Свежий ветер новых веяний оживил и искусство. Скульпторы и художники творили, будучи в плену не менявшихся веками строгих канонов, — и вдруг они словно впервые увидели прелесть окружающего мира. На фресках, найденных при раскопках развалин Ахетатона, почти нет традиционных батальных сцен с нелепо застывшими фигурками воинов и монументальным фараоном над ними. Вместо этого простые, будничные картины жизни, переданные с потрясающим реализмом: быки, мчащиеся в галопе; резвящиеся рыбы среди зарослей лотоса; стая уток над тихим озером.
Фараон считался земным воплощением божества. «Он выдвинут среди миллионов», — почтительно сообщали надписи на стенах гробниц и храмов. Имя фараона запрещалось вообще называть, как и имя бога, поэтому о нем всегда говорили только иносказательно: «Дом великий решил то-то и то-то…» Что бы ни сделал фараон, писцы повествовали об этом во множественном числе: «Они были» или «Они пошли».
Подходя к фараону, все падали ниц. Святотатством считалось даже поцеловать туфлю фараона — целовали только прах у его ног.
И вдруг Эхнатон требует, чтобы его изображали совсем по-иному: земным, простым человеком. И художники даже порой, похоже, впадают в натурализм, старательно подчеркивая, а не скрывая, как прежде, недостатки фигуры фараона. У него на всех портретах слабое, хилое тело, длинное, узкое лицо и тонкая шея, отвисший живот, впалая грудь. Он даже уродлив и не скрывает этого. И застаем мы его на этих изображениях не в парадных залах, а в обычной домашней обстановке.
Как потрясла меня в свое время и до сих пор стоит перед глазами небольшая фреска: Эхнатон со своей женой стоят у постели умирающей крошечной дочери! Он вовсе не фараон, а просто убитый горем отец; жена горько плачет, и Эхнатон, утешая, мягко положил ей на плечо руку…
А сколько человеческой красоты в знаменитом скульптурном портрете его жены Нефертити! Это поистине одно из величайших творений мирового искусства, такое же вечное и не стареющее, как строгие линии Парфенона и гениальные статуи Праксителя.
Но все это кончается так же резко, как и началось.
Умирает Эхнатон — и все его реформы затухают, словно дождевой ручей в песках пустыни. И начинается чехарда!
Эхнатона сменяет на троне его зять Сакара — и умирает загадочно быстрой смертью, чтобы уступить место Тутанхатону — тоже не то зятю, не то сводному брату покойного царя-еретика. Новому фараону всего двенадцать лет, и, конечно, жрецы легко прибирают его к рукам.
Столица снова возвращается в Фивы, а опустевший «Небосклон Атона» быстро заносят пески пустыни. Опять каменотесы исправляют памятные надписи на стенах и обелисках. Теперь они вырубают из них ненавистное имя солнечного бога Атона. Имя же Эхнатона вообще запрещено упоминать. Только при крайней необходимости в официальных документах его туманно называют «преступником из Ахетатона».
А новый фараон Тутанхатон становится Тутанхамоном…
Но он умирает рано, всего восемнадцати лет, и в стране воцаряется смута. Жаждущие власти рвутся к опустевшему трону — сначала Эйе, муж кормилицы Эхнатона, провозгласивший себя вдруг каким-то «божественным отцом», потом другие. Быстро меняются эти временные правители — выскакивают из неизвестности и так же стремительно исчезают в полном забвении. Их имена даже не успевают сохраниться на памятниках или в исторических документах.
А за бешеной каруселью всех этих временщиков смутно маячит фигура хитрого Харемхеба, ставшего визирем еще при Эхнатоне. Набираясь опыта в придворных интригах, он терпеливо ждет своего часа, чтобы весной 1342 года внезапно провозгласить себя фараоном и твердой рукой навести, наконец, порядок в стране, — конечно, угодный фиванским жрецам.
Мятежи и волнения в период этого междуцарствия охватили всю страну и порой, видимо, принимали характер настоящих восстаний. Об этом свидетельствует любопытный документ той поры, известный под условным названием «Горестного речения». Неизвестный автор его весьма красочно изображает это восстание и жалуется:
«Воистину: благородные в горе, простые люди же в радости.
