Никакая автомашина не способна здесь двигаться быстрее, чем эти неторопливые быки, величественные верблюды и упрямые ослики, словно попавшие сюда с улиц древней Бухары. На дороге много опавших листьев. Как ни странно, весна в этом краю — пора листопада. Деревья торопятся заменить свой зеленый наряд, пока не наступило самое жаркое и сухое время года. Лесов вокруг мало. Поэтому всюду видишь, как на глинобитных дувалах сушат лепешки кизяка. Иногда их складывают в скирды, похожие на гигантские кедровые шишки.
По пути нам встретилось несколько платных мостов. Примечательно, что наряду с тарифом для грузовиков, автобусов и легковых машин была отдельно указана плата за право провести через мост слона. Трижды мы проезжали известные разбойничьи места. Это безжизненные пустоши, пересеченные глубокими оврагами. Лишь иногда увидишь пасущихся коз, еще реже — убогую хижину. Говорят, что местные жители для вида держат коз, а с наступлением темноты промышляют разбоем.
Храмы Каджурахо, возможно, сохранились до наших дней именно потому, что расположены они в недоступной глуши, на северной оконечности пустынного Деканского плато. Лишь в начале нашего столетия там были неожиданно открыты эти памятники X–XI веков. Они явились наглядным воплощением высокой цивилизации, которая существовала на севере Индии до монгольского нашествия. С IX по XIII век Каджурахо был религиозной и политической столицей династии Чандела. Двадцать два сохранившихся здесь храма были построены на протяжении ста лет: с 950 до 1050 года. Они, стало быть, современники ранних готических соборов Западной Европы. В 1200 году царство Чандела попало под власть мусульманских правителей Дели.
Храмы Каджурахо — это не столько архитектура, сколько скульптура. Это скульптурное зодчество чем-то напоминает сказочные крепости или дворцы, которые дети строят из мокрого песка на приморском пляже. Если набрать в ладони песчаной жижи и капать ею на землю, то постепенно вырастают похожие на сталагмиты нагромождения башен и башенок. Каждый храм Каджурахо поднят на высокую каменную платформу. Над этим тщательно разработанным цоколем возведены три яруса скульптурных барельефов. Между ними пропущены полосы камня, украшенного плоскими орнаментами. А над всем этим возвышается сикара — то ли купол, похожий на шлем древнего воина, то ли сложное соединение многих куполов. Сикара олицетворяет собой культ плодородия, а он, в свою очередь, связан с богом Шивой. Несколько упрощая, можно сказать, что индуисты почитают три главных божества. Это Брама — созидатель, Вишну — хранитель, Шива — разрушитель. Однако, будучи богом-разрушителем, Шива также олицетворяет собой мужское начало в природе. Именно он дает толчок к зарождению новой жизни. Поэтому Шиве молятся женщины, жаждущие материнства.
Храмы Каджурахо воплощают тантрическую доктрину в индуизме, которая обрела популярность со времени династии Чандела. Тантризм — это как бы противоположность аскетизму. По мнению его последователей, женщина воплощает собой божественную силу творения. И, стало быть, чувственная любовь, как и духовное совершенствование, может возвышать человека, поднимать его на небеса. Про Каджурахо говорят, что это единственная в мире деревня, куда ежедневно прилетает «боинг». Действительно, здешний аэропорт каждый день принимает полный самолет туристов из Дели или Бомбея. Почему же «боинг» летает именно сюда, а не в Аджанту и Эллору?
Туристические фирмы, разумеется, не преминули воспользоваться славой Каджурахо как одного из немногих мест в Индии, где сохранилась религиозная эротическая скульптура. «Храмы сладострастия» оказались прибыльной приманкой.
Культ мужского начала в природе, разумеется, имеет эротическую окраску. Однако художественные достоинства храмов Каджурахо отнюдь не сводятся лишь к этому. На их барельефах запечатлена жизнь того времени. Тут сражения и пиры. Тут праздники и старинные формы казни: слон давит ногами осужденного на смерть. Тут и придворные нравы: одна красавица подводит брови, другая раскрашивает ступни ног.
