны.
Стали думать о ночлеге. С собой у нас были малицы, спальные мешки. Разгребли снег, расстелили малицы, совсем приготовились для ночлега и за минуту перед сном решили проверить оставшиеся продукты. Их оставалось очень немного. Разделили эти остатки, закусили, залезли в мешки и заснули. Проспали часов до трех ночи.
Каюры проснулись даже несколько раньше. Один каюр подходит к упряжке, смотрит — сдохли две собаки, а третья лежит полумертвая. Положение было тяжелым. Хорошо, что к утру стихла пурга и к нашему пробуждению каюры нашли дорогу.
Около 11 часов дня мы добрались до базы кооператива. Здесь нас основательно подкормили.
Ребята устали, а каюры зовут итти дальше. Вышел корм у собак, а здесь его купить негде. Мы решили отправить на нартах троих. Это были Баранов, Петров и Голубев. Остальные отдохнули полтора дня, пока подошла новая партия собак и можно было двинуться дальше.
Расстояние в 500 километров мы прошли за 12 дней. Эти 12 дней перехода из Ванкарема в Уэллен останутся навсегда у меня в памяти.
Из Уэллена я вылетел в бухту Лаврентия и оттуда на собаках доехал до бухты Провидения. [419]
Когда Ляпидевский перевез женщин и детей в Уэллен, в тот же день через час после нашего приезда было созвано колхозное собрание.
На этом собрании мне пришлось делать доклад о походе «Челюскина» и его гибели. С этого времени началась моя регулярная общественная работа в Уэллене.
На следующий день с утра началась подготовка к празднованию 8 марта. Велись беседы о значении праздника, шли приготовления к торжеству. Большинство челюскинских женщин приняло горячее участие в подготовке. Уборщица «Челюскина» Лена Буркова стала печь пироги и ватрушки. Ей помогало еще несколько женщин. Столы были накрыты в нашей комнате. Вечер с чукчанками прошел оживленно. После празднования 8 марта почти все женщины выехали в бухту Лаврентия.
Тов. Комова была направлена на метеорологическую станцию, где она работала более полутора месяцев. [420]
Мы с Леной остались в Уэллене и тоже занялись работой. Лена помогала в столовой полярной станции, я же была назначена редактором стенгазеты «Арктика». До меня газету редактировал врач Леонтьев, который должен был с нашими женщинами ехать до бухты Лаврентия. Газету приходилось не только редактировать, но и в значительной степени самой писать.
Затем местная партийная организация предложила мне поехать в район для проведения отчетной и перевыборной кампании в национальные советы. Язык чукчей мне был незнаком, нравы также. Экономики района я не знала. Пришлось спешно знакомиться с районом. Решения партийных собраний, пленумов райисполкома, колхозных собраний — все это надо было просмотреть и продумать.
Наконец все материалы были просмотрены. Организована бригада из трех человек. В бригаде, кроме меня, были два комсомольца, в том числе чукча Эттелен. Эттелену очень нравятся русские имена, и он уже несколько лет называет себя Петром Петровичем. Эттелен хорошо знает район. Несколько лет он работал по ликвидации неграмотности в селениях Имилин и Эннурмин.
Наступил день отъезда. Поданы собачьи упряжки. В сани положен мешок с продуктами. Я снова в малице и теплых брюках.
Из селения в селение тащились собаки. Путь лежал преимущественно по берегу моря. Берег отвесный. В одном месте треснувшая скала подалась в море; получилось ущелье, сверху почти закрытое. Сильный ветер сметал с оголенных скал снежную пыль и заносил нас…
За грядами скал, где берег становился более отлогим, обычно располагались чукотские селения. Самые крупные имеют 12–16 яранг да одну-две сваи для байдарок.
Мы останавливались на два-три дня в каждом селении. Надо было подробно рассказывать, для чего нужны колхозы, как они растут на материке и какие задачи стоят перед чукотскими колхозами. Я рассказывала о быте русских женщин. Чукчанки мало представляли себе наш быт. Меня слушали с большим интересом, в яранге стояла полнейшая тишина. Беседа прерывалась только тогда, когда уставший переводчик останавливался, умоляя приоткрыть полог яранги и проветрить ее. И тогда не только мы, не привыкшие к духоте, но и чукчи, до сих пор не замечавшие духоты, спохватывались и выползали наружу.
С местным активом мы намечали кандидатуры в советы и потом обсуждали их на общих собраниях. Затем в течение нескольких [421] часов с новым составом совета проводили беседы об их конкретных задачах в ближайшее время.
Нередко приходилось встречаться с влиянием шаманов. Тогда мы собирали бедняков и на живых примерах разоблачали священнослужителей. Но приходилось встречать и селения, где нам гордо заявляли, что отсюда выгнали шамана и «все станут коммунистами».
За время моей поездки был полностью ликвидирован лагерь Шмидта, и в дороге мы встречали направляющиеся в Уэллен пешие партии челюскинцев. По этому же пути летели и самолеты, перевозившие челюскинцев из Ванкарема в Уэллен.
Бывали случаи, когда во время собрания раздавался стук мотора и яранга моментально пустела. Все выходили смотреть редких в этих краях птиц. Тут же начинались оживленные разговоры и споры, и через переводчика я узнавала, что чукчи спорят о том, сколько самолет поднимает людей. В дни, когда прилетали самолеты, беседа в селениях шла исключительно вокруг спасательных операций. [422]
27 апреля наша бригада вернулась в Уэллен, где мы отчитались в своей работе.
В Уэллене оставались в это время последние челюскинцы (около 40 человек), остальные уже были отправлены в бухты Лаврентия и Провидения.
Радист Иванов со дня своего прибытия в Уэллен начал работать на местной радиостанции. Впоследствии Иванов остался в Уэллене, чтобы отсюда лететь на остров Врангеля.
Тов. Баевский созвал художественно-политический совет для обсуждения задач и методов работы местной косторезной мастерской.
Фотограф Новицкий делал снимки. Лена весь период пребывания челюскинцев в Уэллене занималась хозяйственной работой.
К 1 мая готовился номер газеты «Арктика» — последний номер, который выпускался силами челюскинцев под моей редакцией. Федя Решетников и Саша Погосов в ночь на 30 апреля в столовой полярной станции смонтировали номер газеты, по размерам и оформлению не виданный еще здесь.
Оставшиеся челюскинцы приняли участие в празднике и в рядах сотни демонстрантов шли по глубокому снегу поселка, вспоминая миллионные демонстрации Москвы и Ленинграда.
2 мая мы покинули Уэллен. И 7 мая коллектив челюскинцев вновь встретился на пароходе «Смоленск». [423]
Сильная струя воздуха ударила мне в лицо. Толчок, еще толчок — и через несколько секунд мы в воздухе.
Каманин набрал высоту и взял курс на берег.
Через 40 минут мы были уже в Ванкареме. Посадка прошла благополучно. Выйдя из самолета, мы были встречены группой чукчей и летчиком-наблюдателем т. Петровым. Вот она наконец, желанная и долгожданная земля! В Ванкареме помещается штаб чрезвычайной спасательной тройки под председательством т. Петрова.
Нас размещают по ярангам чукчей, чтобы мы могли отдохнуть и приготовиться к дальнейшему пути по Чукотке.
В яранге, где мы остановились, живут, кроме нас, еще трое: хозяин — председатель туземного сельсовета, его жена и маленький сын.
Яранга просторная, с большим пологом, пол застлан выделанными моржовыми шкурами. [424]
Здесь мы жили два дня. Отдыхали, записывали в дневники последние впечатления и готовились в путь.
Часто по ночам мы вскакивали со шкур и прислушивались к шуму. Настороженность стала у нас привычкой.
10 апреля было днем начала нашего похода по Чукотке к пароходам спасательной экспедиции. В этот день самолеты Молокова и Каманина привезли со льда новую партию наших товарищей.
Стояла хорошая, ясная, безветреная, но морозная погода. Мы с радистом В. В. Иванюком двинулись на двух нартах прямо через лагуну по направлению к мысу Онман. Часа за четыре до нас на трех нартах вышли наши товарищи: кочегар первого класса С. Киселев, матрос первого класса Ломоносов и повар Козлов.
Собаки бежали медленно — они были сильно истощены предшествующей операцией по переброске горючего из Уэллена в Ванкарем.
Через несколько часов мы принуждены были чаевать в маленьком стойбище, не дойдя до мыса Онман.
Когда мы закончили наше чаепитие, стало уже темнеть.
Объехав мыс Онман, увидели вдали остров Колючин, хорошо нам знакомый еще по «Челюскину».
Путь изменился — начался гладкий, лишенный торосов лед берегового припая. Вдоль берега мы быстро доехали до стойбища Ильхетан. Часть стойбища расположилась на горе, часть — на низменном берегу залива.
В стойбище Ильхетан была наша первая ночевка. Здесь мы впервые познакомились с бытом чукчей.
Яранга, в которой мы заночевали, была просторная, но грязная и закоптелая. При выходе лежала целая стая собак, сильно изнуренных и хилых. В пологе хозяева приветствовали нас на своем гортанном языке.
По стенам полога стояли так называемые жирники, т. е. ящички, наполненные нерпичьим жиром, с фитилями из мха. В обязанность женщин входит тщательное наблюдение за тем, чтобы эти чукотские «керосинки» не коптили. Они постоянно чистят фитили и подправляют их.
Над жирниками вешают чайники и котелки, в которых варится пища.
Для нас, гостей, было отведено почетное место, около жирников, на шкурах оленей.
Чукотские женщины повесили нашу обувь сушить.
Отдохнув некоторое время и привыкнув к полутьме, которая [425] царила в пологе, я стал наблюдать за ее обитателями. В яранге было шесть человек: две женщины, двое мужчин и двое детей. Мужчины были молоды, один из них оказался комсомольцем, он немного читал и говорил по-русски. Он показал нам чукотский букварь, и вскоре Иванюк целиком был поглощен изучением этой книги.
Женщины, совершенно нагие, с повязками на бедрах, все время занимались хозяйством. Дети были страшно грязны.
После чая нам была предложена своеобразная пища чукчей, так называемый копальхен — моржовое мясо, которое зарывается в землю и квасится там почти год. Запах этого кушанья внушил нам отвращение, и мы принялись за банки консервов, которые нам дали в Ванкареме.
