— Антон Ильич, какие разговоры! — широко и белозубо рассмеялся Дзукаев, подмигнув следователям. — Мы сегодня же отправим вас. Полковнику Федорову я уже докладывал о вашем прибытии. Его здесь нет, но он просил вам передать свою глубокую благодарность и беспокойство по поводу вашего здоровья. Он обещал лично решить с командованием вопрос о доставке вас в Москву. За это не волнуйтесь. — Дзукаев внимательно посмотрел на Елецкого и строго сказал Рогову: — Сандро, дорогой, обеспечь Антона Ильича всем необходимым.
Они долго занимались бумажными делами, которых Дзукаев терпеть не мог. Выручали скрупулезная точность и аккуратность Виктора Дубинского. Дзукаев прочитал и подшил к делу показания Елецкого. Ждали Баринову.
Виктор зашел в ее комнату, быстро вернулся, шепнул:
— Заканчивает, — и снова ушел к ней.
Минут через пятнадцать она вошла в сопровождении Дубинского, несшего пухлую кипу исписанной крупным почерком бумаги. Баринова окинула взглядом комнату, и глаза ее прикипели к Елецкому. А он пристроился на подоконнике, опершись на палку, и внимательно смотрел на Баринову, слегка покачивая головой из стороны в сторону. Наконец Анна словно очнулась и быстрыми шагами прошла и села на стул спиной к Елецкому. Резким движением указательного пальца приказала Дубинскому положить бумаги Дзукаеву на стол.
— Здесь — все. Прежде чем я буду отвечать на ваши вопросы, настаиваю на следующем. Все написанное — истинная правда. Лично я не повинна в смерти ни одного человека, я никогда не держала в руках никакого оружия и к акциям, проводимым гестапо во время оккупации этого города, отношения не имею. Ни в каких уголовных делах я не замешана. Напротив, на посту заместителя председателя правления сельпо и ранее я трудилась честно и за свой труд получала только одни благодарности. Во время оккупации я также была абсолютно лояльна по отношению к местному населению. Все, кто меня знают, могут это подтвердить. И последнее. Прошу суд учесть, что я женщина.
— Понятно, — согласился Дзукаев. — Почитаем, какую правду вы изложили…
Любопытная это была исповедь. Казалось, Баринова не скрывала ничего, не стремилась выставить себя в более выгодном свете. Она начала издалека, с детства, со своей семьи, Петра Баринова, подробно описала свои взаимоотношения с военнопленным, затем появился кузен Вилли Клотш, будущий группенфюрер СС, его советы, приезд в Россию. Она писала о работе экспертом-переводчиком в техническом бюро Отто Вольфа в Москве, затем о возвращении в Брянск и переезде в Смоленск. Можно было подумать, что она даже получала какое-то своеобразное удовольствие, живописуя свои взаимоотношения с мужем, а потом с Тарантаевым. Подробно описала она, как ей напомнили о ее долге перед Германией, но она, не желая бросать и намека тени на свою деловую репутацию, предложила использовать в качестве агента человека хитрого, но недалекого-Григория Тарантаева. Он и выполнял задания сотрудника германского посольства в Москве Курта Бранд-вайлера. О существе этих заданий она, конечно, долгое время не догадывалась. Только с начала войны, когда появился Бергер и она стала его любовницей, некоторые из этих заданий прояснились для нее. Но об этом ей рассказывал уже сам Бергер, который в своей разведывательной деятельности подчинялся Брандвайлеру. Вот, собственно, и вся ее биография. Она, разумеется, признает себя виновной в том, что была связана с представителями германской разведки, но эта связь была сугубо личной, так сказать, интимной, и не наносила никакого ущерба советскому государству, в котором она жила и честно трудилась. Она виновата лишь в том, что знала о преступной, шпионской деятельности Тарантаева, но не донесла на него в органы НКВД, хотя как женщину, ее, в общем, нетрудно понять. Что же касается Бергера, то он, являясь офицером абвера, занимался вербовкой агентов в России с целью их долговременного оседания после ухода немецких войск. Многих из них она видела в доме Бергера, даже запомнила их внешность, псевдонимы. Учитывая то обстоятельство, что по законам военного времени к ней уже по одному только подозрению в шпионаже может быть применена высшая мера наказания, она ставит в известность следствие, что, если ей будет твердо гарантировано сохранение жизни, она постарается вспомнить адреса оставленных Бергером агентов, а их около полутора десятков.
Дзукаев жирно, двумя линиями отчеркнул этот абзац и поднял глаза на Баринову.
— Эти агенты действительно существуют?
— Разумеется. Возможно, повторяю, я смогла бы их вспомнить. Но вы сами понимаете, мне нужны определенные гарантии.
Дзукаев кивнул и снова углубился в чтение. Он по нескольку раз перечитывал отдельные фразы и абзацы и хотел понять, разобраться, что, какие пружины двигали этой женщиной. Она так спокойно и даже равнодушно, с массой вполне зримых деталей рассказывала о приходе фашистов, их карательной политике, несколькими фразами ярко охарактеризовала каждого из своих соотечественников, особенно Бергера и Курта, и во всем этом была какая-то совершенно непонятная Дзукаеву ирония, словно Анна выбрала себе роль беспристрастного судьи, для которого не существует таких понятий, как фашизм, предательство, убийство, а есть ситуация, положение вещей, акция…
Она не называла людей, в России их для нее не было, было население. Откуда же, думал Дзукаев, в ней такая ненависть к русским людям? Ведь муж ее был русским. Она пишет, что ехала в Россию с большими и честолюбивыми планами. Так что же это, неудовлетворенное честолюбие, крушение надежд? Видимо, мечтала о величии, а оказалось, никто не оценил ее “подвига”, ее миссионерства среди дикарей, и пришлось ей работать, как всем в страна, и быть наравне со всеми. Но ведь она пишет и о том, что к ней относились хорошо, ценили, хвалили. Значит, что же, не так ценили, как ей того хотелось? И поэтому она с равнодушием палача смотрела на бесчисленные, немыслимые страдания людей, которым принесли смерть и горе ее соотечественники.
