— Это почему же? — услышал его Лебедь и остановился около командира полка.
— Потому что после двадцати одного часа на Армавирском аэродроме ни одного самолета не останется, — уверенно ответил Меньшиков и пояснил: — Немцы — народ педантичный, во всем любят точность, даже на войне строго соблюдают распорядок дня. Ужин — ровно в девятнадцать ноль-ноль. В двадцать ноль-ноль — последние указания на полеты. Еще полчаса уйдет на подвеску бомб, проверку оружия и техники. Итак, взлет — в двадцать один ноль-ноль. От нас до Армавира три часа лету, вот и прикинь, когда нам взлетать.
«Действительно, — подумал Александр, — простая и убедительная арифметика, а начальство голову ломает…»
— Резонно, — согласился Лебедь. — Чего же ты молчишь? Надо пойти подсказать начальству.
— Пойти, — усмехнулся Меньшиков. — Начальство поучать что тигра щекотать…
Александр уважал Меньшикова, был за многое ему благодарен, считал его рассудительным, мудрым человеком, и такое умозаключение поразило его: решается судьба Бакинской и Грозненской нефти, а подполковника, видите ли, беспокоит, как бы не задеть самолюбие начальников.
— Н-да, — неопределенно протянул Лебедь, то ли осуждая Меньшикова, то ли соглашаясь с ним. И тоже усмехнулся: — Что ж, придется мне пострадать за общее дело. — Он надвинул фуражку на лоб, словно готовился к встрече с ураганом, и зашагал в сторону КП дивизии. И все, кто слышал этот разговор, видел Александр, были на стороне замкомдива. Лебедь вырос в глазах даже тех, кто относился к нему с неприязнью, особенно после того, как через несколько минут вернулся и дал команду экипажам на вылет.
Первым взлетел разведчик погоды, он пошел по отвлекающему маршруту, а спустя десять минут — Александр. Какой это его боевой вылет? Восьмидесятый, сотый? После гибели Риты и отца он не считал вылеты, летал и летал: на бомбежку Харьковского тракторного завода, где немцы наладили ремонт танков, на уничтожение переправ и железнодорожных мостов, скопление эшелонов на железнодорожных станциях, на воздушную разведку, на отвлечение огня ПВО противника, на освещение целей САБами и на многое другое. Он выпрашивал у Меньшикова самые сложные задания, и ни разу ему в душу не закралась тревога об опасности, будто не было ни вражеских истребителей, ни зенитных орудий. И удивительное дело — за полгода напряженной огненной страды ни один снаряд серьезно не повредил его машину, ни один истребитель не вышел на дерзкую неотразимую атаку. А сегодня, когда руководитель полетов скомандовал: «Сорок пятый, вам взлет!», — тревога холодком вдруг обдала сердце.
Александр понимал: лететь первым — не только большая ответственность, но и большая опасность. И первый, самый плотный, заградительный залп твой, и прожектора, и истребители… Правда, на его счету таких «первых» было около десятка, но в этот раз он испытывал какое-то напряжение, непонятное волнение. И штурман притих, слова не вымолвит; на земле ему сам черт не брат, а тут, видно, не до шуток. И в самом деле — надо угол сноса рассчитать, ориентировку вести, следить, чтобы не подошел вражеский истребитель.
Небо быстро темнело, и вскоре непроглядная чернота окутала самолет. Южные ночи вообще темные, а эта была какая-то особенная, будто смолой все залили — ни звезд на небе, ни огонька на земле. Александр почти не отрывал взгляда от пилотажных приборов.
Через два часа впереди показалось зарево — линия фронта. Бомбардировщик благополучно пересек ее, углубился на занятую врагом территорию и, круто развернувшись, пошел на цель, чтобы сбить с толку посты воздушного наблюдения и оповещения: пусть думают, что это свои возвращаются с задания.
На небе в облаках появились просветы — светлячками замигали одинокие звезды.
— Командир, подержи, промерчик сделаю, — заговорил наконец Ваня Серебряный. И минуты через три радостно сообщил: — Порядок, командир, ветерок ангельский, 30 км, и как раз по курсу.
Александр на секунду оторвал взгляд от приборов и увидел вдали огни взлетно-посадочной полосы. Армавирский аэродром, где их полк тоже сидел перед тем, как эвакуироваться на Каспийское побережье. Фашисты не ожидали советских бомбардировщиков. Настолько были уверены в безнаказанности, что летали, как в мирное время, с полностью освещенным стартом. Подлетев ближе, Александр различил внизу два огонька, красный и зеленый, — аэронавигационные огни самолета. Он шел по кругу. Сделал четвертый разворот, и от него в сторону старта полетели желтая, потом зеленая ракеты, В ту же секунду на земле вспыхнул прожектор.