Ночью мы занимались избиением полчищ различных насекомых и утром с большим облегчением вылезли из яранги.
Таково было наше первое знакомство с чукотской жизнью. В наиболее тяжелом положении у чукчей находятся женщины, на которых лежит вся тяжелая работа по хозяйству, починке упряжи, шитью обуви и одежды, разделке мяса и т. д. [426]
Мужчины занимаются только охотой. Остальное время они лежат в ярангах или собираются группами на воздухе, курят и разговаривают.
К детям отношение у чукчей совершенно исключительное. Детей любят, балуют и делают для них все, что в силах.
Утром 11 апреля мы тронулись дальше, пересекли залив, встретив по пути несколько нарт с горючим для ванкаремской аэробазы спасательной экспедиции. Пересекли большой залив, подошли к скалистому красивому мысу, похожему на мыс Онман, и ушли опять на юг, вдоль западного берега Колючинского залива. Справа все время виднелась голубая полоска-остров Колючин.
С островом Колючиным у полярников связано много неприятных воспоминаний. Здесь недалеко когда-то зимовал швед Норденшельд на судне «Вега»; в Колючинской губе погиб самолет «Советский Север»; здесь в 1932 году потерял винт ледокольный пароход «Сибиряков»; здесь «Челюскин» в сентябре был на стоянке, затертый тяжелыми льдами. Наконец недалеко отсюда, близ Ильхетана, недавно разбился самолет Леваневского, а несколько раньше сделал вынужденную посадку на своем самолете пилот Ляпидевский.
Я помню, капитан Воронин на льду, как-то смеясь, сказал, что в следующий поход надо взорвать этот проклятый остров.
Сейчас с каждым часом мы все отчетливей видим его очертания. Путь по Колючинскому заливу был труден, и большую его часть нам пришлось итти пешком. Всюду торосы, трещины, и собакам приходится очень туго. Вдобавок наши нарты сильно загружены товарами из ванкаремской фактории Союзпушнины.
Иванюк — опытный полярник; он много раз зимовал на Севере, проделал в свое время огромный путь на собаках, оленях и пешком от Новосибирских островов через всю северо-восточную Сибирь до станции Большой Невер Амурской железной дороги.
Я тоже был в различных экспедициях. Поэтому мы с Иванюком не особенно огорчаемся тем, что приходится итти пешком.
На горизонте, несколько к югу от острова Колючина, я хорошо разглядел в бинокль самолет «АНТ-4» Ляпидевского на месте его последней аварии. Сейчас там работает сам Ляпидевский вместе со своими бортмеханиками. Самолет готовится к полету обратно в Уэллен.
За грядой береговых дюн идут низменность с озерами или лагунами и тундра, а дальше виден хребет с вершиной, срезанной столообразно.
К устью Колючинской губы мы пришли поздней ночью. Стойбище встретило нас лаем собак, и через некоторое время из яранг появились их обитатели. [427]
Уставшие, мы ввалились в одну из палаток, где, быстро раздевшись, завалились спать. Но уже через час нас разбудила чукчанка для чаепития. С удивлением я увидел, что в пологе, кроме меня и Иванюка, был еще один русский. Он спал крепким сном на почетном месте, около жирников. Я растолкал его. К еще большему моему удивлению это оказался наш повар Козлов. Он выехал на несколько часов раньше нас из стойбища Ванкарем и здесь решил нас дождаться. Оказалось, что в соседней яранге остановились еще двое наших товарищей: Ломоносов и Киселев. Двухдневный переход утомил их, и дневка была очень кстати. Да и нам приятно было встретить после тяжелого перехода наших челюскинцев. Дальнейший путь мы конечно проделали вместе.
Хозяин яранги, старый чукча по имени Наего, высокий, суховатый и мускулистый, судя по его вчерашним рассказам, хорошо знавший о походе «Челюскина», предложил пойти с нами. Мы охотно согласились.
12 апреля мы выехали рано утром на шести нартах. Я еду с Наего. У него прекрасные собаки. Едем мы быстро. Путь лежит вдоль Колючинского залива.
Судя по углублениям на ровной поверхности прибрежной тундры, Здесь много озер. В некоторых местах мы переезжаем их по голубоватому льду. Попадается много следов северных оленей и следы зайцев.
Днем достигли стойбища Энмитаген, Здесь встретили Петушкова, уроженца Колымы, хорошо говорившего по-русски, — сейчас он работает в культбазе Комитета Севера.
Пополнив несколькими банками сгущенного молока наши запасы и в первый раз за год расплатившись деньгами, мы отправились дальше.
Поздней ночью достигли стойбища Нешкан, где нас встретили русский учитель и уполномоченный интегрального кооператива Чукотского района. Сытно поели и крепко заснули.
Рано утром снова тронулись в путь.
Дорога шла через холмы.
Часов в пять вечера достигли стойбища Нетакенешкан на мысе Сердце-Камень, где была главная питательная база, организованная для челюскинцев.
В стойбище нас встретила группа чукчей, возглавляемая местным жителем — норвежцем Бентом Воллом. В его яранге был организован [428] склад продуктов, и в ней же мы должны были отдыхать. Старик с нескрываемым интересом рассматривал нас. Все обитатели яранги были заняты приготовлениями к нашей встрече.
У Волла мы провели два с половиной дня. Они были приятны во всех отношениях. Впервые за много месяцев мы могли умыться горячей водой с мылом; кроме того мы ели прекрасно приготовленную горячую пищу и наконец переменили белье.
Из книги Х. Свердрупа я уже знал о существовании яранги норвежца Волла, норвежского подданного.
И теперь из бесед с ним, которые мы вели на смеси английского, русского и чукотского языков, мы узнали ряд интересных подробностей из жизни этого оригинального человека.
Почти 30 лет назад Волл, норвежец по происхождению, увлеченный золотой горячкой, выехал из Норвегии в Америку.
На Клондайке Волл работал на золотых приисках. Он говорит, что помнит Джека Лондона, который как раз в это время был там. Потом Волл бросил золотое дело и занялся зверобойным промыслом. Он ходил на разных шхунах китобойного флота, плавая от Сан-Франциско на север, и доходил до острова Геральда в Чукотском море.
Свое китобойное и зверобойное искусство Волл не оставлял до недавнего времени. Потом Волл перешел на коммерческую работу. Он стал уполномоченным американских фирм по торговле с эскимосами и чукчами на Аляске и Чукотке.
Волл изъездил всю Чукотку от Анадыря до Колымы.
На мысе Сердце-Камень он обосновал свою небольшую факторию, в которой выменивал у чукчей пушнину, меха и кожу.
Одновременно он завел небольшую китобойную шхуну, на которой охотился за китами, моржами и нерпами в Чукотском море. Его фактория просуществовала до того времени, когда фирма Свенсона прекратила торговлю на Чукотке.
Однажды (при каких обстоятельствах, я не знаю) Волл потерял кисти обеих рук.
Тогда он завел для своих обрубков специальные кожаные колпачки, которые крепко привязываются к рукам. На них в свою очередь могут быть надеты кожаные футлярчики. И на этих футлярчиках сделаны специальные петли, в которые сын Волла или его жена вставляют карандаш. Это дает ему возможность вести свой многолетний дневник, где он записывает по нескольку раз в день состояние погоды и различные происшествия дня. Дневник этот он ведет на английском языке. [429]
Для вилки и ножа, для шила и разрезания книг у него есть специальные чехольчики, в которые вставляется тот или иной предмет.
Волл много лет женат на чукчанке с мыса Сердце-Камень. У него трое детей. Старший сын женат и живет рядом с ярангой отца, помогая ему в работе. Двое младших детей живут вместе с Воллом. Это прекрасные ребята, говорящие по-русски и свободно владеющие чукотским языком. Они учатся в школе.
Яранга мистера Волла представляет собой огромное деревянное сооружение, по конструкции это копия чукотской яранги, но имеющая в крыше стеклянные окна, несколько хозяйственных пристроек и внутри два больших полога. В этих пологах, пол которых застлан, как линолеумом, моржовой выделанной шкурой, стоят столики, вокруг которых положены соломенные коврики для сидения. В яранге есть умывальник, керосиновая лампа-молния, но отопление в нем — те же жирники. В яранге необыкновенно чисто.
Дни, которые мы провели в яранге Волла, были очень интересны. Целых два вечера мы просидели с ним над огромной американской картой, на которой он показывал все известные ему полярные дрейфы американских китобойных судов, бригов и шхун в Чукотском море, еще до сих пор нигде не описанные.
Когда мы собрались уезжать, Волл дал нам свой журнал посещений. Это была толстая конторская книга, куда все или по крайней мере большая часть тех, кто бывал в яранге, заносили свои впечатления.
Я перелистал книгу. Страницей раньше того места, где я начал писать, была запись Сельвинского и Муханова — наших спутников по «Челюскину», которые ушли еще в начале октября с корабля от острова Колючина.
Была там запись нашей научной сотрудницы Лобзы, которая ездила по Чукотке, проверяя работу национальных советов.
Мы написали с Иванюком несколько строк на английском и русском языках, в которых поблагодарили мистера Волла за радушный прием.
Утром 15 апреля мы покинули приветливую ярангу. На дорогу жена мистера Волла снабдила нас хлебом, маслом, мясом и сгущенным молоком.
В стойбище Энурмин мы заехали к русскому учителю т. Зорину, сделавшему очень много по организации питательной базы и нашей транспортировки.
Не успели мы пройти несколько километров, как началась [430] сильнейшая пурга. Мы ехали друг за другом. Нарты, которые шли впереди, скрылись из виду. Собаки покрылись снегом и заледенели. Глаза приходилось защищать очками, которые ежеминутно нужно было протирать. Лицо горело от уколов пурги. В некоторых местах на гладком льду нарты сносило в сторону ветром.
Там, где начинались большие торосы и трещины, приходилось вставать и итти за нартами. Идем медленно. Ветер сбивает с ног. Собаки еле тащатся, утопая в снегу. Приходится помогать собакам — подтаскивать нарты.
Так прошел целый день, и только поздно ночью, в пургу, мы прибыли в маленькое стойбище близ мыса Икигур.
Начиная с мыса Сердце-Камень, яранги становятся чище и лучше, чувствуется близость чукотского центра — Уэллена. Чукчи с большим интересом слушают наши рассказы, задавая много вопросов. Среди молодежи много комсомольцев.