Каждый город говорит: «Прогоним богатых из наших стен!»
Смотрите: кто раньше не имел хлеба, владеет теперь закромами. Тот, кто голодал, владеет теперь амбарами, кто брал зерно в долг, теперь сам раздает его.
Воистину: вскрыты архивы, похищены списки обязанных платить подати, и рабы превратились в господ!»
И как же обидно, что мы почти ничего не знаем об этом интереснейшем отрезке истории! Не знаем даже точно и спорим до сих пор, сколько лет продолжалось это «Смутное время», так богатое всякими драматическими событиями: сорок или десять?
Меня всегда, признаться, обижает, что для людей, не занимающихся специально древним Египтом, вся многовековая история его сливается в какое-то смутное пятно, даже, пожалуй, небольшое пятнышко. А ведь по своей протяженности этот отрезок истории человечества составляет четыре с лишним тысячи лет, в то время как с начала нашей эры времени протекло в два раза меньше. Основатель первой династии фараонов Нармер был для Эхнатона и Тутанхамона таким же далеким предком, как, скажем, для нас легендарен Александр Македонский или Вергилий.
События сравнительно недавнего временя предстают перед нами в довольно правильной исторической перспективе. Мы достаточно отчетливо представляем себе, как много всяких событий произошло за последнюю сотню лет. Но с более отдаленными временами происходит некое смещение, своего рода «историческая аберрация», что ли. В школьном учебнике вся история древнего Египта умещается на двух-трех страницах. А ведь вспомните, что это сорок с лишним таких же столетий, что и наш век. И в каждом том далеком от нас столетии люди так же рождались, старились и умирали, радовались и горевали, переживали всяческие драматические события и опасные приключения.
Сколько таких событий, задевавших и затягивавших в свой водоворот тысячи человеческих судеб, произошло в те бурные полвека смут и потрясений между смертью фараона-еретика Эхнатона и окончательным восстановлением старых традиций при Харемхебе! А в трудах историков — пустота, зияющий провал, настоящее «белое пятно», в тумане которого лишь смутно мелькают отдельные расплывчатые фигуры.
И где-то в том же тумане, среди этих смутных фигур прячется и загадочный Хирен, не дающий мне теперь покоя.
То, что мы знаем о нем, можно отметить, загибая пальцы всего на одной руке. Но каждая из отрывочных весточек, с большим трудом вырванных у забвения несколькими поколениями египтологов, вызывает великое множество вопросов и заставляет вести все новые и новые поиски.
Начать с того, что Хирен, видимо, был выходцем из Нубии — вот из этих самых пустынных краев, где теперь я стою в раздумьях перед его таинственной фальшивой пирамидой. Его имя упоминается в одной из надписей времен Эхнатона, и при этом говорится, что он был «великим и знающим строителем, поистине новым земным воплощением божественного Имхотепа».
Жившего за тридцать веков до него строителя первых пирамид Имхотепа к тому времени уже провозгласили богом, и все писцы, приступая к работе, непременно совершали жертвенные возлияния в его честь. Приписываемые ему афоризмы почитались бессмертными.
И вот с этим легендарным искусником сравнивали молодого Хирена. Любопытно!
А то, что он в те годы был еще молодым, доказывает единственный сохранившийся его портрет.
На фреске, где изображены почетные гости, приносящие дары новому фараону Тутанхамону, нарисован молодой нубиец в набедренной повязке из шкуры леопарда. Он с низким поклоном преподносит юному фараону какое-то странное сооружение: не то детскую игрушку, не то модель какой-то машины.
Уже раньше некоторые египтологи высказывали предположение, что этот нубиец на фреске — Хирен. Все сомнения отпали, когда Красовский нашел в пирамиде статуэтку с именем Хирена: да, это, несомненно, одно и то же лицо.
Но когда же Хирен стал фараоном? Видимо, после смерти Тутанхамона, в смутные времена. Как это произошло? Какую политику проводил Хирен, оказавшись на престоле: пытался продолжать реформы Эхнатона или, наоборот, как и Тутанхамон, принял сторону жрецов? Почему же тогда его правление не оставило никаких следов в документах и на памятниках того времени?
