Я вспомнил, как в детстве в деревне меня клала на себя, голого, двоюродная сестрица моя. Тогда мне и в голову не могло прийти, что это называлось "иметь женщину". И какое же это было нестерпимое наслаждение!..
Я понимал тогда, что об этом никто не должен знать. Я понимал, что этого, конечно, нельзя делать, но от природы я был послушным. Тем более что меня не просили делать ничего ни страшного, ни болезненного.
Я понимал и молчал, когда сестрица просила меня, чтобы никто не знал и то, что она "примеряла" на себя и своего родного брата, моего двоюродного...
Но взрослым было не до нас. У них, у взрослых, в ту страшную войну, была одна жажда - жажда выжить! Когда было думать о детях! А для нас, для детей, с нами мог быть только тот, кто мог бы быть с нами всегда.
Но его-то и не было ни в общественной, ни в коммунистической морали!
Бога-то и не было в коммунистической морали...
Может, с тех времен во мне и зародилось это представление о "сексуальной удовлетворенности". Может, с тех времен во мне и зародилось это представление о счастье, о должном счастье?
Кто знает...
И как это ни странно, но писательство свое я скоро бросил. То ли оттого, что прочел, как Достоевский писал от своей "сексуальной неудовлетворенности"?
То ли оттого, что на одном поэтическом вечере встретил однажды ту черноволосую красавицу, влюбился в ее серые, с искоркой глаза...
* * *
Я оставил Зине с сыном двухкомнатную квартиру. Сердце холодит при мысли, что совершил тогда очередную свою подлость, как это теперь было очевидно.
Но тогда я этого не понимал. Улучшение жилищных условий предлагалось тогда либо всей семье, либо только молодоженам.
Я выбрал второе. Отец, мать и сестренка мои остались в той комнатушке на Воронцовском кирпичном заводе. Я же опять снимал комнату...
После долгого отсутствия я приехал на Ульяновскую улицу, чтобы повидаться с сыном. Зина растерялась - в квартире был Гость...
- Мама, откуда ты писаешь? - спросил сын, делая вид, что не замечает меня.
- Оттуда же, откуда и ты, - потупившись, ответила Зина.
- Я писаю из писули, - хитро улыбнулся Алеша.
- Значит, и я... - сказала Зина с запинкой.
- Твоя писуля может только какать! - уверенно возразил ей сын.
- Алеша, ну что ты говоришь какую-то чепуху? Как возьмешься говорить, не остановишь, - сказала она, смущенно обращаясь сразу ко всем...
- Я хочу погулять с Алешей, - сказал я.
- Да! Да! Конечно! - ответила, засуетившись, Зина и стала одевать сына.
* * *
В крохотном парке, на крохотном пятачке, я с сыном взял на прокат педальную машину. Алеша катался уже больше часа.
Надоело ему крутиться в тесноте, подумал я. Неплохо бы покататься по асфальту за пределами парка, по улице. Там так тихо, даже прохожих мало.
Сын на педальной машине как раз подъехал к воротам. Я подтолкнул его через порожек на асфальт...
- Гражданин, а вы куда? - услышал я. Быстро, словно подлетела, передо мной оказалась женщина в очках. - Нельзя! Куда вы? - Я видел ее желтые, увеличенные линзами глаза. Колкие, неспокойные, враждебные.
- По асфальту пусть покатается, неровно же здесь, - как можно спокойнее ответил я. - Вот, Алеша, тетя говорит, что нельзя, - повернулся я к сыну, чтобы отвести от себя, словно приставленное копье, ее взгляд.
- Папа, я уже накатался, - вылез из машины Алеша, он почувствовал мою уступчивость очкам. Это чувствовал я и сам, но от этого еще больше терялся.
- Ну пойдем, сдадим машину, - сказал я, успокоенный поведением сына.
- Накаталися и хотели взять домой! - хлестанула меня по спине издевка смотрительницы.
Я чувствовал себя словно нанизанным на что-то холодное, чего не вижу я, но что видят очки. Я хотел, но никак не мог освободиться от этого ощущения.
Хотел тревожно, нетерпеливо, одним махом соскользнуть с этого шампура.
Я поставил машину в ряд с другими - голубыми, зелеными, красными.
- Гражданин, как фамилия ваша? - услышал я опять скрипучий голос.
Очки стояли у двери, не входя в сарайчик.
- Моя? - переспросил я, обернувшись и опять удивляясь, почему поддаюсь дурацкой своей манере прикидываться. Сколько живу, а все никак не могу осознать, как это со мной делается... - Белкин, - назвал я фамилию из любимой повести Пушкина.
Я чувствовал себя теперь нанизанным на нитке, за которую дергают, тянут от двери. Это от ее глаз, нездоровых, неспокойных.
- По документам ее брали? - спросили очки от двери.
- Нет, под деньги, - ответила солидарным тоном женщина, которая выдавала нам машину.
- Накаталися и хотели взять домой!.. - не унимались очки.
- Да замолче вы! - выкрикнул я, спиной ощущая взгляды других желающих покататься, - Разве можно таким животным работать на детской площадке?
"Что эти, другие, подумают?"
Рассудок уговаривал, что зря это я, не так надо делать, не надо. Но мне не удалось угасить раздражение, оно все разгоралось.
- Конечно, хорошо, что я заметила, - сказали очки мне вслед...
* * *
Я вернулся с сыном часа через полтора. Зина сразу схватила сына и исчезла в другой комнате.
"Не хочет показывать свое раскрасневшееся, возбужденное от пережитых минут радости лицо", - подумал я, рассматривая Гостя.