Скульптурные фризы Каджурахо имеют некий лейтмотив. На них тысячекратно повторяется фигура льва, очень похожего на стилизованное изображение этого зверя в искусстве Китая эпохи Чжоу, а также древней Месопотамии. Поднявшись на дыбы и повернув голову назад, лев словно готовится поглотить женщину, сидящую у него на спине. Тем временем другая женщина стоит перед львом на коленях и, страстно изогнув спину, старается поймать руками конец львиного хвоста. Подобные же барельефы повторяются вдоль всего фриза. Словно кадры киноленты, они фиксируют движения женских рук. Концом львиного хвоста женщина касается то своей шеи, то груди, то живота. Этот художественный образ служит олицетворением страсти. Строители храмов Каджурахо считали, что страсть снедает только женщину, тогда как мужчине свойственно лишь желание. Скульптуры Каджурахо называют энциклопедией индийской любви. Причем наиболее изощренным формам сладострастия придается прямо-таки ритуальное значение. Центр композиции — мужчина, который утоляет страсть двух, трех, четырех женщин сразу.
Мы ходили от храма к храму, дивясь тому, как свободно и смело сочетали архитекторы, жившие тысячу лет назад, самые различные элементы разработанного ими стиля. Вспомнилось, как один молодой москвич в Дели советовал лететь в Каджурахо самолетом. Дескать, от рейса до рейса целых два часа. И хотя в Каджурахо больше двадцати храмов, сказал он, все они в общем-то одинаковы. Оставалось лишь посочувствовать скептически настроенному соотечественнику. Конечно, храмы Каджурахо можно назвать одинаковыми — но лишь в том смысле, в каком схожи средневековые готические соборы в Кельне, Реймсе и Солсбери. Можно говорить об общности стиля, об общности художественного языка. Но создатели каждого из храмов говорят на этом языке что-то неповторимо свое. Есть храм, где главная сикара доминирует, возносится к небу в одиночестве. Бывает, что к ней примыкают четыре поменьше, а к ним еще шестнадцать, и все они устремляются ввысь, как слитые воедино сталагмиты.
Нам повезло, что мы увидели храмы Каджурахо дважды: при вечернем и при утреннем освещении, когда косые лучи солнца прорисовывают каждый выступ. На фоне синего, еще не выцветшего от зноя неба эти возносящиеся ввысь золотистые храмы порой напоминали сказочные ларцы для сокровищ.
Иногда говорят, что древнеиндийскому искусству не хватает чувства меры. Но вспомним произведения ранней готики, например портал собора Парижской богоматери. Сколько там различных декоративных деталей: и статуи апостолов, и химеры, и геометрические орнаменты.
После долгого и утомительного пути от Дели до Каджурахо мы боялись, как бы не проспать. Хотелось с первыми же лучами солнца начать осмотр. Но еще задолго до рассвета нас разбудила барабанная дробь, перезвон колокольцев и шум человеческой толпы. В нем выделялись женские причитания, а мужчины хором выкрикивали что-то похожее на лозунги. Оказалось, что наш приезд в Каджурахо совпал с одним из праздников в честь бога Шивы.
Большинство храмов Каджурахо демонстрируются туристам в качестве исторических памятников. Они ограждены металлической решеткой, а пространство между ними превращено в тщательно возделанный парк. Там цветут лиловые бугенвиллеи, среди аккуратно подстриженных газонов зеленеют деревья манго. Но одна из древних построек Каджурахо до сих пор является действующим индуистским храмом.
Уже с раннего утра по ведущим туда тропинкам тянулись паломники. Тела мужчин, прикрытые от солнечных лучей лишь набедренной повязкой, казались пепельно-шоколадными. Потому что паломники через каждые несколько шагов ложились прямо в пыль, припадая к земле. Женщины шли в ярких сари, неся с собой ярко начищенные медные кувшины. Возле храма паломники окропляли себя водой и поднимались по ступеням, на каждом шагу припадая лбом к камню. Затем они звонили в медные колокольчики, висевшие во внутреннем алтаре храма, поливали водой статую Шивы и украшали ее гирляндами цветов.