Фашисты явно обнаглели, пренебрегая самыми элементарными мерами предосторожности. Стоило проучить их за это.
— Командир, а ведь мы вполне можем сойти за фашистов, — подсказал Ваня Серебряный. — Может, тоже включим аэронавигационные огни да снизимся, чтобы получше все рассмотреть да поточнее прицелиться?
Александр подумал: «Идея заманчивая, но если немцы определят, что это чужой самолет, по аэронавигационным огням прицеливаться им будет легче и точнее». И все же рискнуть стоило. Он, как делал и раньше, прибрал обороты одному мотору, а второму добавил — гул получился прерывистый, с завыванием, — включил бортовые огни.
— Зенитки молчат. Точно, за своих приняли, — включился в разговор стрелок-радист из экипажа командира эскадрильи майора Арканова. Майор утром летал на воздушную разведку, а ночью руководил полетами и «уступил» своего стрелка-радиста на один полет Туманову, экипаж которого после гибели сержанта Сурдоленко и ранения Серебряного так и не был полностью укомплектован. В этот полет к Туманову напрашивался старший лейтенант Пикалов, снова подружившийся с Серебряным, и Александр дал согласие, но в последний момент подполковник Меньшиков почему-то воспротивился и заставил Пикалова заняться подготовкой молодых, еще не введенных в строй стрелков-радистов. — Я и ракет на всякий случай разных прихватил. Вот под рукой желтая и зеленая.
— Уговорили, уговорили, — ответил Александр. — Уже включил огни. Перевожу самолет на снижение. В районе четвертого разворота пустишь желтую и зеленую ракеты.
— Есть, командир. Будет сделано.
Александр вывел самолет на прямую вдоль взлетно-посадочных огней.
Стрелок пустил желтую и зеленую ракеты. Длинный луч прожектора лег вдоль ВПП, приглашая экипаж на посадку. Замысел удался.
— Так держать! — скомандовал штурман.
В отблесках луча прожектора обозначились силуэты самолетов, стартовая командная будка (все было так, как и при базировании наших самолетов), стоявшие около будки легковые автомашины. Меньшиков был прав: советские бомбардировщики прибыли в самый раз, когда фашистское командование напутствовало своих асов перед ответственным заданием.
— Десять влево!
Александр развернул машину как раз туда, где было наибольшее скопление самолетов.
— САБ! — крикнул Серебряный.
— Есть, САБ! — отозвался Агеев. И в ту же секунду аэродром осветило словно громадной люстрой. Стало светло как днем.
Александр не выдержал и взглянул за борт. Невдалеке от стартовой командной будки увидел строй летчиков: гитлеровское командование давало последние указания. «Сейчас мы внесем поправку», — подумал Александр и в этот момент бомбардировщик облегченно взмыл: штурман сбросил бомбы внешней подвески.
Александр выключил аэронавигационные огни и с набором высоты стал разворачиваться для нового захода. «Теперь очередь фашистов, — подумал он, — зенитки дадут сейчас нам прикурить». Но, к удивлению, ни разрывов снарядов, ни лучей прожекторов не появилось. Горел лишь один, посадочный, прожектор, и к нему приближался самолет с включенными фарами. Наверное, у него кончалось горючее, и ему ничего не оставалось, как садиться, а это вызвало у зенитчиков недоумение: самолеты заходят на посадку — и вдруг над аэродромом повисает САБ, раздается взрыв. Ошибка своих или налет противника? Попробуй разберись, тем более что фашисты перелетели на этот аэродром лишь накануне.
Следовавшая за осветителем основная группа внесла ясность — аэродром заклокотал, как от вулканического извержения. Спохватились было зенитки, но специально выделенная для подавления их огня группа капитана Зароконяна быстро заставила их замолчать.
Александр уводил самолет от цели в темноту с легким сердцем и отличным настроением, и впервые за томительные дни после гибели Риты ему вспомнилась Ирина, ночь, проведенная с ней в станице Михайловке. Где она, жива ли?
