СОЛНЦЕ В ВИДЕ БАГРОВОГО ШАРА САДИЛОСЬ за мыс Нордкап, огненным светом своим озаряя и как бы даже воспламеняя высокие ледники Гренландии и равнины Лапландии. Дул штормовой северный ветер; высокие, сердитые волны Ледовитого океана разбивались о бесчисленные островки и подводные скалы, окружающие северную оконечность Скандинавии и образующие вокруг земли как бы пояс из пены, преграждающий к ней всякий доступ. Невозможно было разглядеть ни одного пригодного для прохода местечка среди этих бурлящих и клокочущих масс воды, налетавших со всех сторон, сталкивавшихся друг с дружкой в водовороте между скалами и то низвергавшихся вниз, образуя черные бездны, то, подобно смерчам, вздымавшихся вверх до самого неба. Разве только прибрежный рыбак, знакомый со всеми местными входами и выходами, решился бы, застигнутый бурей, пройти, спасаясь от нее, через эти опасные лабиринты.
А между тем в сумерках догорающего дня можно было разглядеть здесь какой-то корабль, — судя по оснастке, бриг, и, по-видимому, из Ботнического залива, — делавший неимоверные усилия, чтобы выйти в море, одолеть ветер и волны, толкавшие его прямо к скалам. Корабль маневрировал прекрасно — было видно, что его ведет опытный капитан, следовательно, не небрежностью командира объяснялось то, что судно попало в такое опасное положение. Вернее всего, его загнал сюда непредвиденный шквал, вдруг подхвативший и понесший корабль на эту грозную линию утесов, предательски скрытую под широким плащом седой пены.
Трудна, не под силу была кораблю эта борьба с разыгравшимися стихиями. Волны бросали его из стороны в сторону, как ореховую скорлупу. Вода переливалась через всю палубу от одного конца до другого, и люди хватались за веревки, за что попало, чтобы не быть унесенными в море. Команда из шестидесяти или около того матросов выбивалась из сил.
На мостике, держась за перила, стояли двое мужчин и с тревогой наблюдали за погодой и маневрами корабля.
Один из них был капитан — он приставил к губам рупор, чтобы, отдавая команды, перекрывать рев урагана. Нахмурив брови, устремив взгляд на горизонт, покрытый тяжелыми тучами, в которых медно-красным отблеском отражался уже гаснувший свет последних лучей закатившегося солнца, он стоял внешне совершенно спокойно, как если бы погода была самая тихая и благоприятная. Зато его товарищ, с ног до головы закутанный в морской плащ с поднятым капюшоном, был возбужден и взволнован до крайних пределов.
— Это все ты виноват, Ингольф, — неустанно твердил он капитану. — Всему виной твоя глупая осторожность, твоя ужасная флегматичность. Приди мы часом раньше, проход был бы свободен, потому что в то время этот чертов ветер еще не поднимался, и плыли бы мы теперь совершенно благополучно по закрытому от ветра фиорду.
— Заладил одно! — отозвался Ингольф. — Жаль только, Над, что этим ты делу нисколько не поможешь, и ветер не переменится от этого ни на одну четверть… что, впрочем, было бы для нас спасением.
— Что ты говоришь?
— Говорю, что если через полчаса ветер не переменится, то мы погибли.
— Погибли! — с ужасом воскликнул тот, кого капитан назвал Надом (уменьшительно от Надод). — Как погибли?!
— Очень просто, — отвечал Ингольф так спокойно, как если бы он сидел где-нибудь в безопасном месте на твердой земле и потягивал из стакана норвежский эль. — Я все средства, все маневры перепробовал. Скоро, пожалуй, придется рубить мачты.
— Как же быть?
— Никак. Разве с такой бурей можно бороться? Через полчаса, если так будет продолжаться, — пиши пропало.
— Послушай, ведь ты такой опытный… Неужели ты не можешь ничего придумать?..
— Так что же можно придумать? Средство идти против ветра, когда он вместе с течением несет тебя к берегу?.. Нет, братец, тут никакая опытность не поможет.
— По-твоему, стало быть, мы бесповоротно осуждены?
— Да, если в течение получаса ничего не случится.
— Значит, ты надеешься только на чудо?
— Чудо тут ни при чем. Нас губит не чудо, а буря, и спасти корабль может самая естественная перемена ветра, помимо всяких чудес. Нужно только, чтобы эта перемена наступила в известный срок.
— Неужели ты будешь спокойно ждать?..
— Да ведь больше нечего и делать. А твое предложение меня только смешит, — добавил Ингольф с обычным для него беззвучным смехом.
— И вот результат экспедиции, которая должна была принести нам тридцать миллионов!.. Быть может, даже больше — несметное богатство!.. Гибель — и когда же?! Почти у самой пристани!
Над помолчал, потом продолжал, понизив голос и грозно хмурясь:
— И даже это бы ничего. Бог с ним, с золотом, с богатством!.. Но ждать этой минуты двадцать лет — и вдруг умереть, когда желанная месть так близка, так возможна!.. Вот что ужасно.
— А мне, напротив, это даже приятнее, — возразил Ингольф. — Смерть на виселице или во время погони за каким-нибудь купеческим кораблишкой, во всяком случае, менее почетна, чем гибель в борьбе за тридцать миллионов. Такая гибель вполне достойна пирата Ингольфа Проклятого, не говоря уж о том, что свою долю из тридцати миллионов я бросаю не в Каттегат.
Пират засмеялся собственной остроте, заключавшейся в непереводимой игре слов. Известно, что Каттегатом называется пролив, соединяющий Северное море с Балтийским. По-шведски это название значит Кошачья нора.
— Стало быть, ты еще надеешься? — спросил Надод, цепляясь за его слова, как за последнюю соломинку.
— Говорят же тебе, ветер капризен, как женщина, и может перемениться с минуты на минуту. Да и вообще в море никогда нельзя знать, что последует через мгновение. Достаточно, например, пойти дождю из тех больших туч вон там, на западе, чтобы море успокоилось до некоторой степени.
— Есть ли надежда, что это случится, прежде чем наступит роковой момент?
— Трудно сказать. Очень может быть, что закат солнца охладит атмосферу, вызовет из облаков дождь; но когда это случится — через пять минут или через час? Вот чего не угадает даже самый опытный моряк.
Между тем буря усиливалась. Шквалы налетали такие, что «Ральф» — так назывался бриг — почти совсем ложился штирбортом на воду. Самый опытный мореплаватель — и тот безошибочно решил бы, что надежды на спасение нет.
Чтобы лучше видеть происходящее на море, Надод откинул с головы капюшон. Наружность у этого человека была самая отталкивающая. Сложения он был атлетического, широкоплечий, с бычьей шеей, на которой сидела безобразная голова, слишком громадная даже для такого большого тела. Все лицо его почти сплошь покрывала жесткая, как кабанья щетина, красно-рыжая борода, соединяясь с волосами того же оттенка, закрывавшими лоб по самые брови и падавшими сзади на плечи, словно львиная грива. Губастый зверский рот с широким разрезом, усаженный огромными зубами, и широкий плоский нос с придавленными ноздрями довершали сходство Надода с хозяином Атласских горных лесов, только в фигуре пирата не было той величественности, которую обыкновенно приписывают царю зверей. Напротив, вся наружность Надода говорила о самых низменных инстинктах и страстях, лишенных малейшего намека на благородство. Отвратительное впечатление, производимое этой физиономией, усугублялось еще тем, что левый глаз, вероятно из-за какого-нибудь несчастного случая, почти совсем выкатился из своей орбиты и остался в таком положении навсегда, неподвижный, мутный, с каким-то пристальным, сатанинским каменным взглядом. Невозможно передать словами то ужасное впечатление, которое производил на всякого этот мрачный потухший взгляд.
Чувствовалось, что обладатель этой наружности способен на всякую гадость, на всякую жестокость, на всякий грех. Из дальнейшего рассказа читатель увидит, что первое впечатление вполне соответствовало действительности.
Кто же такой он был? Каково его прошлое? Откуда он? Как попал на борт «Ральфа»? Никто из команды брига этого не знал… Никто, кроме капитана Ингольфа.
Последний представлял резкую противоположность своему товарищу. Ростом он был еще выше Надода, но строен и гибок, как человек хорошего происхождения. Костюм моряка с капитанским шитьем сидел на нем ловко и элегантно. Прежде Ингольф служил в датском военном флоте, но вышел в отставку вследствие какой-то истории с начальством — истории, впрочем, вовсе не позорной для его чести. Когда в 1788 году началась война между Россией и Швецией, Ингольф предложил последней свои услуги и получил крейсерский патент. Густав III[1] хотел даже зачислить его в регулярный флот, но этому воспротивился корпус офицеров, и потому король ограничился лишь тем, что дал Ингольфу в команду превосходный корсарский бриг с сорока пушками и восемью гаубицами и предоставил ему право носить капитанский мундир.
Ингольф набрал себе команду из всевозможных головорезов и вскоре заслужил славу, как ловкий корсар. Однако шведы, теснимые русскими, заключили мир, и выданный Ингольфу патент сам собой утратил свое значение. А Ингольф, не надеясь даже за оказанные услуги быть зачисленным в регулярный флот, просто-напросто «забыл» возвратить шведскому правительству бриг «Ральф» и продолжал корсарствовать, снизойдя, таким образом, до положения заурядного пирата.
Преступное ремесло получило нового мастера, а Швеция из-за узкого сословного соперничества лишилась услуг даровитого офицера.
Первое время Ингольф действовал лишь из мести, преследуя шведские корабли, состоявшие под командой враждебных ему офицеров. Он вступал с ними в отчаянные битвы и пускал их ко дну без всякого милосердия. «Все ваши корабли, — писал он неблагодарному Густаву III, имевшему слабость покинуть своего преданного слугу, — все ваши корабли я уничтожу один за другим». И он принялся усердно исполнять обещание. Однако европейские державы вскоре обратили внимание на смелого пирата и начали его преследовать, тем более что он, не имея средств на содержание своего экипажа, оказался вынужденным нападать и на купеческие корабли. Раздраженный преследованием, Ингольф объявил державам войну, обратившись ко всем европейским кабинетам с дерзким письмом, получившим историческую известность. В этом письме он нахально уведомлял о своем вступлении на вымышленный престол и подписался «Ингольф I, король Северного полюса». В довершение насмешки он называл каждого государя «мой добрый брат» и выражал надежду установить с ним впоследствии настоящие дипломатические отношения.
Дерзость эта привела к тому, что всем европейским морякам было предписано без устали преследовать злодея и в случае поимки немедленно повесить его со всей командой на реях «Ральфа», а сам бриг — сжечь.
Но такой приказ было легче дать, чем исполнить. Ингольф сделался положительно неуловим. Рассчитывали поймать его, когда он по необходимости зайдет в какой-нибудь фиорд, а между тем его нигде не было видно. Только горе было тому кораблю, который отваживался пуститься один в сколько-нибудь далекий путь. Такой корабль, уйдя, уже не возвращался. В какую-нибудь темную, безлунную ночь он среди океана подвергался нападению бесчисленных молчаливых демонов, которые без слов, без криков начинали с того, что истребляли весь экипаж до последнего матроса. Слышен был только стук абордажных топоров, крошивших тела людей… Тщетно испуганные моряки искали спасения, бросаясь в волны. Борьба прекращалась лишь с гибелью последнего человека.
Так исполнял свое страшное дело «Ральф». Груз с захваченного корабля немедленно перетаскивался на разбойничий бриг, и пираты исчезали, предварительно потопив опустошенное судно. Куда они отвозили добычу? Где их убежище, их гнездо? Никто не мог этого разузнать, несмотря на все поиски, а между тем такое убежище, несомненно, существовало, потому что пираты, когда их начинали слишком сильно теснить, вдруг исчезали куда-то и не показывались иногда по нескольку месяцев.
Эти молниеносные нападения, это таинственное, бесследное исчезновение многих кораблей и вся вообще легендарная сторона жизни Ингольфа снискали ему прозвище «капитана Вельзевула». А между тем Ингольфу было в то время не более двадцати восьми лет.
ВО ВРЕМЯ ЭТИХ НОЧНЫХ НАПАДЕНИЙ «Ральф» обыкновенно терял очень немного людей, но в конце концов команда его все-таки значительно уменьшилась бы числом, если бы капитан Ингольф не пополнял постоянно ее ряды. Экипаж брига составляли, кроме капитана, его помощник Альтеншид, которого для краткости чаще звали просто Альтенсом, четыре лейтенанта: Лутвиг, Ян, Эриксон и Билл, причем последним двоим было всего по двадцать лет, шесть старших матросов с боцманом, восемь вахмистров и шестьдесят простых матросов. Был еще бухгалтер, несчастный писец Джон Олдхэм, англичанин, которого Ингольф держал для ведения счетов, чтобы избавить себя от упреков в неправильном разделе добычи. Этот Олдхэм служил прежде писцом у провинциального нотариуса, но в один прекрасный день пираты похитили его из конторы, находившейся в какой-то английской прибрежной деревушке. Почтенный Олдхэм объявил, что не признает ни за что законности своего положения и если будет работать, то только по принуждению. Для того же, чтобы пираты не приобрели над ним прав, предусмотренных и до сих пор не отмененных XXXVIII статусом Этельреда Первого, английского короля из саксонской династии, носящим название De servitudine hominis, Олдхэм требовал, чтобы его подводили к конторке в сопровождении двух солдат с примкнутыми штыками. Каждый день, приступая к составлению счетов, он начинал с письменного формального протеста против насилия, которому его подвергали вопреки всем Божеским и человеческим законам и в нарушение Хабеас Корпус акта.[2] Этот протест он вручал солдату для передачи капитану Ингольфу и лишь после того приступал к ведению бухгалтерии. Дело свое он исполнял хорошо, предполагая, однако, что находится на шведском крейсере, а не на пиратском судне.
Когда Ингольф терял трех или четырех матросов из своей команды, он вылавливал из воды соответствующее число бросившихся в нее неприятельских моряков и предлагал им на выбор смерть или службу на «Ральфе». Не было еще ни одного примера, чтобы предпочтена была смерть, а через три месяца новые рекруты превращались в заправских пиратов, готовых для своего капитана на все.
Даже почтеннейший Олдхэм, помимо ежедневного слабого протеста, аккуратно заносимого в книги, в конце концов свыкся со своей жизнью на «Ральфе», которая к тому же обогащала его и избавляла от вечных супружеских сцен, которые там, в Англии, устраивала своему мужу изо дня в день в течение двадцатилетнего сожительства почтенная миссис Олдхэм, обладавшая, впрочем, по словам мистера Олдхэма, ангельским характером.
— О, она очень добра, — говорил мистер Олдхэм, — но подумайте только: на двадцать два шиллинга в неделю прокормить, одеть и обуть одиннадцать человек детей!.. Ведь это, согласитесь, чей угодно характер испортит.
Со времени исчезновения господина клерка чья-то невидимая рука доставляла его супруге двести долларов в месяц, и почтенная мать семейства воссылала к Богу пламенные мольбы, чтобы муж ее как можно дольше не возвращался.
Таков был личный состав странного корабля, по дисциплине и порядку не уступавшего самому лучшему военному судну, но в данный момент влекомого ветром и течением на норландские рифы.
Но зачем бриг явился в эти опасные места?
Это была тайна, принадлежавшая Надоду Красноглазому и капитану Вельзевулу, — тайна, никому на корабле, кроме них, не известная.
Несмотря на то что каждый матрос видел неминуемую гибель, ни один из них не роптал — до такой степени сильна была в них преданность своему капитану.
Между тем корабль все несся и несся на скалы… Ингольф неподвижно стоял, смотрел и ждал.
Не то было с Надодом. Распустив по ветру свои рыжие волосы, вытаращив свой налитый кровью страшный глаз, он задыхался от ужаса и бессильной злобы.
— Послушай, да сделай же что-нибудь! — кричал он не своим голосом, обращаясь к Ингольфу. — Я не моряк, но я посовестился бы так пасовать перед бурей, как это делаешь ты. Ведь подумай: ты рискуешь жизнью храбрых матросов…
— А главное — жизнью храброго Нада, — насмешливо произнес капитан. — Однако ты очень дорожишь своей жизнью. Удивляюсь, что тебя так к ней привязывает? Будь я так безобразен, как ты, я бы желал себе смерти.
— Удивляюсь, как ты можешь шутить в такую минуту! — вскричал выведенный из себя Надод. — Ведь мы в какой-нибудь сотне метров от этих страшных скал…
Ингольф не отвечал ничего. Он теперь внимательно следил за ходом корабля.
— Да послушай же! — не унимался Красноглазый, теребя Ингольфа за рукав.
— Замолчи, гадина! — оборвал его капитан, вдруг вспыхнув от гнева. — Замолчи и не мешай мне, иначе я тебя раздавлю!
Одним толчком Ингольф спихнул его с мостика, так что Надод кубарем скатился на палубу.
Надод и сам был очень сильный мужчина, но не мог сладить с капитаном Вельзевулом, не имевшим себе равных по физической силе. Ингольф легко поднимал на плечо большую пушку и, пройдя с ней по всему кораблю, ставил ее на прежнее место.
Безучастность Ингольфа к опасности была только кажущейся, внешней. На самом деле он ни на один миг не переставал придумывать способ спасти от гибели свой корабль.
Он решил испробовать последнее средство. Каждый моряк знает, что волна, ударившись о берег, откатывается от него и этим обратным движением задерживает следующую волну. Таким обратным движением и решился воспользоваться Ингольф. Маневр был трудный и опасный, но иного выхода не было.
Бриг несся на скалы. Надод с затаенным бешенством глядел на Ингольфа своим неподвижным глазом.
Вдруг Ингольф бросился к рулю и сам стал им действовать, не переставая отдавать приказания.
Уже почти у самых скал корабль попал в обратные волны и круто повернулся.
Через несколько минут он был опять далеко от скал.
Конечно, это еще не было спасением, но маневр можно было повторить с надеждой на такой же успех.
И тут вдруг счастье окончательно повернулось лицом к Ингольфу: из туч полил дождь, и ветер разом утих.
Громкое «ура» вылетело из уст всех матросов.
— Ура! Ура! Да здравствует капитан Вельзевул!
Ингольф спокойно вернулся на свой капитанский мостик. Его корабль победоносно вышел из тяжелого испытания и готовился войти в безопасный от ветров фиорд Розольфсе.
— Ну что, Над? — спросил капитан своего товарища. — Не прав ли я был, говоря, что в море никогда не следует отчаиваться?
— Прости меня, что я давеча вспылил, — отвечал Надод, — но если б ты только знал, как мне не хотелось умирать так близко от цели… Я всю свою жизнь жил одной мыслью — отомстить своему врагу, сказать ему: «Харальд Бьёрн, узнаешь ли ты Надода, узнаешь ли ты свою жертву?»… Да, Ингольф, я непременно должен рассказать тебе свою историю, и, быть может, ты тогда поймешь мои чувства и пожалеешь урода Надода, Надода Красноглазого. Не всегда я был таким каторжником и не сам по себе им сделался, а из-за одного человека. Ты узнаешь мою историю и, наверное, согласишься, что грабитель Мальстрема вполне может протянуть руку пирату Мальме… Соединимся в общей ненависти — и вдвоем с тобой мы потрясем целый мир…
Ингольфу пришлось по душе предложение Надода. Его давно занимала эта таинственная личность, и узнать тайну Красноглазого ему было бы очень интересно.
Оценив изменения в погоде, Ингольф сделал нужные распоряжения, поручил команду Альтенсу и обратился к Надоду:
— Пойдем ко мне в каюту, там нам никто не помешает, и мы можем поговорить совершенно свободно…
Никто не мог узнать, о чем они говорили; но когда они оба вернулись на палубу, Ингольф был бледен, точно сейчас совершил преступление, а на безобразном лице Красноглазого Нада отражалась свирепая радость.
НАСТАЛА НОЧЬ.
Океан еще грозно шумел, но волны вздымались тише и уже не так круто, что предвещало близкое успокоение. Из-за дождя ветер быстро переменился на северо-западный, подул со стороны штирборта, и «Ральф» легко огибал линию скал, составлявших мили на три или четыре продолжение Розольфского мыса. Эти скалы вместе с берегом образовали глубокую бухту, где волны, гонимые к земле напором ветра, казалось, совсем обессиливали, потому что возле отвесной стены утесов в глубине бухты не было заметно клокочущей белой пены прибоя.
Заметив это, Ингольф призадумался, так как причина подобного явления не была для него вполне ясна. Он не понимал, каким образом волны, с силой налетая на берег под порывами ветра, могли ударяться о скалы, не образуя обычного прибоя.
Ингольф взял ночную подзорную трубу и стал смотреть в нее, но не разглядел ничего, кроме черной линии воды, почти сливавшейся с темным гранитом утесов.
— Странно, — пробормотал он. — Я никогда не видал ничего подобного.
Он подозвал к себе своего помощника Альтенса.
— Посмотри, — сказал он ему, указывая на берег, к которому все ближе и ближе подходил корабль.
Альтенс взял поданную ему капитаном подзорную трубу и, поглядев в нее несколько минут, вскричал:
— Что-то необычное!
Помощник капитана на «Ральфе» был старый моряк, родившийся в рыбачьей лодке. Он не помнил, чтобы когда-нибудь провел на суше больше времени, чем требуется для того, чтобы заключить новый договор с арматором[3] после истечения срока старого. Поэтому он смотрел на сушу лишь как на место для снабжения кораблей всем необходимым, а больше не годное ни на что. Вне своего ремесла он ничего не признавал и выражал свои мысли кратко, отрывисто — совершенно тем же тоном, каким отдавал приказания.
— Что ты видишь? — спросил капитан, говоривший со своим помощником всегда так же лаконично, как и он.
— Прибоя нет, — отвечал помощник.
— Как же ты на это смотришь?
— Проход опасен.
— То есть как?
— Водовороты близ Розольфского мыса.
— Откуда ты его знаешь?
— Слыхал от местных моряков… Хуже Мальстрема.
— Что же теперь делать?
— А мы куда идем-то?
— В фиорд Розольфсе.
— Нужно миновать центр притяжения, выйти в открытое море и там обогнуть мыс миль на шесть.
— Я думал то же и очень рад, что мы с тобой сходимся… Во что бы то ни стало нам нужно подняться под ветер…
— Опоздали! — перебил Альтенс.
Действительно, «Ральф» получил сильный толчок, и его паруса захлопали, как если бы сразу освободились от напора ветра.
Ингольф понял опасность.
— Руль на бакборт! — крикнул он кормчему, рассчитывая повернуть корабль под ветер.
Бриг не послушался. Увлекаемый быстрым течением, он вступал в центр огромного водоворота, который теперь должен был подхватить его и понести, как легкую пробку…
На этот раз гибель была неминуема. Бригу предстояло описывать большие крути, вращаясь с относительно умеренной скоростью, но постепенно эта скорость должна была возрасти, а крути — делаться все теснее и теснее, вплоть до самого центра водоворота, где «Ральфу» предстояло перевернуться и разбиться на тысячу кусков.
Страшное явление это, происходящее всего лишь в четырех или пяти пунктах земного шара, обусловливается исключительным расположением берегов, образующих неполную окружность, в которую под действием характерного для этих мест ветра волны врываются с неслыханной силой и бегут вдоль изогнутой линии берега, а не прямо на него. Достигнув конца окружности, они приобретают все большую и большую силу и продолжают свое круговое движение, вследствие чего образуется поддерживаемый новыми волнами водоворот, гибельный для мореплавателей. В таких водоворотах нет никакого спасения, и море в этих местах успокаивается, лишь когда стихнет вызвавший эти страшные течения ветер. Гибельные водовороты по-норвежски называются мальстремами (течение, которое мелет).
У берегов Скандинавии существует два таких водоворота: один, близ острова Моске, вызван к жизни южным ветром, а другой, на западе, близ Розольфского мыса, — ветром северным.
Последний водоворот менее известен, чем первый, так как реже посещается кораблями, но гораздо опаснее его.
С одного взгляда Ингольф понял ужасную истину. На лбу у него выступила легкая испарина — но и только. Больше он ничем не выразил потрясение, которое испытывает каждый человек при быстром переходе от уверенности в спасении к грозящей опасности.
— Ни слова матросам, Альтенс, — приказал капитан. — Мы всегда успеем их предупредить, а сперва я хочу посмотреть, неужели действительно нет никакого спасения.
Помощник поклонился и, не ответив, сошел с мостика.
— Что ты такое сказал? — спросил Надод, подходя к капитану.
Во время последнего разговора он стоял, облокотясь на перила штирборта. Обманутый кажущимся спокойствием волн, он почти не обращал внимания на беседу Ингольфа с Альтенсом, но последние слова капитана неприятно поразили его слух.
— Вот что, Надод, — серьезно произнес капитан, — наступила минута показать, действительно ли ты мужчина.
— Ты меня пугаешь, — воскликнул Красноглазый, — что за торжественность!
— Не думай, я не шучу, Надод. Мы избавились от одной опасности лишь затем, чтобы попасть в еще худшую. Ты имеешь понятие о мальстреме?
— Слыхал, — отвечал урод с конвульсивной дрожью в теле, — но только ведь он не у этого берега.
— Ты говоришь о мальстреме близ Моске, но, к несчастью, он не один. Есть еще мальстрем близ Розольфсе, и вот в него-то мы и угодили. Взгляни, бриг не слушается руля.
С этими словами, Ингольф схватил штурвал и крутанул его до самого конца цепи: бриг не повернулся ни на йоту.
Иллюстрация была слишком убедительна. Надод так и обмер.
— Стало быть, нет никакой надежды? — обратился он к своему товарищу.
— Никакой, — подтвердил Ингольф. — Невозможно сразу бороться против ветра, течения и центробежной силы. У нас нет точки опоры.
— Хорошо, — вдруг промолвил Надод с таким спокойствием, которое резко противоречило его прежнему волнению. — На земле всегда есть жертвы, и я — одна из таких жертв. Так записано в Книге Судеб: к чему же бороться с судьбой? Ты увидишь, Надод Красноглазый сумеет умереть.
— Странно, что ты нас не предупредил, а еще жил в этих местах. Не может быть, чтобы ты никогда не слыхал об этом губительном течении.
— Ты забываешь, что я не моряк, и если слыхал в детстве разные страшные рассказы о кораблях, погибших в Розольфсе, то считал их легендами, не придавая им реального значения.
Протянув руку по направлению к земле, он размеренным тоном прибавил:
— Ты торжествуешь, Харальд Бьёрн. Сокровища, скопленные двадцатью поколениями, останутся за тобой, и, быть может, благодаря им ты достигнешь своих целей! Но если пожелания человека, умирающего по твоей милости, выброшенного тобой из человеческой семьи, могут иметь какое-нибудь влияние на судьбу, то будь ты проклят из рода в род! Будь проклят сам ты, и дети твои, и внуки, и правнуки!..
Вдруг в ночной темноте раздался крик, вызвавший во всех невыразимое волнение.
— Слева по корме парус! — крикнул вахтенный.
Взоры всех жадно устремились в ту сторону, и в эту минуту, как бы в довершение ужаса, полярное солнце, закатывающееся летом не более как на один час, вдруг появилось на горизонте, озарив своими лучами и ясное небо, и коварное море.
Замеченный корабль оказался прелестной стройной яхтой, оснащенной с редким изяществом. На мачте развевался белый флаг с золотым крестом. Видно было, что суденышко не имело ничего общего с тяжелыми рыбачьими судами, которые одни только и посещают эти места Ледовитого океана во время ловли трески.
Экипаж «Ральфа», уже понявший свое отчаянное положение, безмолвно и угрюмо следил за маневрами кораблика, быстро бежавшего по волнам позади Розольфского мыса, который его защищал от грозного влияния мальстрема.
— Это прогулочная яхта, — произнес Ингольф как бы сам себе. — Но за каким чертом она пришла в это проклятое место? Она погибнет, если станет огибать эти скалы, составляющие продолжение мыса.
— Значит, погибнем не одни мы, — заметил Надод с недоброй улыбкой.
Вместо ответа капитан бросил на него самый презрительный взгляд и обратился к своему помощнику:
— Альтенс, через десять минут, если я не ошибаюсь, мы вместе с течением понесемся мимо берега. Проходя вдоль мыса, дай поскорее этой шхуне предостерегающий сигнал.
Желая внушить матросам надежду, которой сам совершенно не имел, Ингольф прибавил:
— Она построена не так крепко, как наш «Ральф», не может бороться с течением.
Слова эти были сказаны с хорошо разыгранной небрежностью и произвели свое действие. На лицах у всех появилась радость. Если б действительно грозила опасность, разве капитан был бы так спокоен? Такой искусный моряк никогда бы не сдался без отчаянной борьбы, а между тем он не делал ровно никаких распоряжений. Ну да, конечно, опасность вовсе не так велика, как это кажется…
Таковы были соображения, которыми обменялись между собой матросы и которые рассеяли в них страх, поселив в их душах доверие к будущему.
Зато сам Ингольф утратил всякую надежду. Он ограничился лишь тем, что велел покрепче притянуть руль к бакборту. В таком положении руль мог несколько замедлить роковой приход корабля к центру водоворота, заставив его делать круги значительно шире.
Между тем неизвестная яхта все шла параллельно Розольфскому мысу, который был в этом месте настолько низок, что позволял очень хорошо видеть все движения кораблика. «Ральф» находился по другую сторону того же мыса, описывая свой первый концентрический круг с возраставшей по мере приближений к земле быстротой. Увлекаемый потоком, он вскоре дошел до подводных скал. В эту минуту он был отдален от яхты, подходившей с другой стороны в обратном направлении, лишь полосой утесов шириной метров в сто, не более. Тогда Альтенс, согласуясь с приказанием Ингольфа, дал кораблику предупредительный сигнал, и на грот-мачте брига появился целый ряд огней и флагов.
Все с нетерпением ждали ответного сигнала на этот акт братства мореплавателей, на этот поистине благородный поступок в момент собственной гибели, но яхта продолжала идти своим путем, не обращая внимания на сигналы «Ральфа». На ее палубе не было заметно ни одного человека, и, когда корабли встретились, идя по противоположным направлениям, таинственная яхта показалась совершенно безлюдной. Между тем по всему было видно, что ее ведет опытная рука.
— Странно! — пробормотал Ингольф. — Хоть бы флагом отсалютовали в знак благодарности — и того нет… Но, думаю, яхта знает здешние места лучше нас, и предостережение наше было совершенно не нужно, однако все-таки не мешало бы отдать салют людям, которые, сами идя на смерть, пытаются спасти других…
На лице Надода изображалась самая низкая радость. Этот человек только и находил удовольствие в зле, и неудача Ингольфа обрадовала его настолько сильно, что он не мог этого скрыть даже в минуту приближения собственной гибели.
— Послушай, Надод, — обратился к нему капитан, которого всегда бесила эта вечная злоба товарища, — если ты не уймешься, я, честное слово, выброшу тебя за борт, хотя бы только для того, чтоб умирать не вместе с таким зверем.
— Я вовсе не зверь, — возразил Надод с отвратительной гримасой. — Звери — все человечество, которое я ненавижу, и меня всегда радует, когда люди обнаруживают неблагодарность или вообще делают какую-нибудь подлость.
ИНГОЛЬФ ПОЖАЛ ПЛЕЧАМИ. ЕМУ ТЕПЕРЬ БЫЛО не до того, чтобы заводить спор о подобных вещах. «Ральф» чрезвычайно быстро примчался в глубину бухты, так как в этом месте течение было необыкновенно сильно. В следующие немногие секунды должна была решиться участь корабля. Что с ним будет? Налетит ли он на утесы или понесется дальше по течению, продолжая вращаться в гибельной воронке? В первом случае развязка наступила бы через две минуты, во втором — корабль достиг бы оси водоворота, лишь описав с ним вместе пять или шесть концентрических кругов с постепенно уменьшающимся диаметром.
Несмотря на уверенность, выказанную Ингольфом, матросы чувствовали, что к ним возвращается прежний страх. Взоры всех были устремлены на полукруг черных блестящих скал, окружавших внутреннюю сторону бухты. К этим скалам стрелой несся «Ральф». Волны ревели, ударяя о берег, со стороны крутых скалистых стен доносился глухой гул, производимый подводными безднами и отражаемый гранитными массами, возвышавшимися над водой.
Вот бриг уже не более чем в двадцати метрах от скал. Сейчас он ударится… Сердца у всех так и стучат. Один Ингольф спокоен. Скрестив на груди руки, он гордо стоит на мостике и улыбается равнодушной улыбкой. Вдруг на палубе грянуло оглушительное «ура»: повинуясь течению, корабль делает крутой полуоборот на расстоянии не более одного метра от скал и несется теперь вдоль дугообразного берега, по-прежнему увлекаемый водоворотом, с которым, к сожалению, не может сладить. До поры до времени, во всяком случае, опасность миновала, а сердце человека так устроено, что даже Ингольф почувствовал в себе возрождение некоторой надежды. Но все это было лишь беглым проблеском в кромешной тьме: возвратившись назад, «Ральф» снова пронесся точно так же, как несся прежде, лишь отступив на несколько метров от прежнего пути. Роковой исход не был тайной ни для кого. Большинство матросов провели на море не один десяток лет и были слишком опытны для того, чтобы не понимать смысла этого кругового плавания.
Приближаясь во второй раз к Розольфскому мысу, капитан пиратов увидал яхту, с необыкновенной смелостью лавировавшую почти у самого края рифов, которые лишь одни защищали ее от губительного влияния мальстрема.
— Они с ума сошли, — сказал Ингольф Надоду, — должно быть, им хочется разделить нашу участь.
Не успел он договорить, как кораблик повернулся бортом и, распустив все паруса, вошел в маленькую естественную гавань, совершенно закрытую от ветра. Благодаря узкому входу в нее, вода здесь была спокойна, как в озере.
Ингольф навёл на яхту подзорную трубу.
Несмотря на дальность расстояния, с «Ральфа» можно было видеть, как человек двадцать хлопотливо бегали по ее палубе.
— Они вынули из трюма и развернули во всю палубу огромную рыболовную сеть, — сообщил об увиденном своему помощнику, который подошел к нему и тоже стоял на мостике.
— Верно, — отозвался Альтенс, в свою очередь поглядывая в подзорную трубу.
— Выбрали же они время для подобной забавы!.. Разумеется, это для них забава, если судить по роскоши и изяществу их кораблика.
— С той стороны мыса море спокойно. Через два часа там смело можно ловить рыбу.
— А может быть, им просто хочется полюбоваться на нашу гибель, — заметил неисправимый Надод.
Между тем матросы яхты, причалившей к берегу, стали спускать с корабля на сушу огромную веревочную сеть. Действиями матросов распоряжались два молодых человека в морской офицерской форме, стоявших на корме.
Вдруг, к удивлению Ингольфа и всего экипажа «Ральфа», флаг на яхте опустился и поднялся три раза, что на языке морских сигналов означает: смотрите и следите за тем, что мы будем вам сообщать.
Это явно относилось к погибающему кораблю. Прошло еще несколько минут — и на гроте яхты ярко запестрели флаги всевозможных цветов. Ингольф во все усиливавшимся в нем душевным волнением перевел вслух этот сигнал:
— Ободритесь! Мы идем к вам на помощь. Прицепитесь к большому бую из досок и весел, поставьте паруса против течения!
По мере того как капитан переводил, весь экипаж «Ральфа» преображался; когда же он кончил, то последовал взрыв такого восторга, что вся суровая дисциплина была позабыта. Матросы принялись плясать и петь, обнимали друг друга, не помня себя от радости. Ингольф не мешал этому взрыву общего чувства. Он понимал, что люди скорее согласятся сто раз пойти с одним кораблем на целую эскадру, чем хотя бы еще один час быть в виду близкой гибели, от которой нельзя избавиться ни мужеством, ни решимостью.
Но вот раздался свисток — и команда «Ральфа» встала по местам. В одну секунду все лодочки, весла и все, какие нашлись, доски были связаны крест-накрест и скреплены между собой, а затем все это вместе спустили в воду на крепком канате, который привязали к бушприту. Это курьезное сооружение обладает свойством ослаблять силу волн и замедлять быстроту течения. Корабли очень часто пользуются им. Ингольфу оно было тоже известно, но применять его в данную минуту он считал лишним, так как ниоткуда не ожидал помощи. Паруса тоже поставили на «Ральфе», как это было рекомендовано сигналом с яхты, и быстрота, с которой несся по течению бриг, заметно уменьшилась, хотя само течение ничуть не переменилось. Но все это еще нисколько не объясняло, каким способом неизвестные мореплаватели надеялись спасти бриг.
Тогда произошло нечто до такой степени смелое, что очевидцы никогда с тех пор не могли забыть того, что совершилось на их глазах.
От яхты отчалила легкая лодка, в которой сидели только два человека, и направилась с рейда прямо в открытое море. Миновав Розольфский мыс, она достигла края рифов и остановилась. Неужели она намеревалась обогнуть их и кинуться в самую пасть мальстрема? На «Ральфе» никто не допускал и мысли о таком безрассудстве.
А между тем, постояв немного, лодочка устремилась дальше вперед, обогнула рифы и при общем волнении храбро направилась к самому водовороту.
На борту «Ральфа» еще никто ничего не понимал, а Надод с усмешкой бросил: уж не собралась ли лодочка взять бриг на буксир?
Никто не поддержал эту нелепую шутку в отношении людей, которые в эту минуту рисковали жизнью для спасения «Ральфа», сами еще не зная, окажется ли им по силам такая трудная задача.
Мистер Олдхэм, как раз в это время вышедший на палубу подышать свежим воздухом, услыхав замечание Надода, глубокомысленно отозвался на него, что, по его мнению, «со стороны лодки подобная претензия не имела бы смысла, хотя в басне и рассказывается о лягушке, пытавшейся сравниться с волом».
Почтенный клерк не подозревал, какой опасности подвергается корабль. Не имея ни малейшего понятия о мореплавании, будучи, кроме того, крайне близорук, он не сознавал происходящего вокруг него и был вполне убежден, что все будет как нельзя более благополучно. Вдобавок еще, основываясь на словах Эриксона и Билла, вечно над ним подшучивавших, он был убежден, что «Ральф» находится в водах Океании и что лодка, выплывшая в море, — не что иное, как пирога с туземцами, везущими на корабль свежие припасы и фрукты.
— Наконец-то мы отведаем этих знаменитых фруктов! — говорил он, потирая руки.
Он подошел к борту, облокотился вместе с другими и стал следить за движениями «пироги».
Лодка сначала прошла мимо рифов, причем оба сидевшие в ней моряка храбро боролись с огромными волнами, замедлявшими ее ход. Третий матрос с яхты тем временем шел по берегу к рифам, пытаясь сблизиться с ней. На бриге всех била нервная дрожь… Чем-то все это кончится?
Дальше лодка не могла идти, иначе она угодила бы прямо в водоворот. Для того чтобы третий матрос мог догнать ее, он должен был проделать на рифах какое-нибудь чудо эквилибристики… Это ему, однако, удалось: он лег на живот, до половины свесившись над волнами, и бросил в лодку довольно объемную связку чего-то. Вслед за тем моряки в ней налегли на весла и понеслись прямо к мальстрему, в котором лодка их и исчезла, точно соломинка, брошенная в водопад.
На «Ральфе» раздался единодушный крик ужаса:
— Они погибли! Они погибли!
Но в ответ на этот отчаянный крик с яхты грянуло торжествующее «ура»: лодка показалась вновь позади первой волны и неслась с быстротой молнии. Менее чем в десять минут она сделала тот первый круг, который был уже пройден «Ральфом», и все матросы брига бросились на корму, чтобы поближе взглянуть на нее, когда она мчалась к пиратскому кораблю. Но в это время на яхте выстрелили из пушки, чтобы снова обратить внимание погибающих на поданный сигнал. Увидав на яхте два флага, Ингольф перевел матросам:
— Готовьте швартовы!
В одну минуту десятки рук спустили в море все свободные канаты — и как раз в самую пору: лодка приближалась с головокружительной быстротой. В ней сидели два моряка, подобных каким вряд ли можно было найти во всей Скандинавии, этой родине смелых мореходов. Подлетев к бригу, они схватили спущенные веревки, привязали их к лодке и крикнули:
— Тащи!
Голоса их были так спокойны, как если бы все это происходило в безопаснейшей бухте.
Блоки заскрипели, и лодка, поднятая восемью сильными матросами, разом была втянута на корабль.
Ингольф ожидал увидеть двух грубых моряков, привыкших ко всяким бурям, и велико же было его удивление, когда на палубу проворно взбежали два молодых человека лет по двадцати пяти. Оба были высоки, стройны, с изящными манерами… Прежде чем он успел опомниться, молодые люди окинули глазами весь экипаж и узнали капитана по шведскому мундиру, с которым Ингольф никогда не расставался.
— Надо спешить, капитан, — сказал один из них, — ведь дорога каждая минута. Велите тянуть за эти веревки, они притащат на ваш бриг канат, крепко привязанный к рифам и могущий устоять против всей силы мальстрема.
Они говорили про тот самый канат, который Ингольф принял за рыболовную сеть.
Эти слова разом объяснили Ингольфу всю суть. Обогнув Розольфский мыс, молодые люди нарочно проехали мимо рифов, чтобы принять с яхты связку веревок, и пустились в водоворот, чтобы передать бригу этот якорь спасения.
Рискованная операция удалась лишь благодаря необыкновенному мужеству и самоотверженности молодых моряков, но теперь было не до взаимных любезностей — нужно скорее докончить дело, так как «Ральф» далеко еще не вне опасности.
Ингольф от всего сердца пожал руки своим спасителям и принялся выполнять посоветованный ими маневр.
Шестьдесят матросов «Ральфа» легко притянули на борт канат, укрепленный на Розольфском мысе, и привязали его к шпилю (лебедке с барабаном). Двадцать человек принялись вертеть шпиль, а все со страхом ожидали, окажется ли канат достаточно крепок, чтобы бороться с течением…
Победа! Канат выдержал!.. «Ральф» спасся!..
