Потом, пока сестра мерила температуру, поила чаем, у Риты в ушах все еще звучали слова: «Любит он тебя. Очень любит».
Зачем Завидов приезжал? Любит ли? Или все дело в брате? В его поступках — в том, как он укрывал ее в окопе, как не разрешал идти за ним, когда ловили немецкого летчика, — не было никакой фальши, и никаких вопросов, касающихся брата, он не задавал. И глаза его были такие чистые, влюбленные. Нет, он не лгал… Ей очень захотелось увидеть его, услышать его голос…
Врач и сестра ушли, попоив ее чаем и сделав укол, а ей хотелось уже есть и спать. Значит, все хорошо, значит, дело идет на поправку.
В детстве, когда она болела, мать тоже заставляла ее спать, утверждая, что сон — лучшее лекарство. И постепенно ей и в самом деле становилось лучше: она уже не испытывала боли, когда разговаривала, могла поднимать руки, ела без помощи сестры.
Однажды утром врач вошла в палату с улыбкой на лице и сразу направилась к Рите.
— Ну вот, — сказала она весело, — теперь можешь поговорить со своим возлюбленным. В рань раньскую пожаловал, норовил до обхода прорваться, да дежурная не пустила. И правильно сделала: может, ты вовсе и не хочешь его видеть.
— Что вы! — вырвалось у Риты, и она почувствовала, как загорелось лицо от стыда. — Мне надо спросить у него кое-что, — оправдывалась она.
— Спросишь, спросишь. — И врач стала слушать ее, ощупывать, осматривать. Подошла медсестра и что-то шепнула ей на ухо — нашла время секреты водить! Но сказала, видимо, что-то важное: врач внимательно изучала листок с записями утренних и вечерних температур, озабоченно мдакнула. Еще раз послушала у Риты пульс. И заключила совсем другим, без прежней веселости голосом: — В общем, поговорить с лейтенантом разрешаю. Но без всяких эмоций. И никаких движений. Ясно? Рана в живот — дело серьезное…
Завидов вошел смущенный, растерянный — под бомбежкой он был совсем другим, — несмело приблизился, ступая на носки, и сказал полушепотом:
— Здравствуйте, Рита. — Помолчал, комкая в руках фуражку. — Я рад, что вам лучше… Простите меня…
— Не надо, — умоляюще остановила его Рита. — Я сама виновата.
— Нет, я не должен был разрешать вам… Предчувствовал, а запретить не решился, не хотел ущемлять вас. Теперь казнюсь за ту роковую ошибку…
Слова шли из самой глубины души, и во взоре его было столько страдания, что она окончательно убедилась: он не лжет. Вон и лицо осунулось, и темные круги залегли под глазами…
— …Вы мне не верили, я это чувствовал, потому не знал, как вести себя… Кстати, с братом вашим все в порядке, просил привет передать, скоро он сам навестит вас.
Значит, им все известно. Значит, они верят брату. Она дотронулась пальцами до его руки, поблагодарила:
— Спасибо. — И все-таки сомнение пряталось где-то в уголках души. — Почему вы не взяли его с собой?
— Я предлагал ему. Но он не мог: получает новый самолет. Вы не волнуйтесь, на днях приедет.
— А отец? Что слышно о нем?
— Пока ничего. Собственно, поисками заняться было некогда — столько дел… В общем, поправляйтесь, все остальное образуется.
От радости и благодарности к лейтенанту у нее по щекам покатились слезы. Завидов достал платочек и вытер ей глаза. Склонился к самому лицу и прошептал:
— Я люблю тебя, Рита. Ты для меня самый дорогой, самый близкий человек. Ты веришь мне? — Он взял ее руку, нежно погладил и поднес к губам.
— Верю. — Она улыбнулась ему, ответила на поцелуй слабым пожатием.
«Как непостоянна, изменчива, до глупости насмешлива моя судьба!» — думала Рита, когда ушел Завидов. Столько горя и потрясений пережила она, и теперь, когда она беспомощна и недвижима, судьба подарила ей любовь. Выживет ли она? Целую неделю лежит недвижима, и врач требует, чтобы даже не шевелилась. Температура не спадает, и врач обеспокоена. Значит, что-то серьезное. А ей так хотелось теперь жить! Отец освобожден, Шурику ничто не угрожает, ее любит Завидов, и она любит его. Он нравился ей еще там, в Михайловке, но она боялась его, глупая, не верила ему. А теперь… Теперь только бы выздороветь! Она ласками отплатит за свое недоверие, за холодность, за огорчения, которые доставила ему. И спасибо тебе, судьба, что ты наконец-то сжалилась над бедной девушкой: нет ничего страшнее чувствовать себя чужой среди своих, испытывая недоверие, а то и презрение… Любовь… Это торжество прекрасного настоящего над темным прошлым, это наслаждение счастьем после стольких переживаний. Спасибо тебе, судьба, за все. Ведь не будь тех горьких, тяжелых дней и ночей, Рита не испытала бы настоящей радости, не узнала бы ей цену. И неважно, что она ранена, — счастье стоит этих мук, — она выживет, выживет во что бы то ни стало, даже если еще раз придется пройти через все испытания.
