— Здесь приходится запираться на все замки? — закричал я. — Даже в такой на вид тихой деревеньке?
— С 1906 года я не закрывал дверей, но теперь вынужден, — ответил Форсит. — В последнее время у нас участились грабежи. Ужасные ограбления. С насилием. В Плеттенбергском заливе такое происходит впервые.
— А кто этим занимается?
— Туземцы, конечно. Это сколли, — он использовал местное название молодых хулиганов. — Кто еще может подобным заниматься? У нас тут прошлой ночью ударили по голове старика. Его отправили в Порт-Элизабет с проломленным черепом. Если он умрет, то это уже не только ограбление, но и убийство, — тяжело закончил Джеймс Форсит.
На следующее утро, однако, и ограбление и убийство совсем забылись… Это был прекраснейший день в моей жизни…
Начался он рано, как начинаются все дни среди соблазнительной южноафриканской природы. Легко было просыпаться в шесть часов. Ведь это были часы чистейшего воздуха, спокойной пляски морских волн прямо под окном, прямых дымков над трубами деревенских домов. Хелен еще спала, когда я, надев халат, вышел на веранду. Тесть уже был там. Сидел в глубоком кресле, неподвижно уставившись на горы, и потягивал кофе из разукрашенной цветами огромной кружки, вмещавшей не меньше пинты.
Он молча указал на кофейник. Так мы сидели в течение получаса, наслаждаясь этим чудесным утром. Солнце было уже достаточно высоко, когда он допил кружку и сказал:
— Прекрасный день… А тот человек, о котором я вчера вам говорил, умер в больнице. По радио сообщили… Машина готова… Поезжайте, полюбуйтесь Роббергом.
И мы поехали туда с Хелен двумя часами позже. Захватывающая прогулка! Как еще в Лондоне рассказывала Хелен, Робберг оказался длинным и узким полуостровом, почти островом, выдающимся в море мили на три-четыре. Сглаженное каменистое основание круто поднималось вверх и заканчивалось песчаным плато. Дикие орхидеи, обещанные Хелен, росли там в удивительном количестве. И еще канны. И еще масса других цветов, нежных, воздушных, растущих прямо на голых камнях. Присмотревшись, мы обнаружили, что этот голый камень был когда-то морским дном с вкрапленными в него древнейшими ракушками. Вокруг шелестели океанские волны, царил глубокий покой, пахло выжженной солнцем травой — запах, характерный для Африки. Тут бегали сотни дасси — робких кроликов, живущих среди камней. Они пищали, шныряли, замирали на месте, едва замечали нас.
— Ну, разве здесь не прекрасно? — спросила Хелен, держа меня под руку.
— Можно с ума сойти. Как и от тебя, — ответил я.
— Обязательно приедем сюда на рыбалку, — не обращая внимания на мои слова, продолжала она. — Завтра или послезавтра… Только берегись, чтобы тебя не смыло волной. И в воду не падай.
— Я плавать умею.
— Здесь далеко не уплывешь. Там акулы, друг мой. Маленькие, большие, средние. Всех сортов. — Она указала на зеленые волны, вскипавшие белой пеной там, где встречались с камнями. — Тут есть одна громадина. Ее зовут Циндарелла. Честное слово, она больше похожа на подводную лодку! Наверное, весит фунтов двести! Она появляется ежедневно в прилив. Туземцы боятся ее как огня.
— Ничего. Завтра же мы поймаем ее.
— О, мой герой… Давай-ка поедем обратно. Хочу показать тебе деревню.
Пройтись по такой деревне для меня было заманчиво, ведь я впервые оказался в этой части света. Плеттенберг был классическим образчиком южноафриканской деревни с нетронутыми феодальными порядками, с медленно текущей жизнью и ленивой красотой.
Здесь жило около двух тысяч душ, с незапамятных времен образующих определенную иерархию, так характерную для этих мест. На верхушке находилась ничтожная горстка белой аристократии — торговцы, персонал отеля, врачи, банковские и почтовые служащие, отдыхающие, которые приезжали сюда ежегодно. Под ними находилось все остальное население деревни — цветные, смешанной крови и африканцы. Они-то и выполняли любую работу, строили дома или валялись на солнце без работы.
В деревушке был отель, два банка, четыре универмага, два гаража и одна церковь. Здесь жило множество добрейших людей, встречавших меня с традиционной серьезной любезностью. С Хелен они обращались так, словно она была их любимым ребенком, только что избежавшим смертельной опасности. Они скептически относились ко всему, что происходило за пределами их замкнутого мирка, но вроде бы остались довольны, что Хелен вышла замуж. Владелица самого маленького магазина, Боэрзма, выразилась об этом так:
— Ах, детка моя! Наконец-то тебя отпустили эти англичане! — и заключила Хелен в могучие объятья.
Хелен расхохоталась и сказала, сверкая глазами:
— Да, меня не было здесь четыре года, но посмотрите, что я там за это время успела поймать!
Миссис Боэрзма поглядела на меня острым, изучающим взглядом.