На утро 17 апреля мы тронулись дальше, предполагая в этот же день достигнуть Уэллена, но сильная оттепель заставила нас остановиться в нескольких десятках километров от него.
Мы заночевали в стойбище Миткулен, приехав туда ночью, когда опять началась сильная пурга. На утро одежда наша подсохла, и мы могли продолжать путь.
В следующий день в пургу, но по хорошей дороге мы довольно быстро проехали стойбище Инцово и огромный мыс, где летом собираются на лежбище моржи.
Днем мы наконец достигли нашей цели — Уэллена.
Наш поход по Северной Чукотке был закончен. [431]
Одиннадцатого апреля мы вышли первой партией в 15 человек в поход. Двигались на собачьих нартах. На них везли продукты, вещи, иногда садились на нарты. Шли ходко — километров по 70 в день. Продуктов было мало, и мы торопились вперед. В нарты садились мы поочередно. В последнюю очередь до яранг ехало нас пятеро, пять других шли недалеко сзади. Стало темно. Когда мы были уже у яранги, мы вдруг услышали крики: «Спасайтесь, звери!» «Неужели белые медведи?» — испугались мы. Чукчи побежали с винтовками, мы тоже бросились к товарищам. Они бежали, задыхаясь, испуганные. Но медведя и следа не оказалось.
На пути встречались нам большие скалы. Целый день ехали возле самых гор, нагроможденных в беспорядке или нависших над берегом моря. Попадалось много больших костей животных. Пять дней мы шли до мыса Сердце-Камень. Тут переночевали. Всего мы в походе уже девять дней. [432]
29 апреля
Бухта Лаврентия. До парохода еще 200 верст. Живем в европейском доме. За 70 дней первый раз умылись, нагрев воды из снега, и сменили белье.
Интересный этот собачий транспорт… Запряжены в каждые нарты 8-10-12 собак. Кормят их раз в сутки. Правит ими чукча, называемый каюром. Делают собаки до 100 километров в день — за восемь суток провезли нас около 600 километров.
Люди не все еще собраны — 40 человек в пути. Погода на берегу стоит отвратительная — каждый день пурга. Готовимся к 1 мая.
1 мая
Сейчас нахожусь в больнице в бухте Лаврентия, где мне будут делать операцию. Больница стоит на берегу залива Берингова моря. В окно видны льды, высокие горы. На горах чернеют пятна, снега уже мало. Погода теплая, хотя и не такая, как у нас, — на лето не похоже.
Челюскинцы наши почти все уже подтянулись. Поход пешком по берегу в общем прошел хорошо; серьезно больных не было, хотя некоторым приходилось ночевать и на льду.
Вспоминаем, как празднуют сегодня 1 мая на материке, как идут по всей нашей советской земле демонстрации… Мы, челюскинцы, вместе с чукчами тоже празднуем 1 мая.
5 мая
Лежу уже третьи сутки после удачной операции. Поправляюсь, но на ноги еще не поднялся. Вчера на самолетах увезли 27 наших челюскинцев в бухту Провидения, к пароходу.
8 мая
Сегодня мне сняли швы. Чувствую себя хорошо, начинаю ходить. В ближайшие дни пароход «Смоленск» подойдет к бухте Лаврентия — для больных это очень удобно. Все челюскинцы в прекрасном настроении. Десять человек сегодня на самолете полетели к пароходу «Смоленск».
14 мая
Пишу на нарте. Пароход прибыл. Началась отправка больных. Для них подготовлены нарты. Кое-кого вынесли прямо на нартах из больницы. Здоровые помогали выводить больных и выносить их вещи. Я смог и сам добраться до нарты.
Прощаюсь с горами и с берегом Чукотского полуострова. С гор уже снег сходит, погода весенняя. Провожают нас красноармейцы и врачи. [433]
16 мая
Пришли в бухту Провидения. Начинается погрузка самолетов. Бухта не широкая, по обе стороны ее большие горы. Здесь льда уже совсем мало. Пролетают большие стаи уток. Погода очень теплая.
20 мая
18-го и 19-го в бухту пришли «Красин» и «Сталинград». Это была замечательная встреча. Был митинг, к нам на пароход приходили матросы. Мы рассказывали, как жили на льдине, а они — как старались спасти нас, пробиваясь через трудные льды. Погрузку самолетов уже кончают…
Сегодня ушли из бухты. Погода прекрасная. Солнце… Тепло… На душе хорошо. Едем домой, на родину…
Неизбежная суета сборов — проверка торбасов, кожанок, снеговых очков, затем прощание с остающимися здесь временно товарищами. И в час дня 14 апреля мы уходим из Ванкарема, куда только вчера-позавчера перебросили нас со льда самолеты Каманина, Молокова, Водопьянова.
Впереди — до 500 километров дороги вдоль берегов Чукотки к Уэллену. Быстро идем по льду залива. 15 километров предстоит нам пройти до мыса Онман. Погода неважная. Дует норд-вест, налетая густыми завесами снега. Дымятся под ногами невысокие заструги. Нас восемь человек — пешая комсомольская бригада: художник Федя Решетников, мотористы Саша Погосов и Виктор Гуревич, машинисты Леня Мартисов и Степа Фетин, боцман Загорский, матрос Синцов и гидробиолог Ширшов — бригадир.
Мы вышли из Ванкарема последней, четвертой партией. Вышли сверх плана, отказавшись от переброски на самолетах, чтобы освободить их для больных, чтобы посмотреть берега Чукотки и [435] поближе познакомиться с бытом чукчей, наконец чтобы просто «проверить свои ноги», как говорит Саша Погосов.
В Ванкареме мы получили только две собачьи упряжки, по одной на четыре человека. Это значительно меньше, чем у бригад, отправленных ранее. Это значит, что ехать на нартах не придется, так как нарты доверху загружены нашими рюкзаками, малицами и спальными мешками. Но легко дышится на морозе, весело скрипит тонкая корочка наста, проваливаясь под ногами, и километр за километром остаются позади…
К семи часам вечера у высоких склонов мыса Онман, в селении с трудным названием Вальхвэквэсин, заканчиваем наш первый переход. 30 километров отделяют нас уже от Ванкарема. Размешаемся на ночлег в двух ярангах, где наши каюры, уехавшие вперед, уже приготовили нам чай.
Назавтра в семь часов утра отправляемся дальше. Но крутому склону поднимаемся на гору. Перевалив через мыс Онман, снова идем по льду у подножья высоких черных обрывов скалистого берега. Федя Решетников то и дело отстает, вытаскивает блокнот и, встав спиной к ветру, зарисовывает суровый профиль утесов.
В пять часов вечера добираемся до селения Нутепенмен. Здесь в просторной яранге вместе с чаем, приготовленным нашими каюрами, нас ожидает неприятная новость. В этом селении была организована база для челюскинцев, но так как мы вышли из Ванкарема вне плана, после всех, то для нас здесь почти ничего не осталось. В Ванкареме же мы получили продовольствия всего на два дня, только муки у нас хватит до мыса Сердце-Камень.
Как быть? Чтобы сократить дорогу и скорее добраться до следующей базы, решаем итти не по берегу Колючинского залива, как идут обычно, а прямо через остров Колючин на мыс Джинретлен, пересекая по льду залив. Дорога здесь труднее, но зато короче на 20 километров.
Снова в пути, снова метет пурга…
— Как в молоке идем, — говорит кто-то из ребят.
Снег под ногами, снег над головой, снег перед глазами — всюду белая пелена снега… Но что хуже всего, — слишком много снега под ногами, то и дело проваливаемся по колено. Сразу начинаешь чувствовать десять часов почти непрерывной ходьбы…
Уже давно идем по льду прямо на остров. В десятый раз ребята спрашивают у каюров, скоро ли Колючин. И неизменно в ответ слышат: [436]
— Колючин чум-ча.
Это значит — Колючин близко. Ох, это «чум-ча»! Оно измеряется у чукчей по крайней мере десятком километров… Лишь поздно вечером в темноте, в пурге неожиданно вырастает перед нами темной стеноп остров Колючин.
Семь яранг, прилепившихся на небольшой площадке у крутого склона, приютили много пришельцев. Целый месяц тут живут летчики и механики самолета «АНТ-4» Ляпидевского, потерпевшего аварию вблизи острова. Днем раньше сюда же пришли восемь челюскинцев из другой бригады, а сегодня еще нас восемь.
На другой день нам не удалось отправиться дальше. Пурга усилилась настолько, что каюры отказались ехать, боясь заблудиться. Еще одна вынужденная ночевка на острове. 16 апреля в четыре часа утра начинаем самый трудный переход.
До наступления ночи нужно пройти почти 70 километров по льду, чтобы достичь ближайшего селения у мыса Джинретлен. Вместе с нами еще четверо из другой бригады, которую мы догнали на Колючине. Нас всего 12 человек и длинный обоз в пять нарт и 50 собак: на острове мы разбогатели, обзаведясь еще одной упряжкой, остальные две принадлежат нашим спутникам. Семь километров идем по торосам, широким кольцом окружающим остров, то проваливаясь по колено в снег, то перепрыгивая по льдинам, и наконец выходим на ровный лед. Но дорога и тут неважная — ведь четвертые сутки метет пурга.
Мы уже несколько часов в пути. Поговорив с каюрами (а это с нашим запасом слов не так уж просто), вырабатываем оригинальный способ передвижения. Группа ребят садится на нарты и уезжает вперед километра за два от остальных. Затем они слезают, идут дальше, а нарты остаются в ожидании остальных. Отдохнувшие собаки быстро везут следующую группу, далеко обгоняя ушедших вперед, забрасывая эту группу еще дальше. Ребята послабее распределены по-двое на нарту, более выносливые ходоки — Загорский, Фетин, Гуревич, Погосов и другие — по-трое на нарту; каждому из них приходится ехать уже не половину, а только треть пути.
12 часов дня. Останавливаемся пить чай. За ропаком шумит примус, в маленьком чайнике плавится лед для чая. Хорошо после утомительной дороги присесть за торосом или за опрокинутой нартой [437] и, вытянув ноги, чувствовать, как постепенно проходит усталость. Но скоро холодный норд-вест, провожавший нас от самого Ванкарема, залезает под кожаную куртку, леденит вспотевшую спину. Чувствуешь, как понемногу стынут пальцы на ногах, — все же ведь 20° мороза…
— Горячего бы чаю скорее выпить, — мечтает вслух боцман.