Бриг постепенно вышел из водоворота. Встав под ветер, он благополучно обогнул рифы и бросил якорь по другую сторону мыса в той небольшой гавани, куда еще прежде того пришла неизвестная яхта.
Весь экипаж брига выстроился на палубе и прокричал по команде троекратное «ура» в честь своих спасителей.
ЛИШЬ ОДИН ЧЕЛОВЕК ИЗ ВСЕГО ЭКИПАЖА не догадывался об опасности, которой подвергался «Ральф». Человек этот был мистер Олдхэм, который, выспавшись сном праведника на своей висячей койке, лишь на короткое время приходил на палубу полюбоваться на пальмовые рощи, будто бы росшие тут на гранитных утесах. Так, по крайней мере, уверил Олдхэма его приятель Эриксон.
— Господа, — сказал Ингольф двум морякам, когда восторг на «Ральфе» несколько поутих, — мы вам обязаны жизнью; знайте же, что восемьдесят храбрых моряков навсегда сохранят об этом воспоминание и с радостью отдадут за вас жизнь, если представится к тому случай.
— Наш подвиг вовсе уж не так велик, капитан, как это покажется с первого взгляда, — отвечал один из незнакомцев. — Мы с братом выросли на здешних берегах и очень часто из любви к искусству вступали в борьбу с мальстремом. Способ, который мы употребили для спасения вашего корабля, удавался нам и раньше, когда мы спасали другие корабли; после этого могли ли мы упустить случай сохранить для нашей родины такое прекрасное военное судно?
Эти слова были для всего экипажа ушатом холодной воды. Даже Ингольф покраснел, несмотря на все свое самообладание, но, впрочем, скоро оправился и, понимая необходимость доиграть до конца навязанную ему собеседником роль, кинул быстрый предостерегающий взгляд на своих матросов, как бы говоря им: «Смотрите у меня, держитесь, как положено!» Затем он смело заявил:
— Будьте уверены, господа, что король узнает о той великой отваге, которую вы проявили.
Едва он произнес эти слова, как оба молодых человека быстро подняли головы, и в их глазах сверкнула молния ненависти.
— Это совершенно лишнее, милостивый государь, — гордо возразил тот моряк, который до этого молчал, — и мы вам будем очень благодарны, если вы ничего подобного не сделаете.
Ингольфа заинтересовала причина подобного нежелания, и, кроме того, какое-то смутное предчувствие зародилось у него в душе.
— Но ведь обязан же я донести по начальству, — заметил было он, — и тогда…
— Вы сейчас сказали, что очень благодарны нам, — быстро перебил его моряк, — в таком случае исполните нашу просьбу, не говорите никому об оказанной вам услуге — и мы будем квиты.
Ингольфу очень хотелось продлить пререкание, но он сдержал себя и с поклоном ответил:
— Хорошо, господа. Вы так много для меня сделали, что я не в силах противиться вашему желанию: оно для меня закон… Тем более что у вас, конечно, есть свои причины… Хотя и непонятные для меня…
Пират ступил на скользкую почву. Молодые люди нахмурились. Ингольф вовремя спохватился и ловко закончил фразу, которая едва не приняла для его спасителей оскорбительный оборот.
— Да, — с особенной силой произнес он, — я совершенно не понимаю, почему вы не хотите доставить мне удовольствие огласить ваш выдающийся подвиг, за который вам, конечно, дали бы большую награду.
— Все наше честолюбие состоит в том, чтобы время от времени оказывать услуги своим ближним, и больше нам никакой награды не нужно… Оставим этот разговор, капитан… Цель наша достигнута — и прекрасно, и не о чем больше толковать… Кстати, позвольте вам задать один вопрос: военные корабли сюда почти никогда не заходят, поэтому у вас, вероятно, какое-нибудь особое поручение? Уж не ищете ли вы дерзкого капитана Вельзевула? Ходит слух, что его недавно видели близ Эльсинора, и очень может быть, что, скрываясь от преследования, он направился… Капитан, что с вами такое? Вы ужасно побледнели…
Ингольф едва не лишился чувств, услыхав этот вопрос, но быстро пересилил себя и, насколько мог твердо, проговорил:
— Нет, это так… ничего… пройдет. У меня всегда после сильного волнения начинается сердцебиение… это уже давно… Вы видите — мне уже лучше.
К счастью, офицеры и матросы брига были в это время все на своих местах, так что последнюю часть разговора слышал один только Надод. Красноглазый издали наблюдал за молодыми людьми, наблюдал внимательно, как хищный зверь, подстерегающий добычу. Можно было подумать, что их лица казались ему чем-то знакомыми, и он старался теперь припомнить, чем именно… Услышав их вопрос, так поразивший Ингольфа, Надод тоже сделал жест изумления, но этот жест не был замечен молодыми людьми, так как Красноглазый стоял от них далеко, возле самого борта.
Впрочем, капитан не дал им времени на размышление и пояснил, что у него простое гидрографическое поручение, не имеющее ничего общего с погоней за знаменитым корсаром…
— Знаменитый корсар! Вы оказываете этому гнусному разбойнику слишком много чести, капитан, называя его корсаром… Мне очень жаль, что вам не поручено померяться с ним силами, потому что, имея такой прекрасный корабль и такой опытный экипаж, вы без труда избавили бы нас от этого бандита.
Эти слова пребольно укололи Ингольфа. Рыцарь в душе, хотя и упавший очень низко по стечению неблагоприятных обстоятельств, он всегда страшно страдал при мысли о том, как все честные люди должны его презирать. Каково же было ему теперь молча выслушать эпитет гнусного разбойника — и от кого же? От человека, спасшего ему жизнь!
— Милостивый государь, — произнес он с неуместным, быть может, волнением в голосе, — вы забываете, как он отличился в войне с Россией и как «отблагодарили» его за это в Швеции. Как знать, быть может, обстоятельства против воли толкнули его на этот путь… Многие флотские офицеры и сейчас жалеют, что ему не дали чина, вполне им заслуженного во многих кровавых боях… Всему виной — зависть начальства и слабодушие короля… После войны его выбросили вон, как ненужную вещь, а когда он заявил протест, объявили его вне закона. Он вынужден был защищаться… Вот почему, господа, я и назвал его корсаром.
— Безумец! Он выдает себя с головой! — в ужасе бормотал Надод, слушая товарища.
Действительно, Ингольф к концу этой оправдательной речи сильно разгорячился. Голос его дрожал, в нем слышались ноты негодования. Очевидно, он и сам спохватился, что поступает неосторожно, потому что вдруг оборвал свою речь и прибавил в виде пояснения и поправки:
— Разумеется, я его не оправдываю, я только доискиваюсь смягчающих обстоятельств, что, впрочем, нисколько не помешает мне сразиться с ним при первой же встрече.
К удивлению Надода, речь капитана произвела на незнакомцев совсем не такое впечатление, какого ожидал и опасался Красноглазый. Молодые люди со свойственным их возрасту великодушием были сильно взволнованы речью капитана, которую приписывали лишь чувству справедливости, в нем заговорившему, и один из них сказал:
— Слыша от вас, капитан, подобное суждение, мы, пожалуй, готовы взглянуть другими глазами на этого авантюриста, которого нам до сих пор описывали лишь мрачными красками.
— Прибавлю еще, господа, что Густав Третий собирался поступить с ним как с пиратом, хотя сам же выдал ему крейсерский патент. Капитан Вельзевул отказался выдать корабль лишь после того, как узнал об этом намерении.
— От Густава Третьего все станется… С вашей стороны, капитан, очень хорошо, что вы защищаете оклеветанного.
С этими словами молодые люди крепко пожали Ингольфу руку.
— А о том, как мы потом пиратствовали, — молчок! — глухо пробормотал ужасный Надод и ухмыльнулся. — Посмотришь, какой благочестивый рыцарь наш капитан Вельзевул!
Ингольф поймал усмешку товарища и понял ее значение, но ограничился тем, что презрительно посмотрел на него, как бы говоря:
— Подожди, я еще с тобой за это рассчитаюсь!
Урод сейчас же перестал ухмыляться: он знал, что на капитана находят такие порывы гнева, когда тот бывает опасен. Один уж раз капитан его чуть не задушил, и Надод не имел ни малейшего желания повторять опыт.
В эту минуту на «Сусанне» — так называлась хорошенькая яхта — послышались веселые крики:
— Ici, Фриц! Ici! Вот я тебя палкой!
Все взглянули на палубу яхты, по которой весело прыгал огромный белый медведь. За медведем с хохотом гонялись матросы.
— Фриц принялся за свои шутки! — со смехом вскричали молодые люди.
— Ведь он их, пожалуй, заест, — проговорил Ингольф, думая, что медведь вырвался из клетки.
— О, что вы, нет: он смирен, как ягненок, и верен, как собака. Мы его еще медвежонком достали в Лапландии и сами вырастили. С тех пор он от нас и не отходит и всегда ложится у наших ног. Когда мы поехали к вам на помощь, его пришлось запереть, так как он непременно желал сесть в лодку, а это нам только бы помешало. Его, вероятно, выпустили, а так как он слышит наши голоса, то и рвется прийти к нам, а матросы дразнят его и не пускают. Только им это не удастся — он непременно прибежит сюда.
— Белые медведи очень дики и злы, — заметил Ингольф. — Вероятно, вам стоило большого труда его приручить?
— Вовсе нет. Первым делом мы позаботились отучить его от мяса, так как в противном случае его нельзя было бы держать на свободе. Для этого мы ему несколько раз предлагали кусок свежего мяса, обвитый железной проволокой с заостренными гвоздями. Медведь бросался на мясо и в кровь раздирал себе пасть и лапы. Часто проделывали мы этот опыт, но кровожадность пересиливала в нашем медведе боль, и он по целым часам возился над куском, возбуждавшим его аппетит. Наконец мы придумали раскалить сетку добела. Когда медведь бросился на лежавшую в сетке говядину, он страшно обжег себе морду, язык и лапы, так что целый месяц после того прохворал, но цель на этот раз была достигнута: выздоровев, медведь с тех пор даже и смотреть не стал на мясо; сколько его ни приманивали говядиной, он постоянно отворачивался. И теперь, стоит ему близко поднести к носу мясо, как он заворчит и убежит. Мы можем быть вполне спокойны, что он не убьет никого для того, чтобы съесть.
Тем временем Фриц, видя, что матросы отовсюду заступили ему дорогу, не долго думая полез на грот-мачту и, пройдя, словно акробат, по грот-рее, которая благодаря близости обоих кораблей соприкасалась со снастями «Ральфа», спустился по веревкам его снастей на палубу брига.
Самый ловкий матрос не мог бы сделать лучше.
С радостным ворчанием огромный зверь бросился к своим хозяевам и стал ласкаться к ним, точно собака.
— Будет, Фриц! Довольно! — прикрикнул на него один из моряков и прибавил притворно-сердитым голосом: — Как ты смел прийти сюда без позволения! Пошел назад! Ну, ступай!
Медведь сконфуженно встал и кинул на хозяина умоляющий взгляд, как бы прося позволения остаться, но тот продолжал повелительным тоном:
— Слышишь? Сию минуту ступай!
Бедный Фриц опустил свою громадную голову и обычной медвежьей походкой, тяжелой и медленной, вернулся на яхту тем же путем, каким пришел.
— Это удивительно! — поразился Ингольф. — Вот уж никогда не думал, что можно было выдрессировать такого свирепого зверя.
— С ним мы можем не бояться десяти вооруженных человек: Фриц будет нас защищать до последнего вздоха. Он — надежная защита и от волков: без него мы не решились бы охотиться зимой в самых отдаленных уголках снеговых равнин, а теперь охотимся…
В то время как Фриц прыгал по палубе «Ральфа», из одного люка высунулась голова мистера Олдхэма. Почтенный счетовод выходил давеча утром на палубу лишь на одну минуту и, воображая, что бриг находится близ каких-то островов Океании, поспешил к своим книгам, чтобы привести их в порядок и затем отпроситься на берег. Мистеру Олдхэму до смерти хотелось видеть канаков. От своего тестя, мистера Фортескью, почтенный клерк унаследовал несколько томов иллюстрированных описаний путешествий и всегда желал убедиться воочию, действительно ли изображенные там дикари таковы, какими их рисуют. Миссис Олдхэм, например, никак не хотела допустить, чтобы могла в действительности существовать такая простота в одежде, как небольшой передник и ничего больше. Она дивилась: как это полисмены терпят подобное безобразие.
Каждый вечер, собравшись за чаем, семья Олдхэмов занималась чтением путешествий и рассматриванием иллюстраций. Если кто-нибудь из многочисленных детей оказывался виновным в какой-нибудь шалости или в порче панталон, куртки, передника, его наказывали тем, что отправляли спать, не позволив поглядеть картинки и послушать чтение.
При этом следует заметить, что мистер Олдхэм под именем канаков подразумевал решительно всех австралийских дикарей.
В те минуты, когда миссис Олдхэм находилась в хорошем расположении духа, что, впрочем, случалось далеко не часто, клерк говорил ей:
— Знаешь что, Бетси? Когда мы разбогатеем, мы купим небольшой куттер,[4] которым Джек будет командовать (конечно, Джек будет тогда уже капитаном), и поедем смотреть на канаков.
Джек был шаловливый мальчишка, которому шел одиннадцатый год и который раз пять на неделе убегал из школы, чтобы пускать по лужам доски, привязанные на веревке. Папенька называл это «ранним проявлением склонности к благородному поприщу моряка».
Несчастная страсть к канакам и послужила, между прочим, причиной разлуки мистера Олдхэма с семьей и своим партнером.
Однажды достойный клерк мистера Пеггама, нотариуса, адвоката и солиситора[5] в Чичестере, проходил берегом моря, направляясь на службу в контору. Вдруг он увидел двух моряков, которые, привязав лодку к берегу, шли к нему навстречу. Велика была радость Олдхэма, когда он узнал, что моряки эти только что из страны канаков. Ингольф, давно искавший себе бухгалтера, воспользовался случаем и предложил Олдхэму посетить его бриг, чтобы полюбоваться на разные интересные коллекции:
— Это можно сделать за каких-нибудь два часа: бриг стоит недалеко, милях в двух от берега.
Олдхэм согласился. Он пришел в восторг от мысли увидать настоящие ассегаи и ядовитые стрелы, о которых до того времени знал только по картинкам. Клерка привезли на бриг. Остальное читателю уже известно. Все время мистер Олдхэм полагал, что находится на военном крейсере шведского короля Густава III, хотя его удивляло, что Швеция ведет войну одновременно со столькими державами: на глазах у клерка были потоплены корабли всевозможных наций. Впрочем, его приятель Эриксон всякий раз придумывал в объяснение какую-нибудь небылицу, и клерк успокаивался.
Просто потеха была смотреть на Эриксона, Билла и Олдхэма, когда они вместе сидели за столом и обедали: проказники-офицеры рассказывали клерку небылицы одна другой несуразнее, а тот слушал и умилялся. Олдхэма вследствие его крайней близорукости можно было уверить решительно в чем угодно. Так, в настоящее время он был вполне убежден, что «Ральф» пришел к островам Океании. Когда бриг бросил якорь, мистер Олдхэм решился оставить на минутку свою работу и поглядеть на невиданные чудеса. С этой целью он выставил голову из переднего люка.
Ингольф увидал клерка и сейчас же понял, как опасно допустить его на палубу. Наверное, он по обыкновению не преминул бы заявить свой протест при незнакомых свидетелях, а этого было бы достаточно, чтобы у спасителей «Ральфа» зародились подозрения.
Молодые люди взглянули в ту сторону, куда бросил свой взгляд капитан, и оба в одну минуту побледнели, как полотно. Один из них, не стесняясь присутствием Ингольфа, пролепетал:
— Какое странное сходство!
— Ни дать, ни взять — Олдхэм, клерк подлеца Пеггама, — произнес другой моряк.
Ингольф вздрогнул, как от электрической искры, и, взглянув на Эриксона, стоявшего в то время на вахте, присоединил к взгляду выразительный жест. Взгляд и жест означали: во что бы то ни стало уберите Олдхэма и не позволяйте ему показываться. Действительно, нужно было всеми силами помешать встрече клерка с моряками, так как она обнаружила бы истинный характер «деятельности» «Ральфа». В самом деле, трудно было бы допустить, чтобы шведское военное судно позволило себе такую дерзость, как похищение на английском берегу чиновника, в услугах которого ему встретилась надобность.
Эриксон понял и направился к люку.
— Господа, — сказал любезно капитан, словно не замечая смущения своих спасителей, — прежде чем нам расстаться, быть может, навсегда, позвольте мне предложить вам легкий завтрак…
— Одно слово, капитан, — с живостью перебил его старший из моряков. — Скажите мне правду: как зовут того человека, который сейчас выглянул из люка?
— Седжвик, — без колебаний отвечал Ингольф, — это наш бухгалтер. А что, вы разве его знаете?
— Нет, но он ужасно похож на одного англичанина, которого мы имели случай видеть несколько лет тому назад… До того похож, что просто одно лицо…
— Действительно, я заметил, что при виде Седжвика вы как будто пришли в волнение.
— Это верно: поразительное сходство вашего бухгалтера с тем англичанином разом напомнило нам все перипетии одной темной, таинственной драмы, ключ к которой нам с братом до сих пор не удалось отыскать.
При этих словах моряка глаза у Надода загорелись, как у тигра, готового броситься на добычу.
— Мы с братом! — прошептал Красноглазый. — Десять лет жизни отдал бы я за то, чтобы узнать, кто они такие!.. Во всяком случае, надо будет уведомить Пеггама… Какую же, однако, роль мог играть в драме этот идиот Олдхэм?
— И вы подумали, — отвечал Ингольф, — что нашли здесь одно из действующих лиц этого приключения?
— О нет! Тот человек, которого нам напомнил ваш бухгалтер, участвовал в драме лишь как бессознательное орудие… Истинных же виновников мы поклялись отыскать и наказать…
— Если только они дадут тебе время! — произнес Красноглазый.
Молодой человек взглянул на люк, где перед тем видел голову лже-Седжвика, но тот уже исчез. Тогда он машинально перевел глаза на Надода и даже вздрогнул, когда увидал, какой страшной ненавистью было искажено лицо Красноглазого. У молодого человека невольно сжалось сердце от какого-то дурного предчувствия. Но это было лишь мимолетным ощущением: Надод заметил, какое впечатление он производит, пересилил себя и, обратясь к Ингольфу, объявил, что завтракать не пойдет, так как чувствует себя нехорошо.
— У меня сделался такой сильный припадок невралгии, — сказал он, — что я просто не могу выносить…
Эти слова разом переменили направление мыслей у молодых людей. В самом деле, какое значение мог иметь для них этот незнакомый урод, которого они даже никогда не видали? Впрочем, им обоим все-таки захотелось как можно скорее уехать с этого странного корабля. Странным же он казался для них по многим мелочам, которых всякий не-моряк даже бы и не заметил. Так, между прочим, им бросалась в глаза какая-то неуловимая фамильярность между офицерами и матросами, совершенно нетерпимая на военном корабле.
Молодой человек постарше сделал знак брату. Тот понял, что нужно поскорее кончить завтрак. Съев несколько бутербродов и выпив по стакану портера, молодые люди стали прощаться с капитаном, против которого у них зародилось смутное подозрение.
— Не смею вас задерживать, господа, — говорил, провожая гостей, Ингольф. — После такой беспокойной ночи вам следует отдохнуть, да и ваши друзья, по всей вероятности, беспокоятся о вас.
— Это верно, капитан, — согласился с ним старший брат, — и хотя мы вообще совершаем продолжительные поездки по морю, но на этот раз обещали отцу скоро вернуться, и он теперь в полном убеждении, что мы отправились лишь на небольшую прогулку по Розольфскому фиорду.
Надод стоял в стороне, по-видимому, все еще чувствуя страшную боль, но это было с его стороны одно притворство. На самом же деле он внимательно прислушивался к разговору, из которого не пропустил ни одного слова.
— Розольфский фиорд! — прошептал он. — Неужели этот дурак Ингольф не догадается спросить, как их зовут?
Как бы отвечая на эту мысль, капитан Вельзевул, к величайшей радости Надода, сказал, обращаясь к молодым морякам:
— Надеюсь, мы не расстанемся, не познакомившись как следует?
И прибавил, раскланиваясь:
— Капитан второго ранга шведского флота Эйстен.
Молодые люди вежливо ответили на поклон, и старший из них ответил:
— Моего брата зовут Олаф, а меня — Эдмунд. Мы — сыновья наследного герцога Норландского. Если вы не торопитесь выйти в море, то мы будем очень рады…
Молодой человек вдруг умолк, услыхав страшный крик Надода — крик не то дикой радости, не то нестерпимой боли. Очевидно, впрочем, то был крик боли, потому что Надод, изнемогая от страданий, пошатываясь, направился по палубе в свою каюту.
Затворив за собой дверь, он с торжествующим видом поднял свою огромную голову и, убежденный, что его никто не может услыхать, вскричал:
— Сыновья герцога Норландского! Да, это они: моя ненависть почуяла их и узнала… А я-то боялся, что отец отправит их на службу к русскому двору!.. Какое счастье, что они не сказали своего родового имени! Ведь этот дурак Ингольф со своими рыцарскими чувствами никогда бы не согласился помогать мне против них… О, Харальд Бьёрн, я не только тебя разорю, я отниму у тебя то, чем ты всего более дорожишь… Ты не сжалился надо мной, когда моя мать умоляла тебя со слезами… Для тебя у меня тоже не будет сострадания… Долго ждал я этого желанного мига. Когда я работал под кнутом в мрачных казематах Эльсинора, меня удерживала от самоубийства лишь надежда рано или поздно отомстить тебе, Харальд Бьёрн, исцелиться твоими страданиями, насытиться твоим отчаянием… Этой надеждой я только и жил… О, что за радостный день!.. Нет лучше, нет сладостнее музыки, как рыдание и вопль побежденного врага!..
Надод был в эту минуту так отвратителен, как никогда. Волосы у него на голове поднялись дыбом, как шерсть у ощетинившегося зверя, ужасный кровавый глаз дико вращался в своей орбите… Это был не человек, а какое-то чудовище, какое-то адское страшилище.
Злодея просто душила лютая ненависть, гангреной разъевшая его сердце.
ВО ВРЕМЯ ЭТОЙ ДИКОЙ СЦЕНЫ В КАЮТЕ другая еще более волнующая сцена происходила на палубе.
Молодой человек, назвавший себя Эдмундом, докончил свою прерванную Надодом фразу, пригласив Ингольфа, если у того есть время, посетить фиорд Розольфсе и его живописные окрестности.
— Мы будем очень рады видеть вас у себя в гостях, — прибавил он. — Мы можем поохотиться вместе на оленя, медведя и волка на обширных норландских равнинах. Ведь вы наш товарищ, потому что мы тоже моряки.
Открытое, непринужденное обращение Ингольфа и его джентльменская наружность рассеяли все подозрения, на минуту зародившиеся было у Эдмунда.
— Я так и предполагал, что вы моряки, — с улыбкой отвечал капитан, — потому что обыкновенные любители не могли бы так прекрасно править судном. И все-таки я не думаю, чтобы сыновья герцога Норландского бывали в дальних плаваниях…
— Вы ошибаетесь, капитан, мы с братом состоим на службе во французском военном флоте и в настоящее время пользуемся отпуском с правом вернуться, когда захотим.
— У вас, очевидно, есть протекция, потому что подобные отпуска — по крайней мере, в шведском флоте — даются лишь офицерам высших чинов.
Молодые люди ничего не ответили, только улыбнулись.
— Следовательно, вы принимаете наше приглашение? — поинтересовался Эдмунд.
Ингольф не был хозяином своего времени: он заключил с Надодом одно тайное условие, с сущностью которого мы вскоре познакомим читателей. Поэтому он уже собирался ответить, что с сожалением отклоняет любезное приглашение, как вдруг к нему с необычной торопливостью подбежал Альтенс и доложил, что желает поговорить с капитаном по делам службы.
— Извините меня, господа, — сказал капитан своим гостям, — но ведь вы сами знаете: служба не ждет.
Молодые люди поклонились, а Ингольф ушел с Альтенсом в кабинет.
— Что такое? — спросил он, как только затворилась дверь.
— Важная новость, мой капитан, — сообщил Альтенс. — На юго-западе показалась эскадра из шести военных кораблей, я сам видел. Они, похоже, ищут нас.
— Почему это непременно нас?
— А иначе зачем бы целой эскадре идти в Ледовитый океан?
— Это правда.
— Если даже они не напали на наш след, все же они нас увидят и погонятся за нами.
— Быть может, они уже даже и увидали нас?
— Нет, потому что в таком случае они повернули бы в нашу сторону, а между тем они все продолжают идти в прежнем направлении…
— Куда же они идут?
— По-видимому, на запад.
— Стало быть, они от нас удаляются?
— Они еще не видят нас, но пройдет час, не более — и увидят.
— Ну?
— Ну, и поймают нас, как лисицу в норе, если только мы… Впрочем, не мне вас учить, мой капитан…
— Говори, говори, не бойся.
— …если только мы не выйдем сейчас же в море и не воспользуемся быстрым ходом «Ральфа».
— Мысль недурна, «Ральф» — превосходный ходок…
— Других таких нет.
— Знаю, но это средство я приберегу под конец, иначе наши планы разрушатся. Да и неожиданное бегство прямо обнаружит нашим спасителям, кто мы такие, а этого я не хочу — по крайней мере, в данную минуту.
— В таком случае нам остается только снять мачты, всю оснастку, разоружить корабль — благо на «Ральфе» все отлично приспособлено к этому — и спрятать кузов в здешних утесах.
— У меня есть план получше, — возразил Ингольф, подумав несколько минут. — Тебе знаком Розольфский фиорд?
— Я плавал там еще в детстве, когда был юнгой на небольшом куттере, два раза в год возившем в замок разный груз.
— В какой замок?
— Не знаю. Патрон говорил мне всегда «замок», а какой — я никогда не слыхал.
— Ты думаешь, что «Ральф» будет там в безопасности?
— О, еще бы! Корабль с большим водоизмещением войти бы в бухту не мог вследствие незначительной глубины канала, а «Ральф» сидит в воде очень неглубоко. Но только вход в фиорд не свободен: он составляет частную собственность герцога Норландского.
— Так знай же, любезный Альтенс, что молодые люди, спасшие нас сегодня утром, сыновья герцога Норландского и зовут нас к себе в гости.
На безрадостном лице помощника капитана не изобразилось ни радости, ни удивления. Суровый моряк только произнес:
— Это очень кстати, капитан, потому что теперь нам можно будет уйти от крейсеров, не подавая и вида, что мы спасаемся бегством.
— Вели поднять якорь. Уж если идти, так идти скорее. Необходимо достичь фиорда прежде, чем эскадра нас увидит.
Возвратясь на палубу, Ингольф объявил, что принимает приглашение, так как имеет возможность пожертвовать четырьмя или пятью днями, не нанося никакого ущерба порученному ему делу.
Олаф и Эдмунд вернулись на свою яхту распорядиться отплытием, а на «Ральфе» по приказу Альтенса унтер-офицеры принялись свистать матросов наверх.
Менее чем через час оба корабля входили в Розольфский канал. Яхта шла впереди, бриг следовал за ней. Когда корабли приблизились к скалам, Альтенс, все время следивший за движением эскадры, увидел, что она переменила курс и пошла к берегу. Не зная, чему это приписать, случайности или умыслу, Альтенс с затаенной тревогой продолжал глядеть в подзорную трубу. Вдруг вдали сверкнул огонь, и по волнам прокатился пушечный выстрел. Несомненно, выстрел относился к яхте и бригу: эскадра требовала, чтобы они остановились, пользуясь предоставленным военным кораблям правом осматривать встречные суда.
Выстрел был так далек, что звук его уловило только опытное ухо Ингольфа, огня же никто не видал, кроме Альтенса, стоявшего на марсе. Когда Альтенс, спустившись с марса, подошел к своему капитану и подтвердил его догадку, Ингольф заметил ему без малейшего заметного волнения:
— А ты не рассмотрел, какой страны корабли?
— Не разобрал флага за дальностью расстояния, но по оснастке и по всему мне кажется, что они английские.
— Английские! — вскричал Ингольф. — Пусть только они попробуют встать мне поперек дороги, я им дам себя знать. Выстави на марсе вахтенного понадежнее, потому что они, быть может, пошлют в фиорд лодку.
Ингольф ушел к себе в каюту. На «Ральфе» все делалось совершенно так, как на военных кораблях: командир жил особняком и отдавал приказания через старшего офицера, появляясь на палубе лишь в экстренных случаях.
Оставшись один, Ингольф позвонил и велел послать к себе Надода. С Красноглазым он был связан уговором относительно цели экспедиции, и теперь его беспокоила мысль о том, как отнесется его товарищ к предстоящему новому промедлению.
Разумеется, Ингольф нисколько не боялся Надода, но с этим дикарем случались иногда припадки такой ярости, что приходилось немало хлопотать над его укрощением. Однажды Ингольф вынужден был позвать четырех матросов, чтобы они привязали Надода к кровати, на которой капитан и продержал его до тех пор, пока безумец не успокоился. Такие сцены, разумеется, не могли доставить Ингольфу удовольствия, и потому он их благоразумно избегал.
И как могли сойтись эти два человека, столь непохожие друг на друга ни характером, ни происхождением, ни воспитанием? Очевидно, их сблизило какое-нибудь одно общее темное дело…
Подобные совпадения иногда случаются, совершенно спутывая все человеческие расчеты… Разумеется, и Олаф с Эдмундом, знай они правду о «Ральфе» и его экипаже, ни за что не стали бы спасать их от ярости мальстрема и не пригласили бы Ингольфа к себе в гости… Но откуда они могли все это знать?
Прежде чем наконец поднять завесу, скрывавшую тайны преступного бандитского товарищества, и начать изложение драматических событий, составляющих предмет нашего рассказа, мы намерены сообщить читателям некоторые подробности о старинном герцогском роде, к которому принадлежали Эдмунд и Олаф и который так смертельно ненавидел Красноглазый.
Причины этой ненависти читатель тоже узнает в свое время.
Что касается Ингольфа, то он хотя и знал о мстительных намерениях Надода, но совершенно не догадывался, что эти намерения относятся именно к спасителям «Ральфа» и его команды.
ЕДВА ЛИ ГДЕ-НИБУДЬ ОКЕАН ПРЕДСТАВЛЯЕТ более величественное зрелище, нежели близ Розольфского мыса, где происходят описываемые нами события. При малейшем северном ветре в открытом море образуются волны и с ревом бросаются на скалы, словно желая взять их приступом и смыть с берега. Одни из волн, разбиваясь о камни, разлетаются белой клочковатой пеной, а другие, с ревом отхлынув от утесов, разбегаются по всем окрестным фиордам, иногда миль на пятнадцать кругом.
Это именно великое море, Аре-Море, как называли его древние кельты; оно то мрачное и гневное, когда над ним низко повиснут тяжелые, навеянные с севера тучи и когда оно грозно рокочет свою прелюдию к буре; то тихое и ласковое, когда волны его спят в глубоких безднах и блестящая темно-зеленая гладь отражает редкие лучи северного солнца; но как в том, так и в другом случае оно кажется одинаково гордым и важным в своей неизмеримости и беспредельности.
Капризно оно, непостоянно; два дня подряд не бывает оно одинаковым; вечно меняется, вечно в движении, только шхеры его всегда неизменны и угрюмы.
А между тем — странное дело! — несмотря на такую изменчивость, океан как в бурю, так и в затишье всегда производит одинаковое впечатление неизмеримости.
Человеческий дух есть лишь зеркало, отражающее различные образы природы. Поэтому вечное созерцание океана с его однообразным характером и неясностью подробностей наложило отпечаток угрюмой мечтательной суровости на характер жителей этих окраин Норвегии.
Помимо бесчисленных извилистых и широких фиордов, изрезавших северную Норвегию, берега ее усеяны островами, скалами, шхерами, рифами, вокруг которых при каждом приливе и отливе бурлят и кипят сердитые волны, сталкиваясь между собой и образуя непроходимую преграду из водоворотов, поглощающих всякий корабль, пытающийся войти туда без лоцмана. Никакое знание, никакая опытность не могут тут поддержать моряка.
Эти почти совершенно недоступные берега, огражденные сверх того тайными подводными рифами, могли бы дать убежище целому флоту морских разбойников — убежище верное, где можно было бы смеяться над самой страшной погоней.
Именно отсюда средневековые норманны отправлялись в море на своих плоскодонных судах, не боясь никаких бурь, и наводили ужас на Францию и Англию. Они являлись внезапно, грабили прибрежные города и, прежде чем успевали подойти войска, уплывали в море. До самого начала текущего века потомки этих норманнов были самыми отважными ценителями моря. Под предлогом рыбной ловли они пробирались в Балтику, в Северное море, крейсировали у выхода из Ла-Манша — и все это в легких лодках, во всякую погоду.
Горе было торговым кораблям или неповоротливым испанским галеонам с грузом золота! Их окружали, экипаж истребляли до последнего человека, груз отбирали, а корабли пускали ко дну. И при всем том грабители не оставляли после себя никаких следов.
На закате солнца, когда поднимался ветер, предвещавший бурю, из всех фиордов выплывали легкие шхунки, проворно скользившие по воде, словно большие хищные птицы. Они отправлялись на поиски заблудившихся кораблей, приманивая их к рифам, среди которых только эти суденышки и могли плавать, — и на другой день весь берег оказывался покрытым всевозможными обломками, которыми делились между собой дикие поморы.
Смягчение нравов, умственный прогресс, а главное, введение морской полиции, действующей по законам международного права, почти совершенно подавили морской разбой, но варварский обычай прибрежных жителей, по которому им доставались остатки разбитых бурей кораблей, существовал еще долго, вопреки всем усилиям его отменить. Он существует, вероятно, и до сих пор, если принять во внимание, что и в наше время бывают случаи таинственного исчезновения кораблей.
Вокруг Розольфского мыса тянутся обширные равнины, поросшие мхом, травой, черникой и вереском; местами над этой тощей растительностью торчат приземистые северные сосны и Бог весть каким чудом занесенные сюда ольхи. Это ског, необработанная, девственная целина, нечто из рода русских степей, индийских джунглей или южноамериканских саванн. Здесь живут и множатся на свободе волки, лисицы, горностаи, рыси, белки, куницы, бобры; водится тут и дичь: тетерев, снеговая и лесная курочка, белая куропатка, бекас, заяц, косуля, олень; пасутся огромные стада диких северных оленей. Медведей встречается тоже очень много, а полярных крыс (леммингов) такая масса, что когда они совершают нашествие на какую-нибудь местность, то не останавливаются решительно ни перед каким препятствием. Когда их доймут голод и холод, они миллионами наводняют самые теплые местности Норвегии и Швеции, где их удается остановить только огнем.
Невозможно изобразить пером фантастическую картину обширных равнин Скандинавии, три четверти года окутанных покровом тумана, в котором все предметы теряют всякую отчетливость формы и сливаются во что-то смутное, неопределенное. Все длинные летние дни солнце почти не сходит с неба, а зимой почти не показывается; зато ночи постоянно светлы, и северное сияние придает им свойство производить какое-то особенно таинственное впечатление на душу.
В народных норвежских поверьях и легендах отведено большое место привидениям и призракам. Особенно много страшных рассказов ходит именно о Розольфском мысе. Здесь, по народному поверью, в определенное время года собираются злые духи моря и земли и в бурю, в метель предаются дикой пляске. Никто в эту пору, отвечающую в действительности тому времени, когда весенние муссоны меняются на летние, не отважится посетить проклятое место. Немногие живущие там семейства считаются с давних пор состоящими в сношениях с нечистой силой, им приписывают способность вызывать духов, заклинать корабли, портить людей и животных. Их с ужасом чураются, хотя в то же время в крайних случаях прибегают к их могуществу.
Эта страна с ее наивной верой во всякие таинственные ужасы, с ее смелыми рыбаками и мореходами напоминает какой-то затерянный средневековый уголок. Тут не будешь, кажется, удивлен, если вдруг увидишь между скал широкие плоскодонные лодки древних скандинавов.
Розольфский фиорд, врезающийся в землю на двадцать миль, пользуется такой же дурной славой, как и мыс того же имени; ни одна норвежская лодка не решится туда заглянуть, ибо существует поверье, что еще ни одна из них, зайдя туда, не возвращалась обратно. Когда, огибая Розольфский мыс, рыболов случайно увидит таинственный фиорд, он спешит выйти в море, с ужасом осеняя себя крестом. В хижинах по вечерам под завывание вьюги рассказываются легенды одна другой страшнее о нечистом месте.
В конце этого морского канала, среди унылой и бесплодной равнины, стоит старинный замок, выстроенный в X веке Эриком Бьёрном, одним из дружинников Роллона, отказавшимся за ним следовать, когда тот вздумал основаться в Нормандии.[6] Замок теперь в упадке, но прежде состоял из массивной центральной постройки, окруженной четырьмя толстыми башнями и обнесенной широким и глубоким рвом, через который можно было перейти только по подъемному мосту напротив главного входа. Это был настоящий укрепленный замок, благодаря толщине своих стен не боявшийся никакой осады в средние века, когда еще не было изобретено огнестрельное оружие. Эрик два года выдерживал в нем осаду войском Харальда, преемника Роллона, и нормандский герцог ничего не мог с ним сделать. Осажденные постоянно получали провиант через длинный подземный ход, тянувшийся от замка на две мили к самому морю. Выход из подземелья был очень искусно скрыт в прибрежных утесах, так что незнающие не могли его отыскать.
Входящий в замок прежде всего вступал в обширный квадратный двор, обстроенный кругом конюшнями, караулами, сараями, погребами и пр.; затем возвышались два этажа здания, причем первый этаж имел окна лишь во внутренний двор, да и окна второго были узкие и низкие, как раз такие, чтоб из них можно было видеть равнину. Наверху была терраса, по четырем сторонам обнесенная оградой и соединявшая между собой все четыре башни. Здесь обычно сражались защитники замка, обливая осаждающих горящим маслом, смолой, бросая в них зажженную солому и разные другие горючие вещества.
На сто миль кругом Розольфского замка, то есть дней на пять пути, тянулась обширная равнина, до того густо поросшая мхом и кустарником, что лошади застревали в зарослях по грудь и не могли идти. Благодаря такому удобному местоположению своих владений Бьёрны во все продолжение средних веков были независимы от норвежских герцогов и не согласились повиноваться им даже тогда, когда те приняли королевский титул. Все попытки покорить строптивых северных владетелей оканчивались неудачей. Бьёрны были суровые воины; в то время как все континентальное дворянство жило сухопутным грабежом, они, как, впрочем, и все норвежские вожди, занимались морским разбоем, рыща по морям и собирая десятину со всех встречных кораблей, а при малейшем сопротивлении овладевая и всем грузом. В Розольфскую бухту стекались богатства со всех концов света. Когда для сухопутного дворянства право грабежа было урегулировано под видом пошлин и оброков, морские дворяне продолжали гоняться за торговыми кораблями, насмехаясь над всеми международными постановлениями.
Бьёрны проявили особенную настойчивость в охранении того, что считали своей привилегией, и уступили лишь после того, как Англия и Голландия, торговые интересы которых страдали больше всех от розольфских норвежцев, организовали против них целый крестовый поход. В начале XVII века адмирал Рюйтер повесил Олафа Бьёрна с пятьюдесятью дружинниками, и викинги, как до сих пор именовали себя розольфские владельцы, отказались наконец от морских набегов, обратившись к рыбной ловле. Их флотилия, снаряженная и вооруженная для ловли китов, больше полутораста лет бороздила Северное море и Ледовитый океан, опять прославившись такой смелостью и энергией, что на бывших пиратов стали смотреть как на первых рыбаков Севера. От этого нового занятия богатство Бьёрнов только еще больше росло. Они сделались наследственными герцогами Норланда и, продолжая по традиции оберегать свою независимость, держали себя с норвежскими королями чуть ли не на равной ноге. Еще во время знаменитой Кальмарской унии,[7] отдавшей Швецию и Норвегию под власть Вальдемара и Маргариты Датских, Сверре Бьёрн формально протестовал на сейме против включения в унию Норландской области, и этот протест сделался органическим для всего рода Бьёрнов. Разумеется, это притязание герцогства Норландского на формальную независимость осталось лишь историческим фактом, и власть Бьёрнов никогда не простиралась за пределы бесплодных равнин, окружавших замок. Включая Розольфский фиорд, в эти владения входило не более пяти-шести сотен жилищ, разбросанных по берегам фиордов, так как самый ског был совершенно не заселен из-за множества водившихся там медведей, волков и других хищных зверей.
Современное могущество Бьёрнов основывалось на неисчерпаемом богатстве. Семь или восемь веков пиратства и бережливости наполнили замковые закрома таким количеством золота и серебра, которое невозможно было оценить хотя бы приблизительно. Поэтому государи трех королевств, когда попадали в стесненные обстоятельства, первым делом прибегали к щедрости Бьёрнов, никогда не получая отказа. Одолжив однажды королям какую-нибудь сумму, Бьёрны никогда уж потом не требовали долга назад.
Есть два примера того, как велико было богатство Бьёрнов.
В Первый крестовый поход они вооружили и взяли на свое иждивение десять тысяч копейщиков, а когда Людовик Святой во время Седьмого крестового похода[8] попал в плен, предложили для выкупа царственного пленника сто тысяч золотых экю — сумму по тому времени громадную: на наши деньги это выйдет миллионов шесть.
— От кого ты прислан? — спросил султан у Гугофа Бьёрна, пришедшего с этим предложением.
— От викингов, — гордо отвечал посланник, напоминая этим древний титул своих предков, норманнских вождей, современных Роллону.
В семействе Бьёрнов был один обычай, не согласный с общепринятыми дворянскими обычаями того времени. Снаряжением кораблей, рыбной ловлей и продажей продуктов в Гамбурге, Франкфурте и других ганзейских городах ведали у них старшие члены семьи, тогда как младшие вступали в военную службу и поддерживали честь и достоинство рода при королевских дворах. Как только какому-нибудь Бьёрну исполнялось шестнадцать лет, глава фамилии избирал ему полк и отправлял служить во Францию, Данию или Швецию. При вступлении на чью бы то ни было службу всякий Бьёрн получал генеральский чин — такая привилегия была выговорена издавна для представителей старинного герцогского рода.