Снился ей Завидов, красивый, смелый. Они гуляли по пшеничному полю, и пшеница, только начавшая колоситься, еще зеленая, сочная, стлалась перед ними зеленым ковром, по которому идти было легко, неощутимо. Завидов держал ее за руку и нежным пожатием волновал сердце, заставлял биться трепетно и учащенно. Ей хотелось идти вот так с ним, ощущать пожатие руки, видеть его необыкновенное лицо, мужественное и милое.
Внезапно подул ветер, и пшеница распрямилась, стала густой, труднопроходимой. Колосья сплетались, цеплялись за ноги, обвивали их. Рита выбивалась из сил, стараясь не отстать от Завидова, а он удалялся, то и дело исчезал из поля зрения.
— Подожди, — умоляла она, — я очень устала.
— Ждать нельзя, — возражал он, — мы опоздаем.
Идти становилось все тяжелее, но остаться одной было страшно, и она рванулась за ним. Внезапно перед ними вырос немецкий летчик — здоровенный детина с неприятной рыжей физиономией. В руках у него парабеллум, которым он помахивал, насмешливо поглядывая то на Риту, то на Завидова. Вот он медленно приподнял пистолет и прицелился прямо в грудь лейтенанту.
— Нет! — крикнула Рита и бросилась вперед из последних сил, чтобы заслонить собой любимого. Выстрела она не слышала. Видела, как сверкнуло пламя, и ощутила не боль, а сильное жжение внутри, словно что-то там застряло раскаленное.
Немец куда-то исчез, а вскоре пропал и Завидов. Лейтенант позвал ее откуда-то издали: «Рита! Рита!..»
«Я здесь», — хотела она отозваться, но не могла — спазмы сдавили горло. Тогда она решила подняться, чтобы он ее увидел. Напрягла силы и… встала.
Проснулась она от острой боли в животе и удивилась: она сидела на кровати, свесив ноги. У двери тускло светилась настольная лампа, освещая склоненную голову задремавшей медицинской сестры.
«Что я наделала!» — ужаснулась Рита, чувствуя, как боль разливается по всему телу, как немеют ноги и руки. Попыталась лечь — и не могла: перед глазами зарябило, закачалось, расплылось радужными кругами. Теряя силы, она позвала:
— Сестра!
Та услышала ее и подбежала к ней.
— Да ты что? — прикрикнула она как на непослушного ребенка. — Разве можно? Тебе шевелиться не велено. — И поняла: раненой не до нотаций, — подхватила ее под руки, уложила на кровать. Рита это чувствовала и сознавала, а что продолжала говорить сестра, уже не улавливала. Боль сковала все тело, сдавила грудь. Последнее, о чем она подумала, — о только что виденном сне, о зовущем ее Завидове: «Рита! Рита!..»
«Теперь мне до него не добраться», — поняла Рита.