После этого мужчины спускались к пруду для повторного омовения, а женщины продолжали нараспев молиться, двигаясь вереницей вокруг каменного столба и двух священных смоковниц, разросшихся возле храма. В иступленном экстазе, с которым женщины припадали к каменным ступеням храма Шивы, а потом молили грозного бога, чтобы он послал очередной плод в их чрево, было что-то мистическое, загадочное, жуткое…
Вспомнился правительственный плакат, призывающий к ограничению рождаемости. Сможет ли он преодолеть силу религиозного фанатизма? Тем более если в национальном характере так глубоко укоренился тантрический культ, утверждающий, что сладострастие воплощает собой высшее проявление жизни — акт творения. И потому, чем изощреннее человек во всем, что к этому относится, тем больше он приближается к божественному началу. Но даже если бы мы не были свидетелями паломничества в праздник Шивы, храмы Каджурахо поражают не только своей неподдельной стариной, но и тем, что прошлое живет здесь в настоящем. Вокруг течет жизнь, почти не изменившаяся с X–XI веков, с того времени, когда возводились эти сооружения.
Велорикша подвозит туристов к очередному храму. А в двухстах шагах от древних барельефов скрипит старинное водоподъемное колесо, к которому вместо черпаков привязаны глиняные горшки. Это колесо — не музейный экспонат и не подделка для иностранцев. Оно выполняет ту же самую работу, что и тысячу лет назад. Вокруг величественных храмов виднеются убогие хижины. Пасутся тощие серые бычки и грациозные черные козы с шелковистой шерстью.
Вечером мы побывали на концерте народных танцев. Зрители разместились на раскладных стульях перед искусно подсвеченными храмами. Ведущий программы напомнил, что храмы в древней Индии служили не только местом отправления религиозных обрядов, но и средоточием культурной жизни. Впоследствии эта связь ослабла. И вот теперь решено возродить фестивали народного искусства возле храмовых ансамблей, чтобы подчеркнуть связь между музыкой, танцем, архитектурой и скульптурой, сложившуюся еще много веков назад. Мы любовались движениями танцовщицы, у которой на щиколотках были надеты серебряные браслеты с бубенчиками. Она удивительно тонко передавала движениями своего тела сложнейшие оттенки непривычных нам ритмов индийской народной музыки. А за сценой поднимались в звездное небо контуры храмов Каджурахо. В разгар концерта я вдруг заметил, что одна из звезд быстро движется по небу, прочерчивая свой путь от созвездия к созвездию. Это был искусственный спутник Земли. Он вновь напомнил о сосуществовании, казалось бы, несовместимых эпох.
Исфахан — это полмира. Так издавна говорили иранцы о городе, который особенно прославился с тех пор, как в конце XVI века шах Аббас I сделал его своей столицей. Все в Исфахане — от бирюзовых куполов мечетей до белокаменных бассейнов — носит на себе печать искусства, предназначенного не только вызывать восхищение, но и напоминать о всемогуществе повелителя. Пожалуй, именно здесь можно понять ту своеобразную смесь жестокости и утонченности, варварства и просвещения, которая была характерна для эпохи шаха Аббаса. С его именем связаны главные архитектурные памятники Исфахана. Центром городской планировки служит площадь Майдане-Шах, на которую выходят дворец Али-Капу и Шахская мечеть.
Двадцать дворцовых колонн и разбитые перед ними цветники отражаются в водной глади бассейна. Но было время, когда площадь Майдане-Шах служила чем-то вроде придворного стадиона. Вернувшись из походов, чтобы отдохнуть и развлечься со своим гаремом, шах Аббас любил устраивать перед дворцом состязания по игре в поло. С дворцовой террасы шах увлеченно следил за двумя командами всадников, которые клюшками гоняли по полю мяч, стремясь забить его в ворота соперников. Состязания в поло увековечены на старинных персидских миниатюрах. Впоследствии эта придворная игра — нечто вроде хоккея верхом — через Индию пришла в Европу. Большим любителем ее в наши дни является наследник британской короны принц Уэльский.
Исфахан некоторое время был столицей Ирана еще при сельджуках, в XI веке. И слава местных зодчих зародилась еще в те времена. Об этом свидетельствует такой значительный памятник мусульманской архитектуры, как Соборная мечеть. Захватив Исфахан в конце XIV века, Тимур именно здесь набирал мастеров, чьи творения прославили потом его столицу — Самарканд. Но наивысший расцвет исламской архитектуры, искусства отделки куполов и фасадов изразцовой мозаикой наступает в XVI–XVII веках, в годы правления шаха Аббаса. Построенные при нем мечети, медресе и мавзолеи объединяют в себе лучшие художественные традиции народов Средней Азии и Среднего Востока, которые издавна были взаимосвязаны и обогащали друг друга.