Однако в конце XVIII столетия образ жизни Бьёрнов подвергся значительной перемене.
Всю свою рыболовную флотилию они вдруг продали гамбургским арматорам, по контракту обязавшись не заниматься больше никогда китобойным промыслом, чтобы не делать конкуренции новым приобретателям. За собой Бьёрны оставили лишь несколько увеселительных кораблей, выстроенных в Венеции из самого дорогого дерева и обставленных со всевозможным комфортом. Всех таких кораблей было у них пять — один быстроходнее другого.
Сам по себе этот факт не удивил никого, так как все давно уже поражались тем, что такой старинный дворянский дом не пренебрегает торговым делом, имея и без того громадные доходы, во много раз превосходящие бюджет королей Швеции и Норвегии. Поступок Бьёрнов можно было бы легко объяснить вошедшим в моду в Европе, с легкой руки горделивого двора Людовика XIV, дворянским презрением к торговле, если бы не последовавшие за тем некоторые события, наводившие на размышления. Дело в том, что вскоре после продажи герцогского флота Олаф и Эдмунд Бьёрны, служившие во Франции контрадмиралы, получили от своего отца Харальда Бьёрна, прозванного Черным герцогом, приказание взять у короля бессрочный отпуск и немедленно вернуться в Розольфсе.
Молодые люди беспрекословно повиновались, рассчитывая дома узнать причину этого распоряжения, разрушавшего все их мечты о карьере и славе, но старый Харальд только приласкал сыновей и благодарил за послушание, причины же своего неожиданного распоряжения не объяснил.
Черный герцог был человек суровый. Окружающим он внушал невольный трепет, поэтому молодые люди сами не осмелились обратиться к нему с вопросом. Младший их брат Эрик, пятнадцатилетний мальчик, тоже ничего не знал и мог сообщить братьям только то, что старый герцог в последнее время целые дни просиживает в лаборатории, устроенной в одной из башен замка. День и ночь в лаборатории топились печи и из окон башни виднелся свет, придававший нечто фантастическое всему старому замку.
Лабораторию эту устроил в замке один из членов рода Бьёрнов — Сигурд, живший в XIV веке. Он родился на свет уродом, не способным ни к военной службе, ни к какой-либо другой физической деятельности. Поэтому он усердно занялся алхимией и разными секретными науками, приобщив к своим занятиям одного из своих племянников. С тех пор в семье вошло в обычай, чтобы младший в роду посвящал себя научным занятиям. Каждый из них обязательно излагал в рукописи результаты своих работ. В конце концов накопилось огромное количество чрезвычайно важных научных открытий, тайна которых ни разу не вышла за пределы розольфских стен. Это обстоятельство породило насчет замка всевозможные легенды, и не было в окрестностях ни одного человека, который решился бы утверждать, что Бьёрны не занимаются колдовством.
Харальд был младшим членом рода и воспитывался среди реторт и колб, как вдруг старшие братья его были случайно убиты на охоте в скоге, и он неожиданно для себя сделался главой фамилии. Приняв в свои руки управление делами, он забросил научные занятия, но потом вследствие одного события, с которым мы позднее познакомим читателей, снова принялся за них и даже пожертвовал ради этого выгодами торговли и карьерой своих сыновей.
Тщетно Олаф и Эдмунд ломали головы над загадкой — ничего у них не выходило. Особенно интриговало их то обстоятельство, что возвращение отца к занятиям в лаборатории совпало как раз с посещением замка каким-то таинственным незнакомцем, который вскоре исчез, проведя в замке только одну ночь. Ничего не придумав, молодые люди перестали наконец заниматься этим вопросом и решили терпеливо ожидать, когда случай или воля отца откроет им тайну.
ДЛЯ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ — ДВАДЦАТИТРЕХЛЕТНЕГО Олафа и двадцатилетнего Эдмунда — потянулась праздная скучная жизнь. В конце концов они пристрастились к охоте, которая осталась для них единственным развлечением. Они были воспитаны в таком страхе и повиновении отцу, что им и в голову не приходило роптать на распоряжение Черного герцога.
Последний, впрочем, предоставил сыновьям полную свободу с единственным условием: ни под каким видом не переступать за черту Розольфского поместья; но так как обширный ског, принадлежавший к поместью, тянулся кругом миль на шестьдесят или восемьдесят, то молодым людям было где проявить свою удаль.
В сопровождении своего младшего брата Эрика и двух служителей-гувернеров, не покидавших их с самого детства, Гуттора и Грундвига, они нередко целые недели проводили в погоне за медведями и волками и всякий раз возвращались в замок с обильными трофеями, что вызывало на бледных губах старого Харальда улыбку гордости.
— Хорошо, сынки мои, очень хорошо, — говаривал он. — Сейчас видно, что в ваших жилах течет кровь норманнских вождей. Недаром вы королевского происхождения.
Сумрачный владелец замка обменивался при этом всякий раз многозначительным взглядом с Гуттором и Грундвигом; но молодые люди обычно не замечали этого, а если б заметили, то, конечно, догадались бы о существовании какой-то тайны у герцога и обоих их гувернеров.
Харальд не лгал и не ошибался, приписывая себе королевское происхождение.
По избранию сейма два Бьёрна последовательно занимали шведский трон в 802 и в 935 годах, и очень возможно, что этот сан, в те времена довольно-таки шаткий, гораздо чаще доставался бы роду герцогов Норландских, если бы они не предпочитали ему карьеру викингов, довольствуясь лишь тем, что держали себя с королями на равной ноге.
В то время как шведский трон занимали потомки древних скандинавских вождей — Иваров, Сигурдов, Стейнкелей, Свеккеров, Фольгунгов, Ваза, Бьёрны заботились лишь о сохранении своей традиционной независимости. Но когда на престол был приглашен голштинский принц Адольф-Фридрих,[9] Бьёрны заявили громкий протест и предупредили, что в свое время они еще поговорят об этом и представят свои права на престол.
Сделавшись главой фамилии, Черный герцог возобновил этот протест, на который, впрочем, все взглянули как на простое с его стороны желание дать себе историческое удовлетворение. Не желая, чтобы сыновья служили при дворе «узурпатора», он отправил их на службу во Францию, но, как мы уже видели, скоро вызвал их обратно.
У Харальда был брат Магнус, моложе его лет на двадцать, никогда не вмешивавшийся ни в какие семейные дела и со всей страстью занимавшийся мореплаванием и географией. С шестнадцати лет он совершал почти беспрерывные путешествия вокруг света на превосходном бриге в восемьсот тонн, специально для него построенном по приказанию его отца. Уйдя в первое плавание, Магнус с тех пор очень редко и лишь на короткое время возвращался в родовой замок. Ему не сиделось дома: море, любимая его стихия, постоянно тянуло его к себе.
Всякий раз Магнус возвращался домой с новыми образцами оружия и различных редкостей, создавая постепенно настоящий богатый музей.
Четыре башни замка были построены таким образом, что соответствовали четырем странам света. Южную башню Магнус выбрал для домашнего музея и разместил в ней свои драгоценные коллекции. Они пополнялись не только за счет того, что сам он собрал ценой труда и золота во время своих путешествий, но и за счет того, что в течение многих веков было награблено его предками-пиратами.
Несколько лет тому назад Магнус уехал в какую-то далекую, никому неведомую экспедицию, и с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу. В Розольфсе решили, что он погиб со всем экипажем от какой-нибудь бури, застигшей его у берегов Азии, так как последнее письмо от него было получено из Батавии.
Магнус был не единственным членом рода Бьёрнов, пропавшим без вести. У Харальда Бьёрна еще пропал пятилетний сын Фредерик, старший брат Олафа и Эдмунда, и пропал вот при каких обстоятельствах.
При рождении каждого ребенка мужского пола в семействе Бьёрнов был обычай приставлять к новорожденному кого-нибудь из сыновей герцогских крепостных, так что этот мальчик становился товарищем детских игр молодого Бьёрна, его охранителем и нянькой. Крепостной мальчик к тому времени, как молодой его властелин был еще ребенком, становился обычно уже юношей и оставался на всю жизнь его любимым слугой.
Когда родился Фредерик, в замке был в числе прислуги двенадцатилетний сын герцогского камердинера по имени Надод, или попросту Над. Герцог выбрал этого мальчика как товарища и слугу своему сыну. Над был мальчик умный, но с самыми дурными наклонностями: жестокий, завистливый, хитрый, с юных лет приучившийся скрывать свои пороки. Отец воспитывал его строго, и потому Над превосходно выучился притворяться, внешне ведя себя самым примерным образом, так что его, бывало, постоянно ставили в пример прочей крепостной прислуге.
В том возрасте, когда дети обычно думают лишь об играх да удовольствиях, Над строил планы о том, как он воспользуется доверием к нему молодого господина, подговорит его украсть из кладовой замка большую сумму денег и убежит с ней куда-нибудь далеко, потом пустит эти деньги в оборот и разбогатеет.
Над не был красив, но лицо его отличалось своим энергичным и умным выражением; у пятнадцатилетнего мальчика голова была характерно развита, как у взрослого; большие, глубокие зеленоватые глаза, широкий, хотя довольно низкий лоб, крупный нос с открытыми ноздрями, полные губы, сильные челюсти, густые рыжие волосы, падавшие по плечам, как грива, придавали Налу что-то даже приятное, вид добродушной силы, которая кротка и податлива, когда спокойна, но ужасна и свирепа, когда ее разбудят и раздразнят. Ко всему этому Надод обладал атлетической силой.
Маленького Фредерика он возненавидел с первого же дня, не будучи в силах свыкнуться с мыслью, что ему, Надоду, весь свой век придется прожить в рабстве.
Ребенку пошел пятый год, когда Надод однажды отправился с ним на берег и сел в лодку, чтобы покатать его по фиорду. Бьёрны с детства приучались к морю, как и их предки — викинги. У выхода из фиорда Надоду встретился какой-то иностранный корабль. Юношу спросили, кто он и откуда. Надодом овладел ложный стыд за свое подневольное положение, и он, сам не зная как, начал врать небылицы, выдумал целый роман о том, как они с братом остались сиротами и с трудом находят себе пропитание, потому что рыбы мало, да и для той почти нет сбыта в здешних местах… Одним словом, он насказал таких турусов и так чувствительно и трогательно, что капитан разжалобился и предложил Надоду взять его брата на попечение.
В припадке безумия, порожденного затаенной ненавистью, Надод согласился и отдал ребенка…
Когда он опомнился, было уже поздно: неизвестный корабль вышел в море, увезя юную поросль герцогского рода…
Три дня после того Над плавал по фиорду, не смея вернуться в замок. Наконец его отыскали и привели к герцогу, и он с плачем и всеми знаками глубокого горя рассказал, как мальчик наклонился из лодки, упал в воду и утонул.
Харальд души не чаял в сыне, и месть его была ужасна. Надода приговорили к сотне палочных ударов, а выполнение приговора было поручено Гуттору и Грундвигу.
Такое наказание для мальчика равнялось смертной казни.
Доверенные слуги Харальда привязали голого Надода к скамье и принялись мерно бить его толстыми дубинками, остановившись лишь на сотом ударе.
Перед ними на скамье лежала бесформенная, окровавленная масса, которую и отдали Надодовой матери…
Мальчишка еще был жив, еще дышал. Чудеса материнской заботливости и любви отвоевали его у смерти; после ужасных страданий в течение полугода несчастный стал поправляться и подавать надежду на полное выздоровление, перенеся, однако, тяжкое воспаление мозга.
А гораздо лучше было бы для него умереть. Служители били его как попало, не глядя, куда бьют, — били по голове, по лицу, испортили ему нос, расшибли челюсть, выбили из орбиты левый глаз, который в таком положении остался навсегда. Одним словом, Надод превратился в урода, безобразие которого отталкивало всякого, на каждого наводило ужас.
Когда Надод в первый раз после болезни взглянул на себя в зеркало, он вскрикнул от ужаса и злобы, понимая, что на всю жизнь останется отвратительным страшилищем.
Да, он уже никогда не мог бы избавиться от этого огромного, выкатившегося, окровавленного глаза!.. В припадке необузданного гнева он схватил нож и хотел перерезать нервы, еще удерживающие этот глаз, но мать остановила его и упросила не делать этого.
— Ты совершенно права, — согласился он, успокоясь немного. — Пусть этот глаз останется у меня до тех цор, пока я не истреблю последнего из Бьёрнов. Даю в этом клятву — и исполню ее!
Как только Надод выздоровел, он сейчас же покинул родину и после не давал о себе вестей никому, даже матери. О нем не было ни слуху, ни духу, и все в замке думали, что Фредерик действительно утонул. Так как море не выбросило его трупа, то было решено, что его съели рыбы.
Был один признак, по которому Фредерика можно было бы всегда найти, хотя это едва ли могло случиться из-за всеобщей веры в его смерть.
С незапамятных времен в семействе Бьёрнов существовал старый обычай, легко объяснимый тем авантюристическим образом жизни, который был свойствен всем Бьёрнам. При рождении каждого мальчика отец раскаленной печатью ставил ему на груди клеймо в виде норландского герба. На свете не было ни одного Бьёрна без этого знака, отсутствие которого равнялось бы непризнанию ребенка законным.
Куда неизвестный корабль увез ребенка, отданного Надодом? В какую общественную среду попал мальчик? Родных его, очевидно, никто не заботился отыскивать, зная из слов Надода, что они простые рыбаки. Что касается до «старшего брата» мальчика, то Фредерик, повзрослев, понятно, не интересовался им из-за бессердечия, с которым тот отдал «братишку» чужим людям.
С того времени до начала этого рассказа прошло двадцать два года, и хотя все возможно в нашем подлунном мире, однако до сих пор не случилось ничего такого, что могло бы дать путеводную нить человеку, который принялся бы за расследование действительной участи старшего сына Харальда Бьёрна.
Негодяй, сбывший мальчика, сам успел заметить тогда лишь одно то, что корабль, очевидно, принадлежал какому-нибудь богачу, путешествовавшему для собственного удовольствия, так как он весь был построен из тикового и палисандрового дерева. Вдоль обшивки над бортом была резьба, а на корме стояла прекрасная бронзовая статуя женщины, державшей в руках лебедя. Над головой у женщины — это тоже заметил с удивлением молодой слуга — видны были четыре буквы, означавшие, наверное, название корабля. Однако, не умея читать, Надод не разобрал, какие это буквы.
Принимая во внимание господствовавшую в то время моду на все мифологическое, затем статую с лебедем и четыре буквы, мы полагаем, что не будет ошибкой предположить, что статуя изображала Леду[10] и что таково же было название корабля. Впрочем, это открытие имело бы большую цену, будь оно сделано вскоре после того, как корабль посетил розольфские воды, но через двадцать два года оно, конечно, уже не может иметь никакой цены.
Каково бы ни было общественное положение, в котором оказался впоследствии Фредерик, важно то, что ему не суждено было ни в каком случае вернуться в лоно своей семьи, о которой он, по тогдашнему своему малолетству, не мог сохранить никакого воспоминания.
В часовне замка ему поставили надгробный памятник рядом с монументами предков. Старый Харальд, не чаявший в своем первенце души, никогда не мог утешиться в его смерти и часто приходил плакать над маленьким мавзолеем.
У Харальда Бьёрна была еще дочь Сусанна, выданная замуж за графа Горна, командовавшего дворянским гвардейским полком в Стокгольме и бывшего, таким образом, одной из первых персон в шведском королевстве.
Таковы были последние представители старинного рода герцогов Норландских, дружинников Роллона и Сигурда, давших Швеции двух королей.
Этот род был единственной уцелевшей герцогской фамилией, выводившей свое начало от Одина и Сканда, легендарных предводителей скандинавов. Бьёрны сохранили свою независимость до конца XVIII века, то есть до тех пор, пока не погиб последний представитель их рода, что случилось при обстоятельствах, в высшей степени драматических и таинственных.
В самом деле, весьма любопытна судьба этих молодых людей, которые, едва не добившись установления в Швеции древней династии Бьёрнов, погибли во льдах Северного полюса, как будто последним представителям этой могучей касты было мало обыкновенного савана, а понадобился тяжелый покров вечного снега.
Эти события и составляют предмет нашего рассказа. Они очень похожи на легенду, а между тем состоят из исторических фактов, относящихся не далее как к концу прошедшего века.
В ТОТ ВЕЧЕР, КОГДА «РАЛЬФ» ТАК УПОРНО боролся с разъяренным морем, грозившим его поглотить среди опасных рифов норвежского берега, буря свирепствовала и на суше, хотя и не с такой яростью.
Незадолго до заката солнца пожилой джентльмен лет шестидесяти, с гордым, барским лицом, с манерами человека, привыкшего повелевать, вышел из Розольфского замка на опущенный для него подъемный мост.
На старике был черный бархатный камзол и короткие, бархатные же панталоны. Тонкие нервные ноги его были обтянуты шелковыми чулками модного в то время цвета испанского табака и обуты в низкие открытые башмаки. Костюм дополняла шапочка из меха чернобурой лисицы с ярко сверкавшим бриллиантом с голубиное яйцо величиной и ценностью в два миллиона ливров, а сбоку висел, как знак высокого сана, короткий и широкий норвежский меч с рукоятью, осыпанной драгоценными камнями.
Этот старик, одетый с такой пышной простотой, был не кто иной, как Харальд XIV, герцог Норландский, глава рода Бьёрнов. С тревогой посмотрев на непогожее небо, он приложил к губам золотой свисток, висевший на такой же цепочке, прикрепленной к пуговице камзола, и резко свистнул. Свист этот гулко повторили сумрачные своды замка.
Почти моментально появился слуга.
— Где мои сыновья, Грундвиг? — спросил владелец замка. — Неужели в такую погоду, в такой сильный ветер они вышли в море? Не может быть!..
— Ваша светлость, — залепетал слуга, — разумеется, они не позволят… я полагаю, что нет… впрочем, припоминаю: они изволили отбыть в ског на оленью охоту.
— Нескладно рассказываешь, Грундвиг: путаницу несешь, — строго заметил герцог. — Говори правду, где молодые господа?
— Ваше высочество! Надо полагать, они меня провели, намекнув, что отправляются в ског охотиться, потому что «Сусанны» нет в фиорде.
— Ах, они безумцы, безумцы!.. Вечно в море, в любую погоду! Когда-нибудь оно поглотит их, как поглотило их дядю Магнуса.
— Моих советов они слушать не желают, — с горечью произнес старый слуга, — и лишь все больше и больше сторонятся меня. Бывало, они шагу без меня не делали, а теперь говорят, что для мореплавания я слишком стар…
Верный Грундвиг смахнул навернувшуюся слезу и продолжал с усилием:
— Умоляю вас, ваша светлость, не поручайте мне больше присматривать за ними. Мне с ними не справиться. Сами посудите: погода ужасная, наверняка разбушевался мальстрем, а они в море — и я не с ними, не могу помочь им своей опытностью. Если с ними случится беда, я не переживу… О, ваша светлость! Ради Бога, запретите вы им сами так шутить с опасностью… Когда я не буду больше мешать им своими советами, они станут обращаться со мной по-прежнему, и я буду сопровождать их всюду, как Гуттор… Счастливец!
Грундвиг мог говорить сколько угодно в подобном тоне: герцог все равно не обращал внимания на жалобы своего старого слуги, горе которого было тем сильнее, что он завидовал своему давнему товарищу Гуттору. Оба они не расставались с молодыми людьми с самой их колыбели и были очень любимы ими. Когда молодые люди были на службе во Франции, Гуттор и Грундвиг безотлучно находились при них. С некоторых пор Харальд приказал Грундвигу наблюдать за Эдмундом и Олафом, чтобы они не подвергали себя так часто опасности. Молодым людям это не понравилось. Почтительные увещевания Грундвига надоели им, и они стали от него скрывать свои поездки по морю в дурную погоду. Гуттор, напротив, постоянно был с ними. Пока Грундвиг произносил свои жалобы, старый герцог с гордостью бормотал про себя:
— Да, сразу видно потомков древних викингов, которые царствовали здесь много веков. С ними случится лишь то, что угодно Богу: никто своей судьбы не избежит…
Последние слова Грундвига он, однако, расслышал.
— Я не могу, — возразил он, — запретить своим сыновьям эти поездки по морю, потому что если я приказываю, то всякий должен повиноваться. — При этих словах лицо герцога приняло суровое выражение. — Да и в конце концов я вовсе не против того, чтобы они упражняли в себе энергию духа и тела: ничто так не закаляет человека, как борьба с морем. Мне бы только хотелось, чтобы они вели себя поосторожнее и без надобности не рисковали бы жизнью. Тебе, Грундвиг, мои планы известны; ты знаешь, какую роль призваны играть эти благородные принцы. Приближается время, когда от них потребуется и смелость, и энергия. Мне всегда хотелось, чтобы эти качества в них как можно больше развились. Поэтому я возвращаю тебе свободу действий. Сопровождай их всюду — и в море, и в скоге, руководи ими, умеряй их пыл и постарайся, чтобы семье нашей не пришлось опять надеть траур. Помимо той высокой участи, которая их ожидает, помни, что отец их двадцать два года оплакивает своего малютку сына, и не перенесет новой потери.
— Никогда я не верил в смерть вашего сына, ваша светлость, — промолвил Грундвиг, качая головой.
— Ты опять за старые бредни?
— Нет, ваша светлость, это не бредни… Надод плавал, как рыба, а в тот день море было совершенно спокойно. Никогда бы не дал он ребенку утонуть и уж, во всяком случае, выловил бы его труп. Извольте также припомнить, что у входа в фиорд видели тогда какой-то чужой корабль.
— Ну да, я знаю, ты ведь сочинил по этому поводу целый роман. Но я помню только, что Нада допрашивали и его родители, и я сам. Ему было обещано прощение и даже огромная награда, а между тем он твердил свое: мальчик упал в воду и пошел ко дну, я не успел его поймать. Почему бы ему не сказать правду?.. Может быть, я наказал его слишком строго, но ведь ему запрещено было брать Фредерика в море… Я и мать чуть с ума не сошли тогда от горя… Не будем больше об этом говорить, Грундвиг, старая рана до сих пор не зажила и болит при малейшем прикосновении.
— Извините меня, ваша светлость, но я никогда не перестану так думать — до самой смерти. Вот уже двадцать два года я ищу по всему свету, ищу всякий раз, когда получаю от вашей светлости отпуск, и я буду это делать до последнего вздоха. Верьте мне, ваша светлость, это последнее мое слово, и я из уважения к вам никогда больше говорить не буду, но я убежден, что Надод отправился за наградой, потому что многим было выгодно уничтожить мужское потомство герцогов Норландских. Разве теперешняя шведская династия может забыть, что вы происходите от древних королей и что на сейме голштинская партия одержала верх над бьёрнской большинством всего лишь в пять голосов?.. Нет, ваша светлость, как вам угодно, но мальчика украли и воспитали где-нибудь в низкой доле, надеясь, что его никогда не отыщут… Но только ведь у него есть на груди ваш родовой знак…
— Если бы твои предположения были хоть сколько-нибудь основательны, — перебил герцог, — то ведь и после того, наверное, делались бы попытки украсть и прочих моих сыновей…
— А вы разве уверены, ваша светлость, что таких попыток не было?
— Ты знаешь что-нибудь такое, чего мне не говорил? — воскликнул герцог, вдруг побледнев, как мертвец.
— Спросите, ваша светлость, у Гуттора, — отвечал зловещим тоном слуга. — Вода фиорда не возвращает шпионов, которых в нее бросают.
Герцог вздрогнул.
Тем временем буря усилилась. Сделалось еще темнее. Ночь наступила окончательно. Вдали слышен был рев моря.
— Какая ужасная ночь! — вздохнул герцог. — Как только вспомню, что они отправились на самом легком из наших кораблей!..
— Это очень хорошо, ваша светлость, что на самом легком, — заметил Грундвиг. — «Сусанна», как пробка, может легко взлететь на самую высокую волну и безопасно спуститься. Кроме того, ваша светлость, не извольте думать, что ваши сыновья пустятся в плавание при такой погоде: они слишком для этого хорошие моряки. Наверное, они укрылись в каком-нибудь фиорде.
— Дай Бог, Грундвиг, дай-то Бог!
Вдруг Черный герцог вздрогнул: ему послышался вдали как бы слабый звук рога.
Что это такое? Сигнал или просьба о помощи?
Герцог прислушался. Тот же звук послышался опять несколько раз, но хорошо расслышать было еще невозможно.
— Это, должно быть, пастух, созывающий развеянное бурей стадо, — предположил Грундвиг.
— Нет, скорее это кто-нибудь погибает в скоге, — возразил герцог, подумав несколько минут. — Слышишь, звук не становится ни тише, ни громче. Это значит, что кто-то не решается идти ни вперед, ни назад.
Вдруг раздался выстрел, за ним тотчас же последовал другой. Потом все стихло.
На этот раз сомневаться было нельзя. Очевидно, в скоге кто-то погибал и отчаянно звал на помощь.
— Скорее на коня, Грундвиг! Вели Гуттору взять четверых вооруженных людей и ехать с нами.
Меньше чем через три минуты Харальд и его свита, пригнувшись к шеям своих коней, чтобы представлять как можно меньше сопротивления ветру, мчались в ту сторону, откуда слышались сигналы.
Ночь была так темна, что впереди ничего нельзя было разглядеть, и только благодаря привычным к скогу лошадям всадники могли совершить подобную экспедицию. Благородные кони, воспитанные в приволье скога, быстро неслись по густой траве, как по самой гладкой дороге.
Всадники вскоре услыхали радостный крик и увидали высокого человека, который стоял возле своей лошади и тщетно старался успокоить ее, так как она испуганно билась.
Грундвиг сейчас же узнал того таинственного незнакомца, который в последние дни несколько раз появлялся на короткое время в Розольфсе.
Увидав его, Черный герцог сделал ему чуть заметный знак и, быстро повернувшись к свите, произнес своим отрывистым, повелительным голосом.
— Гуттор, поезжай домой со своими людьми. Мне вы больше не нужны.
Сопровождающие моментально повернули коней и скрылись в ночной темноте.
— Черт возьми! — сказал незнакомец, узнав Харальда и Грундвига. — Вы поспели весьма кстати, хотя чуть-чуть не опоздали… Вот, посмотрите.
При свете фонаря, который они с собой захватили, Харальд и Грундвиг увидали в нескольких шагах от себя громаднейшего пещерного медведя, которые изредка попадаются в Северной Норвегии и Швеции до сих пор. Он лежал в луже дымящейся крови и, очевидно, только что издох.
— Ловкий удар! — отметил Харальд, рассматривая кинжал, вонзенный по самую рукоятку в грудь зверя. — Вы счастливо отделались: ведь эти медведи необыкновенно свирепы и сильны.
— Я рассчитывал приехать в замок еще засветло, — продолжал незнакомец, — но меня застигла буря, и я заблудился в скоге, по временам подавая сигналы рогом в надежде, что из замка их услышат. Вдруг моя лошадь остановилась и, как я ее ни понукал, наотрез отказалась идти вперед. В темноте я услыхал глухое рычание и понял, в чем дело. Моментально я спрыгнул на землю, зажав в руке свой широкий норвежский кинжал. Увидав прямо перед собой темную массу, я отпрыгнул в сторону и всадил медведю кинжал в самую грудь. Зверь упал, и я добил его двумя выстрелами из пистолета.
— Узнаю молодца Анкарстрема!
— По совести говоря, герцог, я не заслуживаю похвалы. Ведь что же мне было больше делать? Отступать нельзя было, приходилось защищать свою жизнь волей-неволей. Мне даже раздумывать не было времени: все кончилось в какие-нибудь две секунды.
— Вот этому-то хладнокровию и этой находчивости я радуюсь в тебе, Анкарстрем. Ты человек незаменимый… Какие новости ты мне привез?
— Очень важные, герцог… Можно ли говорить?
— Вокруг никого нет, услыхать некому.
— Но мы не одни.
— Это мой верный Грундвиг. От него у меня секретов нет.
— Чаша терпения переполнилась, герцог. Время действовать наступило. Народ изнемогает под тяжестью налогов и не хочет их платить. Не довольствуясь попранием дворянских привилегий, немец, занимающий трон Бьёрнов и Ваза, распустил дворянский гвардейский полк, которым командовал ваш зять граф Горн. До той минуты граф был в числе нерешительных, но теперь примкнул к национальной лиге.
— Не может быть!
— Я вам привез доказательство.
— А как армия?
— Армия ждет только сигнала…
— Ваша светлость, — вмешался Грундвиг, — не разговаривайте здесь, послушайтесь старого слугу! Есть вещи, которые не следует доверять даже ветру, дующему в скоге. Вспомните Сверре и Эйстена, умерших на эшафоте… Вспомните вашего родителя, павшего под ножом неизвестного убийцы!
— Но кто отважится прийти в ског в такую ночь? — возразил Черный герцог. — Слышишь, какой вой там вдали? Они растерзают всякого шпиона, который осмелится забраться в ског. Они — самые надежные охранители Розольфского замка.
— Это верно, ваша светлость, но я сегодня ночью слышал какие-то странные звуки… Да вот, извольте прислушаться сами.
Со стороны моря послышался какой-то жалобный крик.
— Ну что, слышали? — спросил, понизив голос, Грундвиг.
— Так вот какие звуки тебя беспокоят, Грундвиг! Крик белой совы.
Едва герцог произнес эти слова, как другой такой же крик, словно в ответ первому, раздался вдали откуда-то слева.
— Это довольно странно, — задумчиво промолвил Харальд.
— Тем страннее, ваша светлость, что белая сова летом улетает от нас в Лапландию.
— Есть над чем подумать! — продолжал, подождав немного, герцог. — Это какая-нибудь запоздавшая пара. Вот они и перекликаются ночью… Во всяком случае, нам нужно вернуться домой: я горю нетерпением узнать поскорей новости. Отложим, Анкарстрем, разговор до более удобного момента. В стенах замка можно будет говорить без всякого риска: оттуда ничего не выйдет наружу.
— Так-то лучше, ваша светлость, — сказал Анкарстрем и прибавил, понизив голос: — Немец догадывается, что недовольные вспомнили о Бьёрнах, и потому нет ничего мудреного, если он разослал всюду шпионов. Негодяй Гинго, его друг и наперсник, собрал их целую армию. Я вам советую, герцог, быть осторожнее.
— На коня! — воскликнул Харальд, сознавая справедливость этих доводов. — Едем домой.
Действительно, несмотря на малую вероятность того, что посторонние люди могли забраться в ског, все-таки лучше было пока не продолжать этого важного разговора.
Между тем буря достигла свирепости. Ветер проносился с такой силой, что всадники вынуждены были крепко прислоняться к лошадям, чтобы не быть опрокинутыми наземь.
— В такую погоду — и вдруг мои сыновья в море! — произнес с тревогой Харальд.
— Может ли это быть, ваша светлость?
— Ах, Анкарстрем, ты их еще не знаешь, но завтра я тебя с ними познакомлю. Им любо среди бушующих волн и рева бури; настоящие викинги…
Тут герцогу вспомнился страх своего доверенного слуги, он рассмеялся и пошутил:
— Ну же, скорее едем в замок, а то мой храбрый Грундвиг боится сов.
— Мой господин! — мрачно возразил Грундвиг. — Тридцать пять лет тому назад была точно такая же ночь, и точно так же у меня было предчувствие, что в скоге происходят странные вещи. Так же точно кричали зловещие птицы. Ваш родитель, благородный герцог Эрик, не послушался меня тогда и уехал на охоту, а домой его привезли пронзенного семью кинжалами.
— Это правда, — печально согласился Черный герцог, — и смерть его не отмщена, несмотря на данную мной клятву.
ТРИ ВСАДНИКА СТРЕЛОЙ ПОЛЕТЕЛИ В ЗАМОК Розольфсе.
Дорогой они почти не разговаривали между собой, но, приближаясь к замку, старый герцог все-таки не утерпел и, наклоняясь к скакавшему рядом с ним Анкарстрему, прошептал тихим голосом:
— Я опять принялся за свое старинное занятие, и недавно мне удалось открыть то, чего в шутку просил у меня мой зять граф Горн.
— А чего он у вас просил?.. Беззвучного пороха и безударного пистолета?.. Да?..
— Вот именно.
— И вы изобрели такой порох и такой пистолет?
— Да.
— Ну, теперь, Немец, берегись!
— Я думал, что заговорщики удовольствуются его отречением.
— Нет. Слишком уж много крови им пролито.
— Послушай, неужели ты?..
— Да, мне достался жребий!
Положив руку на круп лошади Харальда, гигант Анкарстрем наклонился к самому уху Черного герцога и шепотом продолжал:
— Дни Немца сочтены. В насмешку над дворянством он через две недели дает костюмированный бал-маскарад, на который приказано явиться всем дворянам. Лишь графу Горну будет известен тот костюм, в который нарядится король. Граф укажет мне на него тем, что подойдет к королю и скажет: «Здравствуй, прекрасная маска!» После этих слов Немец падет мертвый.
— Убийство! — с отвращением прошептал Харальд и вздрогнул.
— А вашего отца разве не убили, не заманили в гнусную западню? Разве кровь нашего лучшего дворянства не вопиет к небу о мщении?
Точно сговорившись, герцог и Анкарстрем задержали своих коней и ехали тише.
— Я сомневаюсь, чтобы мои сыновья согласились принять участие в заговоре, имеющем целью…
— Тише, ради Бога! — вскричал Грундвиг, все время бывший настороже.
Словно в подтверждение его опасений где-то в темноте, шагах в двадцати от всадников, снова раздался крик белой совы.
Черный герцог невольно вздрогнул. Теперь и ему самому показался странным этот крик зловещей птицы полярных ночей.
— О, чтоб тебе черт шею свернул, проклятая птица! — выругался Анкарстрем.
— Это не птица, — пробурчал Грундвиг, которого невозможно было разубедить в том, что он однажды вбил себе в голову.
И, не дожидаясь приказа, старый слуга громко затрубил в рог, давая знать в замок о прибытии своего господина.
До замка было уже недалеко. Всадники отдали поводья своим коням, и кони, подстрекаемые утренним холодком, живо примчались в Розольфсе.
Едва успел снова подняться, пропустив приезжих, подъемный мост, как из кустов, группами разбросанных по долине, выскочили какие-то два человека и со всех ног побежали к берегу моря.
— Какая неосторожность, — сказал один из них. — А Сборг еще особенно наказывал нам не делать ничего такого, что могло бы возбудить подозрение в жителях замка.
— Ну вот! Мне только хотелось побеспокоить немножко этого старого плута Грундвига, — отвечал другой. — И это мне, ты сам видел, удалось.
— Да, удалось… навести его на наш след. И добро бы ты не знал, что это за человек! С ним шутить опасно… Впрочем, что ж? Я тут ни при чем и умываю руки, но предупреждаю тебя, что если дело примет дурной оборот, то уж выкручивайся перед разгневанным Сборгом сам, как знаешь.
— Честное слово, дружище Трумп, слишком уж ты все преувеличиваешь. Поверь, ничего из этой шутки не выйдет… К тому же мы несем Сборгу такие интересные вести, что он не прогневается на нас за небольшое отступление от его приказа. Да, наконец, все отлично умеют подражать крику белой совы, перья которой очень ценятся, так как идут для офицерских плюмажей. Поэтому Грундвиг — самое большее может заподозрить, что какие-нибудь неизвестные люди охотились в скоге на белых сов и, чтобы приманить их, подражали их крику. Видно, что ты не здешний житель, иначе ты знал бы это.
— Ну да ладно уж, ладно… У тебя на все найдется ответец, Торнвальд.
— Да, наконец, — кто знает! — быть может, твой Сборг утонул нынче ночью вместе с проклятым капитаном Вельзевулом.
— Ты все балагуришь, Торнвальд. Смотри, не накличь беды на себя!
— Это только значит, что у меня веселый характер. Поживи ты с мое — и сам убедишься, что в жизни ни к чему не стоит относиться серьезно. Это и почтенный Пеггам говорит… Шестьдесят уж лет подряд он ворует, грабит, режет, душит — и все с улыбочкой да со смешком… Ты у нас еще новобранец, Трумп, потому тебя и прикомандировали ко мне, травленому волку, учиться уму-разуму. Чтобы начать работать как следует, тебе придется расстаться со многими иллюзиями. Знай, во-первых, вот что: всякий, вступающий в общество «Грабителей морей», должен каждую минуту быть готовым к любым мукам и к любому роду смерти. Всеми этими «любезностями» грозят тебе люди, не разделяющие образ мыслей нашего уважаемого товарищества и не одобряющие его поступки. Быть ко всему готовым — самое лучшее средство беспечально пройти долину слез, как называет земную жизнь все тот же почтенный Пеггам… Все это, Трумп, я говорю тебе в назидание. Знай также, что я вовсе не шутил, когда сказал, что Сборга, нашего знаменитого начальника, мы, быть может, уже не увидим. Ты не моряк и не понимаешь всей силы того урагана, который бушевал нынешней ночью, да и теперь еще не совсем утих. Если буря подхватила «Ральфа» и унесла в мальстрем, что весьма вероятно, то никакая сила не могла спасти тех, кто был в это время на бриге.
— Ты меня пугаешь.
— Нечего пугаться, — продолжал старый бандит. — Вся жизнь состоит из счастливых и несчастливых случайностей. Впрочем, если произойдет то, о чем я говорил, то я приду к окончательному убеждению, что замок Розольфсе охраняют какие-то странные чары. Ведь это будет уже третья неудавшаяся экспедиция в погоне за миллионами, спрятанными в замковых погребах. Почтенный Пеггам способен будет, пожалуй, умереть от огорчения: он до такой степени был уверен в успехе, что даже посадил на «Ральфа» своего доверенного человека, желая оградить собственную долю добычи от захвата со стороны прочих товарищей.
— Как! Этот старый болван Олдхэм, воображающий, что его везут в Океанию!.. Неужели ты про него говоришь?
— Про него самого.
— А я думал, что капитан Ингольф случайно похитил его, чтобы привести в порядок ведение счетов на бриге.
— Капитан и сам так думает, но эту мысль ему внушил Красноглазый по уговору с Пеггамом, и почтенный Олдхэм, нарочно посланный своим хозяином, очутился как раз на том берегу, где его подстерегал Ингольф. У старого нотариуса были, кроме того, еще и другие причины сплавить этого дурака, который, разумеется, никогда не увидит больше ни родины, ни семьи. Пеггам подозревает, что его клерк был свидетелем одного совершенного им несколько лет назад отчаянного преступления. Хотя Олдхэм до сих пор ничем не обнаруживал, что он что-нибудь знает, однако нотариус из предосторожности решил на всякий случай упрятать его подальше.
— Из-за чего так хлопочет старый злодей? Ведь у него и без этого преступления много других черных дел на душе… Не все ли равно — одним больше, одним меньше?
— Это верно, но ведь Пеггам, собственно говоря, не замешан прямо ни в одном из дел товарищества «Грабителей». Он всегда действовал так ловко, что под него нельзя было подбить клинья. Разве только Красноглазый, наш Сборг, мог бы, пожалуй, вывести его на чистую воду, да и то вряд ли… В Англии он пользуется репутацией безукоризненного человека.
— Все это очень странно.
— Подожди, увидишь и не такие странности… Но сегодня я ничего тебе не могу больше сказать. Впоследствии я расскажу тебе о таких делах, что у самого храброго волосы на голове станут дыбом… Для меня это вопрос жизни и смерти. Мы находимся в руках общества, девиз которого — повинуйся и молчи. Если узнают, что я тебе рассказал даже это немногое, — я пропал. Помни это… Итак, заданное нам дело исполнено. Все наши молодцы расставлены на назначенных местах и снабжены провиантом на три дня, а в замке никто ничего не заметил. Если и теперь Красноглазый не будет доволен, то чем же ему после этого угодить?.. Не говоря уже о том, что мы подглядели, как в Розольфсе приехал незнакомый посетитель.
Разговаривая так, Трумп и Торнвальд дошли до берега фиорда, предполагая следовать им до того места, где бандитам назначил свидание их главарь Надод, высадивший их пять дней тому назад вместе с десятком других таких же негодяев близ Нордкапа и поручивший им одно секретное дело, результаты которого мы не замедлим сообщить читателям.
День давно уже настал, а бандиты продолжали быстро идти, то и дело огибая встречавшиеся на пути утесы. Вот уже вдали показалась голубая полоса моря. Вдруг на одном из изгибов берега они очутились прямо на виду у красивой яхты, быстро шедшей вверх по каналу под попутным ветром. За ней следом шел большой корабль с высокими мачтами, в котором бандиты сейчас же узнали «Ральфа»… Разбойничий бриг вступил в Розольфский фиорд, ведомый «Сусанной».
— Спрячься скорее! — сказал Торнвальд своему товарищу, ложась ничком на землю за утесом. — Нехорошо, если с яхты нас увидят.
Трумп сделал так, как велел ему товарищ, а Торнвальд радостно продолжал:
— Ну, теперь розольфские миллионы, много веков хранившиеся в погребах, от нас не уйдут. Однако я не могу понять, каким чертом удалось этому Сборгу попасть на буксир яхты, принадлежащей замку?..
В ТО ВРЕМЯ ПОКА ОБА КОРАБЛЯ СПОКОЙНО шли по Розольфскому фиорду, Ингольф, как помнит читатель, велел позвать к себе Надода, имея надобность поговорить с ним несколько минут. Не зная, что предпринятая сообща экспедиция близится к цели, он намеревался предупредить Надода о неожиданной задержке, вызванной приглашением, полученным от Эдмунда и Олафа. Зная вспыльчивый характер своего сообщника, Ингольф предполагал привести ему все доводы в оправдание своего поступка.