Но уже скоро сам предлагает итти дальше, не ожидая, когда нагреется вода в маленьком чайнике, едва вмещающем три-четыре кружки.
— Пусть каюры пьют чай, а мы пойдем пока вперед пешком, — предлагает он.
И как сильно ни хочется нам всем согреться хотя бы глотком кипятку, ребята быстро соглашаются немедленно итти дальше. Ведь мы прошли только полпути.
Тщательно делю на 12 частей весь наш запас лепешек и баранок, заготовленных вчера на острове. И снова неумолимый «тагам» — «пойдем». Уходим вперед, оставив каюров допивать чай. Собаки, спокойно лежавшие, свернувшись пушистыми клубками, поднимают отчаянный вой. Одна, другая — и вот уже все, задрав морды вверх, воют нам вдогонку, жалуясь, что им не дают бежать вперед, туда, куда ушли люди. Каждый раз, когда мы уходим вперед после ночевки или отдыха в пути, нас долго провожает этот своеобразный концерт Севера.
Но вот нарты одна за другой тронулись вперед. Мгновенно воцаряется тишина. Только полозья скрипят по снегу да легко хрустит наст под быстро мелькающими широкими лапами — черными, серыми, желтыми, мохнатыми и гладкими.
Поздно вечером добираемся наконец до четырех яранг, одиноко стоящих на плоском берегу моря за мысом Джинретлен. Усталые, едва передвигая ноги, забираемся в яранги; они кажутся нам теперь такими уютными… Через низкую дверку проходим внутрь, тщательно сбиваем снег с торбасов, с шапок, здороваемся с хозяевами. Как и всюду в чукотских ярангах, спят, свернувшись клубками, собаки, висят снегоступы, винчестер.
Сбив с одежды снег, забираемся в полог. Четырехугольный полог с плоской крышей сделан из оленьих шкур, вывернутых мехом наружу. В яранге очень тепло. Ровным белым пламенем беспрерывно горят два-три жирника. Над жирниками заботливая хозяйка готовит [438] для нас чай, жарит в нерпичьем жиру лепешки. Хозяева садятся ужинать. На ровной, плоской доске с приподнятыми краями — неизменный копальхен, т. е. квашеное мясо моржа. Молодая чукчанка с изумительным искусством и быстротой режет кусок мяса на тонкие листочки, которые тут же с причмокиванием поедаются сидящими вокруг. Степа Фетин делает попытку отведать это блюдо, но… под дружный смех чукчей его выплевывает.
Еще три дня пути от Джинретлена до мыса Сердце-Камень. Один из наших каюров застрял у своих родственников, и мы снова идем с двумя нартами.
Как по линейке, вытянулся берег от Джинретлена до мыса Сердце-Камень. Идем по краю невысокого ровного плато тундры. Вдали справа — спокойные контуры сопок. Погода наконец улучшилась, и в середине дня высоко над нами гудят три самолета, летящие из Ванкарема в Уэллен.
— Вот черти, — говорит кто-то из ребят. — Они за три часа весь путь сделают, а нам дней десять надо…
Проходим мимо острова Идлидль, так хорошо памятного сибиряковцам. Здесь мы потеряли винт, отсюда начался дрейф вон туда, к мысу Сердце-Камень, высокие сопки которого с каменистыми столбами наверху уже хорошо видны. А немного дальше, у самого мыса, попал в ледяной плен год спустя «Челюскин», так и не освободившийся от льдов…
Впервые за пять дней небо чистое. Ослепительно блестит на солнце снег. Итти все-таки трудно. Всюду намело сугробы. То и дело проваливаешься по щиколотку, по колено.
Наконец мы на мысе Сердце-Камень. В большой, чистой яранге норвежца Волла, 32 года живущего на Чукотке, организована база для челюскинцев. С исключительной теплотой, заботливостью встречает нас организатор базы Зорин — учитель и комсомолец. Здесь же впервые за пять дней моемся, пьем чай из чистой посуды. В первый раз со дня гибели судна едим с тарелок вилками и столовыми ножами…
А на другой день — снова в путь. Погода опять испортилась: опять пять-шесть баллов норд-веста, опять пурга…
Переваливаем высокую сопку у мыса. Здесь на ровном плато встречаем большое стадо оленей, вырывающих из-под снега лишайники, которыми они питаются. Если жизнь береговых чукчей зависит от [439] моря, от моржей, от нерп, то чукчам, кочующим в глубине полуострова, все необходимое для жизни дают стада оленей.
Дорога идет вдоль высоких отвесных обрывов берега, по льду, среди торосов. Снегу, пожалуй, больше, чем было до сих пор. Передвигаться еще труднее. И хотя прошли мы всего 25 километров, останавливаемся на ночлег. Мы — в селении Сешан, приютившемся у подножья громады мыса Икигур.
Те же, что и всюду, яранги. Даже шаманский бубен висит в углу полога. Но у огня жирника пристроился 10-12-летний мальчуган с книгой и тетрадкой. Перелистываю книгу. Оказывается, азбука для чукчей. Латинские буквы покрыли ее страницы в странных для нашего глаза сочетаниях.
Снова в дороге… Каюры что-то долго не догоняют нас, и ребята уже начинают беспокоиться. Правильно ли мы идем?
К счастью, недалеко виднеются три яранги. Забираемся в одну из них, и начинается самое трудное занятие — разговор с чукчами. Чукчи ни слова не понимают по-русски, мы тоже не очень сильны в чукотском языке — не более 20 слов наберется у всех вас вместе взятых.
Кладу шапку на пол. Это должно изображать берег. Показываю на нас, потом вперед рукой: «тагам, тагам Икигур», т. е. пойдем, или идем в Икигур. Пальцем показываю на хозяев, на ярангу, потом на шапке показываю место этих трех яранг. И пальцем же показываю два пути отсюда на Икигур: верхом по горе и низом по льду, т. е. по шапке или же по полу около нее. Каждый раз неизменно любезный, но ничего не понявший чукча с готовностью кричит свое «ы-ы-ы», т. е. «да». Вот и пойми, где нужно итти…
Но вот Феде Решетникову удается наконец объяснить чукче, чего мы от него хотим. Мы снова в дороге. Идем опять по снегу, по льду. Ночевка в Инчоу, и на десятый день мы в Уэллене.
Позади — около 500 километров зимней дороги, из которых только 80–90 каждый из нас проехал на собаках, остальные же прошли пешком. [440]
Два месяца жизни в палатках на льду несомненно сказались на состоянии здоровья не одного челюскинца.
Однако в продолжение всей двухмесячной ледовой эпопеи в самом лагере Шмидта (если не считать болезни начальника экспедиции и отравления биолога Белопольского сырой медвежатиной) не произошло ни одного серьезного заболевания. Заболевания начались тотчас же после того, как челюскинцы ступили на твердую землю.
Это и понятно. В «почве» и воздухе лагеря Шмидта — никаких микробов. Инфекции не существовало. В лагере Шмидта легче замерзнуть, чем простудиться.
Кроме того в лагере Шмидта всегда царила атмосфера всеобщей нервной подтянутости, постоянного морального подъема. Атмосфера эта безусловно помогала слабым в физическом отношении товарищам успешно переносить большие физические трудности и весь суровый режим лагеря. [441]
Но как только самолеты высадили первых челюскинцев на твердую землю, начались заболевания, главным образом простудного характера.
Еще в Ванкареме у нескольких товарищей обнаружился грипп довольно-таки злокачественного характера.
Между Ванкаремом и Уэлленом около 500 километров пути берегом Чукотского моря. Половина всех челюскинцев проделала этот путь частью пешком, частью на собаках. Стояли сильные морозы, пурга; на промежуточных базах оказалось недостаточно продовольствия.
Несколько товарищей пришли в Уэллен больными, в самом Уэллене заболело еще несколько человек (в том числе часть товарищей, доставленных в Уэллен самолетами).
Заболевшие по возможности немедленно отправлялись из Уэллена в бухту Лаврентия, где расположена культбаза Комитета Севера; при культбазе — единственная на Чукотке больница.
В списке товарищей, отправленных из Уэллена в лаврентьевскую больницу, находились: летчик Бабушкин, кочегар Громов, биолог Ширшов, аэролог Шпаковский, метеоролог Комов, инженер-конструктор (судостроитель) Расс, инженер-физик Факидов, судовой механик Тойкин, матрос Киселев, печник Березин, зоолог Стаханов и некоторые другие. В самом конце апреля отправили самолетом и заместителя начальника экспедиции Боброва.
К 1 мая в лаврентьевской больнице скопилось 16 больных челюскинцев, из них шесть тяжело больных. Кроме челюскинцев в больнице лежало несколько чукчей, в том числе роженицы.
Единственная больница на Чукотке, надо признаться, достаточно убогая, плохо снабжена, примитивно оборудована, имеет малочисленный обслуживающий персонал. Несмотря на истинно героические усилия главврача Елизаветы Петровны Кузьминой и единственного помощника главврача Зинаиды Николаевны Котовой, больница конечно не смогла бы справиться с неожиданным наплывом больных.
Больнице помогли челюскинцы.
Пользуюсь случаем, чтобы отметить здесь изумительно сердечное, внимательное до трогательности отношение обоих врачей к больным челюскинцам, а также врача станции ГУСМП в Уэллене т. Леонтьева. Челюскинцы, жившие в бухте Лаврентия, никогда не забудут этого отношения. Привожу только один штрих: оба врача-женщины, чтобы сохранить больных женщин-челюскинок в чистоте, одевали их в собственное белье.
Здоровые челюскинцы взяли больницу под свое шефство. Силами [442] челюскинцев в больнице был проведен своеобразный ремонт: починены двери, устранен их скрип, исправлена ванна, починены кровати, примусы, лампы, наточены хирургические инструменты, бритвы.
В больнице не было угля. У местного пограничного отряда челюскинцы раздобыли уголь. Вид больницы изменился. В больнице стало тепло. Незакрывавшиеся двери стали закрываться, скрипучие перестали скрипеть. В теплых коридорах наступила тишина.