И почему он решил строить свою гробницу именно здесь, на краю пустыни? Зачем затеял это ложное погребение? А где его настоящая гробница — может быть, она сохранила для нас какие-нибудь дополнительные сведения об этом странном фараоне — «великом и знающем строителе» и о том «Смутном времени», когда он жил?
Все эти вопросы наверняка терзали Красовского, когда он в полной растерянности стоял перед пустым саркофагом. И ответа на них не было. Гробница пуста, и только маленькая фигурка из красного камня насмешливо и таинственно усмехалась прямо в лицо археологу…
Чтобы хоть как-то возместить свои пустые, как он считал, труды, Красовский решил тщательно исследовать все внутреннее устройство пирамиды. Для этого он задумал заново пройти тем путем, каким проникли в нее грабители, и узнать, удалось ли им отыскать так ловко скрытый вход в пирамиду.
Красовский поселился прямо в погребальной камере и поставил свою походную койку рядом с пустым саркофагом. Здесь, в мрачном подземелье, озаряемом лишь светом тусклого фонаря, дыша затхлым воздухом, он прожил больше года!
Шаг за шагом восстанавливал он путь грабителей и все больше восхищался отвагой и находчивостью этих смельчаков, пробравшихся в свое время к погребальной камере через запутанный лабиринт коридоров, где на каждом шагу их подстерегали смертельные ловушки. Но не меньше восхищало и поразительное мастерство фараона-строителя, который, видимо, сам лично разработал хитроумный план пирамиды.
Начать с того, что погребальная камера вообще не имела входа. Как же в нее попал саркофаг? Красовский установил, что его спустили в камеру сверху, а потом это отверстие закрыли тяжелой глыбой песчаника; таким образом, потолок как бы служил надежно закрытой на века «дверью» камеры.
Коридор, который проходил над этой потолочной плитой, продолжался дальше и заканчивался тупиком. Как же грабители догадались, в каком именно месте нужно пробивать отверстие, чтобы попасть через потолок в камеру? А они проникли сюда именно этим путем, и Красовский — по их следам.
С факелом в руках Красовский пробирался по коридорам, заводившим его в тупики, карабкался по лестницам, каждая ступенька которых могла в любой момент предательски провалиться под ногой и сбросить его в глубокий колодец-ловушку с совершенно гладкими стенками… Раздеваясь догола и натирая тело маслом, он проползал под каменными глыбами, висевшими на каком-то потайном «волоске» и готовыми при малейшем неосторожном движении обрушиться и раздавить его. Но грабители прошли тут много веков назад, и он лишь повторил весь их путь.
Красовский нашел, наконец, и заветный вход в пирамиду. Оказалось, что строитель спрятал его вопреки всем традициям не на северной, а на южной стороне!
И грабители тоже каким-то образом узнали об этом: они проникли в пирамиду именно с юга. А может быть, кто-то заранее раскрыл им секреты пирамиды?
Проведя больше года во тьме заколдованных подземных переходов, Красовский составил их точный план. Ни одна пирамида, пожалуй, не была еще исследована с такой полнотой и обстоятельностью.
Но добровольное заточение в древней гробнице не прошло даром. Здоровье Красовского было подорвано.
Вернувшись на родину, он увлекся всякими мистическими «теориями», весьма модными в те годы перед первой мировой войной, стал искать какой-то «сокровенный смысл» в цифрах, характеризовавших высоту пирамиды, размеры коридоров и погребальной камеры. Затем начал писать бредовые статьи о «душе пирамиды Хирена».
Некоторые его научные выводы подвергались критике, без этого, впрочем, не могла бы двигаться вперед наука. Но Красовский принимал всякую критику очень болезненно, считая каждое замечание личным выпадом.
Ему резали глаза газетные статьи со злорадными заголовками:
«Он копал Два года и Ничего не нашел!»
А в 1914 году Красовский умер одинокий и всеми забытый.
Я рассказал подробно всю историю, но как-то не уверен, сумел ли объяснить, почему же она так занимала мои мысли.