2/XI 1942 г. …Боевой вылет в глубокий тыл противника (Крым, район Алушты, гора Чатырдаг), выброска партизанам грузов, продовольствия…
(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)
Раскрашенные первыми осенними похолоданиями листья не шелохнутся. Лес будто еще дремлет, солнце уже высоко поднялось и залило всю яйлу Чатырдага, где расположился партизанский отряд после утомительного ночного перехода. На этой яйле следующей ночью предстоит принять самолет с Большой земли. Ирина изрядно озябла, оттого и проснулась. Где-то невдалеке раздается стрекот сороки. «Неужели немцы?» — тревожно мелькает мысль, окончательно разгоняя сон. Ирина высовывает голову, прислушивается. Рядом похрапывают товарищи. Шагах в двадцати бесшумно расхаживает часовой Геннадий Подорожный. Он спокоен и не обращает внимания на стрекот сороки. Значит, все в порядке, кто-нибудь из своих потревожил лесную сплетницу. Подорожный — опытный партизан, с первых дней оккупации Крыма в лесу и изучил повадки птиц.
Сегодня у Ирины, вернее, у группы, в которую она входит, очередное задание: встретить самолет, прибывающий с Большой земли, с оружием, боеприпасами, продовольствием и отправить с ним в тыл тяжелораненых.
Ирина спускается в самую низину: яйла представляет собой неровную покатую площадку километра полтора длиной и метров шестьсот шириной. «Самолеты взлетают под гору, чтобы быстрее набрать скорость и, значит, быстрее оторваться от земли», — вспомнились слова Александра. Вот и пригодились его уроки. Милый, любимый Шурик… Жив ли он?… Перед выброской ее сюда, в тыл к немцам, начальник спецкурсов предупредил, чтобы на аэродроме она ни с кем и ни о чем не говорила. Чудак! Если бы он знал, кто для нее Александр. Да под угрозой смерти она не сдержалась бы! И когда приземлилась темной ночью здесь, в Крыму, она тоже нарушила указание, послала любимому прощальное приветствие-пароль — красную и зеленую ракеты, чтобы он не беспокоился. И поторопилась: не успел радист радировать в центр о благополучном прибытии разведчицы, как их атаковали немцы. Пришлось принять неравный бой, с трудом им удалось вырваться из устроенной карателями ловушки.
Площадка вполне подходящая, с твердым грунтом, покрытая высокой, уже пожухлой травой — без хозяйского глаза она выдула до колен. Посадке эта трава не помешает, а вот взлететь будет сложнее. Ирина остановилась, еще раз окинула площадку взглядом. Взлетит, под гору. А костры разложить придется вот так…
…В течение ночи на 2 ноября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе, в районе Нальчика…
(От Советского информбюро)
Она первая уловила гул самолета и сразу определила: наш, Ли-2. Растолкала прикорнувшего у сложенных в кучу дров командира, намаявшегося за эти сутки больше всех. Он за все в ответе — и за скрытый переход, и за доставку тяжелораненых, и за обеспечение благополучной посадки самолета, и за многое другое. Потому и отдыхал меньше других. Вот только с наступлением темноты, когда уложили хворост в кучи и все приготовили к встрече самолета, он прилег и мгновенно уснул.
Самолет зашел по направлению выложенных костров и почти у самой земли включил фары. Сел точно на траверзе светового «Т». Ли-2 развернулся и ослепил их светом фар. Ирина прикрыла глаза рукой. Самолет сбавил обороты, но летчики моторы не выключали, чтобы в случае ловушки взлететь без промедления. Открылась дверь. Ирина увидела в проеме человека и крикнула изо всех сил пароль. Спустилась лестница, и ей протянули руку. Она одним махом поднялась в салон и с замершим сердцем пошла по узкому проходу между ящиков и тюков к кабине летчиков. Ноги стали тяжелыми, пудовыми, их трудно было отрывать от пола — вот-вот подломятся, как бывает во сне… Навстречу ей вышел стройный подтянутый пилот в меховой летной куртке, в шлемофоне. Лица не видно, но походка… неторопливая, уверенная… Он!
— Шурик! — крикнула она и последним усилием воли рванулась к нему. И… беспомощно опустила приготовившиеся обнять его руки: нет, не он. Бледно-оранжевый блин от костров, пробившийся сквозь иллюминатор, высветил немолодое лицо с широким приплюснутым носом, раздвоенным подбородком. Не он…
— Туда нельзя! — властно скомандовал летчик. — Вы что хотите?
— Вы командир? — Ирина взяла себя в руки и заставила успокоиться.
— Нет, командир там, — кивнул мужчина на дверь пилотской кабины. — Он скоро выйдет.
— Как его фамилия?
— Капитан Прохоров. А, собственно, в чем дело?
— Простите… — Ирина повернулась и спустилась по трапу на землю.