У местного отделения кооперации челюскинцы получили несколько кусков ситцу. Местное население сорганизовали на пошивку постельного белья больным и здоровым челюскинцам.
Для обслуживания больницы и ухода за больными чукчами и челюскинцами выделили женщин-челюскинок; для ухода только за челюскинцами — восемь мужчин-челюскинцев. Новые больничные служители очень скоро отлично усвоили искусство ухода за больными. Многие стали большими специалистами: замечательно ставили банки, клизмы и прочее.
В недрах самой культбазы, у местной кооперации, у пограничного отряда, у местного населения разыскали добавочные продовольственные ресурсы: нашли не много, но это немногое позволило обеспечить всех больных правильным питанием.
Больничной кухней завладели повар и камбузник — челюскинцы. На трех примусах, починенных челюскинцами, и на крохотной больничной плите повар и камбузник умудрялись приготовлять различные диэтические кушанья для больных.
По утрам больничные печи, исправленные челюскинцем-печником, топил челюскинец-истопник. На эту почетную должность был выделен постоянный товарищ.
Грипп, который свирепствовал в больничных палатах, был достаточно зловреден. К 28 апреля врачи Кузьмина и Котова заболели сами. Кузьмина лежала в постели, а Котова еще бродила с температурой 38°. Третий врач — хирург Леонтьев находился по месту постоянной работы, в Уэллене.
Таково было «стратегическое положение на лечебном фронте» лаврентьевской больницы на 28 апреля 1934 года.
И надо же было случиться, что в этот вечер А. Н. Боброву стало плохо. Через пять минут все врачи собрались у постели больного.
Консилиум больных врачей установил у Боброва острый припадок апендицита, грозивший прободением. Требовалось немедленное хирургическое вмешательство. Ни одна из женщин-врачей, не будучи хирургом, не решалась произвести операцию. Что делать? [443]
Разбудили Колесниченко (он возглавлял лаврентьевскую группу челюскинцев). Решили вызвать по радио из Уэллена хирурга Леонтьева и находившегося там же заместителя Шмидта т. Баевского.
Радиостанция находилась в четырех километрах. Было уже 12 часов ночи. Вскочив на собачью упряжку, Колесниченко помчался на радиостанцию.
Между тем больные врачи занялись подготовкой к операции. Всю ночь приводили в порядок, отогревали замерзшую операционную комнату, готовили воду, бинты, тампоны, кипятили инструменты. Ждали известия от Колесниченко, что он связался с Уэлленом. Но связаться с Уэлленом в неурочное для связи время оказалось чрезвычайно трудно. Радист всю ночь просидел у аппарата, и только часов в десять утра ему удалось передать телеграмму, вызывавшую Баевского и Леонтьева немедленно в бухту Лаврентия.
В Уэллене не оказалось ни одного исправного самолета — все находились в полетах. В наличии, кроме совершенно неисправного «АНТ-4», имелся еще маленький, на одного пассажира, «У-2», полуразбитый, с неисправным мотором, перекошенными плоскостями. Полет на таком самолете требовал от летчика, кроме героизма, величайшего мастерства.
Лететь по предложению Баевского вызвался Сигизмунд Леваневский. Сейчас же откопали полузанесенный снегом самолет, принялись налаживать для полета.
Часам к двенадцати дня мотор кое-как заработал. Леваневский, не теряя времени, поднялся, унося на борту хирурга Леонтьева. Вслед за ними выехал на собаках Баевский.
В бухте Лаврентия о моменте вылета самолета узнали по радио. Все в ожидании. Расстояние между Уэлленом и Лаврентием «У-2» может покрыть в один час с минутами.
А самолет вылетел и пропал. Час проходил за часом, но ни в Уэллен, ни в бухту Лаврентия не поступало сведений о самолете.
Что же произошло?
Самолетик держался в воздухе на «честном слове». Вследствие неисправностей в моторе (перегрев масла) Сигизмунд Леваневский, пролетая над гористой тундрой, должен был сделать вынужденную посадку.
Как окончательно не угробили при посадке в тундре полуразбитый самолет или по крайней мере как не нанесли ему новых повреждений, пусть расскажет сам Леваневский. Мне этот номер (а также и хирургу, который летел с Леваневским) кажется маленьким чудом, [445] не говорю уж о том, что сам Леваневский и врач не получили ни одной царапины.
«Чудо» произошло с Леваневским около часу дня. А в шестом часу вечера Леваневский снова поднялся в воздух и взял курс на бухту Лаврентия.
Ремонт самолета длился около пяти часов. Механика не было. Ремонтировал сам Леваневский. Леонтьев (хирург) ему усердно помогал, хотя и ничего не смыслил ни в самолетостроении, ни в авиации вообще. Но хирург (он, кстати сказать, кандидат партии) был очень счастлив, когда Леваневскому для ремонта понадобилась коробочка не то от зубного порошка, не то от мыла. Эту коробочку хирург не забудет: она спасла жизнь Боброву.
Поблизости от места вынужденной посадки пролегала «большая дорога» между Уэлленом и бухтой Провидения. По дороге проезжал один чукча. Пилот и хирург его привлекли к ремонту. Несмотря на взаимное незнание языков, обе стороны как-то договорились. И в результате чукча кое-чем помог ремонту.
В шестом часу самолет взял курс на бухту Лаврентия.
В бухте Лаврентия самолета с хирургом ждали около часу дня. На аэродром вышла бригада челюскинцев. Аэродром был блестяще подготовлен.
А самолет с хирургом не летит. Не летит час, не летит другой, третий, четвертый.
Аэродромная бригада челюскинцев ждала на лаврентъевском аэродроме долгие часы. Наконец наступил момент, когда ожидание стало невтерпеж: люди твердо решили, что Леваневский и хирург погибли.
В первую очередь убрали с аэродрома посадочный знак. Посадочный знак — это колоссальная буква «Т» из черной материи, расстилаемая на аэродроме.
Стала таять и аэродромная бригада. Надо итти домой! Что же делать, если «У-2» погиб?!
В этот момент на горизонте показался какой-то самолет. Он не летел, а ковылял в воздухе. Челюскинцы мгновенно признали самолет Леваневского.
Но как он ковыляет! Он переваливается с крыла на крыло. Зрителю кажется, что самолет на краю гибели.
Самолет неуверенно закружился над аэродромом. Для находившихся на земле было ясно: самолет узнал бухту Лаврентия и ищет точку, где он может опуститься, но не видит посадочного знака. [446]
— Ребята, ложись!
Неизвестно, кто это крикнул, но каждый понял, что это означает. Все бросились на снег, образуя своими телами живое «Т».
Леваневский в воздухе понял маневр челюскинцев. Он стал снижаться, целя на живое «Т».
В хвосте живого «Т» пришлось лечь старичку-челюскинцу, судовому механику. Это был довольно забавный человек. Личность его хорошо характеризуется тостом, который он произнес на «Челюскине», когда мы встречали новый год:
«Да здравствует социализм и расточатся врази его!»
Тост был вполне искренний.
Так вот этому старичку пришлось лечь в хвосте живого «Т». Когда самолет Леваневского коснулся аэродрома и пошел на живое «Т», старичок страшно забеспокоился, как бы его не раздавило самолетом. Старичка тут же на месте успокоили очень дружескими словами: «Лежи ты спокойно, такой-сякой».
Самолет благополучно сел, и живое «Т» вскочило на ноги. Хирург вылез из кабины — его качало, он обалдел.
Через полчаса хирург Леонтьев оправился и произвел замечательную операцию Боброву. У Боброва начинался перитонит. Текли последние минуты, которые еще позволяли произвести операцию такого рода.
Операция происходила в операционной комнате, только что «размороженной». Семь тридцатилинейных ламп-молний создавали в операционной дикую жару. Со стен текло, с врачей и больного тоже текло.
Но жизнь Боброва была спасена.
Кроме ответственной операции Боброву Леонтьевым были произведены еще несколько серьезнейших операций. Все операции окончились более чем благополучно. Леонтьев — блестящий хирург.
Мало-помалу жизнь челюскинцев в бухте Лаврентия наладилась.
Во-первых, силами челюскинцев, прибывших первыми в бухту Лаврентия, было создано отличное общежитие. Каждого вновь прибывшего встречала чистая теплая комната, а в комнате — самодельная чистая койка, на койке — чистый матрац, накрытый ситцевой простыней.
Для каждого раздобыли одеяла. Нехватило подушек. Прибывшим последними пришлось подушки «сочинять». [447]
Наладили отлично общую столовую. Нашли достаточное количество посуды. Повара собственные, пекаря — тоже, уборщики, подавальщики — тоже. Не забудем, что все это «действо» происходило на Чукотке!
Была даже вытоплена баня. Баня имелась на культбазе, но ее уже не топили целых полгода.
Для того чтобы вытопить ее, понадобилась тонна угля. Зато в бане, кроме челюскинцев, вымылось все население культбазы.
На складах культбазы челюскинцы разыскали неисправную динамо, испорченный киноаппарат и запас изорванных фильмов. Все это починили и организовали для всего населения культбазы периодические киносеансы. Сеансы давались через день.
1 мая челюскинцы вместе с местными работниками устроили торжественное заседание, а после заседания — большой самодеятельный вечер. На вечере организовали изумительное трехстороннее соревнование, в котором на равных правах состязались челюскинцы, европейское население культбазы и чукчи. Вечер закончился общими играми, продолжавшимися до четырех часов утра.
К празднику 1 мая выпустили стенгазету. Название продолжили от «Не сдадимся!» к «Не сдались!».
Из постоянных работ, производимых на культбазе, челюскинцы взяли на себя несение метеослужбы, наблюдение за лаврентьевским аэродромом и поддержание его в порядке.
После 1 мая началась вывозка челюскинцев в бухту Провидения (туда должен был прибыть «Смоленск»). Число челюскинцев в бухте Лаврентия стало быстро таять, и они уже были не в состоянии поддерживать свое сложное хозяйство собственными силами. Поэтому к хозяйству привлекли местное население — оно отозвалось чрезвычайно охотно.