За чтением Дзукаев упустил момент, когда начался какой-то странный, отрывистый диалог между Бариновой и Елецким.
— Страсть к искусству? Ложь! Самый обычный грабеж, вот что это такое, — сказал Елецкий.
— Наполеон после войны с Египтом привез во Францию и тем спас и открыл миру древнее египетское искусство, — возразила Анна. — Я видела в Дрездене.
— Наполеон был таким же грабителем… Рангом выше…
Дзукаев непонимающе посмотрел на Елецкого.
— Извините, майор, я просто вспомнил, что в кабинете Бергера висела масса наворованных картин и наших древних икон, и поинтересовался, куда все это делось? А она, — он кивнул на Баринову, — стала объяснять, что это акция по спасению ценностей от варваров. Невероятный цинизм! Впрочем, те же слова говорил мне и Бергер.
— Да-да, — кивнул Дзукаев и снова принялся за показания.
И вот последняя страница. Что же, Баринова, похоже, старалась писать свою “исповедь” искренно -о себе, о своих увлечениях, о своих знакомых. Она только старательно уходила от своего участия в шпионаже и преступлениях, творимых гитлеровцами. По ее показаниям, от Бергера шла прямая линия к Тарантаеву. А где же она сама?
— Каким образом вы завербовали Тарантаева? — как бы между прочим, спросил Дзукаев, не поднимая глаз от “исповеди”.
— Я? — удивилась Анна. — Я ведь написала, что только указала на него Брандвайлсру в один из его давних приездов в Смоленск.
— Он разве не давал подписки о сотрудничестве с германской разведкой?
— Ну-у… нет, давал, — Анна насторожилась. — Выходит, он знает немецкий язык?
— Думаю, нет… Определенно, нет.
— Кому же он давал, в таком случае, подписку?
— Мне.
— Уточните, она была на русском или на немецком языке?
— На немецком.
— Значит, это вы переводили ему текст?
— Я…
— А в каком году был завербован Тарантаев?
— Не помню, думаю, что в середине тридцатых.
Дзукаев нахмурился.
“Вот почему Тарантаев так старательно уходил от ответа на вопрос: когда познакомился с Бариновой. Значит, их связь тянется с тридцатых годов”.
— А вот Тарантаев утверждает, что передавал свои сведения только вам, а вы — уже дальше.
— Он лжет.
— Нет, не лжет. Более того, из его показаний следует, что именно вам было поручено собирать данные о дислокации наших войск в западных областях накануне войны. Именно по вашим специальным спискам были уничтожены советские патриоты — тысячи людей. Тарантаев довольно подробно рассказал об этом. Вот, — Дзукаев перелистал протокол допроса Тарантаева, отчеркнул карандашом на полях и протянул одну страницу Бариновой. — Можете посмотреть сами.
Баринова нервно выхватила лист, прочитала и отшвырнула его на стол.
— Все это гнусная ложь! Навет! Покажите мне хотя бы одного человека, которого я выдала!
— Оглянитесь, — просто сказал Дзукаев.
Баринова вздрогнула, медленно обернулась и встретилась глазами с Елецким.
— Это неправда! — воскликнула она. — Это тоже “заслуга” Тарантаева!
Елецкий молча засучил правый рукав, показал длинный шрам и негромко сказал:
— После того как вы отправились к обер-лейтенанту Рихарду за французскими духами, Бергер мне сам сказал об этом. От него же я узнал и о вашей профессии.
— Это в вас говорит месть, — после паузы зло сказала Анна. — Вы мстите мне за то, что Бергер поймал вас и… пытал. Как это подло, истинно по-русски — мстить женщине, когда не можете отомстить мужчине! Я понимаю, вы хотите убить меня без всякого суда! Какой тут суд, какие у вас могут быть законы?!
— Зачем горячиться? — пожал плечами Дзукаев. — Никто не собирается вас прямо тут убивать. И нет у нас такого права. Ставлю вас в известность, что советский суд вершится только уполномоченными на то людьми. Это в фашистской Германии, насколько нам известно, полностью отсутствуют правовые гарантии для граждан. А у нас их никто не отменял. Поэтому не будем горячиться. Не будем кричать на свидетеля. Вот вы, гражданка Баринова, обвиняете нас в самоуправстве, а сами тем не менее требуете гарантий сохранения вашей жизни. Обязан вас предупредить, я, как следователь, никаких гарантий вам дать не могу. Только военный трибунал может учесть ваши чистосердечные показания и вынести свое решение. Думаю, поэтому вам стоит вспомнить адреса агентов. Это очень важно для вас лично… Вам нужна бумага или будете диктовать?..
Анна долго сидела, не шевелясь, уткнувшись взглядом в чистый лист бумаги. Она трезво оценивала свое положение: с блефом ничего не получилось, игра подошла к финишу. Когда противнику известны твои карты, ты — в проигрыше. Оставалась единственная надежда пробудить интерес руководства контрразведки к себе, как к опытному агентурному работнику. Все-таки ее знакомства и связи по ту сторону фронта значат немало. Кстати, и данные на полтора десятка агентов, оставленных здесь Бергером, но, по сути, находящихся под ее личным контролем, тоже должны быть оценены как акт добровольной сдачи. В конце концов, когда речь идет о жизни и смерти, что для нее эти пятнадцать отлично натасканных ничтожеств?! И Анна решительно протянула руку к карандашу.