В нескольких шагах от гостиницы «Шах Аббас», где я жил в Исфахане, находится медресе И-Мадар-и-Шах, то есть семинария матери шаха. С улицы она ничем не примечательна. Но, попав во внутренний дворик, сразу же окунаешься в атмосферу утонченной гармонии и душевного покоя. Архитектурная композиция вроде бы мало чем отличается от обычного караван-сарая. Прямоугольник двора окаймлен двухэтажной аркадой. За каждой аркой — дверь в комнату для занятий. В глубине — мечеть с двумя куполами. Поперек двора тянется прямоугольный водоем с проточной водой. Он не только несет прохладу, но и удваивает красоту изразцовых куполов мечети, ее изящных минаретов. Здешние зодчие проявили большую смелость, придав оттенки синевы исфаханским куполам. Голубой купол на фоне почти всегда безоблачного неба — казалось бы, абсурдный замысел! Но именно он придает исфаханским мечетям изысканную легкость. В изразцовых мозаиках варьируются различные оттенки синего цвета. От бирюзы на куполе до ляпис-лазури на фронтоне, где на этом темно-синем фоне белеет вязь изречений из Корана. Во дворе шелестят сгорбленные от старости чинары. Усевшись под их ветвями, семинаристы решают задачи по геометрии. И это как бы имеет особый смысл среди геометрических орнаментов, украшающих стены.
Да, исламское искусство — это искусство символов, выражающееся как бы языком математических формул. Лишь кое-где на куполе робко напоминают о себе растительные орнаменты, которые позднее прославятся на персидских коврах. Что и говорить, мусульманское зодчество — прежде всего орнаменталистика. Но это, я думаю, лучшее, на что способна орнаменталистика.
Шах Аббас переселил в окрестности Исфахана армян из Джульфы, предоставил им религиозную автономию, возможность заниматься ремеслами. Здесь же, неподалеку от базара, жили голландцы и англичане. Ведь Исфахан был одним из центров торговли с Ост-Индской компанией. В этом городе с полумиллионным населением ошивалось немало европейских авантюристов.
Главная архитектурная достопримечательность Исфахана — Шахская мечеть. Ее бирюзовый купол с золотистым узором тоже окантован темно-синей полосой с белыми письменами из Корана. Со строительством Шахской мечети связана притча о нетерпеливом заказчике и упрямом зодчем. Шах Аббас действительно торопил своего архитектора с завершением работ. (И не случайно, потому что мечеть была освящена буквально за год до его смерти.) Доказать могущественному правителю, что новое здание должно устояться по крайней мере пять лет, прежде чем его можно отделывать изразцовыми мозаиками, судя по всему, было нелегко. И зодчий попросту сбежал из страны, объявившись в Исфахане лишь пять лет спустя, когда его можно было либо казнить, либо поручить ему завершить работу.
Рядом с Шахской мечетью тянутся ковровые мастерские. Овечья шерсть, шелк для основы и, наконец, орнаменты, впервые примененные в изразцовой мозаике, — вот составные элементы прославленных персидских ковров. На каждый квадратный сантиметр хорошего ковра приходится 165 узлов. Невероятно трудоемкое искусство!
Любуясь историческими памятниками Исфахана, на каждом шагу убеждаешься, что узоры знаменитых персидских ковров заимствованы из орнаментов, которыми первоначально украшались дворцы и мечети. Только на коврах господствует другая гамма красок, обусловленная, видимо, особенностями материала. Возвращаясь по вечерам в отель «Шах Аббас», я старался почувствовать себя постояльцем караван-сарая XVI века. Своды двухъярусной аркады четко выделялись на темном фасаде. Журчала вода в желобах — из них когда-то поили верблюдов, заведенных во двор. А в застеленных коврами покоях устраивались на ночлег иранские купцы.
Шираз — город роз и соловьев, город персидской поэзии и персидской художественной миниатюры. Признаюсь, что, попав сюда, я был прежде всего поражен скудной растительностью этих прославленных мест. Вокруг совершенно голые, безжизненные горы. Единственное яркое пятно — гладь соленого озера с белыми, будто заснеженными, берегами. Иранцы считают, что в Ширазе мягкий климат — не слишком знойное лето, не слишком холодная зима, всегда ясное небо и звездные ночи, настраивающие на поэтический лад. Облаков над Ширазом действительно нет. Но чахлые розарии в знаменитом «Райском саду» меня, честно говоря, разочаровали. Если там и было чем любоваться, так стройными пирамидальными кипарисами. Видимо, прав был мой спутник: чтобы оценить Шираз глазами иранца, нужно увидеть столицу поэтов после двухнедельного путешествия по мертвой просоленной пустыне. Ширазские сады для иранцев — это некие микромиры, оазисы с журчащей водой, вьющимся виноградом и пением соловьев.