— Корми его хорошенько, детка! — посоветовала она. — Ты не должна терять хорошего мужа.
Потом, когда мы шли домой завтракать, я получил такой сюрприз, какие редко бывали в моей жизни. Мы оставили машину в гараже для мелкого ремонта и отправились пешком, держась за руки и забыв все на свете. На одном из перекрестков возле маленького обшарпанного гаража Хелен удивленно воскликнула:
— Это что-то новое, хотя по виду и не очень. Не знала, что у нас тут еще один гараж имеется.
Облокотившись на бензоколонку, стоял человек и рассеянно глядел на море. Я мельком взглянул на него, но тут же стал приглядываться и замер от удивления. Этот человек дважды спас мне жизнь во время боев в Голландии, и я узнал его сразу.
Тогда он был известен мне под именем Мартина Убийцы. Война — официально дозволенное убийство. Удовольствие она доставляла лишь кретинам и маньякам, а для всех остальных людей она была лишь тяжким испытанием. Но уж если ты воюешь, то должен усвоить искусство убивать… С дней войны минуло довольно много времени, а я все еще продолжал ужасаться, вспоминая, чему мы учились и что делали в благородном стремлении победить.
Мне пришлось служить в войну капитаном в войсках королевских «коммандос» — спецподразделениях, которые всегда посылались и самые горячие моста от берегов Салерно до Валахерена в Голландии. Джорджа Мартина я помнил еще неотесанным новобранцем, присланным в мое подразделение к концу 1943 года. Однако таким он оставался недолго.
Тогда мой отряд «коммандос» пытался пронюхать оборону противника на противоположном берегу реки Маас, перед тем как захватить там плацдарм. «Пронюхать» — значило сделать массу ночных рейдов в тыл врага на крохотных лодчонках. Рейды же эти могли обернуться чем угодно: неожиданные нападения, нож в спину, удушение часовых, доставка полумертвых пленных — вот что такое рейды. Словом, наши действия требовали самого свинского пренебрежения собственными жизнями. Мы всегда гордились своей отвагой.
Мартин оказался чрезвычайно способным учеником и получил прозвище Убийца. Обучением новичков занимался я. И вот неожиданно всего через несколько недель Мартин стал мастером в деле индивидуального убийства. Он одинаково умело убивал позаимствованным из каратэ ударом по горлу и дырявил затылки из бесшумного пистолета. Он вносил в свою работу что-то от садистского наслаждения. Сначала нам это казалось просто забавным. Впоследствии — отвратительным. Однажды, когда мы форсировали Рейн, я оказался свидетелем того, как он всадил восемь пуль в распростертого на земле немца, имевшего несчастье поднять руки слишком медленно.
Мартин Убийца… Несомненно, ведь это он спас мне жизнь дважды: успел вовремя выстрелить, а потом на славу поработать штыком с пилообразным лезвием… И вот я спешу к нему под этим ярким африканским солнцем, протянув руку с веселым дружелюбием, неожиданно вспыхнувшим во мне.
— Хэлло, Убийца! — воскликнул я.
Мартии удивился встрече не меньше меня. Он даже подпрыгнул, услышав мое приветствие. Руки его метнулись из карманов так стремительно, что живо и неприятно напомнили мне прошлое. Еще раз взглянув на меня, он глубоко вздохнул и сказал улыбнувшись:
— Боже праведный, да никак это Шкипер!
— Привет, Убийца, — повторил я.
— Давненько я не слышал это имя, — ответил он, сопроводив слова долгим, тягучим взглядом.
Хелен, была достаточно заинтригована. Я представил их друг другу, объяснив все относительно странной клички Мартина. Пока они болтали, я подробнее оглядел Мартина. Он сильно изменился за последние годы. Собственно, это же можно было сказать и обо мне. Но с ним произошли какие-то странные изменения. Он был замызганный и потрепанный, как и его гараж. Солдат, потерпевший поражение в мирное время. Однако в его поведении чувствовалось внутреннее напряжение, словно он не желал смириться с поражением, не желал признать его.
Он напоминал чем-то всеми забытую, загнанную под диван собаку, которая, однако, готова цапнуть проходящего за щиколотку. Я спросил его, чем он занимался все это время, и он ответил неопределенно:
— Да так. То одно, то другое… Все никак не мог осесть, — потом указал на обшарпанный, неопрятный гараж. — Вот, владею этим последние два-три года.
— И как идут дела?
— Да так себе.
Из пристройки вышла женщина в линялом ситцевом платьице. Мартин назвал ее своей женой. Тут мы все разом замолчали, словно потеряв вдруг контакт друг с другом.
— Убийца дважды спас мне жизнь, — вдруг повторил я.
— О-о, тогда он очень мне нравится! — просияла Хелен.
— Это было давно, — улыбнулся Мартин.
Женщина глядела на нас без всякого интереса. Слишком яркое солнце просвечивало ее редкие светлые волосы, а день был чересчур светлым для ее заношенного, линялого платьица.
— Ну, я здесь пробуду две-три недели, — обратился я к Убийце. — Мы еще успеем наговориться.
— О'кэй, Шкипер.