Со своей стороны Надод, еще не опомнившийся от сюрприза, преподнесенного ему открытием того обстоятельства, что спасители «Ральфа» — сыновья ненавистного врага, которому он всю жизнь собирался мстить, с тревогой спрашивал себя, согласится ли теперь Ингольф, при своих рыцарских свойствах, помогать ему в его мщении. Это было сомнительно, а между тем без помощи Ингольфа Надод ровно ничего не мог сделать. Ни один матрос на «Ральфе» не пойдет против своего капитана. Если бы у Надода было время, то он мог бы рассчитывать, что постепенно ему удастся соблазнить экипаж брига надеждой на несметную добычу, но в том-то и беда, что времени не было. Надо было действовать быстро, иначе все пропадало. Но попробуй только Надод начать происки против Ингольфа, тот при малейшем подозрении застрелит его, как собаку…
Когда пришел посланный от Ингольфа, Красноглазый и без того уже находился в самом тревожном состоянии духа, а тут его тревога еще возросла. Нужно было сразу решиться на что-нибудь, а между тем на случай неуспеха у Надода еще ничего не было придумано. Чтобы выиграть время и на чем-нибудь остановиться, Надод через того же посланного попросил Ингольфа отложить разговор до вечера, сказав при этом, что и сам он, Надод, со своей стороны тоже очень желает поговорить с Ингольфом, имея сообщить ему много важных вещей.
Сам не подозревая всей важности предстоящего разговора, Ингольф отвечал, что ему все равно, когда ни поговорить, и успокоенный Надод улегся в свой гамак, получив возможность на свободе обдумать и обсудить дело со всех сторон.
Во всяком случае, он решил идти на любую крайность, лишь бы не выпускать из рук представившуюся возможность отомстить. Одну минуту он даже думал взять всю экспедицию в свои руки, устранив Ингольфа, но потом сообразил, что Ингольф ни за что не отдаст ему под командование сколько-нибудь значительную часть экипажа, без чего дело не могло выгореть… В конце концов Надод решил сказать Ингольфу все прямо, рассчитывая, что капитан пиратов не устоит против заманчивого соблазна — одним ударом достичь главной своей цели.
Пора, однако, объяснить, каким образом Надод и Ингольф сошлись так близко, какие обстоятельства их свели.
Читатель, конечно, уже понял, что Надод Красноглазый — не кто иной, как бывший розольфский крепостной, убежавший из замка после перенесенного ужасного наказания. Со времени бегства он повел такую жизнь, которая очень скоро довела его до тюрьмы, где он довершил свое воровское образование и после отбытия наказания сделался ужасом всего Стокгольма. По выходе из Эльсинорского острога он навербовал целую шайку мошенников и ловко распоряжался действиями ее, но по доносу одного из своих подручных, подкупленного полицией, был пойман и приговорен к каторжным работам. Когда его привели на эшафот и палач обнажил его могучие плечи, чтобы наложить позорное клеймо, Надод вдруг встряхнулся и сбежал с помоста, так что его потом лишь с большим трудом укротили при помощи целого взвода солдат.
С этого дня безобразный урод поклялся в непримиримой ненависти к обществу и скоро прославился столь дерзкими разбойничьими подвигами, что в их совершение можно бы, пожалуй, и не поверить, если бы о них не свидетельствовали официальные судебные документы.
Двадцать два побега из острогов и тюрем Швеции совершил Надод, обращая в ничто все чрезвычайные предосторожности, принимаемые для того, чтобы помешать ему. Всякий раз его ловили, потому что исключительная наружность мешала ему скрыться, и снова он совершал более или менее ловкий побег.
Сначала он только крал и грабил, но в конце концов озлобился настолько, что поклялся отомстить судьям, беспрестанно приговаривавшим его к наказанию. И вот в одно прекрасное утро Стокгольм был потрясен ужасной вестью: Надод опять убежал из острога, а пятеро судей, заседавших в то время, когда разбиралось его последнее дело, были найдены зарезанными в своих постелях.
С этого дня его никто больше не видел, но страшная рука урода чувствовалась во всех дерзких кражах, грабежах и убийствах. Полиция всех государств Европы безуспешно старалась отыскать его.
Затеяв свой последний побег, Надод притворился, что у него паралич всей левой половины тела, и пролежал целый месяц, не шевеля ни левой рукой, ни ногой и ужасным образом скривив левую сторону лица. Роль свою он сыграл с таким совершенством, что тюремный врач поддался обману и объявил, что второй такой удар навсегда избавит общество от опасного врага. Накануне побега Надоду было, по-видимому, особенно плохо, так что для него призвали пастора. Тут произошла интересная сцена между пастором и притворно умирающим.
— Зачем вы пришли смущать меня в последние минуты моей жизни? — едва внятно пролепетал Надод.
— Раскайся, сын мой, — ласково отвечал пастор, — искреннее раскаяние искупает всякий грех.
— Говорят вам, убирайтесь вон! — с гневом прошептал больной. — Я вас не звал. Зачем вы пришли?
Тогда пастор попросил позволения остаться с «умирающим» с глаза на глаз. Начальству было доложено, и оно разрешило сторожам, не уходившим из камеры Надода ни днем, ни ночью, выйти на некоторое время.
— Сын мой, отчего ты не хочешь раскаяться? — спросил пастор, когда остался с Надодом наедине.
— Послушай, говорят тебе, убирайся! — начал выходить из себя закоренелый злодей.
— Потише, Над, потише! — сказал пастор несколько громче. — Шпионов нет, незачем притворяться.
— Кто же ты такой? — вскричал удивленный разбойник.
— Тебе какое дело? — пожал плечами мнимый пастор. — Меня к тебе послали…
— Кто послал?
— Не знаю.
— Стало быть, ты шпион.
— А ты глупец.
Надод покраснел от гнева.
— Ну, ну, не сердись, — продолжал неизвестный. — Если ты считаешь меня шпионом, зачем же ты все время шевелишь левой рукой, которая у тебя будто бы в параличе?
— И то правда, — заметил сконфуженный Надод.
— Если бы я был шпион, мне бы не о чем было с тобой говорить, и я бы ушел. Но я останусь, чтобы исполнить данное мне поручение.
Неизвестный вытащил из-под рясы какой-то сверток и пояснил:
— Тут все нужное для побега. Спрячь под постель. И запомни то, что я тебе сейчас скажу. «Грабителям морей» нужен человек твоего закала. Хочешь командовать людьми, которые будут исполнять любое твое приказание, переносить всякую пытку, не выдавая своих братьев, и с улыбкой всходить на эшафот?
— О! С такими людьми я переверну весь мир!
— В таком случае, как только освободишься, поезжай в Англию, в город Чичестер, спроси там нотариуса Пеггама и скажи ему: «Я тот, кого ждут»…
И, не меняя тона, мнимый пастор вдруг прибавил без всякого перехода:
— Да будет с тобою мир, сын мой!
Бандит слегка повернул голову и понял: дверь в это время отворилась, и посетителю снова пришлось взяться за роль пастора.
Вошедший сторож объявил, что срок, назначенный для свидания, прошел. Пастор встал и простился с «умирающим».
— Ночи не проживет, — тихо произнес он в дверях и сокрушенно вздохнул.
ПРЕДСКАЗАНИЕ МНИМОГО ПАСТОРА оправдалось: Надод действительно не прожил этой ночи в тюрьме.
По тюремным правилам освещать камеры полагалось только от семи до десяти часов вечера, а между тем зимой в шесть часов бывает уже совсем темно. Сторожа на минуту вышли зачем-то из камеры, и Надод этим воспользовался и развернул принесенный ему «пастором» сверток.
В свертке оказались бритва и костюм сестры милосердия.
— Вот оно, оружие о двух концах! — произнес бандит, улыбаясь зловещей улыбкой.
Сначала он подумал воспользоваться сном сторожей, перерезать им обоим горло и убежать, но вспомнил, что ему придется идти через гауптвахту, а уж там его, конечно, не пропустили бы. Тогда Надод придумал другой способ, который и удался благодаря своей крайней дерзости.
Быстро обрив себе бороду, он, пока не пришли сторожа, надел платье сестры милосердия, затем сделал чучело, которое положил вместо себя на постель, а сам встал на колени, как будто на молитву.
В камере было темно настолько, что обман не бросался в глаза.
— Вот тебе раз! — сказали в один голос оба сторожа, как только вернулись. — Сюда кто-то пришел!..
Они подошли ближе и увидели одну из сестер общины милосердия.
— Кто вас сюда пропустил, мать честная? — с удивлением спросил один из сторожей.
Они уже привыкли к посещению сестер милосердия, этих достойных, уважаемых женщин и девиц.
Надод отвечал самым тихим шепотом, чтобы лучше изменить свой голос:
— Сам господин директор по рекомендации того пастора, который навещая узника. Господин пастор полагает, что я могу усладить последние минуты несчастного, но только узник принял меня дурно, с разным богохульством и, отвернувшись к стене, объявил, что не станет мне отвечать ни слова, ибо ни в каких моих заботах не нуждается.
— Как он сказал, так и сделает, матушка, — подтвердил сторож. — Я уверен, что вы знаете, к кому вас прислали?
— Нет, — чуть слышно прозвучал робкий голос сестры милосердия.
— Это знаменитый разбойник и убийца Надод Красноглазый, — продолжал особенно значительным тоном сторож. — Он уже двадцать один раз убегал из острогов и тюрем и, когда его привели сюда, насмешливо сказал нам: «Менее чем через месяц я убегу отсюда, и это будет мой двадцать второй побег». Он мог бы прибавить — и последний, так как теперь ему, надо полагать, придется волей-неволей удалиться из этого мира.
— На его хвастовство, — вмешался другой сторож, — мы ответили ему тогда же, что, во всяком случае, он не уйдет отсюда живой. Знаете, сестра, таких разбойников, как Надод, нельзя запереть ни на какой замок. Одно средство устеречь их, — это не спускать с них глаз ни на одну минуту.
— Я полагаю, что мне здесь совершенно нечего делать, — проговорила сестра милосердия. — Мое присутствие неприятно ему.
— Мы то же самое думаем, — согласился с ней первый сторож, — потому что вы от него ничего не добьетесь. Раз он поклялся, он уж ни слова не произнесет. Ступайте с Богом. Один из нас проводит вас, так как вам непременно нужно будет пройти через гауптвахту. Да, нелегко отсюда выбраться узнику… Еще ни один из них не выходил отсюда иначе, как в деревянном ящике. — Эти последние слова были сказаны с грубым смехом. — Ступайте, сестра, я вас провожу, а Иогансон останется здесь.
Услышав эти слова, Надод с облегчением перевел дух. Во время разговора у него на лбу выступили капли холодного пота. Ночь между тем надвигалась, становилось все темнее и темнее. Вздумай кто-нибудь случайно зажечь лампы на четверть часа раньше — и он бы погиб.
Степенно, неторопливо сторож выбрал из связки большой ключ, отпер дверь и пропустил «сестру милосердия» вперед…
— Как есть ни зги не видно! — проворчал он с досадой. — Вот бы им зажечь лампы!.. Все эта экономия… Дайте мне вашу руку, сестра, я вас поведу.
— Нет, благодарю вас, я вижу достаточно хорошо, — отказался от его предложения Надод с редким присутствием духа.
Протяни только он сторожу свою мощную длань — и его тотчас бы узнали.
— Ну, как угодно, — равнодушно заметил сторож.
Он шел по коридору, насвистывая какой-то мотив. Надод шел сзади, стараясь ступать как можно тише.
Через каждые десять метров сторож отпирал железную дверь, потом каждая из них захлопывалась с зловещим глухим стуком. К счастью, никто не попадался навстречу, большинство служащих при тюрьме в это время обедали, иначе Надод и сторож непременно бы наткнулись на кого-нибудь из надзирателей, которые часто прохаживались по коридорам с фонарем в руке.
Вдруг Надод почувствовал, что холодеет от ужаса. Он вспомнил, что по тюремным правилам всякий посетитель должен пройти через канцелярию, где при входе и выходе удостоверялась его личность. Канцелярия была, конечно, хорошо освещена, и Надода узнают там непременно.
Как и везде, между служащими в тюрьме и чиновниками канцелярии существовала глубокая вражда. Как будут рады эти чернильные души подцепить сторожа, так наивно готовившегося выпустить на свободу одного из заключенных — и кого же? — Надода Красноглазого, самого страшного бандита! О, тогда такая поднимется кутерьма…
Все это разом промелькнуло в голове Надода, и он уже подумывал о том, не лучше ли во избежание скандала открыться сторожу, который преспокойно отведет его обратно в камеру и даже будет ему очень благодарен за избавление от неприятности. Из чувства признательности сторож, быть может, сам потом поможет ему убежать…
В ушах Надода заранее звучали хохот и глумление, которые, конечно, не замедлил бы поднять сонм торжествующих чиновников.
Да, нечего делать, нужно этот скандал предупредить.
Надод уже протянул руку, чтобы хлопнуть сторожа по плечу, как вдруг последний обернулся сам и с живостью спросил:
— Скажите, пожалуйста, сестра, вас господин директор через канцелярию провел? Видели вас эти чернильные души?
Сказано это было с неподражаемым презрением.
Для Надода блеснул луч спасения. Этот железный человек взволновался, как нервная женщина.
— Нет! — произнес он с усилием. — Господин директор провел меня прямо в камеру.
— В таком случае мы и теперь пройдем тем же путем. Чернильные души будут очень рады случаю отметить нарушение правил. Правда, они попридержат язык за зубами, потому что сделал это сам господин директор, но все-таки лучше с ними не связываться… Пойдемте сюда. Я вас выведу прямо на гауптвахту.
Сторож повернул в боковой коридор, отворил дверь на гауптвахту и, выпустив туда Надода, объявил:
— По приказанию господина директора.
— Пароль? — обратился к нему унтер-офицер.
— Бдительность и верность! — шепнул сторож на ухо солдату.
— Проходите! — разрешил унтер-офицер.
Лицо Надода было совершенно закрыто покрывалом.
Сторож проводил его до самого выхода.
— До свидания, честная мать! — почтительно промолвил наивный человек и низко поклонился.
— До свидания, мой друг, — прошептал бандит и не спеша вышел на улицу, скрестив на груди руки в широких рукавах.
Надод был свободен.
В пятидесяти шагах от тюрьмы его уже дожидался мнимый пастор с каретой, запряженной парой быстрых коней. Надод вскочил в экипаж, который понесся, как вихрь.
В ту же минуту со стороны тюрьмы грянул пушечный выстрел.
Сторож, оставшийся в камере, заметил побег еще прежде, чем возвратился его товарищ, и, как сумасшедший, побежал дать тревогу.
После побега не прошло еще десяти минут. Беглеца надеялись поймать…
Погоня была послана по горячим следам, но все поиски остались безуспешными.
Несчастного сторожа прогнали со службы и самого едва не посадили в тюрьму. Он был женат, имел детей и оказался в самой глубокой нищете.
Однажды вечером несчастный сидел у нетопленого очага и с тоской слушал, как голодные дети его просили хлеба, которого не было в доме. Вдруг в комнату вошел какой-то незнакомец, положил на стол объемистый мешок и удалился.
В мешке оказалось двадцать тысяч золотых талеров, а на дне лежал клочок бумажки с надписью: «От сестры милосердия».
Надод исчез бесследно. Ни в Швеции, ни в Норвегии его найти не могли.
В это время только что окончилась Семилетняя война, в которой наряду с другими странами принимали участие Пруссия, Франция, Австрия и Россия, совершался раздел Польши. По всей Европе гремели войны. Разбой усилился, проезжие дороги стали не безопасны. Именно к этому времени и относится образование в Европе многочисленных разбойничьих шаек, носивших громкие названия: «Рыцари Шварцвальда», «Рыцари Горных Стран», «Нагреватели», «Вольные Товарищи», «Грабители морей» и др.
«Грабители морей» действовали на морских берегах всей Европы. Их главным отличием от других шаек было то, что они одинаково подвизались как на море, так и на суше. Агенты их проникали всюду и вынюхивали добычу, но действовали так осторожно, что честные люди и не догадывались об их деятельности.
К числу таких агентов принадлежал и почтенный нотариус Пеггам. Он действовал на английском побережье, которое было едва ли не самым важным для пиратов. Добыча каждой экспедиции делилась обычно на две части: половина шла участникам экспедиции, а другая — невидимым вождям «Грабителей», которых не знали в лицо даже самые важные агенты, но власть которых и скрытое влияние чувствовались всеми.
Когда в один прекрасный день шайка «Грабителей» собиралась обчистить дворец какого-нибудь богатого лорда, главарь шайки получал подробный план дома, ключи от всех дверей и описание всех запертых помещений и хранящихся в них ценностей.
Кто мог доставлять такие сведения?
Разумеется, кто-нибудь из главных вождей, принадлежавших к высшему обществу.
Однажды ночью на глазах у десятка полисменов был дочиста ограблен дворец герцога Девонширского.
В другой раз шайка грабителей была изловлена на месте преступления в то время, как она взломала денежный сейф одного из богатейших банкиров с Лейчестер-Роуд. Разбойников приговорили к повешению, но невидимый покровитель помог им всем бежать ночью накануне казни.
Иногда «Грабители» действовали в интересах чьего-нибудь личного мщения, таинственно отправляя на тот свет целые семейства, мешавшие какому-нибудь высокопоставленному лицу. При одной из драм этого рода довелось однажды присутствовать Олафу и Эдмунду. Спрятавшись в пустынной бухте одного островка в Северном море, они видели, как «Грабители» сбросили в пучину семерых человек: отца, мать и пятерых детей, старшему из которых было всего восемь лет.
Это происходило в ста метрах от берега, и молодые люди слышали, как несчастные убиваемые молили о пощаде.
— Я знаю, моему брату хочется получить мой титул, занять мое место в палате лордов, — говорил отец семейства. — Пусть он берет и то, и другое. Я уступаю ему и титул маркиза, и майорат, и все свои права, только пощадите нас!.. Составьте протокол о нашей смерти и отвезите нас на какой-нибудь остров в Тихом океане. Даю вам честное слово, что о нашем существовании никто никогда не услышит.
Но палачи оказались недоступными жалости. Каждому из несчастных привязали к ноге по пушечному ядру и всех вместе сбросили в воду.
Олаф и Эдмунд слышали все это, онемев от ужаса…
Убийством руководили два человека: в одном из них молодые люди впоследствии узнали нотариуса Пеггама, а другой был закутан в морской плащ с капюшоном, и лица его не было видно. Молодые люди, впрочем, заметили, что это был мужчина атлетического роста и сложения.
Это был не кто иной, как Надод, который после побега послушался совета своего освободителя и уехал в Чичестер, где и поступил в общество «Грабителей морей».
Олаф и Эдмунд, не помня себя от волнения, вернулись на свою яхту, стоявшую на якоре с другой стороны острова, и последовали за разбойничьим кораблем, рискуя подвергнуться нападению с его стороны. Они дали себе клятву отыскать виновников этого ужасного злодеяния и отомстить убийцам. Следуя за кораблем, они, не замеченные бандитами, пришли в Чичестерскую гавань, но в ту же ночь корабль исчез.
Молодые люди уже собирались уезжать домой в Норланд, как вдруг на какой-то из улиц города повстречали нотариуса Пеггама, в котором сейчас же узнали одного из главных виновников убийства. Гнусного бандита сопровождал почтенный Олдхэм, его первый клерк. Велико было изумление молодых Бьёрнов, когда они узнали, что этот Пеггам состоит членом парламента от Чичестера и пользуется репутацией честнейшего человека в графстве. Они уехали домой, решив все рассказать отцу и вернуться назад со своими верными Гуттором и Грундвигом, чтобы следить за Пеггамом и вывести его на чистую воду. Этот план они и собирались привести в исполнение, когда встретились с Ингольфом и спасли его от ярости мальстрема. Теперь читателю понятно их волнение, когда они неожиданно увидели Олдхэма, которого тотчас же узнали, и, чтобы исправить положение, потребовались вся смелость и все хладнокровие Ингольфа.
Они совершили очень важную ошибку, намекнув при Надоде о драме, произошедшей на их глазах. С этого момента в душе бандита была решена их погибель, тогда как, не будь этого обстоятельства, он, быть может, удовольствовался бы местью одному старому Харальду.
ОБЩЕСТВО «ГРАБИТЕЛЕЙ МОРЕЙ» НОСИЛО свое название с полным правом, потому что занималось преимущественно грабежом купеческих кораблей и отсюда получало свой главный доход. Давно уже зарилось оно на древний Розольфский замок и на миллионы, восемь веков хранившиеся в его погребах. Три попытки были уже сделаны, но все три не удались. В конце концов «Грабители» прибегли к помощи Красноглазого, надеясь на его смелость и опыт и принимая во внимание его прежние отношения к замку, а также ту жажду мщения, которая его одушевляла.
Легкие корабли «Грабителей», приспособленные преимущественно для абордажных схваток с неповоротливыми купеческими судами, никогда не дерзали нападать на старый замок, защищенный толстыми стенами, пушками и эскадрой из семи или восьми прекрасно вооруженных кораблей. Четыре раза посылали свои суда «Грабители» форсировать вход в фиорд, и всякий раз их капитаны возвращались с докладом, что при наличных их средствах нет возможности исполнить эту трудную задачу.
Надоду поручили сделать новую попытку и с этой целью дали ему карт-бланш, предоставив в его распоряжение все средства общества.
Красноглазый скоро убедился, что средств этих слишком мало, потому что у «Грабителей» нет никаких орудий для того, чтобы вести осаду замка. Нужно было, таким образом, поискать другой выход. И Надод отыскал его. Ему пришла в голову просто гениальная мысль.
В то время в Швеции было очень натянутое политическое положение, дворянство ненавидело Густава III за его действительно невозможный характер. Трон этого короля сильно шатался. Со всех сторон ему грозили заговоры. В обществе поговаривали о том, чтобы восстановить на шведском престоле древнюю династию Бьёрнов.
Красноглазый написал письмо Гинго, любимцу короля, изобразив ему положение дел, и рекомендовал средство укрепить королевский трон. В конце письма присовокуплялось, что Надод желал бы встретиться с Гинго где-нибудь на нейтральной почве и сообщить ему свой план в подробности.
Гинго был человек не из совестливых и действовал обычно, не разбирая средств. Он с удовольствием ухватился за предложение Надода и сам отправился для свидания с ним на английский берег. Надод убедил Гинго, что Бьёрны являются душой всех заговоров против короля — что было совершенно неверно, но вполне согласовалось с его планами — и что если этот мятежный род уничтожить, то в Швеции немедленно водворится спокойствие. Учитывая критическое положение, в котором находился Густав, Гинго очень обрадовался этой идее и спросил Надода, какого рода поддержки он для себя желает и какой награды ждет, если будет успех.
— Для себя я требую только отмены всех судебных приговоров обо мне, — заявил Красноглазый, — требую полного восстановления моей чести, пожалования дворянского достоинства и предоставления мне права поделиться со своими помощниками тем золотом, которое будет нами найдено в замке.
— Я согласен, — отвечал Гинго.
— Что касается поддержки, — продолжал Надод, — то мне необходим военный корабль с тридцатью пятью пушками и шестьюдесятью матросами. Вы должны предоставить его в полное мое распоряжение.
Гинго возразил, что это совершенно невозможно, потому что такой поступок правительства даст лишь новое оружие врагам короля.
— Даже больше того, — говорил он, — нам придется поймать человек двадцать негодяев и расстрелять их, объявив виновными в нападении на замок. Если вам мы дадим помилование и награду, то лишь под тем предлогом, что вы будто бы защищали замок и обнаружили необыкновенную преданность и храбрость. В противном случае мы только ускорим свое падение.
Надод согласился с этими действительно резонными доводами, но все-таки объявил, что без военного корабля он ничего не может сделать.
— За этим дело не станет! — обещал Гинго. — У нас тут была совершена вопиющая несправедливость, против которой я безуспешно протестовал: корсару Ингольфу, который в последнюю войну оказал нам больше услуг, чем весь наш остальной флот, вместе взятый, обещано было зачисление в корпус офицеров регулярного флота, но зависть адмиралтейства помешала королю сдержать данное обещание. Вы знаете, конечно, что Ингольф не отдал назад вверенного ему корабля и вступил в открытую беззаконную войну со всеми европейскими флотами. Вот человек, какой вам нужен. Отыщите его и обещайте ему чин капитана первого ранга и амнистию за все прошлое. Можете быть уверены, что он согласится идти за вами. Это человек замечательно способный и готов отдать полжизни за то, чтобы выйти из своего нелегального положения.
Идея очень понравилась Красноглазому. Он пришел от нее в восторг, но при этом совершенно основательно заметил королевскому любимцу, что Ингольф обещаниям не поверит, по тому что его один раз уже обманули. Поэтому нужно было начать с амнистии и с выдачи ему патента на чин, подписанного самим королем.
Гинго согласился и на это. Положение было настолько серьезно, что король без труда дал свою подпись, и через неделю в руках Надода были уже оба драгоценных документа.
С одним из своих товарищей он отправился искать Ингольфа, который корсарствовал сам по себе и не имел до сих пор никаких отношений к «Грабителям». В конце концов после двухнедельных поисков по морям Красноглазый отыскал его и сделал ему известное читателям предложение, изменив его в том отношении, что о патенте об амнистии умолчал, благоразумно решив выдвинуть эти два аргумента лишь в крайнем случае, если возникнет какое-нибудь неожиданное затруднение.
Он изобразил ему дело в виде контрзаговора, придуманного друзьями Густава III для отражения заговоров, затевавшихся всюду против короля, центром, очагом которых был будто бы замок Розольфсе.
— В случае удачи, — говорил Ингольфу коварный пират, — друзья короля сумеют выхлопотать для тебя все, что ты пожелаешь: они достаточно сильны для этого. Во всяком случае, ты найдешь в замке несметные богатства.
Сначала Ингольф отнесся ко всем этим внушениям очень неблагосклонно. Надод уже собирался вручить ему патент на чин и указ об амнистии, как вдруг Ингольф запросил двадцать четыре часа на размышление и по прошествии этого срока согласился, к удивлению самого Надода.
Впоследствии мы узнаем, что побудило Ингольфа дать свое согласие.
Красноглазый поспешил воспользоваться благоприятным обстоятельством и отправился с Ингольфом к нотариусу Пеггаму, у которого оба пирата заключили между собой формальный договор. Сверх того Надод взял с Ингольфа слово, что он никогда и ни под каким видом не покинет общее дело, прежде чем цель экспедиции не будет достигнута. Ингольф слово дал, и Надод знал, что он от своего слова не отступится.
Очевидно, у Ингольфа, несмотря на свое нелегальное положение сохранившего чувство чести, были какие-нибудь очень веские причины, если он решился связаться с таким низким негодяем, как Красноглазый. Эти причины мы скоро узнаем из разговора, который последует между двумя пиратами.
Между тем в Розольфсе никто и не подозревал, какая беда нависла над головой старого Харальда и его детей. Слепой случай устроил так, что бандиты без труда попали как раз туда, куда им было нужно, и посредством самого гнусного из предательств, злоупотребления гостеприимством, готовились привести в исполнение свои злодейские замыслы.
Под вечер этого дня корабли вступили в небольшую Розольфскую гавань, и молодые люди поспешили представить отцу своего нового друга. Старый Харальд пригласил Ингольфа к обеду в этот же вечер. Ингольф всегда тщательно берег свой парадный капитанский мундир, который ему было позволено носить во время войны, и теперь, нарядившись в него, явился на обед к герцогу Норландскому.
Когда он проходил под крытыми воротами замка, весь сияя золотым шитьем и орденами, которые ему действительно были пожалованы разными государствами, хотя впоследствии и отняты, навстречу ему вышел посланный Харальдом старый Грундвиг, чтобы проводить гостя по лабиринту коридоров древнего замка в приемную залу.
Увидев Ингольфа, старый слуга вдруг побледнел, как мертвец, и даже прислонился к стене, чтобы не упасть. Так стоял он, глядя растерянно перед собой и будучи не в силах вымолвить ни слова.
— Что с тобой, старина? — ласково спросил его Ингольф, подходя к старику и поддерживая его рукой.
У капитана был голос очень звучный, принимавший иногда необыкновенно нежный тембр.
— Голос герцогини! — бормотал обеспамятевший слуга. — А сходство какое!.. Боже мой! Неужто я сошел с ума?
Капитан стоял, не понимая, что происходит со стариком. Из затруднения его вывел прибежавший весьма кстати Эдмунд.
— Что же ты, Грундвиг? — сказал юноша, полусмеясь, полусердито. — Отчего же так долго не ведешь моего друга? Нездоровится тебе, что ли?
— Ничего, ваша светлость, это я так… пойдемте… ослабел немного. Годы-то мои разве молодые? — с трудом произнес старик.
Эдмунд дружески взял Ингольфа под руку, и скоро оба молодых человека скрылись под сводами коридора.
Грундвиг смотрел им вслед и продолжал лепетать:
— Господи! Господи!.. Сделай так, чтоб это был он! Тогда я умру спокойно.
ПОД КОНЕЦ ОБЕДА, ЗА КОТОРЫМ ИНГОЛЬФ всем очень понравился своим чисто великосветским умением себя держать, один из матросов герцога вдруг принес важную весть: у входа в фиорд остановилась английская эскадра в семь кораблей, из которых один направился в канал, несмотря на поданный ему береговым телеграфом знак не делать этого.
Фиорд был собственностью герцога, и никто не имел права входить в него без его разрешения.
Услыхав это известие, Ингольф слегка побледнел, чего, впрочем, никто не заметил. Он один понимал, что нужно английской эскадре в норландских водах.
— Какая дерзость! — с гневом вскричал Харальд. — Что же, в них стреляли?
— Никак нет, ваша светлость. Начальник караула Нюстен не посмел этого сделать, но зато протянул цепи у адских ворот, и английский корабль был вынужден остановиться.
Адскими воротами называлось то место канала, где он суживался до пятидесяти метров, так что тут можно было заграждать вход цепями, разматывая их при помощи ворота.
Матрос продолжал:
— Командир корабля велел на это сказать, что завтра на рассвете он наведет свои пушки и разобьет цепи, если его не пропустят добровольно. Нюстен отвечал, что при первой же подобной попытке он откроет огонь всех батарей и пустит английский корабль ко дну.
— Это хорошо! — вскричал Харальд. — Этим он загладит свою нерешительность в начале столкновения… Продолжай…
— Затем, ваша светлость, начальник караула отправил меня к вам с рапортом и за приказаниями.
Харальд тут же продиктовал своему секретарю следующее письмо.
Герцог Норландский, верховный владетель фиордов и берегов, входящих в состав герцогства, предписывает командиру английского корабля, ворвавшегося в Розольфский фиорд, немедленно удалиться из вод герцогства под опасением насильственного удаления оттуда. О том же самом предупреждается и вся эскадра, которой сим предписывается ранее восхода солнца оставить розольфские воды.
Под этой бумагой старый Бьёрн подписался так:
По роковой случайности имя Бьёрнов опять не было произнесено, так что Ингольф по-прежнему оставался в неведении, что его гостеприимные друзья и есть именно те Бьёрны, которым собирался мстить Красноглазый Надод, до сих пор подробно не рассказавший Ингольфу о своих врагах.
Одно слово могло бы все объяснить Ингольфу, но это слово не было сказано. Достаточно было бы герцогу подписаться своей родовой фамилией, но он, как на грех, подписался только личным именем и проставил свой титул. Все как будто нарочно благоприятствовало мстительным замыслам Надода.
— Как объяснить такую неслыханную дерзость? — обратился к Ингольфу старый герцог. — Ведь это чудовищно: англичане пользуются слабостью современной Европы и присвоили себе право заходить во все порты для осмотра. Я не намерен подчиняться такому унижению. У меня у самого есть шесть кораблей, при помощи которых я могу, если окажется нужным, охранять от пиратов свои рыболовецкие суда. Я сумею всякого заставить уважать независимость Норландского герцогства, торжественно признанную Кальмарской унией.
— Я вас полностью одобряю, ваша светлость, — согласился с ним Ингольф. — Невозможно терпеть такую наглость, тем более что в вашем распоряжении находятся семь кораблей — число, равное численности английской эскадры, пришедшей в фиорд.
— Вы ошибаетесь, капитан, — возразил Харальд, — у меня не семь кораблей, а только шесть. «Сусанна» — прогулочная яхта, и она не вооружена.
— И все-таки, ваша светлость, у вас семь кораблей, считая мой бриг, которому вы, разумеется, позволите принять участие в битве с англичанами.
— Как! Вы решитесь принять участие в битве! — вскричал в изумлении Черный герцог. — Но ведь вы можете за это ответить перед своим правительством.
Если бы Ингольф последовал тому, что ему подсказывала его рыцарская натура, он бы воскликнул:
— Не хочу вас больше обманывать — англичане пришли в фиорд ради меня. Я капитан Вельзевул. Вступив в битву с англичанами, вы будете защищать не столько себя, сколько меня. Если хотите, выдайте меня англичанам, и их король немедленно пришлет вам орден Подвязки; от Англии не отстанут и другие державы: Швеция даст вам орден Железной короны, Пруссия — Черного Орла… Берите меня. Прикажите арестовать за вашей трапезой капитана Вельзевула.
Но он подумал немного — и промолчал. Собой он мог рисковать сколько угодно, но теми храбрыми матросами, которых он сам же превратил в пиратов, не имел ни малейшего права. Далее он вспомнил клятву, торжественно данную Надоду, — и покорился судьбе.
— Вы не отвечаете? — спросил герцог, с уважением отнесясь к этой задумчивости.
— Я все придумывал, как бы избежать тех последствий, на которые вы мне указали, — ответил Ингольф, пришедший наконец к определенному решению, — и придумал. Я буду сражаться под вашим флагом, и никто не узнает, кто я такой на самом деле.
Пират произнес эти последние слова с какой-то странной улыбкой, смысла которой не понял никто.
— Браво, капитан! — вскричал с юношеским пылом герцог. — Это будет уже третья морская битва за честь герцогства Норландского. Датчане и голландцы кое-что помнят об этом…
Олаф и Эдмунд, радуясь случаю померяться силами с англичанами, горячо пожали Ингольфу руку.
— Если мы их победим, — сказал старый герцог на ухо Анкарстрему, — это будет очень хорошо для наших планов.
— В Швеции и Норвегии это вызовет всеобщий восторг, — отозвался Анкарстрем. — Тогда нет никакого сомнения, что сейм выберет в короли Эдмунда.
Эти слова были сказаны так тихо, что их расслышал только Харальд, и лицо его озарилось улыбкой радости и гордости.
БЫЛО РЕШЕНО, ЕСЛИ АНГЛИЧАНЕ НЕ уйдут, сразиться с ними в розольфских водах, под защитой небольшого укрепления на мысе. Присланный Нюстеном матрос ушел, унося ультиматум герцога англичанам и приказ начальнику караула. После этого все разошлись по своим комнатам, а Ингольф вернулся к себе на свой бриг. Олаф и Эдмунд выпросили у отца, чтобы их новому другу было вверено общее командование над эскадрой, так как он был тут всех опытнее, потому что участвовал в настоящей, большой войне.
Возвратясь на свой бриг, Ингольф на палубе был встречен Надодом, который ждал его с нетерпением. Красноглазый тоже собирался дать битву всему благородному и великодушному в Ингольфе, и не был при этом уверен в победе. А между тем победы он жаждал всей своей преступной душой, чтобы утолить свою ненависть к Бьёрнам. Другой же такой возможности больше уже могло и не представиться. Вместе с тем Надод в случае успеха предприятия получал и прощение за все свои преступления, а с этой амнистией и с миллионами, награбленными в Розольфсе, негодяй рассчитывал вновь появиться в обществе, высоко держа свою преступную голову, над которой давно был занесен топор палача. В случае неудачи Надод решился хладнокровнейшим образом убить Ингольфа и, приписав его смерть розольфцам, воззвать к матросам брига о страшной мести обитателям замка.
Настала одна из прекраснейших полярных ночей. На небе засияли мириады звезд, отражаясь золотой пылью в темных водах фиорда. Теплый ветер, пропитанный острым ароматом моря, тихо колебал высокую траву скога, в которой стоял смутный сонный гул уснувшей природы — жужжание насекомых, шелест листьев, ропот ручейков среди мха, а в ветвях трепетнолистной осины заливался северный соловей, прерываемый по временам громким, нескладным кваканьем болотных лягушек.
Вдруг по всем окрестностям замка громко прокатился рокот норвежской военной трубы, созывавшей всех розольфских моряков, рыбаков и вассалов на защиту замка.
Надод не понимал значения этих звуков, но тем не менее сердце у него сжалось от недоброго предчувствия. Он и без того уже был встревожен тем, что Ингольф слишком долго, по его мнению, не возвращается.
Но вот на берегу раздались чьи-то быстрые шаги. От пристани отделилась шлюпка и направилась к бригу… Это возвращался капитан.
— Я запоздал, — сказал Ингольф своему товарищу, вступив на палубу, — но там, в замке, случилось важное происшествие. Пойдем ко мне в каюту, я тебе все расскажу. Эй, господин Альтенс! — позвал он мимоходом своего помощника.
— Я здесь, мой командир.
— Всех людей — на места, да втихомолку приготовьте все к сражению.
— Слушаю, мой командир, — совершенно невозмутимо отвечал Альтенс.
В сопровождении Надода Ингольф вошел в свою каюту. Закрыв за собой дверь, пират предложил Надоду стул и сел сам.
— Я хотел с тобой давеча поговорить об одном осложнении. С тех пор дела еще больше ухудшились, предупреждаю тебя.
У Надода перекосилось все лицо, но он ничего не сказал.
Ингольф продолжал:
— Мне кажется, что нам придется отказаться от нашей экспедиции.
Надод все молчал, только огромная волосатая рука его судорожно сжималась.
— Само собой разумеется, что я тут ни при чем, — флегматично говорил капитан, — и что твои замыслы, вероятно, отчасти сделались известными там…
Он не мог продолжать. До сих пор Надод сдерживался, но тут вся его злость прорвалась наружу.
— Очумел ты, что ли, чертов сын? Настоящий ты Вельзевул после этого… Что ты тянешь из меня душу, отчего не скажешь разом, что такое случилось?
Ингольф встал, покраснев от гнева.
— Еще одно слово, и я тебя задушу, — произнес он голосом, в котором звучала холодная решимость.
Надод отскочил и выхватил из кармана пистолет.
— А! Так вот ты как! — вскричал Ингольф и ударом ноги очень ловко вышиб из рук Красноглазого пистолет, который отлетел прочь шагов на десять.
Обезумев от ярости, Надод бросился на капитана, пытаясь ухватить его за горло, но тот сам схватил его за шиворот и за талию, приподнял его с полу, как ребенка, и крикнул:
— Нет, уж это слишком, негодяй! Я тебе этого не спущу и разобью тебя о стену!
Он приподнял Надода еще выше и размахнулся, чтобы исполнить свою угрозу, но тут преступник взмолился жалобным голосом:
— Сжалься, Ингольф, пощади! Если б ты знал, как мне было тяжело услыхать, что мои планы рушатся!
К счастью для этого негодяя, Ингольф был отходчив. Он сейчас же укротился и выпустил Надода.
— Пошел!.. Ты мне просто противен, да и сам я себе противен не меньше, — проговорил капитан печальным голосом. — Два таких бандита, как мы, не могут объясняться между собой как люди… Я, было, и забыл об этом…
Красноглазый был смущен и молчал. Ингольф сидел, низко опустив на грудь голову, и тоже молчал. Наконец он как бы сжалился над Надодом и сказал:
— Раз тебе хочется узнать все поскорее, так знай, что, когда сыновья герцога Норландского пригласили меня в гости, я хотел было отказаться, но в это время вахта заметила на горизонте английскую эскадру. Выйти в море нам нельзя было, поэтому я решил укрыться дня на три или четыре в фиорде… Но уж не знаю, почему — эти ли молодцы, усомнившись в нас, пригласили эскадру или англичане сами нас выследили, но только семь военных кораблей явились в фиорд и стали у входа. Их остановила лишь протянутая вовремя заграждающая цепь. Взбешенный герцог Норландский потребовал, чтобы англичане ушли из фиорда, грозя в противном случае принудить их к тому силой, и завтра у нас будет битва, так как я, разумеется, не мог предоставить розольфцам справляться с англичанами одними своими силами, которых слишком мало, и предложил свою помощь. Разумеется, я должен же был отплатить гостеприимным хозяевам замка за их любезность и за то, что им придется сражаться из-за меня. Когда же англичане уйдут, тогда я снова буду продолжать экспедицию, так как я дал тебе слово, от которого не отступлю.
Надод был изумлен.
Итак, Ингольф все еще не знал, что герцог Норландский и Харальд Бьёрн — одно и то же лицо! Итак, Ингольф не отказывался от экспедиции и твердо помнил данное слово!.. Что же касается англичан, то Надод рассчитывал их удалить, дав им знать, что перед ними не пират, а действительно капитан шведского флота, на что даже есть патент.
Надежда вернулась к Надоду, и он решился взять быка за рога.
— Спасибо за ваше сообщение, дорогой капитан, — начал он мягким голосом, — и простите меня еще раз за безобразное мое поведение, виной которому мой вспыльчивый характер. Я так раскаиваюсь, так сожалею… А теперь позвольте мне указать вам средство отделаться от англичан без битвы. Выслушайте меня внимательно. То, что я собираюсь вам сказать, имеет огромное значение.
— Я готов тебя слушать, — улыбаясь, отвечал Ингольф, — но все-таки замечу, что ведь ты не обошелся без предисловия, а сам же только что на меня рассердился за это.
— Я не стану тебя долго томить, не беспокойся. Ты сейчас мне сам сказал, что не способен изменить данному слову, и я желаю услышать от тебя еще раз это же самое.
— Другому я знал бы, что на это ответить, но так как ты — негодяй, совершенно не понимающий подобных вещей, то я тебе повторяю, что слову своему я не изменю.
— Даже для того, чтобы спасти свою жизнь?
— Даже для спасения собственной жизни.
— Даже для спасения друга, родственника, благодетеля?
— Это еще куда ты гнешь?
— Отвечай!