Могила Саади — персидского поэта XIII века — находится в мавзолее, напоминающем аналогичные постройки Самарканда. Над гробницей возвышается голубой купол. На нем начертано изречение поэта: «Не считай себя великим. Пусть великим назовут тебя люди». Мы посетили могилу Саади в пятницу, в самые знойные послеполуденные часы, когда температура приближалась к 40 градусам. Но возле мавзолея толпилось множество людей. Причем иностранных туристов среди них было не так уж много. Современно одетая иранская молодежь нараспев читала высеченные на стенах строфы. Детвора тянулась ручонками к полированному алебастровому надгробию. Были здесь и пожилые крестьянки в черных шалях, как видно, приехавшие издалека. Неиссякающий человеческий поток словно воплощал собой слова поэта: «Пусть великим назовут тебя люди». Я стоял у могилы и думал: много ли есть на свете стран, где поэзия XIII века в такой степени оставалась бы частью духовной жизни наших современников?
Потом мы побывали на могиле другого ширазского поэта — Хафиза, который жил и творил на столетие позднее, в XIV веке. Это еще более скромный мавзолей, похожий на беседку. На плите гладкого, чуть просвечивающего алебастра высечены слова Хафиза: «Не приходите ко мне без вина и музыки». Мой спутник-иранец считает Хафиза софистом, приверженцем религиозно-мистического учения, которое получило распространение среди мусульман в Средние века. По его словам, Хафиз упоминает в своих стихах о застольных чашах и объятиях женщин лишь в символическом смысле, имея в виду любовь к жизни и в конечном счете любовь к Богу. Подобно японским синтоистам, софисты считали, что все живое в мире — лишь различные воплощения единого, вездесущего божества. Стремясь привлечь к своему учению верующих, софисты пользовались для изложения его принципов доступным каждому человеку языком наслаждения и любви.
На могилу Хафиза полагается приходить с томиком его стихов. Нужно положить книгу на надгробную плиту и раскрыть ее наугад. Считается, что оказавшееся перед глазами стихотворение способно предсказать судьбу человека. Все это я проделал. И сборник газелей раскрылся на весьма примечательной странице — на, пожалуй, наиболее социально заостренном произведении во всем творчестве Хафиза:
(Перевод А. Кочеткова)
В Ширазе много мечетей с бирюзовыми куполами, с просторными тенистыми дворами. Там дремлют люди, пришедшие откуда-то издалека, а школьники размеренно вышагивают с книгами в руках, на ходу вызубривая уроки. Иранцы по-прежнему чтут этот город роз и соловьев, как чтут они сложенные здесь поэтами газели и написанные художниками миниатюры.
Всего за час езды по отличной дороге от Шираза можно перенестись как бы на двадцать пять веков назад к развалинам стольного града, построенного древнеперсидскими царями Дарием и Ксерксом. Руины Персеполя, каменные лестницы и цоколи его величественных построек, остатки многоколонных залов были обнаружены лишь в нашем веке.
Отец последнего иранского шаха Реза Пехлеви стремился привлечь интерес к доисламской истории Ирана. Ведь было время, когда само слово «Персия» было чуть ли не запретным в этой мусульманской стране. И вот в те самые годы, когда национальное самоутверждение особенно отвечало интересам правителей Ирана, был возрожден интерес к древнеперсидской истории. В начале 70-х годов было решено провести в Персеполе пышные празднества, посвященные 2500-летию персидского государства. Возле развалин были разбиты шатры, где жили приглашенные на церемонию главы иностранных держав. Там происходил парад воинов, которые демонстрировали своими доспехами все династии, правившие Персией.
Строительство Персеполя начал в 518 году до нашей эры тот самый Дарий, который перебросил мост через Босфор, чтобы переправить свое войско в Европу; тот самый Дарий, который потерпел потом поражение у Марафона. Безжизненные желтовато-бурые горы. Из этого же камня, вырубленного поблизости, сложено массивное основание стольного града. Следует заметить, что Персеполь никогда не был главным городом государства. Это был лишь церемониальный комплекс, ансамбль дворцов, куда царь обычно приезжал, чтобы отметить праздник весеннего равноденствия, то есть древнеперсидский Новый год. В Персеполе, пожалуй, лучше всего сохранились лестницы. Прежде всего замечаешь, что по ним удивительно легко подниматься. Эти каменные марши состоят из широких, низких ступеней, ибо предназначались они как для пешеходов, так и для всадников.
Стены, обрамляющие лестницы, украшены барельефами. На них изображены человеческие фигуры в натуральную величину. Это — представители двадцати восьми вассальных государств, воздающие дары царю царей Дарию. Древние скульпторы воспроизвели не только разнообразие одежд двадцати восьми сатрапов, но и различия их этнических черт. Тут и скифы, кочевавшие в степях нынешней России, тут и греки, тут и африканцы. Эти барельефы, созданные двадцать пять веков назад, поражают своей созвучностью современным тенденциям в изобразительном искусстве. Еще в глубокой древности художники умели воплощать свой замысел в обобщенных, порой условных образах. Они не стремились копировать натуру, а давали простор своему творческому воображению. Чем ближе к тронному залу, тем чаще повторяется скульптурный мотив: лев, терзающий единорога. Персидский владыка расправляется со своими противниками. На фризе парадной лестницы можно видеть изображение священного дерева древних персов — пирамидального кипариса. Именно он стал впоследствии символом стройности и гибкости как главных черт женской красоты в поэзии Саади и Хафиза.
Величественные парадные лестницы ведут к тронному залу, или залу ста колонн. Сейчас он напоминает вырубленную рощу, на месте которой сохранилось лишь несколько одиноких стволов. И все-таки остатки колоннад Персеполя дают представление о величии этого сооружения. Колонны тронного зала были увенчаны капителями в виде сдвоенных полуфигур быков, львов, грифонов. Все эти фигуры говорят о влиянии соседней Ассирии — Месопотамского царства, тоже оказавшегося под властью Дария. Но, может быть, еще более примечательно, что, кроме культуры Двуречья, несомненное воздействие на строителей Персеполя оказала и цивилизация Древнего Египта. Они, в частности, бесспорно знали о многоколонных залах, которыми славились храмы древних Фив. Нельзя также не заметить сходства между барельефами Персеполя и древнеиндийскими скальными храмами Эллоры. Изображая людей или животных, скульпторы там и тут прибегали к весьма сходным приемам стилизации.
Наконец, если внимательно присмотреться к капителям древнеперсидских колонн Персеполя, нельзя не заметить, что они представляли собой как бы крестовину. Перпендикулярно сдвоенным полуфигурам животных клалась деревянная балка, подпиравшая часть свода. А такое крестовидное завершение опорной колонны является характерной чертой архитектуры Древнего Китая.
Рельефные фризы Персеполя обрамлены непривычным орнаментом. Это своего рода зубцы, каждая сторона которых, в свою очередь, состоит из трех мелких зубчиков. Орнамент этот является символическим знаком огнепоклонников, последователей Заратустры. Три зубчика на стороне каждого зубца символизируют три ступени самосовершенствования: очистить свои помыслы, свои слова и свои деяния. Как близка эта идея к восьми шагам по пути к нирване, которые должны пройти последователи буддизма!
Персеполь был разрушен Александром Македонским в 330 году до нашей эры. Легенда гласит, что к этому причастна некая красавица, которая будто бы приревновала его к очередной наложнице-персиянке. На одном из пиров она, по преданию, обманным путем добилась от охмелевшего полководца обещания разрушить и сжечь Персеполь. И будто бы, выполняя ее волю, Александр приказал предать город огню и мечу. Персеполь был разграблен и сожжен. А то немногое, что уцелело, подверглось разрушительному воздействию времени.
Персеполь поражает не только парадной величественностью. Здесь на каждом шагу убеждаешься в том, что древний мир был отнюдь не столь уж разобщен, как это может показаться, хотя путь из одних стран в другие требовал многих месяцев, а то и лет. Народы знали друг о друге, учились друг у друга. Оглядываясь на двадцать пять веков назад, поражаешься огромной выразительной силе архаического искусства. В каждом условном образе и приеме чувствуется глубокое знание жизни. Здесь поневоле задумываешься над тем, что если в области науки и техники поступательное движение очевидно и бесспорно, то очень трудно определить, где верх и где низ в шкале ценностей древнего и современного изобразительного искусства.
Тегеран — смрадный, забитый автомашинами город, не имеющий собственного архитектурного лица. Как и многие другие столицы Азии, Африки, Латинской Америки, он — жертва своего нездорового роста. Не успев стать благоустроенным городом, Тегеран изведал все побочные отрицательные последствия урбанизации. В силуэте Тегерана появились первые небоскребы. Но общепризнанного городского центра в нем так и не сложилось. Столица разрослась на пологом склоне. Более состоятельные люди селятся повыше, в северном предместье, тогда как южные пригороды представляют собой азиатские трущобы. Почти нет зелени. А из-за жары и загазованности воздуха ходить по улицам почти невозможно. Именно в Тегеране, где мне довелось бывать еще при шахе, я до конца осознал значение такого экономического показателя, как уровень паразитического потребления правящих классов. Если в послевоенной Японии этот показатель сравнительно низок, что явилось одной из скрытых пружин сделанного страной рывка, то в шахском Иране он был, напротив, непомерно высок.
Бросалось в глаза, что на любом официальном приеме куда более светской и холеной, чем иностранные дипломаты, выглядела элита местного общества. Тут можно было встретить не просто богатых людей, а людей, чье личное состояние считалось бы в Европе поистине сказочным. А некоторые жительницы Тегерана демонстрировали в обществе такое количество драгоценностей, какого не увидишь на приеме у английской королевы. Шах пытался покончить с феодализмом путем реформ, дарованных сверху. Когда у помещиков изымали излишки земли и распределяли ее между крестьянами, землевладельцы вместо выкупа получали акции промышленных компаний. Суть аграрной реформы, которую проводил шах, состояла в том, чтобы насильственно заставить феодалов участвовать в индустриализации страны.
Шах считал, что пожалованная сверху «белая революция» создаст общество социальной справедливости, а миллиарды долларов, полученные от экспорта нефти, позволят Ирану стать Японией Среднего Востока. В действительности же реформы ударили по сельской бедноте, мелким ремесленникам, торговцам. Нужда погнала многие миллионы людей в города. И страна, которая веками обеспечивала себя продовольствием, оказалась больше чем наполовину зависимой от импорта зерна.
Иранцы — потомки жизнелюбивых огнепоклонников. Пожалуй, сама природа этой страны научила ее обитателей умению вкушать радости жизни. Когда летишь над Ираном, видишь внизу безводную рыжую пустыню, на которой кое-где белыми пятнами выступает соль. Пустыня эта к тому же перегорожена несколькими горными кряжами, более высокими, чем Альпы. Занимая территорию в полтора миллиона квадратных километров, Иран долгое время не был единым экономическим организмом. Очаги хозяйственной жизни являлись отдельными, почти не связанными друг с другом островками.
Национальная черта иранцев — это умение стать спиной к пустыне, которая постоянно напоминает о своем присутствии, и создать для себя как бы микромир оазиса. Персидская поэзия основана именно на этой жизненной философии. Находясь рядом с журчащим ручьем, человек подсознательно всегда помнит о соседстве безжизненной пустыни.
В Священном Писании эти места именуются землей, где текут молоко и мед. Но как в действительности скупа, как сурова к человеку природа описанных в Библии мест, многие из которых находятся на территории нынешней Сирии!
Я еду из Дамаска в долину среднего Евфрата. Эта река, пересекающая Сирию с северо-запада на юго-восток, от турецкой до иракской границы, была древнейшей колыбелью народов и цивилизаций. При впадении в Персидский залив Евфрат сливается с Тигром. Их бассейн, или Двуречье, еще пять тысяч лет назад был местом, где процветала культура шумеров, отголоски которой дошли до нас в библейских мифах и притчах. Здесь, на стыке трех континентов — Азии, Африки и Европы, — издавна скрещивались караванные пути, здесь волна за волной проходили завоеватели. Сирия была частью Древнего Египта, Ассирии, Вавилонии, Персии, Римской, Византийской, Османской империй. Она изведала колониальное иго Франции. Лишь в 1946 году сирийскую землю покинул последний иностранный солдат.