К 14 мая, к моменту прихода «Смоленска», оставалось здоровых челюскинцев в бухте Лаврентия ровно столько, сколько было нужно для обслуживания больницы, больничной кухни и столовой для здоровых. Некоторые из больных к этому времени успели выздороветь и были отправлены самолетами в Провидение. Из шести тяжело больных выздоровели четверо. В рубрике тяжело больных оставались только двое: метеоролог Комов и инженер-конструктор Расс. У Комова грипп осложнился, и он к 14 мая лежал с температурой 40,4°, у инженера Расса грипп дал осложнение на сердце.
Но надо было двигаться на «Смоленск», который, выйдя из бухты Провидения, пробился сквозь льды и подошел к бухте Лаврентия. [448]
Выход из бухты Лаврентия на соединение со всем коллективом челюскинцев (все, кроме лаврентьевских, находились уже на «Смоленске») начался в час дня. Еще с ночи население окрестных чукотских поселений мобилизовало 41 нарту — более чем 500 собак. К утру у больницы и жилого барака челюскинцев раскинулся живописный лагерь.
Три часа длились одевание больных и погрузка на нарты. Для тяжело больных Расса и Комова нарты пришлось на руках внести в помещение больницы и затем вынести обратно с больными.
На «улице» больных покрепче привязали к нартам и тронулись в путь — на «Смоленск», во Владивосток, в Москву.
Расстояние от больницы на берегу до того места, где остановился «Смоленск» в Беринговом море, — километров двенадцать. Расстояние крохотное. Но вся беда заключалась в том, что пять километров из двенадцати необходимо было сделать по торосам открытого моря.
Езда по торосам на собаках — как это могло отразиться на недавно оперированных больных, швы которых еще не зажили? Как это могло отозваться на больных с пониженной сердечной деятельностью, как например у Расса?
В час дня «поезд» тронулся в путь. Он растянулся на два километра. Врачи Леонтьев и Кузьмина сопровождали больных. Они все время перебегали от нарты к нарте, проверяя самочувствие больных. В сумках у них было все необходимое для оживления человека: камфара, шприцы и прочее.
Путь по морскому участку, по торосам, оказался очень тяжелым даже и для здоровых.
К четырем часам дня все нарты благополучно подошли к борту «Смоленска». Выбежавшие навстречу с судна товарищи помогли нам при переходе через трещину, проходившую недалеко от судна. Тяжело больные были подняты на борт при помощи лебедки. После долгого перерыва челюскинцы на «Смоленске» снова наконец соединились в привычный единый, сплоченный коллектив. [449]
Бухта опустела
ПАРОХОД «СТАЛИНГРАД», 22 мая. (Радио специальных корреспондентов «Правды».) Опустела бухта Провидения, где в течение суток перекликались гудки трех советских пароходов с полутысячным населением, где на прибрежном льду «красинцы» и «сталинградцы» встречались с челюскинцами. Теплой заботой окружили москвичи и ленинградцы героев лагеря Шмидта и полярных пилотов, приглашали в гости к себе на пароходы, делились папиросами, угощали всем, что имели. Большую радость для челюскинцев представил комплект номеров «Правды».
Вчера начался «разъезд». На рассвете «Красин» и «Сталинград» ушли к мысу Дежневу. Жизнь на ледовой площадке возле «Смоленска» не прекращалась. Грузились самолеты. Ляпидевский, Каманин, Доронин, Молоков и Водопьянов выходили на борт взглянуть на свои машины. Неожиданно донесся нарастающий гул моторов. Над нами появился великолепный «АНТ-4»: это Леваневский прилетел из Уэллена. Самолет приняли на борт.
Сегодня в полдень снялись. Прощай, Чукотка! На юг!
И. КОПУСОВ
Л. ХВАТ
Аэродромные работы стали второй специальностью каждого. Но нам пришлось пройти еще целую серию необычайных специализаций и стать буквально универсалами техники и культуры.
Самолеты мы уже считали своей стихиен и безошибочно на любом расстоянии могли отличить и систему самолета (по небольшим деталям) и кто именно из летчиков пилотирует машину.
12 апреля, когда большая часть челюскинцев была уже на берегу, прилетел самолет Доронина.
Мы всегда с напряженным вниманием следили за посадкой и взлетом машин. «В-33» была у нас в первый раз, и мы с замиранием сердца следили за ней. Все время сверлила мозг одна упорная мысль: только бы все было благополучно!
Уж очень много хлопот доставляла нам каждая авария. Сколько мы повозились с машиной Слепнева! Но тогда мы были все в сборе, а теперь нас оставалось только 20 человек. Что мы будем делать, [450] если самолет застрянет, а «дежурным» сжатием льда опять начнет ломать аэродром?
Доронин дал полный газ, машина пошла и вдруг, подпрыгнув на неровностях нашего недостаточно отполированного аэродрома, накренилась на левое крыло и повернулась на месте.
Кинулись к самолету. Что с ним? Оказывается, шасси не выдержало ухабов льдины. Оттащили машину в сторону — дали дорогу находившемуся здесь же самолету Каманина. Тов. Савин, механик самолета «В-33», просил Каманина привезти из Ванкарема ящик с инструментом и запасные части шасси. Несколько человек были немедленно поставлены на расчистку площадки для удлинения аэродрома. Филиппов и Задоров стали помогать Савину в разборке поврежденных частей, а я сел на нарту и галопом поехал в лагерь за нашим убогим инструментом. Захватил я еще валек от весла на случай, если придется заменить металлическую стойку деревянной, и подобрал кое-какие подходящие части от шлюпочных моторов.
Уже собрался в обратный путь, но прибегает весь в поту Задоров и говорит, что надо захватить еще посуду, чтобы согреть ведер пять воды для заливки радиатора. Мы решили взять наш пищевой котел с камбуза.
Кинулись в камбуз, а котел полон замерзшего супа. Ломиком выкололи супной лед, взвалили котел на нарты и пошли на аэродром. Там работа кипела. Разрезали железный лом на куски, чтобы соединить ими лопнувшие трубы. Оставалось решить, как быть с костылем. Но и здесь быстро нашлись — при помощи трубы, ломика и проволоки костыль был приведен в порядок, а Саша Лесков грел уже воду, и через три часа после аварии самолет вылетел с пассажирами из лагеря и благополучно прибыл в Ванкарем.
Вот какими специалистами мы стали…
Но с переменой обстановки нам пришлось «перестраиваться» и снова менять специальность. После того как мы попали на культбазу бухты Лаврентия, много товарищей захворало и слегло в больницу.
Больница переполнена, а обслуживающего персонала мало. Вот и пришлось нам вместо ремонта самолетов взяться за ремонт людей. Писатель, научный работник, штурман, механик, кочегар, плотник, радист, — словом, все заделались прекрасными сиделками и санитарами. В очень короткий срок мы так свыклись с новой работой, что врачи не могли и нахвалиться, а когда в порядке очереди улетел в бухту Провидения дублер старшего штурмана т. Павлов, то [451] больные просто скандал учинили, зачем от них взяли самую лучшую «сиделку».
Не все могли соперничать с Павловым. Другие имели не менее важные дела в больнице — чинили инвентарь, оттачивали операционный инструмент, производили ремонт дверей, чтобы их скрип и стук не беспокоили больных…
Зря кашу не ели. Даже на «Смоленске» челюскинцы не сидели сложа руки: то перегружали уголь, то работали в машинном отделении, то грузили самолеты. Мы все помогали команде парохода быстрее закончить операции и взять наконец курс на Владивосток. А там — в Москву, столицу нашей родины, в центр великого, мощного отечества пролетариев всего мира, любимого отечества, которое воспитало нас, научило работать, выручило из тяжелого ледового плена и за которое мы готовы отдать все силы, способности и жизнь. [452]
Это было уже на пути из Владивостока в Москву. Я сидел в купе у Вани Копусова рядом с ним, а по другую сторону столика сидел герой Советского союза Сигизмунд Леваневский. Краснея, как ребенок, он говорил мне и Копусову о своем желании вступить в партию. Леваневский рассказал: в продолжение уже двух месяцев он живет среди челюскинцев, дышит воздухом их коллектива. Челюскинцы его многому научили. Он хочет быть коммунистом.
Это было необыкновенное заседание. В шести тысячах километров от Тихого океана и в трех тысячах от Москвы. Поезд шел Барабинской степью. В зеркальном окне — зеленая равнина. В купе жесткого вагона, где мы собрались, душно, дымно, пыльно. На столике и под столиком — бутылки с нарзаном, папиросы и цветы, цветы, цветы…
На протяжении шести тысяч километров пионеры забрасывают поезд цветами. [453]
28 июня 1934 г.
Душно так, что нечем дышать, сидим в расстегнутых нижних рубашках, лица распарены. Мы не против солнца — отличного жаркого солнца, но мы немного отвыкли от него и плохо переносим жару. У сидящего рядом со мной т. Ульева от духоты болит голова. Мне кажется, что у меня тоже болит. Тем не менее лица у всех счастливые, веселые, гордые.
Мы переживаем радостное чувство итогов. Не знамена, плакаты, оркестры, митинги, цветы, крики «ура», сопровождающие наш поезд от станции к станции, вызывают в нас это радостное чувство — нечто другое, гораздо более глубокое и волнующее.
В руках Задорова — кипа различных бумажек. Это заявления и автобиографии челюскинцев и летчиков, желающих вступить в партию.
Задорову долго не удается открыть заседание. Слишком веселы и счастливы. Шутят, смеются, острят, каламбурят.
В обычное купе, вмещающее четырех, втиснулись одиннадцать. Толя Колесниченко и Миша Филиппов заявили, что если никто [454] не желает лезть на верхние полки, они готовы пожертвовать собой.
Нельзя сказать, чтобы это было большой жертвой с их стороны. Хотя на верхних полках и душнее и жарче, но зато свободнее можно лечь, вытянуться. Внизу — Бобров, Задоров, Баевский, Гуревич, Ульев, Румянцев, я, Нестеров, Канцын. Жмем друг друга и потеем. Писать можно с трудом.
— Зови Сашу Погосова! — командует Задоров Нестерову, стоящему в дверях.
Входит Саша. Он не то взволнован, не то похудел. Ах, нет, он просто побрился ради торжественного события! Мы усадили его на полу на корточках у двери. Из кипы бумажек Задоров берет верхнюю и читает вслух:
«В бюро коллектива ВКП(б) челюскинцев от Александра Погосова, механика острова Врангеля
Заявление
Воспитанный ленинским комсомолом (теперь мне 25 лет), я не вижу и не мыслю себе другого пути, как вступление в коммунистическую партию. Проверив себя в походе «Челюскина» и на льду, я чувствую себя подготовленным для вступления в партию и прошу принять меня в ряды партии большевиков.