— Странная настойчивость.
— Ты сам говоришь, что тебя ничто не заставит изменить своему слову.
— Разумеется, ничто. Доволен ты теперь?
— Так слушай же, капитан Ингольф. Те люди, которым я уже двадцать лет собираюсь жестоко отомстить, не кто иные, как владельцы замка Розольфсе, Бьёрны, имеющие титул герцогов Норландских.
Ингольф был поражен как громом. Несколько минут он стоял, безмолвный от ужаса.
— Герцог Норландский, — проговорил он наконец сдавленным голосом. — Герцог Норландский!.. Сыновья которого рисковали жизнью, чтобы нас спасти!
Затем он вдруг опять вспылил и вскричал с гневом:
— Этого не может быть! Таких гнусностей не бывает. Ведь ты же просто пошутил, да? Ну, Надод, не терзай меня, это нехорошо. Бывают мерзости, но все же не такие… Ты только подумай: отнять жизнь у тех, кто нам спас жизнь!.. Ведь это чудовищно!..
Но Красноглазый холодно молчал, Ингольф понял, что он не шутит, и продолжал просящим, ласковым голосом:
— Вот что, Надод: я умру от невыносимого презрения к самому себе, если совершу эту гнусную измену. Послушай, откажись от экспедиции.
— Нет, я не могу, — сухо отвечал негодяй. — Я двадцать лет только и ждал, только и дышал этой мечтой. Взгляни на меня, погляди на мое обезображенное лицо, на мой отвратительный, ужасный глаз… Ведь я — урод, на которого никто не может взглянуть без крайнего отвращения. И кому я всем этим обязан? Им, этим Бьёрнам.
— Но они нас спасли!
— А меня погубили.
— Олаф и Эдмунд невинны. Они тут ни при чем.
— Мои родители, умершие от горя, тоже были ни в чем не повинны. Пощадил ли их Харальд? Ты думаешь, моя главная цель — убить старого герцога? Вовсе нет: он и так уже стар, ему все равно жить недолго. Нет, я хочу уничтожить весь их проклятый род, я хочу, чтобы старый герцог ползал у моих ног, моля о пощаде для своих сыновей, и все-таки не получил бы ее… Я поклялся это сделать, а ты дал слово мне помогать.
— Относительно слова я тебе вот что скажу, Надод, — возразил Ингольф, цепляясь за любую соломинку, — если слово честное, то оно имеет силу только относительно честных целей.
— Жалкие отговорки! О честных целях может быть речь только между честными людьми, а не между пиратами. Впрочем, я вовсе не поступил с тобой изменнически. Речь с самого начала шла о нападении на замок Розольфсе, принадлежащий Бьёрнам. Этот замок перед нами. Идешь ты на него или нет? Говори. Я жду ответа.
— Прибытие англичан подняло на ноги всех вассалов замка. Разве ты не видишь, что мы будем побиты, если предпримем нападение?
— Не думал я, Ингольф, чтобы ты был до такой степени наивен. Ведь я же тебе сказал, что у меня есть средство удалить англичан, и средство верное. Добыча от нас не ускользнет. Когда все успокоится, когда вассалы уйдут восвояси и снова примутся за свои дела, мы в одну прекрасную ночь нападем на замок, сделаем свое дело — и уйдем в море. Надеюсь, что против этого ты уже ничего не можешь возразить?
Негодяй говорил с такой уверенностью потому, что чувствовал за собой победу, Ингольф сам попался в поставленную ловушку, повторив несколько раз слова о своем уважении к однажды данному обещанию. Возражать ему больше было нечего. В то же время он понимал, что продолжительное сопротивление может только повредить тем, кого он решился во что бы то ни стало спасти, употребив для этого какую-нибудь хитрость. Он рассчитывал победить противника ловкостью, как уже ему удалось победить его силой.
Допуская, что Надоду удастся заставить англичан удалиться без боя, Ингольф надеялся, что в следующие несколько дней у него появится какое-нибудь средство помешать осуществлению намерения Надода или, по крайней мере, спасти герцога Харальда и его сыновей. Но при этом нужно было действовать крайне осторожно, потому что злодей был подозрителен и изворотлив сам.
Подумав обстоятельно обо всем этом и выдержав в душе сильную борьбу, Ингольф поднял голову и отвечал на последний вопрос Надода:
— Мне нечего больше говорить, я дал слово и исполню его до конца.
— В добрый час! — сказал Красноглазый. — Я никогда, впрочем, и не допускал мысли о том, чтобы ты мог серьезно изменить данной клятве.
И, вынув из-за пазухи лист бумаги, он подал его Ингольфу, присовокупив:
— А вот и награда тебе, хотя я предпочел бы, чтобы на твою верность можно было положиться и без этого.
Ингольф взял бумаги и начал читать патент, составленный по всей форме… Читая, он дрожал всем телом, а когда дочитал, то разрыдался… Патент восстанавливал его честь и предоставлял ему те права, которые он честно выслужил себе в пятилетней войне, но в которых ему до сих пор несправедливо отказывали…
— Ты сделал это, Надод? Ты выхлопотал для меня это? — изумился он, в первый раз беря бандита за руку, и даже не за одну, а за обе и горячо пожимая их. — Если когда-нибудь тебе понадобится моя жизнь, чтобы заплатить за это…
— Помоги только мне в одном этом деле — и больше мне от тебя ничего не нужно… Теперь ты видишь, что англичанам стоит только сказать одно слово — и они уйдут. Они ищут капитана Вельзевула, но такого здесь нет, а есть капитан шведского королевского флота.
— Таким образом, — обрадовался Ингольф, — мы избежим необходимости жертвовать понапрасну столькими неповинными людьми.
Но вдруг он нахмурился и переменил тон.
— Впрочем, мы, кажется, рано начали радоваться. Ведь старый герцог, может быть, не захочет моего заступничества. Он так ревниво оберегает свою независимость, а ведь здесь не Швеция…
— Ни до чего подобного не дойдет, можешь успокоиться, — возразил Надод. — Разве ты не знаешь англичан? Они нахальны со слабыми, но стоит только показать им зубы, как они сейчас же покажут пятки… Завтра утром ни одного корабля не останется в фиорде.
Вдруг в глубине обширной равнины раздался крик совы. Надод вздрогнул.
— Что это такое? — спросил Ингольф.
— Ничего, — отвечал не без смущения Надод. — Ведь здесь сова часто кричит.
— Странно! — задумчиво промолвил Ингольф.
— Что же тут тебе кажется странным?
— Так, мне представилось…
Опять послышался совиный крик. Надод нахмурился и взглянул на своего товарища, но тот не обратил на него внимания, продолжая о чем-то думать. У Надода возникло подозрение.
— Ингольф, — сказал он, — я не хочу от тебя ничего скрывать. Ты совершенно прав, находя странным крик белой совы в такое время года. Это сигнал мне.
— А! — равнодушно произнес капитан.
— Пятнадцать сыщиков, которых ты сам высадил недавно в Нордкапе, наблюдают за Розольфским мысом. Они получили от меня разные поручения, и тебе не придется участвовать в самой щекотливой части нашего предприятия. Твое участие ограничится только взятием замка и перенесением сокровищ на корабль; пленников брать будем мы сами. Ты видишь, я позаботился отстранить от тебя все наиболее грязное в этом деле… Однако прощай: мне нужно сходить и узнать, что такое они мне сообщают…
Красноглазый поспешно ушел.
НУ, ТЕПЕРЬ ОНИ ПОГИБЛИ! — ПРОГОВОРИЛ Ингольф, когда Красноглазый вышел. — Что бы я ни предпринял для их спасения, ничего не поможет, если только… Но это даже и к цели не приведет, я их хорошо успел узнать в короткое время… Если я их предупрежу об опасности, то они, вместо того чтобы сесть на корабль и покинуть на время замок, созовут всех вассалов и будут до последней крайности защищать замок своих предков. Раз уж они готовы вступить в бой с целой английской эскадрой, то перед горстью бандитов подавно не отступят… Как ужасна моя судьба! Если я скажу слово — Надод погибнет, а этого я не могу допустить, так как заключил с ним договор. До сих пор я был лишь вольным корсаром… И что заставило меня согласиться на участие в этой позорной экспедиции? Зачем я это сделал? Я только окончательно опозорил себя!.. Если я промолчу — погибнет древний род, на котором, я это вижу и чувствую, не лежит никакого пятна… Я уверен, что заговор, в котором они будто бы участвуют, — пустая басня… О, если б мне, по крайней мере, получить уверенность, что они действительно опасны для государства!
Он с волнением прошелся по каюте.
— Но в сущности какое мне дело? Разве я тут судья? Я теперь офицер регулярного флота, получивший специальную командировку, и обязан исполнить долг службы. Последствия меня не касаются… Да, но могу ли я вычеркнуть из памяти геройский подвиг, спасший нас всех от гибели в волнах мальстрема? Могу ли я хладнокровно допустить, чтобы на моих глазах резали этих доблестных людей?.. Нет, я должен их спасти во что бы то ни стало… Но как это сделать, не погубив Надода? Пусть он бесчестный бандит, но разве он не достоин сожаления? Разве сам он не жертва чужой жестокости? — Ингольф, очевидно, верил басне об утонувшем мальчике. — Разве его неосторожность, объясняемая молодостью лет, оправдывала варварский поступок с ним?.. Что мне делать? Боже мой, Боже мой, что мне делать?.. Как выйти из этого ужасного положения?
Голова Ингольфа была как в огне, он задыхался. Чтобы подышать свежим воздухом, он подошел к окну каюты и отворил его. Перед ним отчетливо рисовались берега фиорда с их зубчатыми скалами, а вдали выступал безмолвный силуэт замка на фоне звездного неба. Вдоль берега светились красные и белые огни: то вассалы готовились на защиту древних розольфских вольностей, созванные Черным герцогом. Но кругом все было тихо, и эта тишина подействовала на Ингольфа успокоительно. Мысли его приняли другое направление. Поглядев несколько минут на этот пейзаж, он опять повторил то восклицание, которое уже слышал от него однажды Надод.
— Странно! — воскликнул он. — Очень странно!
Дело в том, что Ингольф с некоторых пор стал испытывать какое-то необъяснимое ощущение. Вся розольфская местность — фиорд, скалы, корабли в гавани, самый замок, наконец, необозримый ског казались ему чем-то знакомыми, как будто он уже это все видел когда-то, а между тем он отчетливо помнил, что никогда здесь раньше не бывал.
Это его бесконечно удивляло.
— Положительно, я помню эту местность, — говорил он сам с собой, — но почему — совершенно не понимаю.
В недоумении продолжал он любоваться пейзажем. Вдруг его внимание привлек огромный столетний дуб, росший метрах в ста от замка. Очевидно, этот дуб долго боролся с суровостью климата, но наконец превозмог его и широко разросся, покрыв своей тенью большое пространство.
Увидев дуб, Ингольф вдруг вспомнил одно обстоятельство своей жизни. Он вспомнил, что в раннем детстве играл под точно таким же дубом, подле которого стояла каменная статуя рыцаря с копьем.
Каково же было удивление Ингольфа, когда, вглядевшись пристальнее, он увидал подле розольфского дуба совершенно такую же статую! Наконец, слышанный им крик белой совы тоже напомнил ему одно из ярких впечатлений детства, хотя Надод потом и объяснил ему, что это только подражание…
Где мог слышать Ингольф раньше этот крик? Белая снеговая сова прилетает в Норланд только зимой, а в это время года Ингольф не бывал в этих краях.
Несмотря на приближение драматической развязки, Ингольф невольно думал обо всех этих обстоятельствах, и чем больше думал, тем больше терялся в догадках… Как могло остаться у него такое впечатление от детских лет? Он хорошо помнил, что в детстве ездил со своим отцом только во Францию и Испанию, но не в Норвегию.
Среди этих размышлений Ингольф вдруг услыхал голоса, донесшиеся до него с «Сусанны», стоящей недалеко от «Ральфа». Разговаривал с кем-то Черный герцог, только что сделавший смотр всем своим кораблям и заехавший на минутку на «Сусанну», с которой он собирался следить за ходом предстоящего сражения.
В гостиной яхты был небольшой круглый балкон, на который герцог и вышел в эту необыкновенно теплую и приятную ночь.
Герцог был не один, и вот какие слова услыхал от него Ингольф:
— Какая славная ночь, Анкарстрем!.. А все-таки мне хочется, чтобы она прошла скорее, так как меня терзает нетерпение узнать, до каких пределов дойдет наглость англичан.
Разговаривающие не заметили Ингольфа, несмотря на то что яхта и бриг стояли друг к другу очень близко. Ингольф, не желая подслушать какую-нибудь тайну, уже собирался показать как-нибудь свое присутствие — например, зажечь в своей каюте лампу, как вдруг его поразил ответ Анкарстрема. Услыхав этот странный ответ, Ингольф изменил намерения и облокотился на окно.
— Позвольте мне, герцог, — произнес в ответ Анкарстрем, — не разделять вашего нетерпения. Я, например, с прискорбием отношусь к тому, что теперь здесь происходит, и отдал бы десять лет жизни за то, чтобы помешать столкновению. В то время когда сейм собирается пригласить вашего сына Эдмунда на престол Швеции, я не могу смотреть с легким сердцем на то, как он рискует своей драгоценной жизнью.
— Если Эдмунд не сумеет защитить герцогство своего отца, каким же охранителем будет он для своего королевства? — возразил герцог.
— А что если он падет в битве?.. Подумайте, ведь дни Густава Третьего сочтены, а заговорщики только и рассчитывают…
Конец фразы был произнесен так тихо, что Ингольф его не расслышал.
Но вот Анкарстрем опять возвысил голос:
— К счастью, у меня есть надежда, что со стороны англичан все это одна фанфаронада и что они удалятся, получив наш энергичный протест.
— Мне тоже хочется этого, — сказал герцог, — но если они не уйдут, я решился защищаться до последней крайности.
Слова эти были произнесены с энергией, обличавшей в герцоге непреклонный характер.
Ингольф узнал достаточно. От окна он отошел уже несколько успокоенный. Ему, пирату, сделавшемуся офицером королевского флота, хотелось получить доказательство, что Бьёрны действительно участвуют в заговоре. Доказательство он получил, услыхав его из уст самого герцога. Тем не менее положение все-таки было презатруднительное. Он понимал, что теперь, как офицер королевского флота, он должен действовать против герцога, если только не намерен прямо отказаться от чина и предоставить все Надоду… Но мог ли он спасти обитателей Розольфсе, даже если б желал? У него у самого был отец, который тосковал о нем; у Ингольфа были приключения, совершенно не позорные для него. Так, когда он был еще мичманом, его оскорбил один армейский штаб-офицер; молодой мичман кинул в лицо оскорбителю перчатку, вызывая его на дуэль… За этот проступок Ингольфа уволили со службы. Во время войны он получил крейсерский корабль и своими подвигами прославился на всю Европу, но после заключения мира с ним опять поступили несправедливо, не дав ему обещанного чина. И вот Ингольф поднял знамя бунта, но тогда это было в нравах той эпохи и не считалось позорным. Вчерашний корсар сплошь и рядом превращался в адмирала или полковника. И Конде с Тюренном безнаказанно могли переходить с одной стороны на другую, смотря по тому, куда склонялся их личный интерес. За это с них не взыскивали и не подвергали бесчестью. Теперь времена, конечно, изменились, и корсар не может стать адмиралом, но зато и адмирал, как прежде, не запишется с легким сердцем в грабители морей. Сознание долга по отношению к родине развилось, сделалось отчетливее, и теперь Ингольфам нет места ни на земле, ни на море.
Ингольф, став корсаром, не опозорил себя по понятиям того времени; но если бы он, назначенный офицером королевского флота, перешел на сторону заговорщиков, против которых был послан действовать, это считалось бы уже изменой, и на прощение он уже не мог рассчитывать. Вправе ли был после этого Ингольф поступить подобным образом? И до такой степени огорчить своего старика-отца, который, со своей стороны, беспрестанно хлопотал о том, чтобы его сыну вернули эполеты?.. Нет, благодарность имеет свои границы, а честь положительно требует теперь, чтобы он строго исполнил свой долг. Не может же он жертвовать собой и своим отцом ради людей, затеявших заговор против отечества и короля, который, хотя и поздно, все же загладил первоначальную свою несправедливость и наградил Ингольфа за прежнюю службу. Да, он, Ингольф, исполнит свой долг, хотя в то же время и сделает все возможное для того, чтобы спасти Харальда и его сыновей. Он не отдаст их в руки Красноглазому, он отвезет их в Стокгольм в качестве пленников, а там уж их сторонники обеспечат им способ убежать.
Остановившись на таком решении, Ингольф прилег на диван отдохнуть, так как уже более суток был на ногах. Мягкий турецкий диван, очень покойный, шел по стенам вокруг всей каюты. Как только Ингольф прилег, так сейчас же и заснул крепким сном.
По прошествии часа его вдруг разбудили страшный шум, крики, ругань. Вскочив с дивана, он расслышал чей-то громкий голос, гудевший, как труба, и покрывавший собой весь прочий гул. Голос кричал по-английски:
— Первого, кто сунется, рубить прямо по голове!
ИНГОЛЬФ БРОСИЛСЯ ВОН ИЗ КАЮТЫ — и обомлел, увидав ужасное зрелище.
Человек пятьсот англичан, войдя в шлюпках в фиорд, окружили бриг «Ральф» и ворвались на его палубу, прежде чем вахтенный успел это заметить и дать знать начальству.
На каждого матроса брига пришлось по пятеро англичан. Нападение было совершено так неожиданно и так искусно, что не пролилось ни капли крови. Альтенс, бледный как смерть, яростно кусал себе губы.
На палубе, освещенной как днем, рядом с английским офицером, руководившим атакой, стояли Черный герцог и его сыновья. Ингольф с первого взгляда понял все или, во всяком случае, по-своему объяснил себе происходящее. Он подумал, что ему изменили те самые люди, ради которых он только что собирался жертвовать собой, и вся кровь бросилась ему в голову… Скрестив на груди руки, он остановился в гордой позе у двери каюты и кинул презрительный взгляд на розольфцев. Случись все это вчера, он схватился бы за оружие и дорого продал бы свою жизнь, но теперь у него был в кармане патент на чин капитана первого ранга, делавший его неприкосновенным. Поэтому он мог спокойно ждать, что будет дальше.
— Вы должны сдаться! — сказал ему английский офицер, делая знак четырем матросам, чтобы они приблизились к Ингольфу и взяли его.
— Позвольте! — остановил офицера старый Харальд. — Ведь вам известно, что ваш адмирал мне обещал.
Офицер велел матросам остановиться Харальд выступил вперед и сказал Ингольфу:
— Капитан! — я буду называть вас так, пока мне не докажут, что вы на это не имеете права. — В ответ на мой ультиматум английский адмирал Коллингвуд лично явился ко мне и представил ряд документов, доказавших, во-первых, что вы не кто иной, как знаменитый пират по прозванию «капитан Вельзевул»; во-вторых — что вы вступили в разбойничье товарищество, именующее себя «Обществом морских грабителей» и поставившее себе целью разрушение и ограбление замка Розольфсе, и, наконец, в-третьих — что недостойный Гинго, министр Густава Третьего, заранее заплатил вам за мою смерть, а также и за смерть моих сыновей патентом на чин капитана первого ранга. В силу таких серьезных фактов я разрешил адмиралу временно арестовать ваш корабль, но с условием, что на вашей голове не будет тронут ни один волос, пока вы не ответите мне на мои вопросы. Я жду. Кто бы вы ни были, я вижу, что вы вполне джентльмен, и с меня довольно будет вашего слова. Если адмирал Коллингвуд сказал правду, то вы не поставите мне, надеюсь, в вину, что я предоставил свободу действия тем, кто явился на защиту моего дома, моей семьи. Если же адмирал ошибается, то, опять-таки повторяю, одного вашего слова будет для меня довольно — и англичане удалятся, отсалютовав вам на прощанье в виде извинения… Таково, капитан, условие, заключенное между мной и адмиралом. От вас зависит, какой из пунктов этого условия будет исполнен.
Старый Харальд произнес эту речь с замечательным благородством, так что Ингольф невольно почувствовал восторг.
— Я тоже, в свою очередь, поставлю один вопрос, — отвечал он, — и по получении на него ответа немедленно отвечу сам. Впрочем, нет; я ответа ожидать не буду, а только поставлю вопрос и затем стану отвечать за себя. Правда ли, что Харальд Бьёрн, герцог Норландский, вступил в заговор, имеющий целью убийство Густава Третьего, короля Швеции, и замещение его на троне Эдмундом, старшим сыном упомянутого герцога?.. Я не умею, не способен лгать. Да, я — действительно «капитан Вельзевул», но даю честное слово, что никогда не намеревался грабить и разрушать замок Розольфсе и убивать герцога Норландского и его сыновей. Даю честное слово, что я лишь вчера узнал о производстве меня в капитаны шведского флота, получив вместе с тем приказ арестовать вас троих за государственную измену, доказательство которой я, между прочим, вижу в том, что в данную минуту в Розольфском замке находится один из самых деятельных главарей заговора, нити которого протянуты между Стокгольмом и Розольфсе.
— Довольно, милостивый государь! — произнес, нахмурясь, Черный герцог. — Итак, вы с легким сердцем готовились арестовать двух молодых людей, которые за несколько часов перед тем спасли вас, кинувшись в пучину мальстрема!.. Вы забыли долг благодарности, забыли также, что герцогство Норландское — независимая страна, что мой род дал Швеции уже двух королей и что я никому не обязан отчитываться в своих действиях. В государственной измене можно обвинять лишь подданного, я же в подданстве у шведского короля не состоял и не состою.
— Прекрасно, — с живостью возразил капитан, — но шведский король, во всяком случае, имеет право защищаться от своих врагов.
— Не оспариваю у него этого права, которое и мне принадлежит в такой же мере, — заключил герцог. — Шведский король поручает свою защиту капитану Вельзевулу, а я свою — адмиралу Коллингвуду. Вы — пленник адмирала, а так как прежде всего вы пират, переменивший кожу лишь по случаю…
— Если только его патент не поддельный, — заметил английский офицер.
— Одним словом, — докончил Черный герцог жестким, повелительным тоном, — вы ответите за свои поступки перед военным судом.
Четыре матроса подошли к Ингольфу и взяли его за воротник. Пират хотел было оттолкнуть их всех и швырнуть в фиорд, но сообразил, что этот грубый поступок не принес бы ему никакой пользы, и спокойно дал себя арестовать, не проронив ни слова.
В эту минуту глаза его встретились с глазами Эдмунда и Олафа, и в их взглядах он прочел самое недвусмысленное сочувствие к себе. Проходя мимо молодых людей, он сказал им:
— Мне очень грустно, господа, терять ваше уважение. Но могу заверить вас, что все сказанное мной вашему отцу — чистая правда. За два часа перед этим я еще не знал, что арестовать мне поручено именно герцога Норландского и его сыновей, и если я принял это поручение, то лишь потому, что вы неминуемо погибли бы, если б его исполнил кто-нибудь другой; я же дал себе клятву спасти вас во что бы то ни стало. Прощайте, господа. Вы можете поверить слову человека, у которого, бесспорно, много грехов на душе, но который еще ни разу в жизни не солгал.
— Отец! — воскликнули умоляющим голосом молодые люди.
— Оставьте! — сурово остановил их Черный герцог. — Правосудие да свершится.
— Я должен вам заметить, милостивый государь, — заявил Ингольф английскому офицеру, — что вы арестуете штаб-офицера шведского королевского флота.
И он подал ему свой патент.
— Я лишь исполняю полученный приказ, — ответил офицер, отказываясь принять бумагу. — Дело это разберет военный суд.
Час спустя военный суд под председательством самого адмирала вынес приговор: Ингольфа и весь его экипаж подвергнуть смертной казни через повешение за морской разбой и за покушение на ограбление замка Розольфсе. Осужденным дали двадцать четыре часа для того, чтобы написать письма своим семействам, сделать последние распоряжения и приготовиться к смерти. Исполнение приговора было назначено на следующий день, рано утром, на восходе солнца.
Для исследования прошлой жизни матросов «Ральфа» была назначена особая комиссия. Предполагалось собрать сведения об их происхождении и возрасте и предложить герцогу помилование некоторых из них. При этом заранее было оговорено, что офицеры и матросы, поступившие на бриг «Ральф» с других кораблей, ни в коем случае помилованию не подлежат.
Стали проверять корабельный список и недосчитались двух человек бухгалтера Олдхэма и казначея Надода.
Красноглазый числился на «Ральфе» под титулом казначея, чтобы матросы не строили лишних догадок.
Несмотря на самые тщательные поиски, казначея и бухгалтера нигде не нашли и даже не могли определить, хотя бы приблизительно, момент их исчезновения.
Странное совпадение: примерно в это же время Черный герцог хватился двух своих служителей, Гуттора и Грундвига, — и точно так же никто не мог их нигде найти.
Мы впоследствии увидим, что общего было между исчезновением Олдхэма с Надодом, с одной стороны, и Гуттора с Грундвигом — с другой.
С тех пор как Ингольф превратился в вольного корсара, бросившего вызов всей Европе, он взял с боя и утопил одиннадцать английских кораблей, из которых каждый был значительно сильнее его брига. Легко поэтому понять, с какой злобой готовились англичане ему отомстить.
Очевидно, в среду «Грабителей» замешался предатель, сделавший англичанам самый обстоятельный донос о целях и намерениях экспедиции, предпринятой Ингольфом и Надодом. Адмирал Коллингвуд шел наверняка и прибыл как раз вовремя, чтобы спасти замок Розольфсе и его обитателей.
После оглашения решения суда Ингольфа отделили от прочих офицеров и матросов и заперли в одной из комнат Южной башни (четыре розольфские башни назывались по четырем странам света). Комната освещалась одним квадратным окошком, а дверь была крепкая, обитая железом, и не позволяла даже думать о побеге.
Внизу под этой комнатой находилось помещение Магнуса Бьёрна, пропавшего брата Харальда. В эти комнаты с тех пор никто ни разу не входил. Магнус, уезжая в путешествия, формально запрещал входить туда без него, а в последний свой отъезд особенно настойчиво подтвердил это запрещение. Впрочем, Черному герцогу не приходилось даже и следить за тем, чтобы это запрещение соблюдалось: доступ в эту часть замка достаточно строго охраняла существовавшая о ней таинственная легенда, способная расхолодить самое пылкое любопытство.
В этих комнатах некогда повесился один розольфский управляющий, причем никто так и не мог доискаться причины этого отчаянного поступка. После того шепотом стали рассказывать, что привидение управляющего каждую ночь является в тех апартаментах, болтаясь на веревке и возобновляя каждую ночь сцену самоубийства. При этом будто бы раздавались стоны и стук костей.
Комната, в которой заперли приговоренного Ингольфа, приходилась в самом верху башни и выходила на четырехугольную террасу, которая шла кругом всех четырех стен старого замка. Не будь этой террасы, никто из розольфской прислуги не решился бы провести Ингольфа в верхнюю комнату, потому что в таком случае им пришлось бы пройти через страшные покои.
При всем своем высоком умственном развитии, Харальд и его сыновья были все же люди своего века и хотя не верили суеверным россказням прислуги, однако все же чувствовали непобедимое отвращение к помещению, в котором Магнус, бывший в семье Бьёрнов свободным мыслителем, хранил свои многочисленные коллекции. Впрочем, Черному герцогу однажды ночью послышались в Магнусовых комнатах какие-то странные звуки и померещился какой-то зловещий свет в окнах, и это было вскоре после исчезновения Магнуса… Больше ничего и не требовалось для того, чтобы заставить прислугу обегать такое нечистое место.
Помощника капитана Альтенса и четырех других офицеров заперли как попало в трюме «Ральфа» вместе с прочими матросами. Оружие было, разумеется, отобрано у всех. Все люки — наглухо забиты и охранялись часовыми, да, впрочем, о бегстве нечего было и думать, потому что палубу брига занял многочисленный отряд англичан.
На судне Альтенс, старый морской волк, произнес следующую речь:
— Все вы подлецы и трусы, — обозвал он своих судей, — вы взяли нас в плен изменническим образом. Отдайте нам корабль и капитана и сразитесь с нами в честном бою: хоть вас и пятеро на одного, а все-таки мы потопим вас в море… Да что! Вы на это никогда не осмелитесь. Вы трепетали при одном имени капитана Вельзевула; вам понадобилось семь кораблей и две тысячи экипажа для того, чтобы погнаться за нами. Но мы еще не повешены, поэтому — берегитесь!
Произнеся эту речь, Альтенс сделался нем, как рыба, и больше от него не могли добиться ни слова.
День прошел совершенно спокойно и, к удивлению англичан, из трюма не доносилось ни малейшего шума, ни малейшего крика. Когда заключенным отнесли пищу, то нашли их сидящими в порядке, по ранжиру, при унтер-офицерах и офицерах, готовыми идти на смерть как бы по команде.
Настал уже вечер, а ни Олдхэм, ни Надод не подавали и признака жизни. Равным образом не нашлось следов Гуттора и Грундвига.
Было решено, что оба верных служителя убиты этими двумя бандитами, убежавшими под шумок с «Ральфа», и бешенству старого Харальда не было пределов. Даже у Олафа с Эдмундом пропала к пиратам всякая жалость.
— Завтра, как только свершится казнь, — сказал Черный герцог, — мы обыщем весь ског и наверняка поймаем убийц.
Это сказано было за обедом, данным в замке в честь адмирала Коллингвуда и его офицеров.
— У вас есть приметы этих бандитов? — спросил адмирал. — Если есть, то ведь их нетрудно будет отыскать.
— Одного из них мы сейчас же узнаем, — отвечал Эдмунд, — потому что он удивительно похож на клерка английского нотариуса по имени Пеггам, которого мы видели в Чичестере.
При имени Пеггама адмирал Коллингвуд смертельно побледнел, но сейчас же закашлялся, чтобы скрыть свое смущение. Поэтому никто не успел заметить, какое странное впечатление произвели на адмирала слова Эдмунда.
Что сказали бы Олаф и Эдмунд, если бы узнали, что лорд Коллингвуд стал пэром Англии и герцогом Эксмутским благодаря смерти своего старшего брата, погибшего со всей своей семьей в море во время кораблекрушения?!.
АНГЛИЧАНЕ ПОСТУПИЛИ ОЧЕНЬ ОПРОМЕТЧИВО, заперев пиратов в трюме их собственного корабля. Правда, у них и выбора другого не было, так как они прибыли к «Ральфу» на шлюпках, да притом же им не могло прийти в голову, что на бриге все приспособлено для побега в случае необходимости.
В конце трюма был выдвижной люк, открывавшийся на корме. Через этот люк можно тайно выслать на лодке часть экипажа для разведок, причем с борта корабля ничего не будет видно. Матросы не знали об этом приспособлении, но Альтенс знал и потому в душе сильно обрадовался, когда англичане совершили свой необдуманный поступок.
Под самым трюмом был, кроме того, спрятан запас оружия, которым в случае нужды могли воспользоваться пленники.
Как только закрыли все люки и пленники остались одни, Альтенс приказал матросам разместиться в обычном порядке и объявил им о предоставляющейся возможности совершить побег.
— В крайнем случае, — сказал он, — нам придется вступить в бой. Англичан — пятьсот человек, а нас восемьдесят. Ну что ж? Нам не в первый раз. Так, ребята?
Все это было сказано сухим, отрывистым тоном человека, вообще не любящего много говорить, а в данном случае не имеющего и времени на это.
Офицеры разбились на группы, переговорили с собой и с нижними чинами и затем передали Альтенсу единодушный ответ:
— А как же наш капитан? Мы ни за что его не покинем, мы или освободим его, или умрем вместе с ним.
Среди матросов «Ральфа» было очень немного отпетых негодяев, большинство же из старых военных моряков души не чаяли в Ингольфе.
— Друзья мои, — выступил тогда некто Иоиль, один из той небольшой группы «Грабителей», которую привел с собой Надод, — нападать на замок, прежде чем будут истреблены англичане, — значит идти прямо на гибель.
— Это правда, — послышалось несколько голосов.
— В таком случае, друзья мои, — продолжал Иоиль, — не доверите ли вы мне спасение капитана? Клянусь вам, что на его голове ни одного волоса не тронут.
В ответ послышался глухой ропот. Очевидно, Иоилю не верили.
— Ты и себя-то не спас, а попался вместе с нами; каким же образом думаешь ты спасти капитана? — за всех возразил Иоилю гигант-матрос по имени Ганс.
— Я сам пожелал разделить вашу участь, Ганс, — отвечал Иоиль, — потому я и с вами. Но я выражу свой вопрос иначе: верите ли вы Альтенсу, помощнику нашего капитана?
— Да! да! да!.. — со всех сторон послышались голоса.
— Ну вот, я сообщу ему придуманный мной способ выручить капитана, так как больше я не могу доверить эту тайну никому. Если господин Альтенс заявит вам, что считает мой способ несомненно надежным, откажетесь ли вы от своей безумной мысли — лезть на стены Розольфского замка и разбивать себе о них лоб?
— Мы сделаем так, как прикажет Альтенс, — единодушно отозвались матросы.
— Я позволил вам говорить, — заявил тогда особенно сухим тоном Альтенс, — но вы, кажется, забыли, что здесь никто не имеет права высказывать свое мнение, что решать так или иначе имею право только я один. Вспомните же это и молчите. Смиррно!.. У меня есть свой собственный план, как спасти капитана, но я не отказываюсь выслушать и то, что скажет Иоиль. Какой из них окажется наилучшим, тот я и выберу. А теперь знайте, что при существующих обстоятельствах нужна особенно строгая дисциплина, и потому я буду взыскивать за каждое нарушение ее беспощадно. Ведите же себя смирно и повинуйтесь беспрекословно, если не желаете болтаться на рее. Офицеры передадут вам мои распоряжения, из которых первое — размозжить голову всякому, который вздумает артачиться.
Иоиль подошел к Альтенсу, и они вступили между собой в беседу, результатом которой помощник капитана, очевидно, остался очень доволен, так как суровое лицо его просияло, и он закончил разговор следующими знаменательными словами:
— Хорошо, Иоиль. Я уверен, что при таких обстоятельствах у Ингольфа нет лучшего покровителя, нежели лорд Коллингвуд. Нужно только, чтоб вам удалось бежать, потому что в случае неудачи англичане будут особенно злобно преследовать вас, чтобы уничтожить следы своего преступления. Но кто же возьмется передать адмиралу требование об освобождении Ингольфа?
— Я возьмусь, — заявил Иоиль.
— Хорошо. Ты храбрец.
Убийственно медленно тянулись часы для восьмидесяти матросов, с нетерпением ожидавших, скоро ли наступит момент их освобождения. Но вот наконец настала ночь и окутала пленников мраком, так как англичане не пожелали осветить трюм.
Альтенс решил привести свой замысел в исполнение сейчас же, как только заснут караульные. Он знал, что англичане провели предыдущую ночь на ногах и сильно утомились. Поэтому, надеясь на крепость замков, они заснули крепче, чем бы это следовало при существующих обстоятельствах. Из разговоров матросов наверху он узнал, что адмирал и все офицеры отправились в замок и что матросы остались под командой унтер-офицеров.
Понемногу все звуки на палубе стихли, только раздавались мерные шаги часовых, расхаживавших взад и вперед для того, чтобы согреться от ночного холода и отогнать сон.
Но вот и эти шаги стали затихать — очевидно, утомление донимало и часовых. Кончилось тем, что шаги окончательно стихли. Альтенс понял, что и часовые не выдержали и вздремнули, прислонившись к мачтам.
Роковая минута приближалась. Всем матросам было роздано по мушкету, по кортику и по абордажному топору. С таким вооружением экипаж «Ральфа» готов был идти на англичан, сколько бы их ни было.
Несколько минут Альтенс обдумывал, что делать дальше, и пришел к заключению, что завязывать битву на «Ральфе» неудобно, так как даже в случае победы бриг очутился бы между двух огней: между замком и эскадрой, стоявшей в фиорде.
Получив от офицеров, обошедших ряды, рапорт, что все готовы, он тихо отодвинул задний люк и жадно выглянул наружу.
То, что он увидал, заставило его тихо испустить радостный возглас, и он молча сжал руку Лутвига, старшего лейтенанта.
Берега фиорда были совершенно безлюдны, а вокруг «Ральфа» в методическом порядке стояло десять или двенадцать шлюпок, в которых прибыли на бриг английские матросы. Каждая из них могла свободно вместить человек пятьдесят, и двух шлюпок было вполне достаточно, чтобы принять весь экипаж «Ральфа».
Чтобы неслышно приблизиться к бригу, англичане обернули весла тряпками, и эта предосторожность, в свою очередь, должна была сослужить службу пиратам.
Матросы выбрались из трюма через люк и сели в шлюпки; Альтенс вышел последним и задвинул люк на прежнее место. Одной шлюпкой сел командовать Альтенс, другой — лейтенант Лутвиг. Лодки беззвучно отъехали от «Ральфа», беззвучно прошли мимо «Сусанны» и посреди глубокой тишины направились к противоположному берегу фиорда, за которым уже начинался необозримый ског.
Когда шлюпки достигли берега и были достаточно далеко от эскадры и замка, Альтенс скомандовал своим звучным голосом:
— Вперед, ребята! Налегай на весла, надобно доехать туда, прежде чем взойдет луна!
ТРИДЦАТЬ ДВА ГРЕБЦА НАЛЕГЛИ НА ВЕСЛА, и две шлюпки полетели по воде со скоростью двенадцать миль в час.
По всему вероятию, английский адмирал составил десантный отряд из матросов того фрегата, который вошел в фиорд и, преследуя «Ральфа», остановился перед цепями, заградившими ему дальнейший путь. Альтенс задумал захватить этот корабль врасплох, подобно тому как англичане захватили бриг.
Спустя немного времени пираты увидали вдали могучие очертания военного фрегата, гордо выделявшегося на темном фоне ночи своими батареями и мачтами.
Шлюпки шли совершенно рядом, чтобы команда слышна была на обеих одинаково ясно и чтобы не нужно было повышать голос.
— Стой! — приказал Альтенс. — Этот лакомый кусочек упускать не приходится.
С тех пор как на Альтенса легла ответственность за все, он сам себя не узнавал. Обычно молчаливый и несловоохотливый, теперь он развязно говорил с матросами, удивляя их своим красноречием.
— Ребята! — обратился он к ним. — На таких кораблях, как этот, бывает обычно от пяти до восьми сотен человек команды. Допуская, что адмирал взял для экспедиции пятьсот матросов, остается еще триста человек. Согласны ли вы попытать счастья?
— Согласны, согласны! — крикнули матросы. — Мы готовы отомстить и ни перед чем не отступим.
— Хорошо, друзья. Я был в вас уверен. Да, впрочем, нам и делать больше нечего, потому что на двух шлюпках нельзя проскочить под носом у английской эскадры, стоящей у входа в фиорд. Кораблем нужно завладеть во что бы то ни стало. Если нам будет удача, то мы высадим Иоиля на берег, он пойдет в замок и даст знать командиру обо всем.
Решили потихоньку приблизиться к фрегату и напасть на него врасплох, перебив всех матросов, какие только попадутся под руку. Было полное основание рассчитывать, что устрашенные неожиданным нападением матросы даже и защищаться не будут.
Для того чтобы пираты, в темноте не узнав друг друга, не нанесли как-нибудь нечаянно своим вреда, Альтенс велел каждому из них натереть себе лоб смесью серы и фосфора. Этот светящийся знак давал возможность пиратам отличать своих от врагов.
Наконец, строго-настрого было запрещено давать кому бы то ни было пощаду.
Окончив все распоряжения, Альтенс повернул свою лодку к берегу, а другой лодке велел дожидаться.
— Куда же это вы? — спросил Иоиль, догадываясь, для чего это делает Альтенс.
— Хочу высадить тебя на берег, — отвечал помощник капитана.
— После сражения, капитан. Вас немного, вы не должны лишать себя хотя бы даже одного человека, способного сражаться… Да, наконец, и мне самому хочется разделить с товарищами опасность.
— Но если тебя убьют, что тогда будет с капитаном?
— Вы замените меня кем-нибудь из ваших храбрых матросов.
— Но влияния твоего никто не заменит… Ведь свидетелем-то был ты…
— Достаточно будет открыть все герцогу… Имя Пеггама сделает все.
— Ну, ладно. В крайнем случае, если будет нужно, я сам отправлюсь в Розольфсе. Раз уж ты непременно хочешь — поезжай с нами… Вперед!
Больше не сказано было ни одного слова. Шлюпка снова заскользила по воде, все ближе и ближе поднося к фрегату храбрецов, решившихся умереть или победить. Менее чем через четверть часа они приблизились к борту фрегата, мирно стоящего на якоре. Высокие скалы по обеим сторонам узкого канала тенью своей прикрывали их, облегчая приближение к кораблю.
Вдруг раздался крик вахтенных, перекликнувшихся между собой. Очевидно, они бодрствовали и наблюдали зорко.
Едва замолк их крик, как оба они, без малейшего стона, упали на палубу с проломленными головами. Пираты ворвались на корабль и рубили абордажными топорами направо и налево.
Альтенс приказал им действовать только холодным оружием и огнестрельного не употреблять до тех пор, пока из междупалубного пространства не выбегут остальные матросы.
Ночная вахта фрегата состояла из шестидесяти человек, которые вповалку спали на палубе, завернувшись в плащи. Спали они совершенно безмятежно, зная, что капитан Вельзевул и его пираты взяты в плен и заперты крепко. Не было, следовательно, никакого основания чего-либо опасаться, поэтому и ночное дежурство соблюдалось на этот раз только для формы.
В один миг каждый пират убил по одному матросу. Удары топорами наносились так верно, что за все время раздалось только два или три глухих стона.
Вахтенный офицер, сидевший в ближайшей к палубе каюте, услыхал возню и подумал, что это поссорился кто-нибудь из матросов. Он вышел на палубу и в ту же минуту упал, чтобы больше уже не вставать. Пятеро пиратов вошли в капитанскую каюту и закололи капитана, прежде чем тот успел сообразить, что случилось.
Затем последовала ужасная сцена. Восемьдесят пиратов, понимая, что щадить кого-нибудь — значит губить себя, ворвались в междупалубное пространство и принялись крошить спящих раздетых матросов. Часть пиратов проникла в общую офицерскую каюту и перебила сонных офицеров. Одним словом, весь экипаж был перебит до последнего человека, причем ни офицеры, ни матросы не успели даже дать себе отчет в том, что, собственно, произошло.
Это была не битва, а бойня. Защищаться пробовали только человек двадцать, которым удалось сплотиться тесной группой и пустить в ход кое-какое холодное оружие. Но и они в конце концов погибли так же, как их товарищи.
В десять минут пираты совершили свое черное дело, на всем фрегате из английских моряков в живых не осталось ни одного.
На рассвете шесть остальных кораблей английской эскадры, стоявших милях в двух от фиорда, увидали фрегат «Медею», на всех парусах при попутном ветре выходивший из фиорда и направлявшийся к югу. Прежде чем они успели спросить фрегат, что это значит, как он уже сам отсалютовал им флагом и выставил разноцветные сигналы, означающие: «Спешное поручение в Англию. Приказ адмирала».
Шесть кораблей ответили на салют, и «Медея» быстро исчезла в утреннем тумане.
Что же тем временем делалось в Розольфсе и удалось ли Иоилю поспеть вовремя, чтобы спасти капитана Вельзевула?
Что случилось с Олдхэмом и Красноглазым? Удалось ли им убежать от англичан? Что касается Надода, то его исчезновение объяснилось очень просто: увидав крушение своих надежд, он, по всей вероятности, спрятался где-нибудь в доме и незаметно убрался из Норланда. Но почтенному бухгалтеру не было никакой нужды скрываться, и ему даже в голову не могла прийти такая мысль. А между тем оба исчезли неизвестно куда.
Когда Ингольфа заперли в башню, он понял, что участь его решена и что спасти его может только чудо, а так как в чудеса он не верил, то и готовился к смерти. Он думал теперь только о своем отце, с которым не виделся после своего приключения и который так был бы рад зачислению Ингольфа в регулярный флот. Прегрешения Ингольфа не были для него позором, по понятиям той эпохи, а патент на капитанский чин сглаживал их окончательно. Для него уже начиналась новая жизнь, как вдруг явились эти проклятые англичане и помешали всему… Его обвинили в покушении на грабеж Розольфского замка, что было уже несмываемым позором, так как тайное поручение, данное Ингольфу королем, должно было оставаться в секрете. Не касаясь вопроса, был или нет герцог Норландский независимым владетелем, во всяком случае, он составил заговор против короля, и король имел полное право защищаться. Скверно во всей экспедиции было только то, что королевский фаворит Гинго действовал через гнусных посредников вроде Надода и что из-за этого Ингольф очень много терял, так как адмиралу Коллингвуду нечего было опасаться дипломатического вмешательства со стороны министра, никогда бы не решившегося признаться, что он заодно с «Грабителями».
Другое дело, если бы Ингольфу, произведенному в капитаны, все было бы поручено одному. Тогда его личность была бы неприкосновенна для англичан, и они никогда не посмели бы сделать то, что они сделали. Но, к несчастью, знаменитый корсар действовал сообща с Надодом, и уже одно это обстоятельство оправдывало образ действий по отношению к нему английского адмирала.
Обдумав и обсудив свое положение со всех сторон, Ингольф пришел к выводу, что для него нет ни малейшей надежды на спасение. На какой-нибудь неожиданно великодушный поступок адмирала нечего было рассчитывать: еще Харальд или его сыновья могли бы, пожалуй, сделать что-нибудь в этом роде, но англичане именно и отличаются от всех рас совершенным отсутствием великодушия — это их характерная национальная черта. Если даже проследить всю историю Англии, в ней не найдешь ни одного великодушного деяния.
Придя в этом отношении к определенному выводу, Ингольф стал обдумывать, не представится ли ему какой-нибудь возможности совершить побег.
Он принялся тщательно осматривать свое помещение. Тюрьма освещалась единственным окошком в тридцать сантиметров высоты при десяти сантиметрах ширины. Убежать через такое отверстие можно было только с помощью доброй феи, если бы та превратила узника в птицу. Никакой надежды не оставляли стены необъятной, чисто средневековой ширины и железные двери — о том, чтоб их выломать, не могло родится и мысли. Тюрьма была выбрана замечательно удачно, и сам Надод, если б его туда засадили, закончил бы тут ряд своих счастливых побегов. Целый день Ингольф придумывал какой-нибудь способ побега — и не придумал ничего. Он должен был готовиться к смерти.
В течение нескольких часов Ингольф предавался безумной ярости. Умереть в двадцать семь лет позорной смертью в качестве сообщника гнусного Надода Красноглазого, умереть смертью грабителя — это ужасно! Как зверь в клетке, метался он по своей тюрьме, в отчаянии ломая руки… Неужели никто не явится к нему на помощь в последний час? Неужели эта ночь будет для него последней, неужели ему остается жить лишь несколько часов?
— Меня называют капитаном Вельзевулом! — вскричал Ингольф. — Неужели никто не придет ко мне на помощь, и я должен погибнуть…
Он не успел договорить, как в стене раздался глухой стук, словно в ответ на этот зловещий призыв.
Ингольф не был суеверен, но такое странное совпадение подействовало и на него. Возбуждение его разом стихло, уступив место глубокому изумлению. Он остановился, удерживая дыхание, и прислушался, не повторится ли стук.
В замке все давно уже спали. В честь его спасителей было выпито много шампанского и рейнвейна, так что мертвецки пьяных лорда Коллингвуда и его офицеров спать пришлось унести. Ночь стояла торжественная, безмолвная. Снизу до башни, в которой сидел Ингольф, не доносилось ни малейшего шума, а между тем как раз около этого времени совершился побег пиратов из трюма «Ральфа».
Стук не повторялся в течение нескольких минут, и Ингольф уже пришел к заключению, что ему просто послышалось. Продолжая, однако, размышлять об этом, он решил, что, во всяком случае, не мог же он до такой степени обмануться. Полубессознательно подошел он к стене и стукнул в нее два раза. Ответа не было. Для чего же ему стучали тогда? Что это значило?.. Он терялся в догадках и приложился ухом к стене. Тут он невольно вздрогнул с головы до ног за стеной слышались какие-то странные стоны, потом чей-то голос затянул заунывную песню вроде колыбельных песен лопарей и гренландцев. Кто бы это мог петь в старом замке, давно погруженном в глубокий сон? Не тот ли это незнакомец, который стучал в стену? Но почему же он не отвечает, не отзывается?..
Ингольф опять принялся стучать в стену изо всех сил. Пение затихло. Опять наступила глубокая тишина. Тщетно узник ломал себе голову, придумывая какое-нибудь объяснение, — ничего придумать он не мог.
Вдруг на террасе послышались шаги, в тюремной двери отворилась узенькая форточка, и чей-то голос снаружи окликнул узника:
— Капитан Ингольф!
— Что нужно? — отозвался корсар.
— Я послан к вам с очень неприятным поручением, которое обязан исполнить, как адъютант адмирала.
— Говорите.
— Наступил час вашей казни. Вам остается только десять минут.
— Как! Ночью! — вскричал Ингольф. — Знайте, после этого вы — варвары, дикари…
— Но ведь вы не… — начал офицер и замялся.
— Какая-нибудь новая гнусность? — спросил Ингольф.
— Сейчас открылось, что все ваши матросы убежали из трюма «Ральфа». Когда это случилось — неизвестно…
— А, теперь я понимаю, — перебил Ингольф. — Ваш адмирал, несмотря на превосходство сил, боится, как бы мои храбрые моряки не освободили меня… Но битвы ему, во всяком случае, не избежать: мои моряки — не такие люди, чтобы стали спокойно издали смотреть, как умирает на виселице их капитан.
— К сожалению, я должен вас предупредить, что ваша казнь совершится во внутреннем дворе замка.
— Да ведь уж вы известные подлецы и трусы, я на ваш счет никогда не ошибался.
— Вам можно простить эти слова в предсмертные минуты. Мне приказано доставить вам все, чего пожелаете.
— Вы говорите, мне осталось десять минут. Хорошо. Позвольте же мне попросить вас избавить меня от своего присутствия и оставить одного.
— Мне остается только повиноваться.
Форточка захлопнулась, и шаги, постепенно удаляясь, затихли на террасе.
— Через десять минут меня повесят! — воскликнул, оставшись один, Ингольф. — Повесят! Через десять минут от меня не останется ничего, кроме бренной оболочки! Интересно знать, что после этого станет с моим «я», во что оно превратится?..
Такие мысли занимали капитана Вельзевула в последние минуты его жизни. Он был моряк, а жизнь моряка развивает наклонность к отвлеченным размышлениям. Затем Ингольфу вспомнились его детство, старик-отец, с тревогой дожидавшийся в Копенгагене возвращения своего сына, которого ему не суждено было увидеть. Матери своей Ингольф не помнил… При мысли об отце сердце молодого человека сжалось до боли, и слезы выступили на его глазах.
Под гнетом ужасной тоски он пролепетал:
— Как долго тянутся эти десять минут!
В противоположность слабодушным людям, готовым надеяться до самой последней минуты, Ингольф, убедившись в неизбежности смерти, торопился избавиться от горьких воспоминаний и поскорее обрести вечный покой.
Едва он успел произнести эти слова, как в стене опять послышался стук, теперь гораздо слышнее, чем в первый раз. Ингольф, сидевший на стуле с опущенной головой, вдруг приподнял голову и вскричал печальным и дрожащим голосом:
— Кто бы ты ни был, друг или враг, зачем ты смущаешь меня в мои последние минуты?
Вслед за тем на террасе послышались звучные, мерные шаги солдат по каменным плитам. Десять минут прошли, и за Ингольфом явился взвод солдат, чтобы вести его на казнь.
Ингольф лишь слегка вздрогнул. Он был готов ко всему.
— Стой! — скомандовал офицер. — Становись в две шеренги!
Ингольф ступил несколько шагов к двери, чтобы гордо и с улыбкой встретить своих палачей. Вдруг слева послышался легкий шорох. Ингольф обернулся — и едва не лишился чувств: при скудном свете ночника, освещавшего комнату, он увидел, как стена раздвинулась и в образовавшемся проеме появилось что-то вроде призрака с тусклыми впалыми глазами.
Щеки и руки у призрака были тощи, как у скелета. Он был закутан в длинный черный саван и знаками подзывал к себе Ингольфа.
В замке двери между тем уже поворачивался ключ… Ингольф без колебания бросился в проем стены, призрак посторонился, чтобы пропустить его, и стена снова беззвучно сдвинулась, как была.
В это самое время дверь отворилась, и Ингольф за стеной расслышал, как чей-то повелительный голос крикнул:
— Капитан Ингольф, десять минут прошли, ступайте за мной.
Вслед за тем раздался крик ярости: офицер увидал, что Ингольфа нет…
ПОРА, ОДНАКО, НАМ ПОСМОТРЕТЬ, ЧТО СТАЛОСЬ с мистером Олдхэмом и другими интересными личностями, фигурирующими в нашем правдивом рассказе.
Первой заботой Ингольфа по прибытии в Розольфсе было запереть почтенного бухгалтера в особую каюту и приставить к дверям часового, чтобы мистер Олдхэм как-нибудь не выбежал и не наделал бед своим болтливым языком.
Молодому лейтенанту Эриксону, большому приятелю бухгалтера, было поручено сделать так, чтобы мистер Олдхэм подчинился своей участи без большого протеста. Но — увы! — на этот раз все красноречие офицера осталось втуне: почтенный клерк ничего не хотел слышать. Напрасно Эриксон рассказывал про розольфскую стоянку разные ужасы и даже придумал ей название «бухты убийств», уверяя, что здешние канаки всякого высадившегося на берег немедленно убивают, потрошат, начиняют картофелем и, зажарив на вертеле, съедают, — мистер Олдхэм нисколько не отступался от своего желания выйти на берег.
— Брр! — пугал его Эриксон. — Как это вы будете жариться в собственном соку… Бедный Олдхэм!..
Даже и это не действовало. Клерк непременно желал посмотреть на канаков, чтобы потом дома, в тихом семейном кругу, рассказывать по вечерам о своих приключениях.
Эриксон был разбит по всем пунктам. Добряк-бухгалтер был упрям и ни за что не хотел отступаться от того, что раз навсегда забрал себе в голову.
Истощив все аргументы, офицер решился сказать Олдхэму правду и объявил ему напрямик, что бриг «Ральф» находится вовсе не в Океании, а в Норланде, около самой Лапландии, в тридцати градусах от северного полюса.
Олдхэм не дал ему даже и договорить — покатился со смеху.
— Рассказывайте! — сказал он. — На каком же это полюсе солнце может греть в течение восемнадцати часов?
— Да ведь чем ближе к полюсу, тем дни дольше, — убеждал его лейтенант. — Если бы мы были на экваторе, то дни равнялись бы ночи, потому ведь экватор и называется равноденственной линией.
— Оставьте вы свои шутки, — не поддавался Олдхэм. — Не знаю, что у вас за причина не пускать меня на берег, но что мы в Океании — в этом я убежден. И капитан, и господин Надод, и все вы говорили мне, что идете в Океанию. Тогда у вас не было причины меня обманывать. Да, наконец, я хоть и близорук, а все-таки разглядел и берега, и роскошную тропическую растительность… Как хотите, а на берег я сойду, не посмотрю на вашего часового. Вы узнаете на опыте, Эриксон, что англичанин никому не позволит насмехаться над собой.
Отвечать было нечего. Лейтенант ушел, накрепко подтвердив часовому, чтобы он смотрел за бухгалтером в оба.
Решившись на этот раз во что бы то ни стало исполнить свое намерение, Олдхэм подсчитал кассу, подвел баланс, привел в порядок все книги и стал готовиться к побегу.
Вычислив свою долю в призах, так как никто не держал на корабле много денег на случай несчастья, мистер Олдхэм оказался обладателем ста пятидесяти тысяч франков, которые лежали у банкиров Дерлинга и Фрезера в Лондоне. Из-за скромности вкусов мистера Олдхэма сумма эта была для него очень значительна. Ее достало бы ему на то, чтобы всю жизнь прожить без нужды, даже если нотариус Пеггам и не взял бы его опять на прежнее место.
Он решил покинуть «Ральфа» навсегда, что считал себя вправе сделать во всякое время, так как на бриге его держали насильно. Наличных денег было у него в данную минуту 18 000 франков. Он их держал при себе для того, чтобы накупить всевозможных коллекций и украсить ими свой кабинет в Чичестере.
Уложив в небольшой мешок провизии на три дня, мистер Олдхэм стал нетерпеливо дожидаться ночи.
Как раз под окном его каюты была привязана на простую веревку лодочка, в которой обычно ездил по своим делам повар. Когда стемнело, Олдхэм тихонько притянул лодочку к стене корабля, бесшумно спустился в нее из окошка каюты, обрезал веревку и поплыл в море.
Сердце сильно билось у него, когда он отплывал от корабля, но, к счастью, его никто не увидел.
Незаметно приблизился он к «Сусанне», стоявшей на якоре, и поспешил скрыться за ее корпусом. Тут он был уже вне опасности и, благополучно доплыв до берега фиорда, который считал рекой, радостно выпрыгнул из лодки.
Он был спасен, так как Ингольф, отправляясь в замок, строго запретил своим матросам сходить с корабля.
Почтенный клерк, ничего не знавший о происшедших событиях, полагал, что капитан Ингольф отправился в гости к какому-нибудь европейскому колонисту, и это вполне успокаивало его относительно людоедства туземцев.
Едва Олдхэм ступил по берегу несколько шагов, как перед ним выросла чья-то тень и обратилась к нему с речью на незнакомом языке.
Олдхэм нисколько не испугался. Он этого ожидал. Разумеется, он должен же был кого-нибудь встретить, и чем скорее это случилось, тем лучше, — по крайней мере, не придется ночевать под открытым небом.
«Это, должно быть, канак, — подумал он. — Как жаль, что я не знаю местного наречия!»
Незнакомец повторил свою фразу.
— Друг мой, — отвечал по-английски Олдхэм, — я, к несчастью, не знаю твоего благозвучного диалекта, я иностранец и приехал на твой остров в первый раз, чтобы изучить нравы и обычаи туземцев и проверить рассказы путешественников.
— Кто бы ты ни был, — сказал ему по-английски Грундвиг (туземец был не кто иной, как он), — я очень рад тебя видеть в нашей стране.
— Канак, говорящий по-английски! — изумился вслух мистер Олдхэм. — Вот уж никак не ожидал!
«Он меня принимает за канака! — подумал старый норландец. — Кто же он такой? Сумасшедший или шутник?»
В голове Грундвига постоянно сидела мысль — отыскать Фредерика Бьёрна. Верному слуге показалось, что лицо Ингольфа необычайно напоминает изящные и благородные черты покойной герцогини. Путешествуя с Магнусом Бьёрном в Китай, в Японию, в Индию и даже в Океанию, Грундвиг всюду разыскивал следы пропавшего мальчика, но ни на одном из тех мальчиков и юношей, которых он принимал за Фредерика Бьёрна, не оказывалось Бьёрновского клейма, неизгладимым способом накладываемого на каждого родившегося в этом семействе младенца мужского пола. При виде же Ингольфа у Грундвига явилось какое-то необыкновенно сильное предчувствие, что этот молодой человек и есть Фредерик…
Об Ингольфе, о его семейном положении он ничего не знал, а между тем едва не упал в обморок, когда увидел его лицо.
Прежде чем откровенно обратиться к капитану «Ральфа» с вопросом, нет ли у него на груди клейма, он решил воспользоваться отсутствием Ингольфа и отправиться на бриг, чтобы поболтать с кем-нибудь из тамошних людей и навести справки об их капитане. Случай совершенно неожиданно свел его с почтенным Олдхэмом.
Услыхав, что незнакомец принимает его за канака, Грундвиг собирался уже разъяснить ему его ошибку, но Олдхэм продолжал свою болтовню, не дав Грундвигу раскрыть рта.
— Извините мое волнение, почтенный полинезиец, но ведь я, знаете ли, вот уже двадцать лет собирался посетить Океанию, но мне никак это не удавалось. Ведь я — простой клерк в конторе нотариуса на берегу Англии и согласился сесть на этот бриг лишь с тем условием, чтобы меня свозили посмотреть на Океанию, куда бриг именно и шел, как говорил сам капитан. Правда, когда мы сюда пришли, лейтенант Эриксон стал уверять, что здешние жители людоеды, но я не побоялся этого и все-таки вышел на берег, вверив себя святым законам гостеприимства, которые не чужды, конечно, и вам, о первобытные чада природы!.. Теперь я слышал из уст твоих, почтенный полинезиец, английскую речь и заключаю из этого, что цивилизация не чужда и твоей родине. Итак, вверяюсь тебе всецело… Ты, вероятно, здешний великий вождь?
Грундвиг, знающий, опытный и очень умный, занимал в замке положение не столько слуги, сколько доверенного человека, наперсника. Для своего времени он был даже довольно образован и начитан. Поэтому, слушая наивную речь Олдхэма, он сразу же понял, что видит перед собой какого-нибудь легковерного простака, которого вышучивают офицеры брига. Имея в виду чего-нибудь добиться от незнакомца, Грундвиг не стал его разуверять и преважно заявил ему, силясь не прыснуть со смеха:
— Да, Утава — великий вождь, и он приветствует белого гостя в своих владениях. Но, прежде чем я отведу тебя в свою хижину, ты должен ответить мне на мои вопросы, ибо мои братья послали меня узнать, что это за корабль пришел к нам.
— Спрашивай! Олдхэм с удовольствием ответит своему брату Утаве! — произнес клерк, подделываясь под манеру своего собеседника.
— Кто капитан этой большой лодки?
— Его зовут Ингольф, он капитан шведской службы. Швеция — это страна, которой ты, Утава, не знаешь. Там настолько же холодно, насколько здесь жарко.
При других обстоятельствах этот ответ насмешил бы Грундвига, но теперь ему было не до смеха. Сердце его сжалось от страха, что ему не удастся узнать того, чего он желает.
Он продолжал задавать вопросы:
— Где живут родители капитана, и знал ли ты их?
— Ничего не могу тебе ответить, потому что сам познакомился с капитаном Ингольфом только на корабле.
Этот ответ принес Грундвигу сильное разочарование, но все-таки старый слуга продолжал слушать, так как Олдхэм пояснял дальше.
— Впрочем, если ты желаешь подробных и самых верных сведений, — говорил клерк, — то на корабле есть человек, которому известно все прошлое капитана. Это один белый… вернее — рыжий, одним словом, европеец, то есть такой же человек, как и я.
— Как его зовут?
— Его зовут Надодом.
— Надодом! — вскричал Грундвиг, будучи не в силах скрыть свое удивление.
— Да, Надодом… Что тебя так удивляет это имя? Оно очень обычно в Швеции и Норвегии, и нотариус Пеггам, у которого я служил, говорил мне, что этот человек родился в герцогстве Норландском.
— Надод!.. Норландское герцогство! — пробормотал Грундвиг, удивление которого постоянно росло.
— У этого Надода, — докончил Олдхэм, — есть еще прозвище Красноглазый, потому что один глаз у него налит кровью и совершенно вылез из орбит. Его, говорят, очень сильно прибили в детстве. Пеггам мне рассказывал, что Надода наказали так по приказу его господ за то, что он недоглядел за ребенком, который был поручен его надзору, и тот утонул.
Грундвиг слушал Олдхэма, боясь вздохнуть, боясь проронить хотя бы словечко.
— Впрочем, я не вполне уверен, утонул ли ребенок: мне помнится, мистер Пеггам говорил, что мальчик жив. Эти рассказы меня никогда особенно не интересовали, поэтому я и слушал их кое-как, без большого внимания. Одно могу тебе сказать, мой друг Утава, — что Надод находится на корабле и что никто лучше этого человека не может рассказать тебе о нашем капитане.
Грундвиг не мог ошибиться в личности Надода, потому что приговор герцога исполнял он, Грундвиг, вместе с Гуттором.
— Слава тебе, Господи! — пробормотал он вполголоса. — Да, это он: предчувствие на этот раз не обмануло меня… Надобно увидать этого Надода, вырвать у него тайну… И зачем он явился опять в Розольфсе? Уж, разумеется, не за хорошим делом. Этот гнусный бандит на хорошее дело не способен… Разве, убегая из замка, он не поклялся жестоко отомстить за причиненное ему увечье? Разве он не говорил, что не успокоится до тех пор, пока не омоет руки в крови последнего из Бьёрнов?.. Разве не поклялся он меня с Гуттором пригвоздить живыми к воротам замка… Боже мой! Что, если он явился сюда теперь именно для того, чтобы исполнить свои угрозы?.. И почему он прибыл именно на этом бриге?.. О, какая дьявольская мысль: разрушить Розольфсе руками одного из Бьёрнов!.. Ужасная мысль, но вполне достойная такого бандита… Нельзя терять времени, необходимо овладеть Надодом во что бы то ни стало… Но как это сделать?
Он задумался.
Весь его предыдущий монолог был произнесен на том наречии, которым говорят норвежские поморы, и Олдхэм, не понявший ни одного слова, был уверен, что слышит настоящий канакский язык. Вместе с тем он полагал, что великий вождь Утава произносит какое-нибудь заклинание против духов ночи, — об этом почтенный клерк тоже вычитал в книгах о путешествиях.
Грундвиг был теперь убежден не только в том, что Ингольф есть Фредерик Бьёрн, но и в том, что Надод нарочно воспитал его для своего мщения и внушил ему мысль разрушить Розольфский замок. Злее этой мести не могло быть — уничтожить род Бьёрнов с помощью одного из членов этого же рода! Но это было не так. Такая идея, конечно, легко бы могла прийти Надоду в голову, но в действительности он вовсе не воспитывал Ингольфа и даже не знал его до тех пор, пока три месяца тому назад министр Гинго не посоветовал ему обратиться к молодому корсару. Министру Гинго хотелось овладеть Черным герцогом и его детьми, но так, чтобы самому остаться в стороне в случае неудачи. Что же касается ближайшей цели Надода, то Грундвиг не ошибался относительно нее нисколько: бывший розольфский крепостной собирался мстить своим прежним господам и всем тем, которые так или иначе участвовали в исполнении над ним грозного приговора.
Вдруг Олдхэм позволил себе нарушить молчание и вывести предполагаемого Утаву из задумчивости: на «Ральфе» в это время зажглись огни, как это делается ночью на военных кораблях, и на корме брига показался человек, прохаживающийся взад и вперед. Даже издали можно было заметить, что у этого человека непомерно большая голова.
— Вот, мой друг Утава, тот самый человек, о котором я тебе говорил, — сказал Олдхэм. — Это Надод Красноглазый. Он дожидается капитана, который съехал на берег в гости к одному колонисту. Что касается меня, то я предпочитаю погостить у кого-нибудь из туземцев — это гораздо интереснее.
— Мой белый брат рассуждает совершенно справедливо, — отвечал Грундвиг, которому хотелось поскорее избавиться от собеседника, уже начинавшего ему надоедать и мешать. — Пойдем со мной, я велю тебя проводить в мою хижину одному из своих молодых воинов, а самому мне нужно здесь пробыть еще некоторое время.
Грундвиг и Олдхэм прошли молча около мили, затем верный слуга Бьёрнов взял свисток, висевший у него на шнурке, и несколько раз протяжно свистнул.
Спустя десять минут захрустел валежник — послышались чьи-то шаги.
— Это ты, Билл? — спросил Грундвиг.
— Я, господин Грунт, — отозвался молодой свежий голос.
Розольфские слуги очень часто называли Грундвига сокращенным именем Грунт. Это делалось из особого к нему уважения как к главному слуге Черного герцога.
Билл был очень толковый юноша и обучался у лучшего стокгольмского ветеринара. Харальд поручил ему главный надзор за стадами, за лошадьми и за охотничьими собаками. Грундвиг уже успел придумать отправить Олдхэма в ског, где паслись олени и были поставлены палатки для пастухов. Роскошная трава и оригинальные костюмы лопарей, по мнению Грундвига, должны были оставить близорукого и легковерного Олдхэма при его иллюзии, будто он находится в Океании.
Отведя Билла в сторону, Грундвиг в коротких словах объяснил ему, в чем дело. Билл должен был увести Олдхэма на большую пастушью ферму Иокильсфильд, так как теперь, после известного разговора, было бы слишком опасно позволять ему встречаться с Надодом.
Грундвиг представил Олдхэму Билла как своего родственника-туземца, которому белый гость может вполне довериться. Почтенный клерк принялся горячо благодарить, и Билл увел его. Близорукость Олдхэма чрезвычайно облегчала задачу Билла.
Как только они скрылись, Грундвиг побежал в замок и сейчас же опять вышел оттуда, но уже не один, а с Гуттором.
ГУТТОР БЫЛ С ВИДУ НАСТОЯЩИЙ СЕВЕРНЫЙ богатырь — шести футов ростом, широкоплечий, с огромными руками и ногами, и обладал просто феноменальной силой. Был с ним однажды такой случай. Эдмунд, состоя на французской службе, командовал фрегатом «Сеньеле». Однажды на этом судне с грот-мачты упал матрос. Несчастному при падении грозила смерть, но Гуттор подбежал, растопырил руки и принял падающего матроса при громких аплодисментах всей команды. При такой громадной силе он уступал Грундвигу в тонкости ума, но не в преданности и любви к Бьёрнам. Разница между обоими была, впрочем, еще та, что Грундвиг постоянно боялся за молодых своих господ, а Гуттор, не рассуждая, готов был содействовать им во всяком предприятии, какое бы только они ни затеяли. Гуттор был любимцем Фрица, которого сам и выдрессировал. Когда медведь приходил в дурное расположение, силач хватал его за загривок, как щенка, и сажал в клетку.
Олаф и Эдмунд души не чаяли в своем богатыре, с которым чувствовали себя в безопасности где бы то ни было.
— Я совершенно с тобой согласен, — говорил Гуттор своему другу, идя с ним к берегу фиорда, — что Надод явился в Розольфсе с каким-нибудь дурным намерением. Недаром же он так старательно прячется от нас… Впрочем, у нас есть только одно средство узнать, что он затевает, — это овладеть им.
— Да как это сделать?
— Ты вот не хочешь пустить меня прямо на корабль.
— Помилуй, что ты… Это все нужно сделать в самой строгой тайне.
— Правда, тем более что у него везде сообщники… Знаешь, я нахожу, что герцог напрасно пригласил к себе в гости этого капитана. Этот молодец тоже не лучше других, я думаю.
— Неужели ты подозреваешь молодого командира «Ральфа»?
— Все они одного поля ягоды!
— Слушай, Гуттор, — обратился тогда к нему, сдерживая волнение, Грундвиг, — я скажу тебе необыкновенную новость… Слышишь ты, как у меня дрожит голос?
— Да. Отчего это?
— Ты не заметил, как похож капитан Ингольф на нашу покойную госпожу, на герцогиню Норландскую?
— Ты опять за свое! — засмеялся Гуттор, но сейчас же вновь сделался серьезен. — Ты всегда так, ты и в смерть бедной Леоноры не верил и говорил, что не поверишь, пока тебе не покажут ее мертвой, а между тем она погибла в море во время бури — погибла вместе с мужем, герцогом Эксмутом, и со всеми детьми. Тебе почему-то кажется, что Бьёрны не могут погибать, как другие люди. Разуверься, Грундвиг; они — такие же смертные, как и все.
— Фредерик Бьёрн утонул в море пяти лет от роду; Леонора, его сестра, умерла той же смертью двадцати восьми лет… Ты скажешь — это судьба, а, по-моему, тут оба раза было преступление… Но что Фредерик Бьёрн не умер, а был только похищен — в этом я теперь убедился, и у меня даже есть доказательство.
— Что ты говоришь? — вскричал изумленный Гуттор.
— Правду говорю. Ты сам знаешь, что у меня нет обыкновения лгать.
— Это верно, но ты можешь ошибаться.
— Я же тебе говорю, что у меня есть доказательство, понял?
— Кто же он? Уж не капитан ли «Ральфа»?
— Этого я не говорю.
— Зачем же ты упомянул о его сходстве с покойной герцогиней?
— Выслушай меня внимательно, Гуттор. Я получил несомненные доказательства, что Фредерик Бьёрн жив, но еще не могу сказать утвердительно, что он и капитан брига — одно и то же лицо. Это только мое предположение, но я тебе сейчас объясню, на чем оно у меня основано.
— Говори. Это интересно, — произнес в высшей степени заинтересованный Гуттор.
— Сегодня утром я чуть не упал в обморок, когда увидал капитана, — до такой степени поразило меня его сходство с нашей покойной госпожой. Несколько часов спустя я узнаю, что молодой Фредерик Бьёрн никогда не умирал и что Надод находится на бриге. Как же после этого не предположить…
— Действительно, все это очень странно… Теперь вот что: Надод, конечно, прибыл сюда для того, чтобы мстить. Но что же он может сделать один? И почему он приплыл именно на «Ральфе»?.. Очевидно, он рассчитывал на помощь матросов этого корабля, а стало быть, и капитан Ингольф нисколько не лучше Надода.
— Ты меня пугаешь, Гуттор… Знаешь, я сам об этом думаю… Что если этот негодяй воспитал его для преступлений?
— Да?.. Ну, в таком случае твой капитан не может быть Бьёрном, и ты можешь успокоиться, — убежденным тоном заявил богатырь. — Порода всегда скажется.
— Однако на рассуждениях далеко не уедешь. Пока Надод не в наших руках, мы ничего не узнаем.
— О! Я берусь заставить его говорить, — со зловещей улыбкой заявил Гуттор.
Оба служителя подошли к тому месту берега, которое приходилось напротив брига, по корме которого все еще расхаживал Надод, дожидавшийся Ингольфа.
Грундвиг указал на него Гуттору.
— Только бы он сошел на берег!
— Подождем, — сказал Гуттор, — быть может, и сойдет.
Вдруг вдали послышались чьи-то шаги.
То возвращался Ингольф.
Два друга спрятались в кусты и притаились. Капитан прошел мимо, не заметив их. Когда он вошел на корабль, друзья встали и в ту же минуту услыхали со стороны фиорда чьи-то голоса.
Какие-то люди разговаривали очень громко, очевидно уверенные, что они совершенно одни. Разговаривая, они шли к тому месту, где находились Грундвиг и Гуттор, поспешившие тем временем опять спрятаться.
— Дальше идти незачем, — говорил один из незнакомцев, — Надод отлично услышит нас и отсюда. Ты знаешь, он не велит слишком близко подходить к кораблю.
— Ну, уж теперь, я думаю, он будет нами доволен, — отвечал другой, — ведь мы все его приказания исполнили в точности… Но странно, право: что за фантазия ему пришла назначить нам свидание здесь, а не у входа в фиорд, как было прежде условлено?
— Очень понятно: ему хочется быть поближе к замку, чтобы не так далеко было перетаскивать на корабль миллионы, хранящиеся в кладовых Розольфского замка.
Грундвиг и Гуттор — оба затрепетали.
Разговор продолжался.
— Не знаю, право, что меня удержало в прошлую ночь… А как мне хотелось пустить пулю в герцога или в его сыновей, когда они спасли этого иностранца, отбивавшегося от медведя. По крайней мере, в решительный день было бы меньше дела…
— Разве ты думаешь, что всех перебьют?
— Всех. Надод никого не хочет щадить.
— Знаешь, Торнвальд, он ужасный человек.
— Да, Трумп, совершенно верно; но нам ли на это жаловаться? Благодаря ему мы сделаемся так богаты, что заживем честными людьми.
— Тогда, Торнвальд, нам, в свою очередь, придется бояться воров.
Эта шутка насмешила обоих бандитов, и они громко засмеялись.
Грундвиг воспользовался этим и прошептал своему товарищу:
— Неужели мы дадим им уйти?
— Нет, в решительный день должно быть поменьше дела, — повторил Гуттор фразу, подслушанную у бандитов. — Хватать, что ли?
— Послушаем еще немного, быть может, мы узнаем очень важные вещи.
Перестав смеяться, разбойники возобновили прерванную беседу.
— Знаешь, Трумп, — проговорил тот бандит, который был, по-видимому, старше годами, — ты замечательно счастлив: еще новичок, а уже рискуешь виселицей.
— У меня отец и два брата погибли на виселице, дружище Торнвальд; меня этим не удивишь.
— А! Ну, теперь я понимаю, за что судьба посылает тебе такое счастье… Ты еще не был на каторге?
— Нет, но в тюрьме полгода высидел.
— Э-э, да ты совсем еще невинность… Я вот уже тридцать лет работаю, двадцать два года с ядром на ноге проходил, клеймо на мне выжгли, а между тем еще в первый только раз участвую в деле, которое пахнет миллионами. Ты же лишь начинаешь карьеру — и уже попал в такое великолепное предприятие! Ведь подумай: эти миллионы веками копились… да, веками! Лет тысячу, по крайней мере…
— Что бы ты сказал, Торнвальд, если б я тебе предложил дело еще более выгодное?
— Ты!.. Молокосос!..
— Да, я. Не продать ли нам тайну за миллион на каждого?
— Замолчи, несчастный! Ну, если тебя услышит Надод? — произнес Торнвальд с дрожью во всем теле. — Вот и видно, что ты еще не знаешь его хорошенько.
— Я пошутил, — возразил Трумп.
— Не шути так в другой раз. Однако пора дать Надоду условленный сигнал.
— Скажи, пожалуйста, как это ты так удачно подражаешь крику той гадкой птицы… как ее?..
— Снеговой совы?
— Да.
— А вот как. Слушай.
И бандит с замечательным искусством крикнул по-совиному.
— Вот как, парень. Слышал? Видел?.. Ну, а по второму крику сюда явится Надод.
— Вперед! — прошептал Грундвиг. — Да смотри, не промахивайся. Кинжал не нужен, а то они, пожалуй, закричат. Сдавим им горло и задушим их.
Два друга поползли по траве так искусно, что не было слышно ни малейшего шороха.
— Вот ночь, так ночь! — вскричал Торнвальд. — Дальше носа не видать… Очень удобно в это время душить кого надо…
Он не договорил: две железные руки сдавили ему горло.
То был Гуттор. Богатырь нарочно выбрал себе Торнвальда, так как предполагал, что он сильнее Трумпа. И действительно, едва ли кто-нибудь, кроме Гуттора, мог справиться со старым бандитом. Этот последний отчаянно бился в державших его руках, но Гуттор давил ему горло, словно железными тисками, и через несколько минут злодей лежал мертвым в траве.
Молодой Трумп почти не защищался. Застигнутый врасплох, он не успел даже рвануться хорошенько и после коротких судорог замер в могучих руках Грундвига.
— Что нам делать с этой падалью? — спросил Гуттор.
— Там увидим, — отвечал Грундвиг, — а теперь надо поскорее дать другой сигнал, чтобы вызвать Надода на берег. Надобно, чтобы промежуток между обоими сигналами был не слишком длинен.
И он крикнул, как кричит снеговая сова, сделав это с не меньшим совершенством подражания, чем незадолго перед тем Торнвальд.
Это было как раз в ту минуту, когда Красноглазый ушел от Ингольфа, уговорив его исполнить приказание Гинго.
Выйдя на берег фиорда, Надод стал вглядываться в темноту, чтобы узнать, в какую сторону надо идти. Раздавшийся легкий кашель указал ему направление.
Надод повернул немного вправо.
Гуттор и Грундвиг отошли шагов на сто, чтобы Надод не увидел мертвецов, и также для того, чтобы быть подальше от корабля.
— Есть у тебя, чем его связать и заткнуть ему рот? — шепотом поинтересовался Гуттор.
— Держу в руках и то и другое.
— Ладно. Предоставь сделать первое нападение мне, так как он, вероятно, очень силен: он и пятнадцатилетним мальчишкой был уже силач порядочный. Если будет можно, я схвачу его сзади, а ты тем временем поскорее заткни ему рот.
— Хорошо… Но тс-с!.. Молчи!..
Надод подходил, приговаривая тихонько: «гм!.. гм!..» Грундвиг отвечал тем же… В темноте неясно обрисовывалась коренастая фигура бандита, и Грундвиг с Гуттором разом почувствовали, что противник будет у них серьезный.
Гуттор торопливо шепнул своему товарищу:
— Смотри же, не суйся, а то ты мне только помешаешь.
В открытой борьбе богатырь справился бы, конечно, с Надодом в десять секунд, но тут дело шло не о том, чтобы убить Надода, а о том, чтобы взять его живым и в то же время помешать ему крикнуть. Тут, стало быть, нужна была не только сила, но и ловкость, даже главное — ловкость.
Гуттор присел в траву, а Грундвиг отошел шагов на двадцать, чтобы Надод прошел мимо Гуттора.
Бандит шел уверенно. Между тем малейший случай мог все погубить. Прошедший день был очень жаркий, и теперь на небе по временам вспыхивали зарницы. Как раз тогда, когда бандит проходил мимо Гуттора, вспыхнула особенно яркая зарница. К счастью, бандит не приготовился к этому и не успел ничего заметить. Впрочем, он смутно разглядел перед собой человека.
— Это ты, Торнвальд? — спросил он. — А где же твой товарищ?
Необходимо было отвечать, иначе у негодяя непременно возникло бы подозрение. Но что, если он вдруг услышит не тот голос, которого ожидает?
Однако Грундвиг все-таки решился ответить.
— Он спит в траве, — прошептал он так тихо, что Надод едва-едва расслышал.
— Этакий лентяй!.. Но ты можешь говорить громче, мы ничем…
Он не договорил.
Грундвиг кашлянул. Это был сигнал. Гуттор, уже стоявший сзади бандита, вдруг обхватил его руками и сдавил ему грудь так, что у того захватило дух. Нападение было так внезапно, что негодяй, считавший себя в полной безопасности, от изумления раскрыл рот и поперхнулся недоговоренной фразой, которая остановилась у него в горле.
Одним прыжком Грундвиг подскочил к нему и воткнул ему в рот кляп.
— Поторапливайся, — сказал товарищу богатырь своим ровным, спокойным голосом, — а то этот негодяй колотит меня по ногам каблуками… Но если он надеется вырваться…
— Не бойся, он сейчас успокоится, — отвечал Грундвиг и, обратясь к бандиту, продолжал: — Слушай, Над, злодей и убийца, я — Грундвиг, а держит тебя в своих руках Гуттор, одним ударом кулака убивающий буйвола. Ты не забыл ведь нас, разумеется?.. Ну, так знай, что если ты будешь барахтаться, то я задушу тебя, как пса!
Надод вздрогнул всеми членами, услыхав эти два имени, вызывавшие в нем самые ужасные воспоминания.
Он знал, что Гуттор и Грундвиг ничего на свете не признавали, кроме Бьёрнов и всего, к ним относящегося. Добродетель, мужество, честность, великодушие имели в их глазах цену лишь в том случае, если относились к Бьёрнам. Что такое честь?.. Честь рода Бьёрнов. Если ее задевали, то у Грундвига и Гуттора пропадала всякая жалость к людям. Двадцать лет тому назад они превратили в безобразный кусок мяса того, кто был виновником пропажи мальчика из рода герцогов Норландских, и теперь этот виновник снова попал в их руки. Он собирался им мстить, а сам — в их власти!.. Надод видел, что теперь ему приходится отказаться от всех своих надежд и даже расстаться с собственной жизнью…
— Ну, теперь поведем его в башню Сигурда, — объявил Грундвиг, заранее составивший себе план.
— Сейчас, только дай мне убрать эти два трупа, — промолвил Гуттор.
Он вернулся к тому месту, где лежали мертвецы Торнвальд и Трумп, взвалил разом оба трупа себе на плечи, подошел к самому краю берега фиорда и бросил их в бездну, которая раскрылась и поглотила их навсегда.
— НУ, ДРУГ МОЙ НАДОД, — ОБРАТИЛСЯ Грундвиг к своему пленнику, оставшись с ним наедине, — ты, стало быть, не выдержал и явился еще раз взглянуть на Розольфсе, на родные места, на старых друзей. Ты обещал вернуться — и вернулся; обещание свое держишь ты свято, Над; это хорошо. Я уверен, что ты останешься доволен приемом, который мы тебе окажем. Неужели ты думаешь, что о тебе забыли и что счет с тобой покончен после того, как тебя наказали? Напрасно. Ведь герцогиня после пропажи сына истаяла от горя, как свеча, и умерла; за ее смерть еще не отомщено. Даже если бы ты и не явился в Розольфсе, за тобой все-таки оставался бы неуплаченный должок… Узнай же, дружок, чтобы уж не лгать без нужды, когда мы будем тебя спрашивать, — узнай, что мы проведали про все твои намерения. Люди, которым ты поручаешь свои дела, слишком много болтают между собой. Двое из них уже поплатились жизнью: Гуттор пошел бросить в море их трупы. Слушай теперь, что я тебе скажу, и обдумай все это на досуге, пока мы ведем тебя в Сигурдову башню, знакомую тебе так же хорошо, как нам. Я думаю, ты в настоящую минуту не дорого дашь за свою жизнь? Так знай, что единственное средство спасти ее и получить свободу — это чистосердечно во всем признаться. Мало того: тебе можно будет даже некоторое вознаграждение дать, чтобы ты впоследствии мог честно жить на полученные средства, если только честная жизнь совместима с твоей испорченностью. Если ты скажешь нам всю правду, то клянусь тебе, что все это будет сделано для тебя; если же ты солжешь — тогда не прогневайся: тебе не жить… Итак, судьба твоя в твоих собственных руках.
При первых словах Грундвига бандит вздрогнул. Итак, ему оставалась еще надежда на спасение жизни, а стало быть, и на сохранение возможности отомстить… Он в эту минуту с радостью отдал бы свою жизнь за то, чтобы хотя в продолжение десяти минут иметь в своих руках Гуттора, Грундвига, Харальда и его сыновей.
По мере того как норландец развивал свои мысли, Надодом овладела сильнейшая радость. В его изобретательном на все злое уме быстро родился новый план, и, когда Грундвиг кончил свою речь, бандит сказал сам себе:
— Ну, стало быть, еще не все потеряно… Напротив… Не пройдет и трех дней, как они меня самого станут умолять на коленях о пощаде.
Гуттор возвратился, насвистывая какую-то веселую песенку, словно сделал свое обычное дело. Он уже собирался взвалить Надода на плечи и нести, но Грундвиг заметил ему:
— Может быть, он согласится идти сам?..
— О! Для меня все равно! — сказал богатырь.
Надода спросили. Он кивнул головой, давая знать, что согласен идти беспрекословно. Ему развязали ноги, но руки оставили связанными ремнем.
Сигурдова башня, куда розольфцы вели пленника, была плодом прихоти одного из Бьёрнов, которого звали Сигурдом. Выстроена она была как охотничий павильон и стояла в глухой местности, в восьми милях от замка. Кругом были чрезвычайно живописные угодья, в которых водилось много медведей, волков и оленей, потому что поблизости протекала небольшая речка, куда эти животные сходились на водопой.
Массивная башня эта была в пять этажей, с несколькими комнатами на каждом и с великолепной террасой наверху, откуда было видно все происходящее в долине на восемь или на десять миль кругом. В нижнем этаже помещалась столовая с буфетами, снабженными всем необходимым, так что охотники, застигнутые вдруг метелью, могли там свободно переждать ее несколько дней.
Олаф и Эдмунд любили это место и сделали его центром всей охоты, проводя здесь иногда целые недели. Смотрителем башни был старый служитель по имени Гленноор, который там и жил круглый год.
Черный герцог не любил, когда его сыновья отправлялись в башню, которую он и прочие члены его семьи покинули более двадцати лет тому назад. Случилось это вследствие одного происшествия, подобного которому, кажется, не могло бы произойти нигде больше на земле.
В четверти мили от башни находилось несколько нор полярных крыс, этих ужасных грызунов, против зубов которых, кажется, ничто не может устоять. На равнинах Норланда и Лапландии они водятся просто миллионами и живут в бесчисленных норах под мхом. Можно ходить по этим норам сколько угодно: крысы даже и не почувствуют этого. Иной раз, впрочем, они и выбегут и даже будут смотреть на вас с любопытством, но не причинят вам вреда, если только и вы, в свою очередь, ничем их не раздражите. Но беда, если вы как-нибудь заденете их: они сейчас же проявят солидарность и набросятся на вас, раздерут своими крепкими зубами вашу прочную одежду, потом доберутся и до тела. Вы упадете, весь искусанный, и они докончат ваше истребление… В самом деле: что может сделать индивидуальная сила одного против совокупной силы и злости миллионов маленьких существ? Полярных крыс боятся даже волки и медведи.
Вообще крысы истощают страну, в которой поселятся, лет за десять — пятнадцать и перекочевывают в другую. Ничто не может их остановить: ни реки, ни заливы, ни горы; жители спасаются от них только огнем — и это единственное средство остановить нашествие страшных грызунов.
Теперь понятно, почему старый Харальд так боялся всякий раз, когда его сыновья отправлялись на охоту и в башню Сигурда. Герцог боялся, как бы они не совершили какого-нибудь неосторожного поступка и не навлекли на себя нападения крыс, или, как в Норвегии называют этот вид их, леммингов. Он боялся также, как бы расставленные всюду врагами шпионы нарочно не подвели Олафа и Эдмунда под мщение грызунов. Достаточно для этого было раздразнить леммингов, взорвать в скоге мину — и крысы набросились бы на первого попавшегося человека.
Быть может, Грундвигу и Гуттору тоже пришла бы в голову эта печальная возможность, если бы они догадались, какую радость вдруг почувствовал Надод, когда услыхал, что его хотят вести в башню Сигурда. Догадайся они об этой радости, они, конечно, постарались бы доискаться истинной цели, для которой Надод посылал Трумпа и Торнвальда в ског… Но есть вещи, которых не может предвидеть человеческая прозорливость. Грундвиг и Гуттор не знали, что Надод успел высадить на Нордкапе целую шайку грабителей и устроить засаду. Но, быть может, и Надод начал радоваться слишком рано, так как смерть Трумпа и Торнвальда могла дурно повлиять на шайку, оставить ее без руководителя.
Надод готов был дорого дать за то, чтоб у него вынули изо рта кляп. Обменявшись несколькими словами с Гуттором и Грундвигом, он мог бы, конечно, найти средство дать сигнал и своим товарищам. Но желание его оставалось неисполненным, и потому он ограничился лишь тем, что старался на ходу производить как можно больше шума, чем, впрочем, ровно ничего не достиг.
Один раз он даже приостановился, вглядываясь в темноту. Ему хотелось разглядеть хоть что-нибудь в густой высокой траве. Сзади его довольно сильно ударил какой-то корень. Уж не сигнал ли это был?.. Надод приостановился, как бы поджидая, что будет дальше, но сейчас же услыхал грубый голос Гуттора:
— Ну, ну, иди! Что стал? Или уже утомился? Скоро же!..
Не имея возможности отвечать, Надод должен был молча повиноваться. Грундвиг и Гуттор не разговаривали. По временам мимо пробегали стада оленей, вдали слышен был вой волчьих стай и рев медведя, потревоженного присутствием человека.
Но вот на темном фоне обрисовался силуэт Сигурдовой башни. Звезды начали бледнеть. До рассвета оставалось уже недолго.
Кругом старой башни царило угрюмое молчание. Дверь ее была заперта.
— Это странно, — заметил Грундвиг, — я был уверен, что старый Гленноор нас ждет.
Он свистнул три раза и не получил никакого ответа.
«Ладно! — подумал Надод. — Давай знать о своем присутствии, давай! Ничего лучшего я и не требую».
Грундвиг подошел к двери и без труда ее отворил.
На столе в столовой горела старая норвежская лампа из темной глины. В нее был налит тюлений жир.
— Гленноор!.. Гленноор!.. — позвал Грундвиг.
Эхо башни повторило его крик, затем настала глубокая тишина, исполненная чего-то зловещего.
Богатырь ввел пленника, запер дверь и подошел к своему другу.
На губах Надода играла злорадная усмешка, Грундвиг это заметил.
— Прежде всего нужно этого негодяя убрать в надежное место, — сказал он, — а потом мы увидим, в чем дело.
Вдруг Гуттор, наклонясь под стол, чтобы посмотреть, нет ли там чего, испустил ужасный крик.
— Что такое? — вскричал Грундвиг.
— Черт возьми! Он убит! — отвечал богатырь.
— Кто убит?
— Гленноор.
Он вытащил труп из-под стола. Бедный старик получил удар кинжалом прямо в сердце. Оружие было оставлено убийцей в ране. Тело еще не успело остыть.
Грундвиг с силой отворил дверь в примыкавшую к столовой тесную кладовую, втолкнул туда Надода и, старательно заперев дверь, вернулся к другу.
— Послушай, Гуттор, — прошептал он, — я, честное слово, боюсь… Это со мной в первый раз случается, но я боюсь, говорю тебе откровенно!
ТЩАТЕЛЬНО ОСМОТРЕВ ВСЕ ПЯТЬ ЭТАЖЕЙ башни и ее подземелья, Гуттор и Грундвиг возвратились в столовую, где лежал труп несчастного Гленноора. Никаких следов они не нашли. Когда же успел убежать убийца? Это было подозрительно. Но поиски оказались совершенно безуспешными, и потому Гуттор и Грундвиг до некоторой степени успокоились.
— Гуттор, — произнес старый управляющий Бьёрнов, — это, оказывается, гораздо серьезнее, чем я думал. Очевидно, Розольфский замок окружен со всех сторон — и с суши, и с моря. Наши господа подвергаются огромной опасности.
— Пожалуй, что нам не следовало бы приходить сюда.
— В замке пленник не был бы полностью в нашей власти. Герцог постарел, сыновья его — само великодушие, и в случае, если бы негодяй отказался говорить, у нас не было бы средств заставить его. Наконец, если бы мы сюда не пришли, мы не узнали бы, насколько сильны бандиты, собравшиеся для разрушения замка. Я узнаю во всем этом руку «Грабителей морей», которые в несколько лет разрушили и разграбили множество замков по берегам Швеции, Норвегии, Англии и Шотландии, и уверен, что они действуют здесь по плану, выработанному Надодом, который, к счастью, теперь в наших руках. Это даст нам время опомниться, «Грабители» не решатся приступить к делу, прежде чем не вернется Красноглазый.
— Стало быть, капитан Ингольф заодно с ним?
— Боюсь я этого… Дай Бог, чтобы я ошибался, но подобная месть вполне подходит к характеру Надода. Ведь он мог двадцать лет воспитывать мальчика в ненависти к Бьёрнам и теперь привести его сюда для того, чтобы несчастный молодой человек истребил собственное семейство, убил своего отца, своих братьев… Быть может, Надод собирается сказать умирающему Харальду: «Знаешь ли ты, кто разорил твой дом, убил твоих детей, убил тебя самого? Фредерик Бьёрн, твой старший сын, похищенный мной и воспитанный в ненависти к тебе… Капитан Ингольф и Фредерик Бьёрн — одно и то же лицо».
— Ах, замолчи, пожалуйста, Грундвиг! Твои слова меня бросают в дрожь… Это ужасно! Это адски ужасно!
— Подожди, еще не все. Я всегда заранее предчувствовал все беды, какие только случались с нашими господами. Я знал, что Магнус Бьёрн не вернется; знал, что леди Эксмут, наша юная и прелестная Леонора, погибнет во цвете лет; предвижу, что Сусанна, графиня Горн, кончит тем же… Сказать тебе, кто убил Магнуса Бьёрна? Кто погубил герцогиню Эксмут с детьми? Кто собирается извести Черного герцога, Олафа, Эдмунда, Эрика и Сусанну Бьёрн?.. Все он, все бессовестный Надод… И это он сделает, если мы его выпустим из рук.
— Но если он будет говорить, если он сознается во всем?.. Ведь мы ему дали честное слово, Грундвиг.
Старик рассмеялся горьким смехом.
— «Честное слово»!.. Может ли идти речь о чести, Гуттор, о нашей личной чести, когда дело идет о спасении Бьёрнов и о наказании их врагов?
Понизив голос, он прибавил несколько спокойнее:
— Видишь ли, Гуттор, я при самом рождении получил один ужасный дар, переходящий у нас в роду от отца к сыну. Когда в воздухе носится беда, то мы ее предчувствуем и предвидим. Я чувствую, что на роде Бьёрнов лежит роковая печать, что он прекратится вместе с нынешним веком… Но, разумеется, мы будем защищать остающихся до последней капли крови — не так ли, Гуттор?
— Ты ведь знаешь, я думаю, что моя жизнь вся принадлежит им, — сказал Гуттор трогательно просто.
— Ну, пойдем же допрашивать негодяя.
— Если твои предположения верны, то он говорить не станет.
— Не станет?.. Ну, брат, вот ты увидишь, что Грундвиг и немого сумеет заставить говорить.
Сказав это, старик улыбнулся с такой холодной жестокостью, что Гуттору даже страшно сделалось, — не потому, что он жалел бандита, но по врожденному его добродушию.
Грундвиг спустился в подземелье и принес оттуда нечто вроде жаровни, которую и поставил в угол, сделав знак Гуттору, чтобы тот привел пленника.
Гуттор немедленно исполнил приказание друга.
— Ну, — обратился к Надоду Грундвиг, прямо приступая к делу, — у тебя было довольно времени обдумать мои слова. Что же, решился ли ты отвечать мне и Гуттору на те вопросы, которые мы тебе зададим?
Надод все это время внимательно прислушивался, словно ожидая какого-нибудь сигнала или хотя бы шума. При виде убитого Гленноора он догадался, что бандиты не замедлят прийти к нему на помощь. В переводе на обычный язык убийство старика означало: «Господин! Мы еще недостаточно сильны, чтобы напасть на твоих стражей и освободить тебя, но держись крепче, — мы скоро вернемся в достаточном числе и поможем тебе». Поэтому Надод, уже решившийся было признаться во всем, лишь бы спасти свою жизнь, теперь раздумал и заупрямился. Кинув на своих врагов взгляд, исполненный ненависти, он отвечал медленно и обстоятельно:
— Вот уже двадцать лет, как мы не виделись с вами, Гуттор и Грундвиг, но вы должны хорошо меня знать и потому не удивляйтесь, если я откажусь отвечать вам, запугать меня нельзя ничем. Зрело обдумав все, я решил молчать. Мы играем втемную. Теперь я в ваших руках, но мы еще увидим, чья возьмет… Делайте со мной, что хотите.
— Это твое последнее слово? — с рассчитанной холодностью спросил Грундвиг.
— Первое и последнее. Вы больше от меня не услышите ничего.
— Увидим, — произнес старик со зловещим спокойствием, от которого Надода невольно бросило в дрожь.
Негодяй знал, насколько важно было для его противников, чтобы он говорил, и потому он был убежден, что жизнь его, во всяком случае, пощадят и лишь запрут его в какое-либо подземелье. Поэтому холодный ответ Грундвига смутил его и даже несколько испугал.
«Неужели они осмелятся подвергнуть меня пытке?» — подумал он.
Не говоря больше ни слова, Грундвиг стал нагревать жаровню, и это занятие, по-видимому, доставляло ему большое удовольствие, потому что он насвистывал старинную норвежскую балладу, переставая это делать лишь тогда, когда нужно было раздувать огонь в углях.
Надод с ужасом следил за этой операцией.
Вдруг он увидал, что Грундвиг сунул в жаровню нож, который в несколько минут накалился добела.
— Свяжи этому негодяю ноги, — приказал Гуттору старик.
Гуттор поспешил исполнить приказание.
— Что значит эта шутка? — еле выговорил Надод, щелкая от страха зубами.
Никто ему не ответил.
Накалив нож, Грундвиг вынул его из жаровни и, зажав в руке, подошел к Надоду, который обезумел от ужаса и вскочил на ноги, чтобы убежать, но железная рука Гуттора удержала его, и несчастный бандит увидал раскаленную сталь близко-близко от своего лица.
— Сжальтесь, — пробормотал он. — Я буду говорить.
— Что, брат? Поумнел? — сказал Грундвиг, саркастически смеясь. — Выслушай же меня еще раз. Тебя зовут Красноглазым. Даю тебе честное слово, что тебя станут называть Безглазым, потому что я выколю тебе последний глаз, так как убивать тебя не стоит — это было бы слишком жалкой местью… Итак, ты предупрежден. Многого от тебя я не потребую — отвечай мне только: да или нет, и помни, что я все знаю, и потому лгать будет бесполезно: правда ли, что Фредерик Бьёрн не утонул, как ты утверждал это?
— Действительно, Фредерик Бьёрн не утонул, но я не знаю, жив ли он теперь.
Раскаленное железо снова приблизилось к лицу бандита.
— Клянусь именем матери, единственного существа, которое я люблю! — вскричал в испуге несчастный. — Я правду говорю.
В этом восклицании звучала правдивость. Грундвиг остановился.
— Объяснись, — приказал он.
— С детства я ненавидел Бьёрнов за их могущество, за их богатство, за их удачу во всем. Мне хотелось причинить им какое-нибудь зло. Однажды, прогуливаясь с мальчиком в лодке по фиорду, я отдал Фредерика неизвестным людям, приехавшим на великолепной увеселительной яхте.
— Как же ты это сделал?
— Я сказал, будто бы мы сироты и мне нечем кормить братишку.
— Негодяй!.. А как назывался корабль?
— Не заметил.
— Флаг у него какой был?
— Датский, насколько помню.
Грундвигу хотелось крикнуть:
— Лжешь, негодяй! Ты отлично знаешь, что капитан Ингольф и Фредерик Бьёрн — одно и то же лицо!
Но он удержался, желая допросить бандита еще.
— Значит, ты с тех пор никогда не видел Фредерика?
— Где же мне было его видеть? Вы меня так жестоко прибили, что я долго боролся со смертью и выздоровел лишь благодаря заботливому уходу за мной моей матери. Когда же я потом ушел из Розольфсе, где я мог найти мальчика, не зная сам, кому я его отдал?
— Он прав, — тихо заметил Гуттор.
— Это верно, — согласился Грундвиг, — но если Фредерик командует «Ральфом», то какими судьбами они встретились?! Это странно.
Допрос продолжался.
Надод, не боявшийся смерти, предпочел сказать всю правду, только бы не лишиться зрения.
Действительно, сделавшись слепым, он уже не мог бы мстить, тогда как он был убежден, что все равно к нему на выручку скоро явятся его товарищи-бандиты.
Мы не станем повторять то, что уже известно читателю. Скажем только, что Надод откровенно во всем сознался, рассказал о том, как «Грабители» предприняли нападение на Розольфсе, как им оказал поддержку Гинго, желающий отделаться от Бьёрнов, как ему, Надоду, удалось привлечь на свою сторону Ингольфа, который, впрочем, потребовал, чтобы жизнь владельцев замка была, во всяком случае, пощажена.
Последнее наполнило сердце Грундвига чрезвычайной радостью, так как теперь он нашел оправдание капитану Ингольфу, который, как офицер, не мог не повиноваться приказанию начальства.
Под конец допроса Гуттор и Грундвиг пришли в совершенный ужас, когда узнали, каким образом погибла несчастная леди Эксмут со всем семейством: все они были утоплены в море по приказанию адмирала Коллингвуда, который во что бы то ни стало желал наследовать титул и поместья своего старшего брата, мужа Леоноры.
Что сказали бы Гуттор и Грундвиг, если б они знали, что адмирал Коллингвуд явился с эскадрой в Розольфсе? Но они ушли из замка раньше прибытия англичан.
Наконец, все Бьёрны не знали, что Коллингвуд — родной брат герцога Эксмута. Покойный герцог был в ссоре с братом давно, и в его доме запрещено было произносить имя адмирала.
После ужасной катастрофы, лишившей Черного герцога его любимой дочери, Харальд не имел никаких сношений с родными зятя и не знал, что герцогу Эксмуту наследовал родной брат, который был убийцей его, а также его жены и детей.
Взволнованные всем услышанным, Грундвиг и Гуттор взяли друг друга за руки и поклялись жестоко отомстить всем тем, кто так или иначе был причастен к этой гнусной и ужасной драме.
ОКОНЧИВ СВОЮ ИСПОВЕДЬ, НАДОД ВПАЛ в совершенно угнетенное состояние духа.
При всей своей низости он был вполне храбрый человек, и, не приди Грундвигу дьявольская мысль лишить его зрения, не убивая его, он не побоялся бы никаких пыток и не раскрыл бы рта. Но лишиться зрения значило для Надода лишиться возможности отомстить, а месть Бьёрнам сделалась единственной страстью этого негодяя. Вот почему он решил признаться. Потом, постепенно увлекаясь, он начал как бы похваляться, как бы кокетничать своей преступностью. Ему доставляло удовольствие следить по выражению лиц своих слушателей, какое впечатление производит на них этот ужасный рассказ.
Вдруг, когда он только что окончил свою исповедь и собирался потребовать от Грундвига и Гуттора исполнения их обещания, раздался сильнейший стук в дверь башни.
Надод встрепенулся в душе, но ни один мускул не дрогнул на его лице.
Кто бы это мог быть так рано? Убийцы Гленноора? Но нет, едва ли бы от них можно было ожидать такой прыти. Не Харальд ли хватился своих служителей и послал искать их?.. Во всяком случае, надо было сначала узнать, кто стучит. Этого требовала самая элементарная осторожность. Но наши норландцы были люди не робкого десятка.
— Кто там? — спросил для формы Грундвиг, уже отпирая дверь.
— Друзья! — отвечал чей-то голос. — Отворяйте скорее.
Так как в это время гремел заржавленный замок отпираемой двери, то Грундвиг не обратил внимания на голос и потянул к себе дверь, но сейчас же вслед за тем отчаянно закричал:
— Ко мне, Гуттор!.. Скорее!..
Тщетно старался он вновь захлопнуть дверь. В нее уперлись уже человек пять и мешали старику затворить ее. Но Гуттор в один прыжок оказался у двери и, схватив переднего из нападающих, отшвырнул его внутрь залы, затем захлопнул дверь и спокойно спросил товарища:
— Запереть, что ли, на замок?
— Конечно, запереть, разумеется! — поспешил ответить Грундвиг. — Ведь их там десятеро на одного!..
— Только десятеро? — заметил богатырь самым естественным тоном, без малейшего хвастовства, продолжая прижимать дверь спиной, между тем как в нее ломились двадцать бандитов.
Грундвиг торопливо задвинул болты.
— Ты, кажется, с ума сошел, — попенял он товарищу. — Ты забываешь, что я больше как с одним противником не справлюсь, а их тут двадцать пять человек, может быть, даже тридцать.
Гуттор с сожалением вздохнул: он только что было одушевился для битвы, а тут ему напоминают об осторожности!
Бандит, втолкнутый им в залу, смирнехонько притаился в уголке. Это был дюжий, широкоплечий мужчина, очевидно, силач, опасный для всякого, только не для Гуттора.
— Что нам делать с этой гадиной? — обратился богатырь к товарищу.
— Для убийц Гленноора не может быть пощады, — отвечал Грундвиг. — Они явились сюда для того, чтобы расправиться точно так же и с нами, а своего атамана освободить.
Гуттор схватил пленника за шиворот и внушительно произнес:
— Сиди — не шевелись, а то я разобью тебя о стену.
Указывая на Надода, богатырь прибавил:
— Одним камнем не убить ли уж двух зайцев?
— Нет, — возразил Грундвиг, — этот нам еще нужен… Пусть участь его решают Черный герцог и Фредерик Бьёрн.
А тем временем перед башней нападающие яростно выли и бесновались. Один чей-то голос выделялся из всех прочих.
— Наберем валежнику и подожжем дверь! — кричал он.
— Да! Это отлично! — отозвалась толпа.
— Ладно же! Я вас потешу! — проговорил богатырь и, схватив пленника, потащил его по лестнице на самый верх башни.
Выйдя на террасу, он крикнул оттуда нападающим:
— Эй, вы! Псы голодные! Вот вам ваш товарищ! Нате, берите его!
И, одной рукой покрутив несчастного пленника у себя над головой, богатырь со всего размаха бросил его с башни на землю.
Раздался ужасный вопль — и бандит распластался у ног своих товарищей! Брошен он был с такой силой, что упал шагах в двадцати от башни.
Ничто так не поражает людей, как примеры неслыханной физической силы. Бешеная стая разбойников опешила и стояла с минуту неподвижно и безмолвно.
Богатырь между тем стоял на самом верху башни, и высокая его фигура сквозь утренний туман казалась еще выше. Он представлялся каким-то легендарным великаном старинных норвежских баллад.
Но вот бандиты справились с испугом и с новыми яростными криками бросились собирать валежник, чтобы исполнить свое намерение поджечь дверь башни.
— Дверь сделана из очень старого и крепкого дерева, — сказал Грундвиг Гуттору, когда тот сошел вниз, — она будет гореть медленно, как трут.
— Ладно! Мы им еще покажем!.. Посмотрим, как-то они сюда войдут!
Он сходил в погреб, где хранились громадные поленья для огромных средневековых каминов башни, выбрал одно из них — оглоблю футов в десять длиной — и приладил к нему огромный топор. Вооружась этим грозным оружием, он встал у двери, готовый уложить одним ударом всякого, кто войдет в нее.
Увидав это, Надод невольно почувствовал ужас. Великан в два-три приема мог искрошить таким образом половину нападающих.
Снаружи послышались радостные крики: бандиты устроили костер, зажгли его, и огненные языки уже начали облизывать массивную дверь.
Прошло десять минут. Дверь, разумеется, в конце концов должна была загореться.
Вдруг, словно само Небо посылало помощь осажденным: собиравшиеся всю ночь тучи пролились на землю сильнейшим ливнем — и в несколько минут костер бандитов был залит до последнего уголька.
ИНГОЛЬФ С НЕОПИСУЕМЫМ ВОЛНЕНИЕМ услыхал, как удалились солдаты, пораженные исчезновением узника. Совершилось невероятное чудо: он был спасен в тот самый момент, когда жизнь его висела на волоске.
Из оцепенения вывел Ингольфа голос того самого человека, который его спас.
— Идите за мной, — произнес этот голос так тихо, что Ингольф едва расслышал. — Вам больше нечего бояться.
Капитан, однако, вздрогнул, почувствовав прикосновение костлявой, тощей точно у скелета руки. Незнакомец взял его за руку и повел по узкой лестнице, устроенной в толще стены и ведшей в нижний этаж, где находились комнаты пропавшего Магнуса Бьёрна.
Перед тем как начать спускаться, таинственный незнакомец вдруг, словно уступая обуявшему его чувству любопытства, приподнял небольшой фонарик и осветил им лицо Ингольфа. Внимательно рассмотрев его, старик как будто взволновался, и молодой капитан услыхал, как он бормочет, тяжело шагая вниз по лестнице:
— Да, это так, Грундвиг правду сказал. Вылитая герцогиня Матильда в молодости… И как это Харальд не узнал его?
Помолчав немного, он продолжал, размахивая ключом:
— Харальд! И я тоже хорош: чего захотел от него!.. Харальд занят только Олафом и Эдмундом… Его накажет Бог за то, что он покинул своего брата. За себя я его прощаю… мне уж так немного осталось жить!
Успокоившийся Ингольф со своей стороны тоже разглядывал тем временем старика, который был, по-видимому, уже в самых преклонных летах и, казалось, давным-давно изжил свой век. На его ссохшемся, тощем теле, словно на вешалке, болтался черный полукафтан с широкими рукавами, спускавшийся ниже колен. Это одеяние показалось сначала Ингольфу чем-то вроде савана. Кожа на лице как будто, совершенно присохла к костям и на лбу и скулах цветом своим напоминала старую слоновую кость; губы и щеки были словно пергаментные; потухшие глаза глубоко сидели в орбитах, придавая старику сходство с мертвецом. Трудно было придумать фигуру, наиболее подходящую к ходячему понятию о призраке, о привидении. Самый голос старика был глухой, словно замогильный, и какой-то окостенелый. По-видимому, в этом человеке едва душа держалась, а между тем он сохранял полнейшую ясность ума.
Входя в комнату, в которую вела упомянутая нами потайная лестница, столетний старик сказал Ингольфу:
— Здесь вы в совершенной безопасности, и вас никто не потревожит.
И он задвинул панель, которая маскировала проход.
Ингольф остановился, изумленный роскошной обстановкой комнаты. По стенам тянулись восточные диваны, крытые дамасским штофом; стены и потолок были обиты тисненой кожей; чудесный паркет — покрыт толстым ковром, с потолка на серебряной цепи спускалась огромная лампа из розового богемского хрусталя. По одной стене шли громадные книжные шкафы красного дерева, наполненные томами совершенно одинакового формата и в одинаковых переплетах. На корешке каждого значился год его издания. Ингольф заметил, что тут были все годы от 1130 до 1776.
Оглядев комнату, Ингольф поклонился старику, который для него оставался загадкой.
— Кто бы вы ни были, — проникновенно проговорил он, — но вы спасли меня, хотя меня и не знаете. Благодарю вас от всей души. Если мне представится случай доказать вам свою признательность, то я…
— Я вас не знаю? — перебил старик своим замогильным голосом, от которого невольно пронимала дрожь. — Я вас не знаю?! Как вы можете судить, знаю я вас или нет?
— Так неужели же вы знаете меня? — изумился Ингольф.
— Как же мне его не знать! — пробормотал старик, не давая прямого ответа. — Мне ли его не знать, когда он при мне родился!
Ингольф подумал, что его собеседник давным-давно впал в детство.
— Твое теперешнее имя я забыл, хотя Грундвиг и сказал мне его, — продолжал старик. — Вообще на все настоящее память у меня крайне туга. Оно и не мудрено: ведь я все равно что законченная книга, в которой нельзя уже больше прибавить ни одной страницы. Но я знаю, что при рождении ты получил имя и титул Фредерика Бьёрна, принца Розольфского, так как старшие сыновья герцога — принцы.
Ингольф невольно улыбнулся. Ему стало жаль старика.
— Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, — спросил он, — и вы спасли герцога от такого страшного преступления?
Старик понял намек.
— Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где же тебе знать?
Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.
— Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства… А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастье, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.
С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу с вопросом:
— Тебе это знакомо?
С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал;
— Мать! Это, должно быть, моя мать!..
Он все на свете забыл и, схватив портрет, целовал его, обливаясь слезами.
А между тем он не знал своей матери. Ему говорили, что она умерла во время родов, когда он появился на свет.
Ингольф пришел в себя.
— Роковое сходство! — произнес он. — Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.
Он вспомнил, что отец его говорил ему:
— Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.
Но в кабинете его висел портрет женщины, которую прислуга называла барыней.
Между тем старик из того же ящика достал золотую печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:
— А это знакомо тебе?
Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть — и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф вдруг расхохотался, как сумасшедший.
Вдруг замогильный голос будто приказал:
— Покажи мне свою грудь, Фредерик Бьёрн!
Капитан сделал над собой усилие, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства.
«Как! Этот старик знает! — подумал он. — Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!»
Он быстро обнажил свою грудь. На ней, в середине синеватого кружка, глубоко выдавленного на теле, выделялся такого же цвета летящий орел, державший в когтях сердце, а внизу виднелась полоска с изображенным на ней девизом Бьёрнов: Sursum Corda — горе имеет сердца.
Это было точное воспроизведение рисунка и слов, вырезанных на золотой печати. Когда печать накладывали на Ингольфа, или, правильнее говоря, на Фредерика Бьёрна, то на этот раз не ограничились тем клеймом, которое выжигалось на нем раскаленной печатью, но какой-то артист прорисовал тонкой иглой все детали изображения и натер рисунок порохом, вследствие чего и получился тот синеватый оттенок, который ярко бросался в глаза даже по прошествии стольких лет.
Теперь уже не оставалось никакого сомнения. Ингольф был сын герцога Норландского, старший брат Олафа и Эдмунда, своих спасителей.
Старик поднял голову.
Он, казалось, помолодел лет на двадцать.
— Мы с Грундвигом никогда не отчаивались тебя отыскать, — сказал он молодому человеку. — Мы не верили басне о том, что ты будто бы утонул в фиорде, хотя эту басню изобрел приставленный к тебе сторож.
— Как? Разве тут думали…
— Да, я тебе сейчас это расскажу. Мы были оба еще молоды и полны сил. В следующую после твоей пропажи ночь мы пошли к тому месту фиорда, где ты будто бы утонул, по словам негодяя, который тебя бросил или, быть может, даже продал. Отлив еще не мог унести тогда твоего тела. Целых шесть часов искали мы по всем направлениям и ничего не нашли. Поэтому мы оставались в уверенности, что ты жив и что рано или поздно мы найдем тебя по знаку на твоей груди.
И, указывая пальцем на этот знак, старик прибавил:
— Знаешь ли ты, Фредерик, кто наложил на тебя этот знак?.. Его наложил старый Розевель, то есть я.
— Вы! — вскричал молодой человек. — И вам же я обязан тем, что нашел своих родных! И вы же мне спасли жизнь!
В порыве искреннего чувства Ингольф прижал старика к своей груди и долго держал его в объятиях, горячо поцеловав его при этом в холодный от старости и горя лоб.
— Творец мой! — воскликнул старик. — Теперь я могу спокойно умереть.
Память Ингольфа осветилась тысячами воспоминаний. Он вспомнил, что когда был еще ребенком, то отец его прогнал одного слугу, который при мальчике сказал, что арматор Ингольфа вовсе ему не отец; что при поступлении его в морской кадетский корпус вместо метрического свидетельства о рождении и крещении был представлен какой-то нотариальный документ… Далее ему вспомнилась одна фраза, случайно услышанная им, когда он играл у дверей кабинета своего отца, который в это время сидел с нотариусом: «Вы совершенно правильно поняли мои намерения, господин Свитен, — говорил отец Ингольфа, — составьте же поскорее бумагу, потому что если я умру без завещания, то ребенок не получит наследства». И, кроме того, Ингольфу припомнилось множество мельчайших подробностей, которые, группируясь вокруг главного факта, придавали ему неоспоримую достоверность.
Теперь для него объяснилось, почему все в Розольфсе казалось ему знакомым, уже виденным когда-то прежде. Детская память, как это весьма часто случается, гораздо лучше сохранила впечатления глаз, чем впечатления ума.
Несколько минут было достаточно Ингольфу для того, чтобы разобраться в своих воспоминаниях. Ему теперь хотелось узнать, каким образом он был похищен из лона семьи, и старик рассказал ему все с мельчайшими подробностями, обнаружившими необычайную ясность его ума.
Невозможно описать, с каким изумлением капитан выслушал рассказ о подлом поступке Надода, о том влиянии, которое имел этот бандит на всю жизнь Ингольфа. Он просто не верил ушам и несколько раз заставил Розевеля повторить себе этот удивительный рассказ.
— Странно! Странно! — твердил молодой человек. — Ну, как не сказать, что все это — судьба? На родину меня привез тот самый человек, который оторвал меня от родных, — и сделал это бессознательно… Негодяю едва не удалось натолкнуть меня на отцеубийство, потому что разве можно было бы знать заранее, как далеко завело бы меня исполнение министерского предписания? Разумеется, отца и братьев я хотел только арестовать, но мог ли бы я во всякую минуту остановить пыл своих матросов, в особенности если бы этот подлец Надод стал их подстрекать?
При одной этой мысли капитан похолодел от ужаса.
— Нет, решительно этот человек — злой дух нашего семейства, — сказал он. — Я должен его наказать за все… Впрочем, что я говорю! Он, вероятно, убежал вместе с моими матросами.
— Нет, — возразил старик, — он еще вчера вечером скрылся вместе с другим человеком с вашего корабля, только я забыл, как этого второго зовут. Это говорили англичане, я слышал. Отсюда слышно решительно все, что говорится во внутреннем дворе… Много лет уже у меня не было другого развлечения, так как я не имею права выходить из этих комнат. Видишь эти решетки в окнах? Из-за них я не могу показаться наружу. Я не имею сношений ни с кем, кроме Грундвига, который носит мне пищу и каждый день заходит ко мне побеседовать о старине… Кроме него и твоего отца, никто в замке не знает, что я живу в этой башне, которая считается необитаемой. Все здешние даже убеждены, что тут ходит привидение… Это привидение — я, — пояснил старик с бледной улыбкой. — Так пожелал Харальд. Он, видишь ли, боится за Олафа и Эдмунда… За себя я ему охотно прощаю, но тот… как тот должен был его проклинать, умирая среди полярных льдов, всеми покинутый!.. Если только он действительно умер…
Капитан слушал старика, не перебивая. Он был изумлен до крайности. Все, что тот говорил, казалось молодому человеку неправдоподобным, фантастическим, так что он снова начал сомневаться в умственных способностях своего собеседника.
— Что же тут такое делается? — пролепетал он. — Расскажите мне, и если вам нужен защитник, заступник.
— Это очень печальная история, — не без колебаний начал говорить Розевель, — но тебе все-таки следует ее знать, потому что я еще не потерял надежды найти его…
— Как? У вас тут еще кто-то пропал?
— Твой дядя Магнус… Слушай же. Время еще есть, так как отсюда ты можешь выйти лишь в сопровождении Грундвига, когда тот приготовит твоего отца и братьев к этой удивительной новости.
— Но ведь меня станут искать по всему замку и, вероятно, придут сюда…
— Не бойся ничего. Кроме меня и Грундвига, никто не знает о существовании этой потайной лестницы, которую Магнус велел проделать в стене. Даже если бы Харальд и догадался, что ты спрятался здесь, ни за что в мире не позволит он, чтобы кто-нибудь сюда входил. Впрочем, при малейшем подозрительном шуме я спрячу тебя так, что никто не найдет. Поэтому ты можешь слушать меня со всем вниманием: нам никто не помешает.
— Хорошо, Розевель. Я слушаю.
— Узнай, во-первых, что я на самом деле гораздо моложе, чем кажусь. Я на два года моложе твоего отца, герцога Харальда.
Капитан невольно сделал жест изумления.
— Вижу, что это тебя удивляет, но это правда. Источник жизни во мне иссяк. Я столько перенес страданий, что нет ничего мудреного, если тело мое надломилось… Масло в лампе выгорело почти до последней капли, и в один прекрасный день я погасну незаметно для самого себя. Но довольно обо мне. Буду говорить о деле. Тебе известно, что Бьёрны владели огромным рыболовным флотом и занимались рыбной и китовой ловлей более семи веков. Корабли их заходили далеко на Север, а потом менялись своими продуктами с венецианскими патрициями, получая от них золото, шелк, зеркала, бархат, парчу, пряности и всевозможные товары Востока и распространяя все это на Севере. Между городом дожей и князьями-купцами Норландскими, как их официально называла Венецианская республика, ежегодно подводился выгодный для обеих сторон торговый баланс, колебавшийся от полутораста до двухсот миллионов, и старший сын герцога Норландского всегда записывался в Золотую книгу венецианского патрициата, вследствие чего он становился гражданином этой великой республики, адриатической царицы… Видишь ты эти книги в шкафах? Это все корабельные журналы капитанов, служивших Бьёрнам от 1130 до 1776 года… Впрочем, довольно пока об этом; впоследствии ты и сам познакомишься короче с историей своего рода. Твоему отцу было уже двадцать лет, когда родился его младший брат Магнус Бьёрн. Мне было тогда восемнадцать, и, по старинному обычаю рода Бьёрнов, меня приставили к мальчику для услуг с тем, чтобы впоследствии я сделался его доверенным человеком, его управляющим. Юный Магнус с ранних лет стал проявлять любовь к путешествиям и приключениям; ему было всего четырнадцать лет, когда мы с ним совершили первое кругосветное путешествие на превосходном трехмачтовом бриге с отборным экипажем. Но в его голове засела идея, которую, к сожалению, впоследствии ничто не помешало ему осуществить. Он перечитал все корабельные журналы наших капитанов, собранные здесь, и заметил в них во всех одну любопытную особенность. При наступлении холодов, когда все корабли по необходимости возвращались в Розольфсе, чтобы их не затерло льдом, со всех концов Европы тянулись морские птицы, направляясь прямо к Северному полюсу. Пролетали они в таком количестве, что застилали небо. Все капитаны делали такое заключение: очевидно, птицы летели на север вовсе не за льдом, потому что они не могут жить без травы и болот, где отыскивают насекомых. И почему они возвращаются назад, в наши умеренные страны, как только там снова появится вешнее солнце? Если они убегают от сравнительно легкой европейской зимы, то, следовательно, на севере, около полюса, есть какая-нибудь страна, изобилующая болотами и реками, и даже, может быть, свободное ото льда море, омывающее берега, покрытые густой растительностью, среди которой эти миллиарды птиц находят себе пропитание. Об обширности этой земли можно было составить себе представление уже по одному количеству улетающих туда птиц и притом, например, таких, как дикие гуси, утки и лебеди, которые не могут акклиматизироваться даже на Шпицбергене. Предположить, что эти птицы летят туда, где вечный лед, было бы совершенной нелепостью. Из этого само собой напрашивалось заключение, что там лежит земля, которая еще ждет своего Христофора Колумба. Вот это-то и было причиной гибели моего бедного господина. С двенадцати лет он мне твердил: «Розевель, мы с тобой прославимся открытием новой, шестой части света». Но, прежде чем пуститься в это путешествие, он хотел сделать все для того, чтобы оно удалось. В течение пяти лет мы плавали с ним по Северному морю, зимовали на Шпицбергене, на Новой Земле, побывали на берегах Лены, проехали в санях до 84-й параллели. Все эти приготовления к будущей экспедиции делались тайно, так как Магнус не желал заранее огорчать своего брата Харальда, хотя в то же время ему хотелось преподнести всему миру сюрприз, сразу поразить его открытием нового материка…
Семь лет прошло с того дня, как мы отправились из Сибири в экспедицию, взяв с собой небольшую группу людей и наняв эскимосов с собаками и санями. Впереди мы гнали стадо оленей, которые должны были служить пищей для нас и для собак. Подробностей нашего путешествия я передавать не буду, только, что оно было невыносимо трудно и что я тут потерял все свое здоровье. Мы дошли до восемьдесят седьмой параллели, где нас застигла третья зима. Однажды вечером мы взошли на ледяную гору высотой около трех тысяч футов. До сих пор было ужасно холодно, но тут нам показалось, что мороз как будто стал легче. Вдруг Магнус испустил крик торжества: в самый момент солнечного заката он увидел на горизонте длинную голубую полосу, в которой, как в зеркале, отражались последние лучи дневного светила.
