Этот Никифор бежал из России на Аляску, спасаясь от ужасов гражданской войны. он дезертировал из Красной Армии Льва Троцкого, потому что вера его не позволяла ему убивать людей. Долго скитался по Сибири, там его вновь забрали в армию, но уже в Белую. Он дезертировал и оттуда, добрался до Берингова пролива. Там, с мыса Дежнева, чукчи помогли ему переправиться на Аляску.
Пока Моррисон вспоминал добродушного бородатого Ника, который так и не смог убежать от пули, потому что на свете полно людей, чья религия вовсе не служит препятствием для убийства человека и возможности поживиться чужим золотишком, - нодья между тем разгоралась, стреляя искрами. Однако Генри не сидел без дела. Нужно было наломать лапника для лежанки, пока есть силы и пока совсем не стемнело. Топора не было, пришлось орудовать ножом Пирсона, свой нож Моррисон потерял во время катастрофы на горном перевале, когда внезапно снег под нартами обвалился в преисподнюю. Чудом они выжили - лежа на крошечном скальном выступе, с ужасом слыша, как затихает, удаляясь, визг падающих в пропасть собак. Реш выжил, потому что бежал сзади... Где золото!?! - заорал тогда Моррисон, успевший спасти только винтовку и патронташ, который был на поясе. На Пирсона в тот момент накатила первая истерика, выразившаяся в неудержимом смехе. Он хохотал, указывая пальцем на мешок, застрявший рядом с ним в неглубокой расщелине. Это было чудом номер два. Потом чудеса кончились...
Ложе получилось пружинистым, в меру мягкое и приятно пахло хвоей. Лежать бы на нем да радоваться, если бы не ужасная мысль, что ночевка эта может быть последней в жизни.
Моррисон еще надеялся на чудо: вдруг да Реш простит их, опомнится и прибежит мириться. Но пес так и не появился. Напрасно Генри звал его, свистел, до боли в глазах оглядывал мглистый горизонт, взобравшись на ближайший холм. Не было видно и волков. Неужто Реш увел их в противоположном направлении? Вот было бы хорошо. Но надеяться на это глупо, хотя и можно. Но что прикажите делать человеку, потерявшему все, кроме надежды.
Волокушу с Пирсоном он подтянул ближе к огню и улегся рядом на свою подстилку, пристроив под рукой заряженный последней обоймой винчестер. Мышцы рук и ног болели от перенапряжения, поясница одеревенела. Плечо, натруженное лямкой волокуши, ныло - противно, надоедливо, неотвязно. А вот желудок, как ни странно, успокоился. Очевидно, организм перешел на какой-то новый, резервный режим работы.
Пирсон лежал неподвижно, как покойник - синий, шелушаще-опухший, страшный. Моррисон подумал, что и сам выглядит, очевидно, не лучше. Разве что еще шевелится кое-как. А к утру, возможно, их шансы выжить уровняются.
"Но к черту мысли о смерти! - сказал себе Генри и прикрыл глаза, - И о пище думать не будем. А будем думать о жизни, которая впереди... Будем думать о женщинах. О них никогда не рано и не поздно думать. А ведь хороша Руфи Сэндовал, хозяйка трактира "У веселого бобра". Пожалуй, лучшей хозяйки не сыскать во всем Кинг-тауне. Гостеприимство её не имеет никаких пределов. То есть - вообще никаких пределов. А какие она блинчики готовит - объедение! А какую яичницу... с беконом! О, дьявол, опять о жратве..."
Моррисон открыл глаза оттого, что почувствовал на себе чей-то взгляд. Оказалось, что компаньон его очнулся от забытья. Его глаза, глубоко запавшие, вначале светились недобрым огнем, постепенно взор смягчился, и, когда раненый полностью оценил обстановку, взгляд его стал по-детски преданным. Он разлепил ссохшиеся губы и просипел:
- Я был худшего о тебе мнения - прости... Вероятно, судил по себе. А ты... Ради друга ты отказался от богатства... Это дорогого стоит. Еще раз прости меня за плохие мысли. Ты благородный человек, Генри... во всех отношениях. Поэтому Рок благоволит к тебе. Не удивлюсь, если ты выживешь, а я... обречен. Я был плохим человеком. Злым. Может, оттого неудачи и преследовали меня. Я был богохульником, но не хочу умирать, не исповедавшись...