26/Х 1942 г. …Боевой вылет с бомбометанием по аэродрому противника в районе г. Армавир…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Мужественен тот, кто в трудных ситуациях не теряет присутствия духа и не страшится умереть за правое дело; доблестен он, если в критическую минуту думает не о смерти, а о жизни…
Смерть Риты, неожиданная, чудовищно нелепая, казалось, вырвала у Александра последнюю опору из-под ног. Когда она была рядом, он, не осознавая, чувствовал ее незримую поддержку, беспокойство и заботу о нем и сам жил для нее, зная, что она души в нем не чает. Правда, в последнее время, с тех пор как нашлась Ирина, он почти забыл о сестре: увидятся, обмолвятся двумя-тремя фразами — и по своим делам. А вот теперь, когда ее не стало, он понял, как нуждалась она в его напутственном ободряющем слове, в братском, чутком отношении, и казнил себя за черствость, невнимательность: нашел свою возлюбленную и забыл о сестре. А ведь за ней тоже ухаживали, она могла и хотела любить и быть любимой. Из рассказа Завидова, принесшего ужасную весть о гибели сестры, Александр пришел к выводу, что лейтенант нравился Рите (в него не грех было влюбиться, а возможно, так оно и было), но она не доверяла ему, остерегалась. Благополучие брата она ставила выше своих личных симпатий, чувств. А он…
Не успела зарубцеваться эта тяжелая рана, как последовала вторая: на имя Риты пришло письмо из станицы Холмской от дедушки с бабушкой, в котором сообщалось, что на отца получена похоронка: геройски погиб пятнадцатого июля под Ростовом. А Рита умерла от раны двадцать второго, на неделю пережила отца…
И остался Александр один. От Ирины — ни весточки. Вряд ли и она уцелела в этом аду войны. По сводкам и разведдонесениям, фашисты в Крыму свирепствуют с особой жестокостью, блокируют партизанские отряды регулярными войсками в горах и сравнительно небольших лесных массивах; с некоторыми отрядами давно уже нет никакой связи — видимо, уничтожены…
Говорят, нет таких сильных горестей, которых рассудок и время не могли бы смягчить. Постепенно оттаивал душой и Александр. Особенно легче стало, когда в полк, перебазировавшийся в начале октября на Каспийское побережье, вернулся Ваня Серебряный. Они встретились как родные братья. Ваня не изменился, все так же любил выпить, побалагурить, поволочиться за женщинами, и его неиссякаемый оптимизм, жизнерадостность как благотворный бальзам действовали на Александра, успокаивали его, заглушали боль душевных ран.
26 октября после послеобеденного отдыха шестнадцать экипажей полка собрались на аэродроме у своих самолетов в ожидании команды на боевой вылет. Еще утром вернувшийся с задания воздушный разведчик доложил, что на Армавирском аэродроме немцы сосредоточили более 100 бомбардировщиков. А час спустя наши истребители сбили «Фокке-Вульф», летчики которого на допросе сообщили, что гитлеровское командование отдало приказ нанести бомбовый удар по Баку и Грозному в ночь на 26 октября, уничтожить нефтезаводы, к которым оно так стремилось и которые, судя по сложившемуся на фронте положению, теперь уже взять не представляется никакой возможности, лишить советскую технику топлива.
К моменту прибытия летного состава на аэродром в полк из Москвы прилетел представитель авиации дальнего действия генерал-майор Петрухин и поставил задачу нанести по вражескому аэродрому упреждающий удар. На бомбардировщики было подвешено по полторы тонны бомб, воздушные стрелки зарядили пулеметы, летчики проверили заправку баков топливом. Последние указания давал сам комдив Судариков, сухонький, энергичный генерал-майор с тонким пронзительным голосом, который было слышно не только строю, но и всему аэродрому. Генерал объяснял важность задачи, расхаживая вдоль строя, а за ним неотступно следовал заместитель подполковник Лебедь, высокий, краснолицый, рыжебровый офицер.
Судариков закончил свою напутственную речь и ушел на КП дивизии, где находился Петрухин, ожидавший из Москвы приказ на вылет. Прошло около часа, а комдив все не возвращался. Видимо, начальство ломало голову о времени удара. Надо было так подрассчитать, чтобы угодить в самый «час пик», перед взлетом фашистских самолетов.
Шел шестой час вечера, а команды на вылет даже разведчику погоды не поступало. Экипажам надоело ждать, и они потянулись к машине командира полка. Здесь же расхаживал и замкомдив подполковник Лебедь, начальническим взглядом посматривая вокруг, но оставаясь ко всему безучастным. Александр знал замкомдива еще до войны. Служил он в полку, командовал второй эскадрильей, правда, очень мало: вскоре его взяли в корпус инспектором по технике пилотирования. И вот уже в тридцать два года он замкомдив, подполковник. В свой родной полк он приезжал часто, летал с летчиками на проверку их техники пилотирования, на допуск к ночным полетам и в сложных метеоусловиях.
Александр в эту ночь должен был лететь осветителем цели — значит, взлетать первым, не считая разведчика погоды, и потому неясность со взлетом беспокоила его больше всего. Он подождал-подождал и тоже не выдержал — зашагал к командирскому самолету, благо он находился в сотне метров. Ваня Серебряный был уже там и рассказывал какую-то байку — летчики весело хохотали. Не смеялся лишь Меньшиков. Когда Серебряный кончил, подполковник озабоченно посмотрел на свои наручные часы и сказал с досадой в голосе: