Слава Говарда росла с каждым днем, и, будь у него больше любви и предрасположенности к жизни среди детей природы, он мог бы прожить здесь в мире и благоденствии до конца своих дней. Однако он каждый божий день думал об отъезде. Самые разнообразные мысли относительно Доббса и Куртина приходили ему в голову: сдадут ли они, как положено, его добро и вообще — как они добрались до железной дороги? Он утешался тем, что сам им ничем помочь не в состоянии и вынужден всецело положиться на их ловкость и честность.
Однажды утром в селение прискакал индеец и принялся расспрашивать, где живет знаменитый доктор. Сначала он переговорил с хозяином первого дома, куда постучался, а потом они вместе пошли к Говарду.
Местный индеец сказал:
— Сеньор, вот человек из одной деревни, что по ту сторону горы. Ему хочется рассказать вам одну историю.
Индеец уселся, свернул себе сигарету, закурил и приступил к рассказу:
— Ласаро был в лесу, выжигал древесный уголь. Он у нас угольщик. Было это ранним утром. Тут он увидел что-то ползущее по земле. А когда присмотрелся, понял, что это ползет белый человек, вот кто. Он был весь в крови и совсем уже не мог ползти. Ласаро дал ему напиться. Потом бросил свои уголья, как есть, посадил белого человека на своего осла и привез в свою деревню.
Когда он положил его дома на мат, тот был мертв. Но тут в дом зашел сосед, осмотрел белого и сказал: «Он не совсем еще мертв. Он просто очень болен или очень ослабел. Пусть Филомено скачет к белому чудо-доктору, потому что у Филомено есть лошадь, а на осле туда скоро не доберешься».
Филомено — это я, сеньор. У меня быстроногая хорошая лошадь. Я прискакал к вам. Вы сможете помочь больному белому человеку, только если сразу же поедете со мной.
— А как выглядит этот белый человек? — спросил Говард.
Филомено описал его настолько подробно, будто стоял рядом с ним, и Говард понял, что речь идет о Куртине.
Он без промедлений собрался в путь. Его хозяин и трое других отправились вместе с ними.
Скакать пришлось долго, дорога оказалась весьма утомительной. Когда они прибыли на место, Куртин уже понемногу приходил в себя и крайняя опасность миновала. Жителям деревни, ухаживающим за ним, он объяснил как можно короче, что по дороге в город в него стреляли — а кто, он не знает. Куртин не хотел, чтобы они бросились бы в погоню за Доббсом и сдали его в полицию — тогда бы все пропало.
— Этот грязный тип хладнокровно выстрелил в меня, — сказал Куртин Говарду, — потому что я отказался разделить с ним твое добро. Он все устроил так, будто вынужден был обороняться. Но я-то сразу понял, куда ветер дует. Я, конечно, мог бы сразу согласиться с разделом твоего имущества, а потом в городе навести в делах порядок. А что, если бы ты догнал нас раньше? Поверил бы ты, что я не собирался тебя обмануть? Скорее всего не поверил бы, что я согласился на раздел для вида… Он влепил мне пулю в левый бок и оставил подыхать в лесу. Но у меня два пулевых ранения, а я помню только об одном выстреле… Знаешь, временами я думаю, что этот мерзавец вернулся потом, когда я уже был без сознания, и влепил мне вторую, чтобы довести хорошее дело до самого конца.
— Значит, этот парень все присвоил? — спросил Говард.
— Вот именно.
Старик на некоторое время задумался. А потом проговорил:
— Вообще-то сволочью он не был. Я считаю, скорее он был честным парнем. Плохо, что случай заставил вас остаться один на один. Это дьявольски сильное искушение — при таком количестве золота идти целыми днями по темным тропинкам глухого леса и знать, что рядом всего один человек! Этот темный лес подстрекает и подзуживает, орет и шепчет без конца: «Я никому не проболтаюсь, такого случая у тебя больше не будет, а я буду нем, как гробница!» Будь я ваших лет, не знаю, сколько дней я сопротивлялся бы такому соблазну. Ведь дело всего лишь в секунде, в одной-единственной секунде, в ней одной. А прикинь-ка, сколько таких секунд в сутках, в двадцати четырех часах. Одна секунда — и все понятия молниеносно сместились, и, прежде чем эти понятия станут на свои места, кто-то уже выстрелил. И тогда обратного пути нет, сделанного не переделаешь.
— У этой сволочи совести нет, вот и все, — сказал Куртин.
— Совести у него столько же, сколько у нас всех. Когда неоткуда ждать обвинителя, она молчит, как пустая бутылка из-под виски, которая валяется в пыльном углу. Совесть оживает, когда ее чем-то растревожишь, растормошишь, запугаешь. На это и существуют каторжные тюрьмы, палачи, ад небесный. Есть совесть у наших поставщиков оружия, которые набивали мошну, помогая уничтожать народы Европы? А была ли совесть у мистера Вильсона, который позволил убить пятьдесят тысяч наших парней, потому что Уолл-стрит опасался за свои денежки, а фабриканты оружия не желали упускать еще более выгодных заказов? Что-то мне ничего об их совести слышать не доводилось. Нам одним, мелочи пузатой, полагается иметь совесть, остальным она ни к чему. Вот сейчас, когда наш приятель Доббс узнает, что он сделал всего полдела, совесть его оживет. Нет, милый друг, ты насчет совести брось, я в такие игры не играю. Я в нее не верю. Нам теперь об одном позаботиться надо: отнять у него то, что по праву принадлежит тебе и мне.
И когда Говард объяснял своим хозяевам, что должен теперь заняться поисками каравана — Куртин-то болен! — индейцы с его отъездом согласились, хотя столь скорая разлука их сильно огорчила.
На другое утро Говард был готов к отъезду. Но друзья-индейцы одного его не отпускали. Они решили сопровождать Говарда до самого города, чтобы его не постигла судьба Куртина. И все оседлали своих лошадей.
Они успели доскакать только до ближайшей деревни, как встретились с индейцами, которых возглавлял алькальд, — те как раз сегодня собирались вернуть Говарду его вещи и ослов.
— А где же сеньор Доббс, американец, который вел этот караван в Дурнаго? — спросил Говард, оглядев всю группу и не обнаружив Доббса.
— Он убит, — спокойно сказал алькальд.
— Убит? Как же? — чисто механически спросил Говард.
— Тремя бандитами, которых вчера арестовали солдаты.
Говард поглядел на тюки, и они показались ему подозрительно съежившимися. Бросившись к одному из ослов, разрезал свой тюк. Шкуры на месте все до одной, а мешочков нет.
— Нам нужно догнать бандитов! — воскликнул он. — Я должен кое о чем их расспросить!
Сопровождавшие его индейцы были с этим согласны. Караван направили в ту деревню, где лежал Куртин. А все остальные поскакали вдогонку за солдатами и уже на следующий день догнали их.
Алькальд представил офицеру Говарда как полноправного хозяина ослов и тюков, и Говард без всяких проволочек получил разрешение допросить бандитов. Как они убили Доббса, его не интересовало — алькальд достаточно подробно все объяснил. Он хотел лишь узнать, где мешочки.
— Мешочки? — переспросил Мигель. — Ах да, эти маленькие мешочки… мы их все высыпали! В них был один песок, чтобы шкуры весили потяжелее.
— И где же вы высыпали мешочки? — поинтересовался Говард.
Мигель рассмеялся:
— Откуда я знаю! Где-то в кустах. Один мешочек здесь, другой там. Темно было. И той же ночью мы пошли дальше, чтобы успеть на поезд. И никаких зарубок не оставили, где их высыпали. Песка везде хватает. Нагнитесь и возьмите. А если вам нужен тот самый песок — может, вы где пробы брали, — то сомневаюсь, что вы найдете на том месте хоть песчинку. Позапрошлой ночью дул страшный ветер. И даже если бы я точно помнил, где мы эти мешочки опорожнили, — он все сдул. За одну-единственную пачку табака я сказал бы вам, где это было. Но я не помню, так что даже на табачок не заработаю.
Говард не знал, что и сказать. Все, что он передумал и перечувствовал за одну эту последнюю минуту, вызвало у него такой неистовый хохот, что все солдаты и индейцы просто вынуждены были рассмеяться, хотя и не понимали, над чем смеются, в чем соль шутки. Но Говард смеялся настолько искренне, от всей души, что заразил своим весельем всех. Он швырнул бандитам пачку табака, поблагодарил офицера, попрощался с ним и вместе со своими друзьями повернул обратно…
— Все в порядке, мой друг! — сказал Говард, присаживаясь на край кошмы, на которой лежал Куртин. — Золото вернулось туда, откуда ушло. Эти великолепные подонки приняли его за обыкновенный песок — мы, мол, собирались обмануть в городе скупщиков шкур при взвешивании и потому положили песок в шкуры. И эти бараны все наше золото высыпали. А где, не помнят — темно было. Об остальном позаботился позапрошлой ночью ураган. Весь металл, из-за которого мы промытарились десять месяцев, мы могли бы вернуть за пачку табака, но увы…
И он опять расхохотался, да так, что пришлось даже согнуться — живот заболел.
— Никак не возьму в толк, как ты можешь еще смеяться? — проговорил Куртин с обидой в голосе.
— А я не понимаю тебя, — сказал Говард и рассмеялся еще раскатистее. — Если ты при таком повороте дела не хохочешь так, что чуть не лопнешь, значит, ты не понимаешь, что такое хорошая шутка, — и тогда мне тебя жаль. Эта шутка, например, стоит десяти месяцев работы. И он снова рассмеялся, и по его щекам потекли слезы.
— Меня они здесь объявили чудо-доктором, — Говард не переставал смеяться, и в горле его булькало, — и на огромных пространствах я куда более знаменит, чем лучший врач Чикаго. В тебя дважды стреляли, ты дважды убит, а все еще жив, а наш добряк Доббс настолько потерял голову, что ему нечего и браться искать ее — без нее! А все из-за денег, которые принадлежат нам и которые находятся неизвестно где, и вдобавок стоят дешевле, чем пачка табака за тридцать пять сентаво.
И лишь теперь рассмеялся и Куртин. Хохот, похожий на рычанье, так и рвался из него, как все время перед этим из Говарда. Но старик прикрыл ему рот ладонью:
— Не так громко, старина, не то еще надорвешь легкое. А оно тебе пригодится, без него нам с тобой до Тампико не добраться. Насчет поезда… у нас ничего, наверное, не выйдет. Придется нам возвращаться верхом на осликах; остальных придется продать, чтобы нам, горе-миллионерам, купить на дорогу хотя бы какой-то еды…
— А вообще — как нам быть дальше? — спросил он Куртина несколько погодя. — Я вот о чем подумываю, а не остаться ли мне у них врачевателем навсегда? Мы могли бы заняться этим делом вместе с тобой. Одному мне все равно не справиться. Мне нужен помощник. А я тебе за это все мои рецепты завещаю. Они полезные, ты мне верь!
Говард вывернул все тюки и шкуры наизнанку и в одном из тюков обнаружил невысыпанные мешочки. Либо их не заметили, либо один из бандитов, присвоивших себе эти тюки, поленился развязать тюк, отложив это на потом, когда не будет такой спешки.
— Это нам хватит на… на что? — вслух размышлял Говард.
— С кино ничего не выйдет? — спросил Куртин.
— Нет, на это не хватит. Я вот что думаю… а как насчет маленького магазинчика деликатесов и консервов?
— Где? В Тампико? — Куртин даже приподнялся.