Так вот знай, что не я нашел жилу. Да, я шесть лет искал её, проклятую, но она ускользала от меня, подсовывая обманку, манила меня, как скитальца манит далекий горизонт, но также была недосягаема. От неудачи я запил, остался без гроша и хотел уже махнуть из этих проклятых мест куда-нибудь в Калифорнию, но тут черная полоса в моей жизни неожиданно кончилась и пошла относительно белая.
Незадолго до твоего прибытия в Кинг-таун, в город вернулся Перри Аллен. Он-то и нашел эту сумасшедшую жилу на мысе Конд. Кому-то ведь обязательно повезет, и он вместо пирита найдет золото. Повезло Перри Аллену. Но так случилось, что первым и единственным человеком, которого он встретил у входа в салун, был я. Потому что все остальные - порядочные люди - по утрам обычно полощутся в своих ручейках, надеясь хоть немного намыть себе счастья. Перри уже намыл и теперь спешил утолить свою многомесячную жажду: он давно забыл вкус виски, как пахнет женщина и как звучит чужой голос. Я это понял сразу и взял его в оборот.
Этот старый болтун раскололся, как гнилой орех. Я задел его самолюбие, и он расхвастался. Я накачал его виски, а потом... убил. - Пирсон то ли всхлипнул, то ли икнул. - Да, я убил его - сунул нож ему под ребра... и забрал карту... Он, однако, оказался живучим, стал звать на помощь. Я вернулся и помог уму - перерезал глотку...
Пирсон вдруг отчетливо увидел, что по ту сторону костра сидит вовсе не Генри, а Перри с перерезанным горлом, мертвый, страшный, с выпученными глазами и, тем не менее, каким-то образом оживший. И его бы следовало добить...
- Что с тобой? - спросил Перри Аллен голосом Моррисона. - Тебе плохо?
И этот голос прогнал Аллена, и Пирсон увидел, что там снова сидит Генри, товарищ детства или, по крайней мере, знакомый детства, чистоплюй Генри, которого он, Пирсон, сначала презирал, как маменькиного сынка и не любил за его правильный английский без их плебейского акцента, потом - завидовал, когда тот получил приличное образование... И которого он по-прежнему не любит за его паршивое благородство...
- Все нормально, отпустило... - ответил Пирсон на вопрос компаньона и мрачно продолжил исповедь:
- Так вот, стало быть, у меня оказалась карта... Но я сидел на мели по самую задницу и не мог ей воспользоваться. Искать компаньона среди местных стервятников я не решался. Как бы я объяснил им происхождение карты? Они же меня знали как облупленного - неудачник, не вылезающий из кабака...
Пирсон криво улыбнулся или попытался это сделать.
- Но, как видно, пруха моя не кончилась. Потому что совершенно неожиданно в городе появился ты: друг детства, профан в старательском деле да еще вдобавок с набитой мошной... Просто дар небес!
Том Пирсон судорожно проглотил сухой колючий комок, застрявший у него в горле, и закончил свою исповедь словами:
- Теперь-то я понимаю, что это было очередным испытанием судьбы... но я не изменился... и участь моя была решена... Так-то вот, друг Генри. Судьба в очередной раз посмеялась надо мной.
- Не казнись, Том, все мы не без греха, - сказал Моррисон. - Если уж мы затеяли вечер исповеди, то мне тоже есть в чем покаяться. Не такой уж я благородный, каким бы мне хотелось быть. До истинного джентльмена мне, честно сказать, далековато. Деньги, что я привез с собой, были не мои... Я украл их у Стивенса - своего шефа. Разумеется, я пытался честным трудом скопить определенную сумму, чтобы уехать из Англии в Северо-Американские Штаты или в Канаду и там поискать свое счастье... Но оказалось, что честным трудом заработать первоначальный капитал для открытия своего дела, невозможно. По крайней мере, для этого надо вкалывать лет 200. Ты прав, обстоятельства сильнее нас... Как писал Роберт Бернс:
"Ах, милый, ты не одинок:
И нас обманывает рок..."
- Во-во, я о чем и говорю, - оживился Пирсон, хотя от стихов его всегда тошнило. Однако гораздо сильней его обрадовало, что Генри в конце концом тоже замарался, то есть стал таким, как все.
- Как бы там ни было, но на душе у меня стало легче, - сказал Пирсон умиротворенно. - Мы исповедовались, теперь можно... спать.
Моррисон снова закрыл глаза и долго не мог вспомнить, о чем думал до взаимной исповеди, о чем-то приятном... "Пирсон - убийца, забавно... Нет, не страшно, а именно забавно... Так о чем это я? А! О женщинах! Так вот, я и говорю: Руфи - баба что надо. Одна попка у нее чего стоит: мягкая как пух, воздушная, как облако. А груди у нее, джентльмены, вы бы видели, какие у нее груди - пышка да и только; и сама она как сдобная булочка, так бы и съел её..."
"Послушай, Генри, - сказал Том Пирсон, - сколько мы с тобой не ели?" - "Дней, наверное, десять, - ответил Генри, с жадностью проглатывая кусок хорошо прожаренной баранины. Пирсон ножом открывал створки раковины устрицы, доставал моллюска, обливал его лимонным соком и глотал, почти не жуя. "Как ты можешь их жрать, - сказал Моррисон, - они ведь живые?" Но Пирсон продолжал жрать - только писк стоял. Неизвестно чей: Пирсона или устриц. Том был ненасытен и нетерпелив, за что и поплатился: нож соскользнул с очередной раковины и воткнулся ему в руку. Рана была пустяковой, но Пирсон заорал, как будто его резали...
Генри Моррисона толчком выбросило из полубредового забытья в не менее бредовую явь. Пирсон визжал на самой высокой ноте. Ночная атака была стремительной, внезапной страшной. Огромная Луна яростно заливала окрест бело-голубым светом. Нодья же, напротив, еле теплилась. Моррисон "включился" мгновенно. Волна адреналина взметнула его и поставила на ноги, которые, к сожалению, плохо держали и были как ватные. Две серые тени с горящими зеленой злобой глазами пролетели в ярде от него, обдав запахом мокрой шерсти и смерти. Не целясь, лишь бы напугать врагов, он хотел выстрелить, но не смог. Пальцы правой руки не слушались его. Очевидно, он отморозил их во сне, держа ладонь на металлической обкладке зарядной коробки винчестера. Он старался не выйти из временного темпа нападавших, не потерять быстроту реакции, мгновенно набранную им в самом начале атаки. Моррисон перебросил винтовку, поменял руки: теперь правая подхватила ложе, а левая сжала основание приклада, здоровый палец лег на спусковой крючок.
Серое кольцо врагов ускорило вращение, стало сжиматься, издавая чудовищно лязгающие звуки. Он развернулся с той же скоростью и послал несколько пуль веером. Кольцо нападавших рассыпалось, потянулись кровавые дорожки по снегу. Раздался вой, визг, злобное рычание. Но убитых не было. Сказалась стрельба не с той руки. Раненные тяжелым скоком уносили подальше ноги от своих собратьев, остальные с утроенной яростью возобновили атаку.
Обороняясь, Генри имел неосторожность оставить слишком большое расстояние между собой и беспомощным компаньоном. И волки тут же воспользовались его ошибкой. Стая с хрипом, рычанием и воем вклинилась в лагерь людей и отсекла их друг от друга. Пирсон кровавыми ладонями слабо отбивался от набросившихся на него хищников. Вытащить нож он так и не успел. Впрочем, нож его оставался у Моррисона, так что не было у бедняги никакого оружия, и он уже не кричал, и это было плохо.
Генри Моррисон до хруста в пальцах сжимал винтовку, весь напрягся, оцепенел. Куда стрелять? В воздух? В этот шевелящийся клубок тел? Конечно, сподручнее подбежать ближе и выстрелами разогнать зверюг, но время было упущено. Уже поздно. Он отступил.
Если бы Генри спросили, в чем была причина его бездействия в критический момент, то он вряд ли бы ответил вразумительно. Самое естественное, предположить, что он боялся попасть в товарища. Или он посчитал, что раненый Пирсон все равно обречен. А, может быть, еще более подлая мысль мелькнула у него в голове: получив свое, они уйдут. Ведь они убивают только слабых. Или, заглушая разум, в нем проснулся совершенно дикий инстинкт пращуров - пещерных жителей. Инстинкт голодного существа.
И это существо, руководимое дремучим инстинктом, бесстрашно направилось к другим таким же существам - жрущим, воющим, рвущим куски мяса. Они увидели его и признали его право. Они отошли и смотрели на него с пониманием.
Луна по-прежнему ярко заливала поляну мертвенно-голубым огнем. И в этом свете кровь, пролитая на снег, казалась черной. В середине самого большого пятна лежал КУСОК Пирсона. Моррисон не отдавал отчета в своих последующих действиях. Он набросал веток в костер, раздул огонь (стая тотчас серой волной откатилась за ближайший холм, в темноту), разрезал мясо на ломтики, нанизал их на шомпол от винчестера и укрепил импровизированный шампур над угольями.
Пока мясо готовилось, истекая соком, Генри Моррисон, не отрываясь, смотрел на него; губы его беззвучно двигались, а взгляд был бессмысленным.
* * *
- Дорогой, - сказала Бренда Моррисон (в девичестве Стивенс), зайдя в гостиную и на ходу расстегивая платье, - ты так и намерен просидеть весь вечер у камина? Разве ты забыл, что мы сегодня приглашены на раут к Голдстайнам.
- У меня нет настроения, - ответил сэр Моррисон, глядя в огонь отсутствующим взглядом.
Располневшая и подурневшая после родов его жена уже давно не вызывала в нем никаких чувств, кроме глухого раздражения.
- Генри, не говори глупостей. Мы обязаны присутствовать. Там будет все высшее общество. А свет безжалостен к затворникам. К тому же Рустер Мак Брайт обидится... Он намеревался познакомить тебя с американским послом, который...
- Плевать я хотел на Рустера! А на посла этих чертовых янки - тем более.
- Ах, милый, береги нервы. Я понимаю, тебя очень расстроили. Однако Бог с ним, с этим поваром. Кстати, я его уже уволила... А на приеме тебя ждет сюрприз. Я не хотела тебе говорить, но сейчас скажу: там будет твоя любимая Ира Эттбери. И она обещала спеть для нас. Ну как, ты идешь?..
Ответом ей было молчание.
- Прекрасно, если тебя уже не вдохновляет Ира Эттбери, то хотя бы поговоришь с Эрнстом Ван ден Хаагом. Ходят слухи, что он собирается продать свой знаменитый бриллиант. Не забывай, любимый, у меня скоро день рождения.
Внезапно он принял решение.
- Хорошо, дорогая, я пойду. Только побреюсь.
Удовлетворенная своим неотразимым даром убеждения, его жена скрылась в будуаре, а сэр Моррисон встал с кресла и направился в ванную комнату - тонкий, прямой как палка. Там он намылил худые впалые щеки и стал бриться. Окуная бритву в тазик с теплой водой, он подолгу смотрел на опасное лезвие, сделанное из лучших сортов Йоркширской стали (выплавленной на его собственных сталелитейных заводах). На лезвии и на костяной ручке были выгравированы его инициалы "G. D. M".
Он поднес бритву к горлу. Натянул кожу. И осторожно снял последний островок щетины. Вдруг за спиной послышался шорох. Рука Моррисона дернулась, и он порезал себе кадык. Сильно потекла кровь. "Это место я прикрою галстуком, - зачем-то подумал он, прижигая порез кёльнской водой. - Надену рубашку со стоячим воротничком и завяжу широкий галстук. Кстати, где он? Надо посмотреть в гардеробной..."