А. Погосов 13 июня 1934 года»
Мы все хорошо знаем Сашу Погосова. Он — один из лучших среди лучших. Он — из числа шестерки, последней покинувшей льдину. Вся шестерка хороша: Бобров, Воронин, Кренкель, Загорский, Иванов и Саша Погосов. Но из числа шестерки Саша Погосов — последний, который вскочил на последний оторвавшийся со льда самолет. Саша — комендант наших ледовых аэродромов. Он помогал заводить моторы. Он помогал завести мотор последнего самолета и вскочил в кабину уже на ходу.
Задоров кончил читать. Две секунды молчания. Слово берет Бобров:
— Что ж с ним делать? Придется ведь принять. Принять, разумеется, придется, но мы строго спрашиваем Сашу:
— А как у тебя с рекомендациями?
— Могу достать сколько угодно.
Ваня Румянцев, представитель судкома, спрашивает Сашу;
— Сколько лет, Сашуха, был рабочим? Саша отвечает. [455]
— А как, Саша, хорошо изучил решения XVII съезда?
— Изучал.
Решения XVII съезда мы изучали на «Смоленске». Саша в своем кружке был активнейшим слушателем.
— А новый устав проработал?
— Да, конечно. В Охотском и Японском морях прорабатывал.
— А ну-ка, — говорит Бобров, — если прорабатывал, дай нам справочку, по какой категории мы должны принять тебя по новому уставу?
— Я думаю, по второй, — говорит Саша.
Он устал сидеть на корточках. На загорелом до черноты лице выступают капельки пота.
— Совершенно верно, подходит ко второй категории.
— Подходит!
— Подходит!
— Итак, — резюмирует Володя Задоров, — есть предложение рекомендовать Сашу Погосова в кандидаты ВКП(б). Кто «за», — подымите руки.
Подымаем.
Толе Колесниченко и Мише Филиппову, лежащим на верхних полках, приходится для голосования руки опускать вниз.
Единогласно.
В протоколе заседания отмечается будущий коммунист — Саша Погосов.
Еще душнее в купе. В окне та же зеленая равнина, теперь она прорывается группами молодых берез. Поезд неожиданно загрохотал по стыкам рельсов. Станция. Короткая остановка. Взволнованные, полные ожидания лица. Красные платки на головах женщин и красные галстуки на шеях пионеров. Горячие короткие напутствия, и поезд уносится на запад.
За станцией, далеко в степи, мелькнул маяк. Здесь пролегает трасса одного из важнейших путей нашей страны. За маяком, как серебряная сверкающая пластинка, блеснуло небольшое озеро. Среди моря свежей зелени оно странно напоминало разводья среди льдов Чукотского моря.
На полу у двери сидит на корточках другой челюскинец — геодезист Васильев. Он отнимает полчаса. За Васильевым входит герой Советского союза Сигизмунд Леваневский, за Леваневским — герой Советского союза Анатолий Ляпидевский, за Ляпидевским — физик Факидов, татарин, молодой, чрезвычайно талантливый. Его работы [457] на «Челюскине» по изучению колебаний льда вероятно положат основание новой науке.
На Факидове задерживаемся несколько дольше. Он по происхождению из весьма зажиточной крестьянской семьи, но еще мальчишкой лишился отца.
Внимательно расспрашиваем Факидова о подробностях детства и учебы в средней и высшей шкоде. Как и всех предыдущих, охотно рекомендуем его в ряды ВКП(б).
Факидов ушел взволнованный, радостно отирая пот.
За ним, широко открыв большие серые глаза, входит громоздкий Эрнест Кренкель.
Этого человека знает весь мир. Но челюскинцы знают его ближе. Он — общий любимец.
Эрнест Кренкель удивительно прям и честен. Он относится к себе с необычайной строгостью. Он давно думал о вступлении в партию, но считал себя непригодным.
— Принимал участие в проработке решений XVII съезда на «Смоленске»? [458]
— Работал в кружке.
— А устав новый изучил?
— Познакомился.
— А как будешь ладить с партийной дисциплиной? — спрашивает Баевский. — Ты ведь индивидуалист.
— Буду! Как-нибудь подожмусь.
На Кренкеле заседание бюро заканчивается. Остался нерассмотренным еще ряд заявлений: Кулина — строителя, Маркова — штурмана, Ширшова — гидробиолога, Решетникова — художника, Бармина — машиниста, Петрова — летчика-наблюдателя, Скворцова — плотника, Дурасова — матроса, Загорского — боцмана, Миронова — матроса и героя Советского союза Водопьянова. Мы заседали часа три и больше не можем. Жара! У нас «вынужденная посадка».
Условливаемся продолжать заседание завтра утром. Кстати — большая станция. Какая-то исключительная музыка и детский хор: «Да здравствуют челюскинцы!» несутся в вагон.
Мы выходим на площадку…
Жизни наши принадлежат партии
Из письма челюскинцев товарищу СТАЛИНУ
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Завтра мы прибываем в Москву. Завтра мы вступаем на землю столицы нашей родины. Из льдов Чукотского моря, спасенные стальными птицами пятилетки, мы проехали треть мира. И вот с Чукотки, Камчатки, Дальнего Востока, из Сибири и Урала попадаем в Москву, где работает Центральный Комитет нашей партии, где работает наше правительство, где живешь и работаешь ты, наш дорогой, любимый, всегда близкий вождь, учитель, чуткий друг трудового народа, великий ленинец, чье имя с надеждой и восхищением повторяют пролетарии всего мира, — Сталин.
Вступая на священную землю столицы нашей родины, мы клянемся тебе, наш вождь, Иосиф Виссарионович: жизни наши принадлежат партии, делу партии — социализму. С восторгом мы ждем заданий партии и правительства, чтобы ринуться в новые схватки со стихией Арктики или в боевой огонь, куда поведет партия, куда поведешь ты, наш капитан Страны советов — Сталин.
А. БОБРОВ, ВОРОНИН, БАЕВСКИЙ, ЗАДОРОВ, КОПУСОВ, РУМЯНЦЕВ, КОЛЕСНИЧЕНКО, ШИРШОВ, АПОКИН, ФАКИДОВ (следуют подписи всех челюскинцев)
Поезд челюскинцев
Когда они были там на льдине, Сжав зубы, мы хладнокровно следили. Терпенье. Воля. Спокойный вид. Каманин вылетел — и прилетит.
Но теперь, Когда близится поезда пенье, Мы вдруг почувствовали нету терпенья! Мы минуты считать устали.
Прибудь же поезд, в назначенный срок! Весь мир тебя ожидает, И каждый На карте переставляет флажок.
А между тем, завершая рейс, В сопровождении птиц и ветра Из туннеля ночи вылетает экспресс И мчит по звонким холмам рассвета.
И мчит он, родиной нашей храним, И мир, его ожидая, замер, И бомбовозы летят над ним, Его забрасывая цветами.
ВИКТОР ГУСЕВ
ЦК ВКП(б) — тов. СТАЛИНУ
СНК СССР — тов. МОЛОТОВУ
Правительственная комиссия по оказанию помощи участникам экспедиции О. Ю. Шмидта и команде погибшего судна «Челюскин» рапортует ЦК ВКП(б) и Совету народных комиссаров Союза ССР об окончании операции по спасению челюскинцев.
Спасение челюскинцев является самым героическим подвигом нашей советской авиации.
На советских самолетах опытные, отважные, безгранично преданные нашей стране советские пилоты покорили полярную стихию. Из ледяной пасти, готовой каждую минуту сомкнуться и поглотить сотню смелых полярников, они вырвали сотню челюскинцев и доставили их на материк. Полярные исследователи капиталистических стран Р. Ларсен и Х. Свердруп, люди с мировой славой, не верили в успех спасения людей с ледяного поля при помощи самолетов.
Советская авиация победила. Наши люди на наших машинах доказали всему миру высокий уровень авиационной техники и высокое качество пилотажа. Подвергаясь громадным опасностям, рискуя жизнью, они вели самолеты к намеченной цели и этой цели с успехом добились. [462]
Внимание трудящихся всего мира в течение многих дней было приковано к героическому отряду полярников, находившихся среди дрейфующих льдов Чукотского моря. Радиодонесения из лагеря Шмидта говорили о высокой отваге, организованности, дисциплинированности и большевистском мужестве полярников Страны советов. Организованность и дисциплина не только обеспечили сохранность жизни людей, находившихся на дрейфующих льдах, но создали условия, при которых им могла быть оказана помощь.
Первые шаги комиссии по спасению челюскинцев — были направлены к организации руководства на месте и к использованию всех наличных местных средств. На Чукотском побережье была создана чрезвычайная тройка во главе с т. Петровым (начальником полярной станции Главсевморпути на мысе Северном), и под руководством этой тройки были подготовлены имеющиеся самолеты на мысе Уэллен, в бухте Лаврентия и на мысе Северном (самолет «Н-4», два самолета «АНТ-4» и один самолет «У-2»). Было также дано распоряжение немедленно мобилизовать собачий транспорт и с помощью последнего создать промежуточные базы горючего и продовольствия.
Однако наличие одних только местных ресурсов не могло быть достаточным. Правительственная комиссия предложила направить на пароходе «Сталинград» из Петропавловска два легких самолета «Ш-2» и из Владивостока на пароходе «Смоленск» пять самолетов «Р-5», два самолета «У-2» и на пароходе «Совет» самолеты пилотов Болотова и Святогорова. Кроме того из Хабаровска были направлены лётом три самолета под управлением пилотов Водопьянова, Доронина и Галышева.
Правительственная комиссия, учитывая необычайные трудности зимнего рейса на Чукотку со стороны Камчатки и Дальневосточного края, решила использовать возможность переброски самолетов со стороны Аляски. Для этой цели Правительственная комиссия командировала в Америку т. Ушакова (назначенного впоследствии в Ванкареме уполномоченным Правительственной комиссии) и летчиков Слепнева и Леваневского, прилетевших в Ванкарем на двух купленных в Америке самолетах.