— Вот море, свободное ото льда! — вскричал он.
Итак, мы наконец достигли нашей цели, хотя и ценой страшных страданий. Но — увы! — мы слишком поспешили радоваться: нам предстояло пройти еще миль двадцать по ледникам, прокладывая через них дорогу топорами. Оставаться здесь на третью зимовку было нельзя — у нас на нее не хватило бы провизии. Я стал советовать вернуться назад, но Магнус Бьёрн рассердился. Возвращаться назад накануне успеха — нет, ни за что! Он соглашался лучше погибнуть.
Старик помолчал и вздохнул, потом продолжал ослабевшим голосом:
— Что мне сказать еще?. Он решил продолжать путь во что бы то ни стало и провести третью зиму на Крайнем Севере. Наши эскимосы вырыли нам пещеры в ледниках, и мы остались. Что дальше было — совершенно не помню. Какими судьбами вернулся я домой — не знаю. Должно быть, эскимосы привезли меня совершенно обеспамятевшего. Благодаря заботливому уходу Грундвига я пришел в себя, хотя крайне ослаб здоровьем. Харальд узнал всю историю от моих проводников. Он стал бояться, как бы Олаф и Эдмунд не вздумали отправиться за дядей… Они оба ведь такие благородные, великодушные юноши!.. Никто не знал, что я вернулся в замок, так как меня никто не узнал: я постарел на несколько десятков лет. Распустили слух, что иностранец, которого привезли эскимосы, умер, и я был осужден на вечное безвыходное пребывание в этой башне. Вот уже три года я не вижу здесь никого, кроме Грундвига, и жду не дождусь смерти, которая соединит меня с моим господином. Об этой части замка, где мы с тобой в настоящую минуту находимся, нарочно распустили страшную легенду, так что сюда здешние люди и подойти-то близко боятся… Таким образом, Магнус Бьёрн, если он жив, не может ждать помощи ниоткуда.
— Как знать! — возразил на это капитан.
— Что ты говоришь? — переспросил старик, думая, не ослышался ли он.
— Я говорю, что Фредерик Бьёрн, желая загладить проступки пирата Ингольфа, снарядит экспедицию для поисков своего дяди Магнуса Бьёрна, как только расправится со злодеем Надодом.
— Ты! — вскричал вне себя старик. — Ты это хочешь сделать!
— Клянусь сделать это! Этим я искуплю свои грехи и заблуждения. Надеюсь, что Бог пошлет мне успех!
— Да благословит тебя Бог! Ты настоящий Бьёрн!
— Если мне не удастся найти его живым, по крайней мере, я отыщу его останки, чтобы они нашли себе успокоение среди родных.
Беседа эта продолжалась несколько часов, и солнце уже стояло высоко на небе, когда она кончилась. Розевель удивлялся, что не приходит Грундвиг.
— Должно быть, его задержали какие-нибудь экстренные дела, — говорил старик, — иначе он поспешил бы разъяснить недоразумение и не дал бы мне радостного случая тебя спасти. Едва он тебя увидал, как уже прибежал мне сказать о том, что его в тебе поразило. Будем ждать. Без него выходить отсюда опасно.
ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИМ, ЧТО ДЕЛАЛОСЬ В ЗАМКЕ, пока в потайных комнатах происходила трогательная сцена, оказавшая такое решительное влияние на всю дальнейшую судьбу пирата Ингольфа.
Когда английский офицер сконфуженно вошел и доложил адмиралу Коллингвуду об исчезновении узника, все, кто тут был, единогласно решили, что побег совершился не без помощи призрака, посещающего башню. Адмирал оказался больше других скептиком и предложил произвести в замке строгий осмотр, но его предложение было единогласно отвергнуто. Даже герцог Харальд — и тот, к удивлению, решительно восстал против обыска.
Олаф и Эдмунд не могли отрешиться от сочувствия к человеку, которого они спасли от гибели в мальстреме, и потому чрезвычайно обрадовались решению, принятому их отцом.
— Как вам угодно, любезный герцог, — согласился Коллингвуд, несколько раздосадованный отказом. — В сущности дело касается главным образом вашей безопасности, поэтому вы вольны распорядиться, как быть с этим негодяем, едва не ограбившим ваш замок и замышлявшим предать вас в руки ваших заклятых врагов.
— Нужно быть все-таки справедливым, — отвечал Черный герцог, задетый словами адмирала. — Ингольф для нас теперь уже не корсар, а офицер регулярного флота, исполняющий приказ командования и, следовательно, не ответственный за свои действия. Обедая за моим столом, он не знал, что данный ему приказ имеет отношение именно ко мне: он дал в этом честное слово. Вследствие этого я все равно не допустил бы, чтобы его повесили. Бьёрны сражаются с врагами лицом к лицу, они честные воины, а не поставщики сырого материала для виселиц.
— Очень хорошо, господин герцог. Я вижу теперь, что мне здесь больше нечего делать…
Он не договорил, потому что в это время вдруг с шумом прибежала толпа английских матросов, тащивших какого-то человека со связанными руками.
— Оставьте же меня, скоты этакие! Пустите, вам говорят! — кричал связанный, отбиваясь от матросов. — Ну, чего вы меня тащите? Я и сам хочу видеть вашего адмирала, мне только этого и нужно!
— Господин адмирал, — доложил один из матросов, — это пират с «Ральфа», нам удалось его изловить.
— Сам ты пират, дуралей этакий! — огрызнулся Иоиль. — Чем хвалишься: поймали!.. Мудрено ли было меня поймать, когда я сам шел сюда к адмиралу?.. Победители тоже: двадцать на одного…
— Ну, уж вот этого-то я непременно велю повесить, — сказал Коллингвуд. — Этот уж не уйдет!
— Во-первых, вы забываете, что здесь вы не на английской земле, — возразил Иоиль, и смелость этого ответа очень понравилась всем норландцам. — А во-вторых, через пять минут вы сами будете горячо меня защищать, господин адмирал… Прежде же всего извольте приказать, чтобы мне развязали руки.
— Какая наглость! — произнес адмирал.
— Берегитесь, адмирал Коллингвуд! — воскликнул Иоиль. — Смотрите, как бы вам не пришлось раскаяться в своей резкости.
— Негодяй! Ты забываешься…
— Я явился к вам от вашего лучшего друга, мистера Пеггама, — торопливо перебил его Иоиль.
— От Пеггама! — вскричал, бледнея, адмирал.
— Пеггам? Что такое Пеггам? — промолвил Олаф, будучи не в силах скрыть свое изумление.
Эдмунд успел заметить смущение Коллингвуда и остановил брата.
— Молчи, — шепнул он ему тихо, — давай лучше слушать.
— Да, от вашего друга Пеггама, — повторил с откровенной дерзостью Иоиль.
— Развязать его! — неожиданно приказал Коллингвуд и прибавил с вымученной улыбкой: — Я не могу ни в чем отказать посланцу моего приятеля Пеггама.
— Я так и знал! — подтвердил Иоиль и обвел всех присутствующих торжествующим взглядом.
— Пеггам — ваш друг? — спросил Эдмунд, с холодной пытливостью глядя Коллингвуду прямо в лицо.
— Что же тут особенного? — отвечал адмирал. — Пеггам — мой нотариус и поверенный.
Разумеется, ничего не могло быть проще, а между тем в воздухе что-то такое носилось. Но что именно? Этого никто не знал, кроме Иоиля и Коллингвуда…
Однако все чувствовали, что горючего материала накопилось много и что достаточно одной маленькой искорки, чтобы он вспыхнул.
— Полагаю, — продолжал адмирал, обращаясь к Иоилю, — что поручение, данное тебе Пеггамом, не касается этих господ, поэтому пойдем лучше ко мне на корабль, там ты и скажешь, в чем оно заключается.
— Не стоит для этого ходить так далеко, — возразил дерзкий посланец. — Поручение незамысловатое. Я требую именем Пеггама, чтобы вы отпустили капитана Ингольфа, — только и всего.
— Это уже не в моей власти: пленник убежал час тому назад.
— Вы лжете! — вскричал Иоиль, весь красный от гнева.
— Спроси вот у них! — пожал плечами Коллингвуд, оставаясь нечувствительным к полученному оскорблению.
— Это правда, — подтвердил один из присутствующих, — его не нашли в тюрьме, хотя за десять минут перед тем видели его там.
— Ну, стало быть, этот человек — показал Иоиль на адмирала, — стало быть, этот человек убил его, как убил раньше…
— Замолчи, негодяй! — прорычал, задыхаясь, Коллингвуд.
— Говори! — повелительным тоном произнес Эдмунд.
Иоиль молчал, не зная, что ему делать. Он понимал, что скажи он слово, — и потоками потечет кровь. Его путали последствия. Поблизости находились пятьсот англичан, готовых ринуться на защиту своего вождя, а в замке было в ту минуту слишком мало народа для борьбы с ними. Не желая брать на себя такую ужасную ответственность, он решил выиграть время.
— Мне нечего больше говорить! — громко ответил он Эдмунду на его требование и потом прибавил тихонько: — Ради Бога, ваша светлость, не спрашивайте меня теперь… Скоро вы узнаете все.
Коллингвуд желал одного: как можно скорее убраться. Он чувствовал, что у него под ногами горит земля.
— По-видимому, мы имеем дело с каким-то нелепым шутом, — сказал он, принужденно улыбаясь. — Засим, господин герцог, позвольте с вами проститься, причем я не могу не отметить тот факт, что вчера мое вмешательство признавалось полезным, а сегодня оно уже перестало нравиться.
Харальд в ответ только поклонился и ничего не сказал. Коллингвуд со всеми офицерами удалился из замка, будучи убежден, что Иоилю ничего не известно о страшном преступлении. Равным образом адмирал не знал, что этот человек, до глубины души возмутившись виденной им ужасной сценой, дал себе клятву сообщить розольфцам тайну смерти герцогини Эксмут и ее семейства.
— Ну, — сказал Эдмунд, как только адмирал вышел за ворота замка, — объясни же нам, что значат твои слова: «Скоро вы узнаете все».
— Я согласен говорить только при самом герцоге и его сыновьях, — обратился Иоиль, — а больше ни при ком.
Все лишние удалились.
— Мы слушаем, — проговорили братья.
— Пошлите вашим кораблям приказ затопить те две шлюпки, которые сейчас пройдут мимо них, — посоветовал Иоиль.
— Что это значит?
— Вы знаете ли, кто этот человек?
— Адмирал Коллингвуд… Ведь ты же и сам его так зовешь?
— Нет, я не про то… Известен ли вам его титул? Он герцог и пэр.
— В первый раз слышим.
— В списках членов Верхней палаты английского парламента он значится под именем «Чарльза, шестого герцога Эксмута».
— Бог мой! — вскричал Харальд. — Так он брат моего несчастного зятя?.. Отчего же он мне ничего не сказал?
Олаф и Эдмунд страшно побледнели, но не произнесли ни единого слова.
Пеггам, негодяй Пеггам был нотариусом и поверенным этого человека!..
Безмолвно и с видом твердой решимости ждали они дальнейших разоблачений, предугадывая истину уже из того, что Пеггам был другом Коллингвуда.
— Да, — продолжал Иоиль, желавший во избежание столкновения на суше дать Коллингвуду время сесть в шлюпку, — адмирал Коллингвуд — брат вашего зятя… А знаете ли вы, герцог Норландский, каким образом Коллингвуд получил наследство от своего брата? Он утопил его в море вместе с женой и детьми с помощью нотариуса Пеггама и Надода Красноглазого!
— О негодяй, негодяй! — воскликнул Черный герцог, поднимая к небу руки.
— Олаф!
— Эдмунд!
— О брат мой!.. О, какое ужасное воспоминание!.. Ведь это нашу сестру бросили тогда в море!.. Ведь вот что тогда мы видели!.. О изверги!
В ужасе и тоске, с помутившимися глазами молодые люди ломали себе руки.
— И мы не помогли ей… Мы ее не спасли!..
— Да что же вы? Бегите скорей! — вне себя от горя и гнева крикнул Харальд. — Бегите, велите палить картечью в этих разбойников!
Олаф и Иоиль хотели броситься из комнаты, но Эдмунд остановил их жестом.
— Что ты делаешь! Ведь они от нас уйдут! — упрекнул его старый герцог.
— Отец, — возразил внушительным тоном Эдмунд, — при этом изверге находятся пятьсот неповинных человек. Наша месть да не коснется их! Наконец, он даже не достоин того, чтобы умереть от пули при взрыве картечи: такая смерть для него слишком почетна.
Все более и более воодушевляясь, молодой человек продолжал с пылающим лицом:
— Не правда ли, Иоиль, ведь он стоял там поодаль, с закрытым лицом?.. О, как только я вспомню, что наша бедная Леонора опустилась перед ним на колени, умоляя пощадить ее детей!.. Нет, он должен умереть жестокой, медленной смертью… нужно довести его до того, чтобы он сам умолял нас пресечь поскорее нить его жизни… Боже мой! Что со мной делается?! Я положительно схожу с ума!.. Ведь я видел, как этот изверг вырвал у матери из рук ее полугодовалого ребенка и кинул его у нее же на глазах в отверстую пучину!.. Я это видел — и ничего не мог сделать для спасения несчастных жертв!
— Как!.. Вы это знаете? — удивился Иоиль.
— Мы прятались на острове Бедлоэ, — отвечал, рыдая, Эдмунд. — Нас было только трое, а против нас…
— Шестьдесят человек экипажа, — пояснил Иоиль.
— Отец, — спросил Эдмунд, немного успокоившись после слез, — согласен ли ты доверить своим сыновьям дело отмщения?
— Согласен! — мрачным тоном произнес старик. — Отомстите за свою сестру, за ее несчастного мужа, за их детей… Отомстите за наше семейное горе: это ваш первый и самый священный долг.
— И мой также: нас теперь трое! — прозвучал вдруг чей-то молодой голос.
С этими словами из башни во внутренний двор, где происходила эта сцена, выбежал Ингольф и бросился к ногам старого герцога.
Из комнаты Розевеля он слышал все разговоры и, не внимая никаким доводам старца, в последнюю минуту не в силах был себя сдержать.
— Ингольф! — воскликнули в один голос все трое — Черный герцог и оба его сына.
Их удивление было безмерно.
— Я не Ингольф, — возразил капитан, — я Фредерик Бьёрн, возвращающийся в родной дом после двадцатипятилетнего отсутствия.
— Фредерик!.. — пролепетал старый герцог. — Какой Фредерик? Кто это сказал — Фредерик Бьёрн? Где он?
— Фредерик Бьёрн — я, — повторил капитан. — О мой отец, узнайте же своего сына!
Он проворно расстегнулся и обнажил свою грудь. Все сейчас же увидели на ней неизгладимое Бьёрновское клеймо. Для герцога это клеймо было несомненным, неопровержимым доказательством.
— Sursum corda! — вслух прочли Олаф и Эдмунд и разом вскричали: — Брат!.. Брат!..
— Обними же меня, сын мой! — протянул к нему руки герцог.
При этих словах капитан почувствовал такое сильное волнение, что покачнулся и едва не упал, но тут подбежали Эдмунд с Олафом и подхватили его. Так, поддерживаемый своими братьями, Фредерик Бьёрн и получил от отца первый поцелуй.
Очищенный отцовским объятием, Фредерик Бьёрн разом освободился от тяготевшего над ним мрачного прошлого. Пират Ингольф, он же капитан Вельзевул, перестал существовать; вместо него явился старший сын герцога Норландского — Фредерик Бьёрн, принц Розольфский.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА КОЛЛИНГВУДА, напуганного Иоилем, из старого замка под начальством самого Харальда выступил отряд из двадцати пяти человек на выручку Гуттора и Грундвига, осажденных в Сигурдовой башне бандитами, которых Надод отправил в ског еще до прибытия «Ральфа» в Розольфсе. Красноглазый надеялся, что эти бандиты застигнут Олафа и Эдмунда на охоте и что он, таким образом, избавится от молодых Бьёрнов еще прежде, чем будет совершено нападение на замок. С устранением двух таких сильных противников задача Надода значительно облегчалась, так как уже одно горе старого герцога о погибших сыновьях могло сломить его энергию и лишить нравственных сил, необходимых для защиты замка.
Могло также случиться и то, что бандиты встретили бы в скоге почти весь наличный гарнизон замка, тем более что Анкарстрем был страстный любитель большой охоты. Да оно, наверное, так бы и случилось, если бы события, быстро происшедшие одно за другим, не исключили тем самым у розольфцев всякую мысль о развлечениях. Рассчитывая на благоприятные обстоятельства, Надод составил адский план, который легко мог удаться благодаря превосходному знанию Красноглазым всех местных условий. Вот почему он и сказал в тот вечер Ингольфу, что ему, то есть Надоду, быть может, даже и не понадобится содействие «капитана Вельзевула». Он был уверен в успехе, так как поручил все дело Торнвальду, который прежде служил у Бьёрнов пастухом и подал ему коварную идею. Весь расчет, таким образом, был основан на предположении, что розольфцы устроят большую охоту и сборным пунктом, как обычно, назначат Сигурдову башню. Надод был заранее уверен, что весь охотничий кортеж, включая собак, погибнет в скоге так же бесследно, как погибают в океане корабли.
Однако такой случай, как видит читатель, не представился. Олаф и Эдмунд в это время не охотились, а плавали по морю на своей яхте «Сусанна». Зато когда из-за неожиданного прихода англичан все планы Надода, казалось, готовы были рухнуть, Гуттору и Грундвигу пришла несчастная мысль уйти в Сигурдову башню, а это привлекало в ског именно тех людей, которым Надод готовил страшную гибель.
Весь вопрос заключался теперь в том, достаточно ли знакомы «Грабители» с планом Надода, чтобы действовать самостоятельно, не дожидаясь приказаний, которых пленный вождь бандитов, разумеется, не мог им дать.
Мы оставили «Грабителей» в ту минуту, когда внезапный дождь залил костер, который они развели у дверей осажденной ими башни, после того как Гуттор сбросил с вышки одного из бандитов. При самом начале осады их увидел один розольфский псарь, посланный выслеживать диких оленей, и поспешил в замок уведомить герцога.
Исчезновение Гуттора и Грундвига сначала только удивило герцога и его сыновей, но по мере того, как проходило время, их удивление сменилось сильнейшим беспокойством. Они уже хотели послать в ског людей на поиски пропавших служителей, когда явился псарь и доложил, что он видел у Сигурдовой башни. Подробностей псарь не мог сообщить никаких, однако он успел заметить, что осаждающие вооружены абордажными саблями, но огнестрельного оружия, по-видимому, у них нет. Надод действительно не дал им ни ружей, ни пистолетов, желая, чтобы они всячески избегали столкновения с розольфцами и лишь исполняли то, что им специально было поручено.
Капитан Ингольф, которого мы с этих пор будем называть Фредериком Бьёрном, вспомнил, что Надод высадил на Нордкапе отряд бандитов, и объяснил отцу всю суть дела.
— Гуттор и Грундвиг, — сказал он, — очевидно, узнали бандита, когда он сошел с корабля, и пустились за ним в погоню, а он заманил их в ског, где нашел своих товарищей. Подавленные численным превосходством, ваши верные слуги заперлись в башне — теперь это для меня ясно как день.
Читатель видит, что Фредерик Бьёрн ошибался лишь относительно подробностей, но что в общем его объяснение было совершенно верно.
Во всяком случае, Гуттора и Грундвига необходимо было как можно скорее выручать.
Все уже было готово к выступлению, когда к Фредерику Бьёрну подошел Иоиль.
— А ваши матросы, господин капитан? — спросил он. — Насчет них какое же будет ваше решение?
— Ах, да! — воскликнул Фредерик Бьёрн, — я о них и забыл!.. Что с ними сталось? Где они?
Иоиль описал капитану бегство пленников и абордаж фрегата.
Черный герцог не мог удержаться, чтобы не похвалить их беспримерное мужество.
— Молодцы! — произнес он. — Право, молодцы!
— Да, мой отец, экипаж был у меня отборный, — проговорил Фредерик и невольно вздохнул.
Герцог понял все и с доброй улыбкой заметил сыну:
— Разве ты думаешь, что те, которые верой и правдой служили капитану Ингольфу, потеряют все свои хорошие качества, когда перейдут на службу к Фредерику Бьёрну?
— Отец! — вскричал молодой человек, не помня себя от радости.
— У нас враги довольно сильные, тебе это лучше, чем кому-нибудь, известно, — продолжал, коварно улыбаясь, старик, — и потому нам не приходится пренебрегать такими храбрыми защитниками.
Иоиль в немногих словах досказал конец истории и сообщил, что Альтенс, взяв курс на юг, чтобы сбить англичан с толку, намерен был затем крейсировать близ берегов и выслать лодку для капитана. Лодка эта, вероятно, уже дожидается Ингольфа.
— Поезжай к ним, сын мой, — напутствовал Фредерика старый герцог. — Негодяй Коллингвуд, наверное, поторопится уйти, и тебе сегодня же вечером можно будет вернуться в Розольфсе.
— Отец! Разве мое место не при вас в минуту опасности?
— Нас много, мой сын, и мы хорошо вооружены. Это дает нам огромное преимущество над бандитами, у которых ружей нет. Ступай, милый сын, не бойся. Ты не должен покидать товарищей в критическую минуту.
Сердце капитана сжималось от тоскливого предчувствия. Он неохотно уступил настояниям отца и ушел, попросив братьев ревниво оберегать жизнь почтенного старца.
Несколько минут спустя Фредерик Бьёрн и Иоиль уже сидели на конях и мчались к берегу, а отряд Харальда, тоже верхом на конях, спешил в ског, к Сигурдовой башне.
Не проехав и четверти мили, всадники услыхали позади себя знакомое рычанье. То был друг Фриц, обычный спутник Олафа и Эдмунда во время охоты в скоге. Видя, что все о нем забыли, медведь сорвался с цепи и, весело подпрыгивая и ворча, пустился следом за своими хозяевами.
Между тем осаждающие, несмотря на неудачу, постигшую их намерение поджечь дверь Сигурдовой башни, не отказывались от мысли овладеть Гуттором и Грундвигом и освободить Надода Красноглазого.
Однако злодей, видя, что осада все еще продолжается, начинал мало-помалу утрачивать свою самоуверенность. Он понимал, что каждая лишняя минута увеличивает шансы его противников. Кроме того, он окончательно разочаровался в ловкости своих сторонников, которые до сих пор не сообразили дать ему как-нибудь знать, исполнены ли его приказания.
Вдруг он вздрогнул всем телом, услыхав через бойницу отрывок разговора между двумя из осаждающих:
— И чего ждут? — говорил один. — Несколько фунтов пороху подложить — и дверь разлетится вдребезги.
— Ты разве забыл, что Торнвальд уже израсходовал весь порох на главное дело? — отвечал другой.
— Почему же не взять оттуда обратно, сколько нужно? Ведь то дело все равно не выгорело?
— Кто тебе сказал, что оно окончательно оставлено? Седжвик, принявший начальство после ухода Торнвальда, полагает, что дело непременно должно выгореть, и даже велел прекратить собирание хвороста для костра. Мы будем только сторожить башню, ничего пока не предпринимая, а если к вечеру розольфцы сюда не соберутся, то уж это будет черт знает что за несчастье для нас.
Затем Надод слышал, как бросили на землю охапку хвороста, после чего разговаривающие удалились.
Если бы Грундвиг, оставшийся при пленнике один, так как Гуттор беспрестанно поднимался на башню обозревать окрестность, — если бы, говорим мы, Грундвиг взглянул в эту минуту на пленника, он прочел бы на его лице самую злобную радость, которая не преминула бы навести его на размышления.
— Все ничего! — сказал, возвращаясь с вышки, Гуттор. — Я, по правде сказать, рассчитывал, что нас скорее хватятся и будут отыскивать… Эти негодяи не хотят больше раскладывать костер. Их старший приказал, чтобы они перестали носить хворост, и сосредоточил весь отряд шагах в ста отсюда. Они о чем-то советуются; должно быть, что-нибудь особенно скверное замышляют против нас… Если это еще долго будет продолжаться, то я даю тебе слово, что сверну Надоду шею и сделаю вылазку.
— Вот и отлично, — заметил Грундвиг. — Ты будешь авангард, я арьергард, а в центре… в центре будет то расстояние, какое окажется между нами.
— Смейся, сколько хочешь, но, по-моему, это просто унизительно — подвергаться осаде от всяких бродяг, у которых даже огнестрельного оружия нет.
— А у нас разве есть оно, Гуттор?.. Ну, да это все бы ничего; будь я такой же силач, как ты, я бы согласился на твое предложение, но ведь дело в том, что ты очутишься буквально один против всех… Разве это не сумасшествие будет?
— Поверь, я этой дубиной положу на месте одним ударом человек пять или шесть, а они не…
Богатырь замолчал. Вдали послышался звук рога.
— Это они! — радостно вскричал он. — Это Гаттор трубит!
Он бросился наверх и почти сейчас же спустился обратно.
— Они и есть! — подтвердил он. — Герцог с сыновьями, и при них двадцать пять или тридцать всадников… Как тебе покажется? Все осаждающие попятились, ни одного не видать.
— Они не трусы, Гуттор, — заметил Грундвиг, качая головой, — тут какая-нибудь загвоздка.
Надод был вне себя от радости, которая выражалась у него отвратительными гримасами, так что лицо его казалось еще противнее, чем всегда.
Десять минут спустя дверь башни отворилась. Вошел герцог и с ним два его сына, Олаф и Эдмунд.
Смерть Гленноора опечалила герцога. Он в грустном раздумье остановился над трупом своего старого слуги, как вдруг услыхал сзади себя голос и обернулся. Увидав Надода, Харальд невольно попятился, почувствовав вдруг крайнее отвращение.
— Герцог Норландский, — говорил негодяй, — имей же мужество взглянуть на дело рук своих. Этот человек умер, но он не страдает больше, тогда как я по твоей милости двадцать лет терплю ужасные мучения, которых и описать нельзя.
— Кто ты такой? — спросил, видимо смущаясь, герцог.
— Я Надод, твой бывший крепостной, по прозванию Красноглазый. Из-за твоей жестокости я сделался существом, внушающим отвращение всякому, кто на меня ни посмотрит. Узнаешь ли ты меня?
Все бросились к бандиту, чтобы заставить его замолчать, но Харальд жестом отстранил их. Сын был ему возвращен, и теперь в сердце герцога было место лишь для сострадания и прощения. Надода он после наказания ни разу не видел и был чрезвычайно взволнован последствиями своего приговора.
— Назад, холопы! — крикнул Надод. — Не мешайте осужденному на смерть поговорить со своим палачом: это его неотъемлемое право.
— Кто тебе сказал, что ты осужден на смерть? — промолвил герцог.
— Разве ты не видишь, как твои холопы крепко связали меня? Даже веревки в тело впились.
— Развяжите его! — приказал герцог.
— Ваша светлость, не делайте этого! — взмолился подошедший Грундвиг. — Он собирался ограбить замок, а нас всех перерезать.
— Я хотел отомстить за себя, за свою мать, умершую от горя и нищеты.
— Развяжите его! — повторил герцог тоном, не допускающим возражений.
— Ваша светлость!.. Герцог мой дорогой! — возражал Грундвиг. — Ведь он замешан в убийстве нашей…
Герцог не слушал. Он был занят своими собственными мыслями и бормотал про себя:
— Сын мне возвращен… Довольно крови пролито… Не надо больше… Нынешний день да будет днем прощения…
Так как никто не спешил повиноваться, то он сам разрезал веревки, которыми связан был пленник.
Надод с удивлением поглядел на Харальда. При всей своей черствости злодей был тронут таким великодушием, но только на одну минуту. Прежняя злоба сейчас же вернулась к нему во всей своей силе.
О своем собственном преступлении злодей не думал, а между тем что может быть ужаснее — похитить у отца с матерью их любимого сына? Он не подумал о том, как старик почти четверть века оплакивал своего погибшего первенца.
Харальд вырвал листок из записной книжки, написал на нем несколько строк и отдал Надоду.
— Возьми вот это и уходи… Да поскорее, а то я не ручаюсь за своих людей. Постарайся сделаться честным человеком.
Красноглазый прочитал:
Банкирскому дому Рост и Мейер, во Франкфурте.
По предъявлении извольте заплатить немедленно сто тысяч ливров.
Надод был озадачен, но через миг ненависть вспыхнула в нем еще сильнее. Он с презрением бросил бумажку на пол и выбежал вон.
Гуттор бросился было за ним.
— Ни с места! — прикрикнул на него герцог.
С минуту богатырь постоял в нерешительности. В первый раз в жизни он готов был возмутиться, но Харальд пристально устремил на него свой холодный и ясный взгляд, и кончилось тем, что Гуттор покорился. Он пошел к Грундвигу, сердито бормоча:
— Попадись он мне только лицом к лицу!.. Герцог с ума сошел. Быть теперь беде, уж я вижу…
Черный герцог медленно окинул взглядом всех присутствующих. Ни в ком, не исключая и сыновей своих, не встретил он одобрения своему поступку.
С СИГУРДОВОЙ БАШНИ ОТКРЫВАЛСЯ великолепный вид на окрестности. Не желая порицать отца, Эдмунд медленно поднялся по лестнице, чтобы там, наверху, хоть немного успокоиться, созерцая величественную панораму. Слева сверкала ровная темно-зеленая гладь спокойного в эту минуту моря, а направо отливала изумрудами зеленая равнина скога. Надо всем этим синело необъятное небо, по которому заходящее солнце разливало золотисто-розовый свет. По всему своду тянулась широкая радуга, символ мира и успокоения. Один конец ее, казалось, затирался в высокие ледники Лапландии, а другой погружался в успокоенный океан — там, где он сливался с небом.
К Эдмунду мало-помалу присоединились на башне все прочие; только Олаф остался с отцом, который сидел в кресле и мечтал, подперев голову руками. По примеру отца молодой человек собирался отдаться опасной дреме.
Чья это тень появилась вдруг под портиком башни, собираясь войти туда и оглядываясь по сторонам рысьими глазами? Вот она, нагнувшись, крадется вдоль стены, точно дикий зверь, готовый броситься на добычу… Вот она внезапно выпрямилась…
Негодяй Надод! Что тебе надобно?..
В один прыжок очутился он возле Черного герцога и ударом топора рассек ему голову. Герцог упал, даже не вскрикнув.
Олаф вскочил, удивленно и растерянно озираясь кругом. Он не успел позвать на помощь и сам упал рядом с отцом бездыханной массой.
Наверху никто ничего не слыхал.
— Вот и два! — прорычал Красноглазый, обходя залу, словно тигр, отыскивающий, не будет ли для него новой добычи.
Не найдя ничего, он бросил свой окровавленный топор, выбежал из башни, отвязал лошадь Харальда, вскочил на нее и вихрем помчался в ског.
С террасы на башне раздался страшный крик. Все бывшие там вперегонки кинулись вниз по лестнице.
Из всех окрестных кустов повыскакивали люди, отвязали розольфских лошадей и, сев верхом, помчались вслед за своим атаманом.
Первые прибежавшие в залу подняли отчаянный крик, острой болью отозвавшийся в сердцах тех, которые еще не успели сойти с вышки. А спустившись, они остановились, как вкопанные.
— Отец! Бедный мой отец! — вскричал Эдмунд, бросаясь на труп Харальда.
Грундвиг встал на колени перед телом Олафа… Хриплое рыдание вырвалось из груди Гуттора. На великана было страшно смотреть: дико ворочая глазами, он озирался во все стороны, ища, кого бы раздавить, кого бы стереть в порошок.
Вдали раздался треск вроде ружейной пальбы и продолжался минут пять, но никто не обратил на это внимания.
Пробовали вернуть несчастные жертвы к жизни, подняли их, положили на стол. Тем временем над розольфцами собиралась страшная беда: им грозила неминуемая, неотвратимая гибель.
Но кто мог ее предвидеть? Кто в эту минуту думал о себе? Все находившиеся в зале рыдали, оплакивая Харальда и Олафа.
Гуттор хотел было погнаться за убегающими злодеями, но скоро вернулся обратно в залу, понурив голову. Негодяи были уже далеко.
Вдруг вдали послышался неопределенный, смутный гул, похожий на плеск прибоя во время затишья на море.
Гул постепенно усиливался, становясь похожим на рев. Присутствующие вздрогнули. Среди всеобщей тишины кто-то громко сказал:
— Это лемминги!.. Мы погибли!..
Остававшиеся до этого времени на вышке поспешно сбежали оттуда вниз, крича:
— Запирайте дверь!.. Запирайте дверь!
Они увидели в скоге двигающуюся темную массу, похожую на колеблющийся вал наводнения. Этот вал занял собой всю равнину, насколько ее можно было окинуть взглядом, и стремился к башне.
Это были лемминги. Это было живое наводнение, в сто раз опаснейшее, чем вода, потому что это наводнение ничем, кроме огня, нельзя остановить, а мыслимо ли было поджечь со всех четырех концов весь огромный ског?
И кому было поджигать? Помощь в этом отношении могла бы прийти только извне, так как в башне с такой задачей справиться было нельзя.
Двадцать лет уже северные крысы спокойно жили под слоем мха и земли, двадцать лет они не совершали переселений, несмотря на страшное их размножение и на уменьшение средств к жизни. Но малейший внешний толчок и малейшая возня могли взволновать их и потревожить, и Харальд это знал, почему и не любил, чтобы его сыновья охотились близ Сигурдовой башни. Этих-то грызунов мстительный Надод и сделал орудием своей злобы.
По совету Торнвальда Надод велел заложить в скоге двести или триста небольших пороховых мин и соединить их все между собой фитилем. Стоило поджечь фитиль, чтобы в скоге последовал ряд взрывов и взбудоражил крыс.
Достаточно было, чтобы двинулась с места одна стая, — за ней должны были подняться и все остальные.
Как только раздался крик: «Запирайте дверь!», — Гуттор поспешно задвинул засовы. С этой стороны не было никакой опасности: дверь запиралась плотно. Наскоро заткнув, чем попало, отверстия бойниц, все бросились снова на вышку поглядеть на ужасающее зрелище живой волны, со всех сторон надвигающейся на башню. Каждый помнил, как во время последнего нашествия леммингов погибали целые деревни: крысы безжалостно уничтожали и людей, и животных…
Первые прибежавшие на вышку в один голос вскрикнули от ужаса. Неровные камни старой башни предоставляли крысам множество опорных пунктов для того, чтобы ползти вверх.
Вот они влезли и уже покрыли сплошным мехом весь нижний этаж. Глаза страшных маленьких хищников горели, как миллионы искр, а щелканье их челюстей из-за их многочисленности производило громкий и зловещий шум.
Каждый понял всю неизмеримость опасности: если крысы ворвутся в башню, то от них не спасется ни один человек. Все погибнут ужасной смертью: крысы впустят в них свои зубы, съедят, обгложут их живьем…
Это было ужасно и, что всего хуже, — почти неизбежно. На спасение не было надежды…
Каждый наскоро вооружался — и не саблями, а длинными шестами, принесенными из кладовой. Этими шестами можно было очищать стену от лезших на нее крыс. Гуттор взял на себя одного целую сторону башни.
Лемминги надвигались. Они миновали уже первый и второй этажи, тщетно попытавшись влезть в крепко запертые окна, добрались до третьего, и борьба началась.
Первое время защищаться было легко: при малейшем ударе шестом сбрасывались вниз целые ряды хищников. Но эти ряды сейчас же заменялись новыми рядами, и стены башни были сплошь покрыты крысами до того самого места, до которого доставали спускаемые с вышки шесты. Лемминги лезли на башню с ожесточением. Теперь они видели перед собой упорных противников, и это озлобляло их еще больше.
Такое положение сохранялось в течение нескольких часов без малейшей перемены в чью-либо пользу. Впрочем, осажденные начинали уже уставать, и их надежда на благополучный исход все более и более ослабевала. Они тоскливо переглядывались между собой, чувствуя, что им уже недолго осталось жить.
С самого начала нападения грызунов друг Фриц в крайнем испуге убежал в замок, и осажденные надеялись, что возвращение его поднимет там тревогу. Но кто же догадается созвать вассалов и двинуть их на помощь осажденным? Ведь в замке не осталось никого из начальствующих и даже из сколько-нибудь догадливых лиц. Кто же догадается поджечь ског?
Надежда на это была так слаба, что лучше уж было совсем не надеяться.
Так прошел день, а к вечеру осажденными овладело глубокое, безмолвное отчаяние, которое невозможно описать словами.
Наступила минута, когда все окончательно выбились из сил, кроме Гуттора, который мог держаться на своем посту.
— Держитесь, не уступайте, — сказал он Эдмунду и Грундвигу, — я вас спасу.
Отекшие, окостеневшие руки защитников башни отказывались служить. Несчастные розольфцы бросили защищаться, и миллионы крыс наконец ворвались в башню. Эти маленькие, злобные создания вышли победителями в борьбе.
Настала темная ночь, в тишине которой раздавались стоны и вопли несчастных жертв.
Надод за себя отомстил!
Когда на следующий день явился Фредерик Бьёрн во главе своих моряков и собранных вассалов замка и, зажегши степь, прогнал леммингов, он прямо побежал в Сигурдову башню, даже не дожидаясь, чтобы земля остыла после пожара.
Еще издали он увидал на вершине башни странное зрелище.
На самом верху флагштока башни висела какая-то большая бесформенная масса, напоминавшая тела казненных людей.
Старший в роде Бьёрнов подбежал и среди ужасного бедствия, обрушившегося на его голову, нашел некоторое утешение: его брат Эдмунд был жив, привязанный к флагштоку.
Богатырь Гуттор, когда увидел, что больше нет никакой надежды отразить нападение крыс, взял Эдмунда на свои могучие плечи и влез на флагшток, крепко привязав юношу к самой верхушке. Потом он проделал то же самое с Грундвигом и наконец повис на флагштоке сам, все время притягиваясь на руках. В таком положении он пробыл до утра, пока пожар не очистил ског от леммингов.
Таким образом в этих трагических обстоятельствах Гуттор обнаружил во всем блеске свою необычайную, сверхъестественную мускульную силу.
Эдмунд был в обмороке, но его скоро удалось привести в чувство.
По какой-то странной случайности трупы Харальда и Олафа, лежавшие на столе в зале нижнего этажа, не были съедены леммингами.
Бывший пират не пролил ни одной слезы. Он ощущал внутри себя какой-то страшный жар, который его поддерживал и ободрял. Он простер руку над телами брата и отца и глухим голосом произнес:
— Спите мирно, благородные жертвы! Я устрою вам кровавую тризну. В этом клянется вам сам капитан Вельзевул!..
Анкарстрем уехал из замка еще накануне этих событий, а две недели спустя король шведский Густав III пал от его руки во время придворного маскарада.
Сейм по первому голосованию предложил корону старшему сыну герцога Норландского.
История Фредерика Бьёрна, бывшего пирата Ингольфа, сделалась известна всем шведам. По всей Швеции ходил рассказ о том, как старый Розевель под видом привидения спас приговоренного к казни Ингольфа через потайную дверь и как тот же старик, похожий на мумию, открыл тождество между Ингольфом и старшим сыном Черного герцога. Читатели, конечно, не забыли ту патетическую сцену, когда Розевель показал Ингольфу печать с гербом Бьёрнов и их девизом Sursum corda.
Когда послы от сейма явились в замок Розольфсе и сообщили Фредерику, что его зовут на престол, молодой герцог Норландский дал следующий ответ:
— Моя жизнь мне уже не принадлежит. Я дал клятву отомстить за своих убитых родственников и отыскать в полярных льдах останки моего дяди Магнуса. Но ты, дорогой Эдмунд…
— Я хочу быть подле тебя и помогать тебе, — отвечал молодой человек.
— Разлетелись прахом все мечты покойного герцога! — прошептал Грундвиг.
Слеза набежала на ресницы старого розольфца. Он смахнул ее и тихо-тихо сказал, так что лишь один Гуттор мог расслышать:
— Над старым замком носится веяние смерти. Знаешь, Гуттор, я боюсь, что скоро нам придется навеки запереть семейный склеп Бьёрнов, надписать на камне: «Здесь покоится прах последнего в роде».
Некоторое время спустя сейм провозгласил французского генерала Карла Бернадота наследником престола Сигурдов, Бьёрнов и Ваза.
Густав III — король Швеции в 1771–1792 гг.
Хабеас Корпус акт — английский закон 1679 г. о неприкосновенности личности и политических правах граждан.
Арматор — лицо, за свой счет снаряжающее судно.
Куттер — маленькое одномачтовое судно.
Солиситор — поверенный, правозаступник.
В 911 г. скандинавский вождь Роллон (Ролло) с дружиной получил от французского короля Карла Простоватого в ленное владение область в устье р. Сены, названную герцогством Нормандским.
В 1397 г. в южношведском городе Кальмаре было достигнуто соглашение о династическом и военно-политическом объединении (унии) Дании, Швеции и Норвегии. Первенство в унии имела Дания, как самая населенная и богатая из трех стран. Кальмарская уния просуществовала до 1523 г.
Людовик IX Святой — король Франции в 1226–1270 гг.
Адольф-Фридрих (1710–1771) из голштейн-готторпской династии был избран на риксдаге 1743 г. наследником бездетного короля Фредрика I и вступил на престол в 1751 г. под именем Адольфа-Фредрика.
Леда — в греческой мифологии дочь царя Фестия из Этолии, сочетавшаяся с Зевсом в образе лебедя.