Таким образом в дополнение к четырем самолетам, имевшимся на берегу, для спасения было направлено 16 самолетов. Однако по разным причинам непосредственное участие в спасении челюскинцев приняли только семь летчиков (тт. Ляпидевский, Леваневский, Каманин, Молоков, Доронин, Водопьянов и Слепнев). усилиями которых и был спасен весь состав лагеря. [463]
В качестве глубокого резерва были направлены на Север отряд дирижаблей и через Атлантический океан к лагерю Шмидта мощный ледокол «Красин», введенный в строй ударными темпами лучших производственников Балтийского завода. Ледорез «Литке» был также поставлен в ремонт, после которого он должен был выйти в Арктику в район Чукотского моря.
На пустынном берегу Ванкарема к прилету советских летчиков был приготовлен аэродром, готовый к приему любой конструкции самолетов. Здесь к этому времени была установлена радиостанция, заброшено горючее, продовольствие и построено жилье.
Хорошо налаженная работа радистов побережья Ледовитого океана позволила с самого начала ежедневно иметь двустороннюю радиосвязь. Лагерь Шмидта постоянно был осведомлен о проводимых Правительственной комиссией мероприятиях.
Нужно отметить также и то обстоятельство, что жители побережья Чукотки, привлеченные к оказанию помощи, в стужу, холод и пургу самоотверженно выполняли задания по созданию баз, устройству посадочных площадок, а также по расчистке аэродромов от снежных заструг.
Самолеты стягивались к Ванкарему. После героического полета т. Ляпидевского готовились новые пилоты к полетам над льдами Полярного моря. Звено т. Каманина, поднявшееся с обледенелых берегов Камчатки, направилось к Ванкарему через тайгу, через безлюдные пространства Анадырского края. Упорно вырывая часы у суровой Арктики, из Хабаровска следом за ними двигались тт. Водопьянов, Доронин и Галышев. Через пургу, метели, частые туманы и снегопады самолеты достигли Анадыря, откуда тт. Водопьянов и Доронин, преодолев Анадырский хребет, перелетели в Ванкарем.
Начиная с 7 апреля установилась погода, и тут-то развернулись решающие операции. Прибывшие советские летчики тт. Каманин, Молоков, Слепнев вывезли сначала пять человек (7 апреля), затем 22 человека (10 апреля) и 35 человек (11 апреля), в том числе начальника экспедиции т. Шмидта.
В течение 12-го и 13-го вместе с подоспевшими к ним пилотами тт. Водопьяновым и Дорониным они закончили переброску челюскинцев на материк и доставили больного т. Шмидта в город Ном на Аляску.
13 апреля — ровно через два месяца со дня гибели «Челюскина» — были вывезены на материк последние шесть челюскинцев во главе [464] с исполняющим обязанности начальника экспедиции А. И. Бобровым, капитаном В. И. Ворониным и оставшимся до, конца на посту радистом т. Кренкелем.
По полученным на 13 апреля данным уже переправлены в Уэллен 45 человек.
Ценные грузы, кинопленка, на которой запечатлены все основные моменты плавания «Челюскина» и жизни лагеря, научные инструменты, судовой журнал, записи метеорологических и ледовых наблюдений и научные материалы забраны и доставлены на материк.
Лагеря челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует.
Операция по спасению челюскинцев закончена.
Председатель Правительственной комиссии В. КУЙБЫШЕВ
Члены комиссии: С. КАМЕНЕВ, УНШЛИХТ, ЯНСОН, ИОФФЕ
14 апреля 1934 г.
Отметить отличную работу комиссии…
ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВНАРКОМА СССР
Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:
1. Ввиду окончания работы по спасению и эвакуации челюскинцев, Комиссию по оказанию помощи участникам экспедиции тов. Шмидта О. Ю. и команде погибшего судна «Челюскин», созданную постановлением СНК СССР от 14 февраля 1934 г., — распустить.
2. Отметить отличную работу Комиссии, обеспечившей широкий размах спасатель-пых операций, своевременную переброску самолетов, морских судов, ледоколов, механизированного транспорта и т. д., подбор исключительно преданных самоотверженных и квалифицированных работников, участвовавших в спасении, а также рациональное применение спасательных средств.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР В. МОЛОТОВ
УПРАВЛЯЮЩИЙ ДЕЛАМИ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР И. МИРОШНИКОВ
Москва, Кремль 6 июля 1934 г.
5 марта 1934 года
Летчиком А. ЛЯПИДЕВСКИМ вывезены из лагеря в Уэллен:
1. КАРИНА ВАСИЛЬЕВА
2. АЛЛА БУЙКО
3. Д. ВАСИЛЬЕВА
4. Л. БУЙКО
5. Метеоролог О. КОМОВА
6. З. РЫЦК
7. Уборщица Т. МИЛОСЛАВСКАЯ
8. Уборщица А. ГОРСКАЯ
9. Гидрохимик П. ЛОБЗА
10. Ихтиолог А. СУШКИНА
11. Уборщица А. РУДАС
12. Уборщица Е. БУРКОВА
2 апреля 1934 года
Летчик М. БАБУШКИН вылетел из лагеря в Ванкарем. Оставили лагерь:
13. Летчик М. БАБУШКИН
14. Бортмеханик Г. ВАЛАВИН
7 апреля 1934 года
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
15. Зоолог В. СТАХАНОВ
16. Радист В. ИВАНЮК
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
17. Кочегар С. КИСЕЛЕВ
18. Помощник повара Н. КОЗЛОВ
19. Матрос Н. ЛОМОНОСОВ
10 апреля 1934 года
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
20. Моторист А. ИВАНОВ
21. Механик А. ПИОНТКОВСКИЙ
22. Старший механик Н. МАТУСЕВИЧ
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ первым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
23. Печник И. НИКОЛАЕВ
24. Плотник В. ВАРАНОВ
25. Кочегар Я. СЕРГЕЕВ
26. Уполномоченный правительственной комиссии Г. УШАКОВ (Г. УШАКОВ был привезен в лагерь Шмидта летчиком М. СЛЕПНЕВЫМ.)
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
27. Фотограф П. НОВИЦКИЙ
28. Повар Ф. СЕРГЕЕВ
29. Матрос Г. МОСОЛОВ
30. Зав. факторией Е. ПРОКОПОВИЧ
31. Кочегар Г. ЕРМИЛОВ
Летчиком М. СЛЕПНЕВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
32. Штурман Б. ВИНОГРАДОВ
33. Плотник П. СОРОКИН
34. Кочегар А. АГАФОНОВ
35. Матрос А. ХАРКЕВИЧ
36. Кочегар Е. МАРКОВ
37. Заместитель начальника экспедиции И. БАЕВСКИЙ
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря Шмидта в Ванкарем:
38. Писатель С. СЕМЕНОВ
39. Плотник А. ШУША
40. Печник Д. БЕРЕЗИН
41. Машинист Л. МАРТИСОВ
42. Геолог В. РЫЦК
11 апреля 1934 года
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
43. Плотник Н. КУЛИН
44. Плотник П. ВОРОНИН
45. Повар Ю. МОРОЗОВ
46. Кочегар Б. КУКУШКИН
47. Плотник Ф. СКВОРЦОВ
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ первым репсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
48. Начальник полярной станции П. БУЙКО
49. Машинист А. АПОКИН
50. Плотник В. ГОЛУБЕВ
51. Матрос Г. БАРАНОВ
52. Механик Ф. ТОЙКИН
53. Машинист В. БАРМИН
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
54. Инженер П. РАСС
55. Инженер В. РЕМОВ
56. Матрос А. МИРОНОВ
57. Биолог Л. БЕЛОПОЛЬСКИЙ
58. Аэролог Н. ШПАКОВСКИЙ
59. Кочегар В. ПАРШИНСКИЙ
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
60. Кочегар И. РУМЯНЦЕВ
61. Кочегар М. БУТАКОВ
62. Инженер-физик И. ФАКИДОВ
63. Кочегар А. УЛЬЕВ
64. Механик П. ПЕТРОВ
Летчиком В. МЮЛОКОВЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
65. Журналист Б. ГРОМОВ
66. Машинист И. НЕСТЕРОВ
67. Кинооператор А. ШАФРАН
68. Пекарь В. АГАПИТОВ
69. Подрывник В. ГОРДЕЕВ
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
70. Геодезист В. ВАСИЛЬЕВ
71. Кочегар В. ГРОМОВ
72. Плотник Д. КУДРЯВЦЕВ
73. Кок А. ЗВЕРЕВ
74. Кочегар И. МАЛЬХОВСКИЙ
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ четвертым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
75. Врач К. НИКИТИН
76. Плотник А. ЮГАНОВ
77. Начальник экспедиции О. ШМИДТ
12 апреля 1934 года
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ первым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
78. Метеоролог Н. КОМОВ
79. Матрос В. СИНЦОВ
80. Печник М. БЕРЕЗИН
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
81. Гидрограф П. ХМЫЗНИКОВ
82. Художник Ф. РЕШЕТНИКОВ
83. Уборщик В. ЛЕПИХИН
84. Помощник капитала В. ПАВЛОВ
85. Служитель К. КОЖИН
Летчиком М. ВОДОПЬЯНОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
86. Гидрограф Я. ГАККЕЛЬ
87. Гидробиолог П. ШИРШОВ
88. Машинист С. ФЕТИН
89. Матрос М. ТКАЧ
Летчиком И. ДОРОНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
90. Механик М. ФИЛИППОВ
91. Матрос А. ЛЕСКОВ
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
92. Машинист В. ЗАДОРОВ
93. Матрос Г. ДУРАСОВ
94. Помощник завхоза А. КАНЦЫН
95. Механик В. ГУРЕВИЧ
96. Помощник капитана С. ГУДИН
Летчиком М. ВОДОПЬЯНОВЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:
97. Штурман М. МАРКОВ
98. Механик А. КОЛЕСНИЧЕНКО
99. Заместитель начальника экспедиции И. КОПУСОВ
13 апреля 1934 года
Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезен из лагеря в Ванкарем:
100. Боцман А. ЗАГОРСКИЙ
Летчиком М. ВОДОПЬЯНОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
101. Радист Э. КРЕНКЕЛЬ
102. Радист С. ИВАНОВ
103. Заместитель начальника экспедиции А. БОБРОВ
Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:
104. Капитан В. ВОРОНИН
105. Механик А. ПОГОСОВ