В небе не было ни облачка, над неподвижной водой кружились стрекозы. Радужные блики слепили глаза, и Граевскому приходилось щуриться, смешно, по-кроличьи, шевеля кончиком носа. Отплевываясь, он легко выкидывал руки, шумно дышал, под загорелой кожей катались мышцы. Его тело быстро резало гладь озера, бурлил, разбегаясь волнами, белесый след, но берег терялся за горизонтом, и Граевский все плыл и плыл, пока голова его не стала размером с яблоко, потом с булавку и, наконец, не пропала совсем. Только сонное озеро, стрекозы и расходящийся волнами след на воде.
– Никита! Никита! – Варвара закричала изо всех сил, но Граевский ее не слышал. – Никита! – задыхаясь от безысходности, шепотом, позвала она сквозь слезы и, вынырнув из сна, открыла глаза.
Сквозь щель в занавесях пробивался солнечный лучик, со стороны Невского, приглушенный двойными рамами, слышался рев моторов. Часы на каминной полке показывали половину первого – пора было начинать новый день.
«Дура я все-таки. – Варвара провела рукой по щеке, и пальцы сразу стали мокрыми. – Давай, реви теперь ночами, словно гимназистка. Можешь вон взять да и удавиться, на шелковом чулке». Она тут же представила себя висящей на хрустальной люстре, с вывалившимся языком, в модном корсете от мадам Дюклэ и усмехнулась – вот все удивятся-то! Особенно Багрицкий. Бедняжка, не спится ему.
Варвара тронула его остывшую подушку, потянулась и вылезла из лепной, на орлиных ногах кровати времен Марии-Антуанетты. Это было настоящее ложе страсти – широкое, под парчовым балдахином, золоченые амуры осеняли крыльями всех случающихся на нем. Сколько тел в неистовстве сотрясали его, сколько вздохов, нежных слов и стонов слышало оно за свою долгую жизнь! Только зачем Багрицкому такая кровать – ложится поздно, встает рано, спит крепко. Его страсть – деньги.
«Нет, не буду я вешаться. Пора наконец любовника завести. – Утопая по щиколотку в ворсе ковра, Варвара подошла к окну и раздвинула занавеси. – А лучше нескольких. И менять каждую неделю, чтобы не приучались к свинству».
За окном стоял погожий день, солнце ярко высветило варварскую роскошь спальни. Ковры, гобелены, александровское красное дерево. В огромных зеркалах отражались лепные стены, высокий потолок был расписан вакхическими фресками, в углу похотливо выгнулась бронзовая Венера Перибазийская, покровительница плотской любви.
– Хороша. – Варвара задержала взгляд на своем портрете – томное лицо, приподнятый корсетом бюст, пока позировала, чуть не померла от скуки, – и прошла в туалетную комнату. Здесь царила та же вульгарная роскошь. Розовый каррарский мрамор, ванна, в котором можно искупать слона, большое витражное окно, трубы, посеребренные изнутри, чтобы дохли микробы. Блестела позолота кранов, благоухали в вазах туберозы, от разноцветья пузырьков, склянок и флакончиков рябило в глазах и возникало ощущение полноты жизни.
Варвара слегка привела себя в порядок, вернулась в спальню и, накинув верблюжий халатик на шелку, отправилась завтракать. По мраморной, застеленной дорожкой лестнице она спустилась в «римскую» столовую. Мозаичный пол, колонны с ионической капителью, фонтан в виде амура, справляющего малую нужду.
Большой овальный стол был уставлен всевозможной снедью. Гусятина, селедка, салаты, халва – все валом, в беспорядке. Этакий поздний завтрак по-еврейски. За столом сидела сестра Багрицкого Геся, по второму мужу Мазель, и ложкой, прямо со льда, ела черную зернистую икру. Она была пышной, фигуристой брюнеткой с выразительным лицом и влажными печальными глазами, в которых отражалась вся скорбь еврейского народа. Держалась Геся вызывающе, позволяла себе ужасные вещи, однако в глубине души была отзывчива и добра.
– Бонжур, Варвара! – делая ударение на последнем слоге, басом протрубила Геся и придвинула к себе холодец. – Как спалось, не надоел еще братец-то? А то давай к нам с Зинулей. – Она порывисто обняла за бедра горничную в кружевной наколке, не прекращая жевать, подмигнула Варваре. – Бог троицу любит.
Ее прекрасные вишневые глаза были совсем невеселы.
– Пардон. – Горничная, высокая и плоская, мягко освободилась и, изогнув узкую спину, налила Варваре кофе. Неловко улыбнувшись, добавила сливок и отошла, щеки ее горели.
– Багрицкая, будь добра, передай буженину. – Варвара невозмутимо соорудила бутерброд, взяла крохотный, с дамский мизинец, огурчик. Все эти телячьи нежности ее не трогали, насмотрелась.
Гесю она не осуждала – жизнь ее покрутила, вывернула наизнанку, тут не то что мужики, весь белый свет опротивеет. В девятьсот пятом, после принятия новой конституции, покатилась волна погромов. Воинствующие православные шли крестным ходом, несли хоругви, пели псалмы, а потом во славу Спасителя карали иудеев. Беда не миновала и Багрицких: с полдюжины бородатых, злобно матерящихся мужиков убили Гесиного отца, а ее вместе с матерью изнасиловали всем скопом. Брату повезло, он был в гимназии. А Гесе тогда шел одиннадцатый год, и вместе с девственностью она лишилась возможности иметь собственных детей. Теперь ей было двадцать три, она ненавидела мужчин, обожала красивых женщин и нюхала кокаин. Собственно, благодаря ее пристрастию к прекрасному полу Варвара и познакомилась с Багрицким.
Случилось это позапрошлой весной, когда увидел свет еженедельник «Писсуар господень», а вокруг только и было разговоров о новой футуристической группе «Комариный хвост». Новоявленные гроссмейстеры кисти устроили вернисаж в кабачке «Красная болонка», все тумбы в городе были оклеены афишами самого зловещего содержания. Огромные черные заголовки гласили: «Вечер-буф. Вакханалии разгула футуро-творчества. Парадоксы. Качания. Рычания. Ливень идей. Засада гениев. Смех сквозь слезы. В заключение – полное очищение через духовное оскопление».
Устоять было невозможно, и, купив билет, Варвара отправилась в «Красную болонку». Вечер-буф проходил в полуподвальном, без окон, помещении. Народу было не протолкнуться – хихикающие барышни, литературные зубры, какие-то неопрятные молодые люди с нарисованными на щеках зигзагами. Под низким потолком витали запахи пота, табака, «Шипра» и «Гонгруаза»[1]. С невысокой сцены неслись стишки скабрезно-неприличного содержания, призывающие скинуть одежды и, забыв про стыд, закружиться в хороводе у погасшего костра. Причем как можно скорее, пока старая сифилитическая луна, давно уже готовая рухнуть на грешную землю, не превратила ее в большое зловонное кладбище. К черту стыд, половые отношения есть достояние общества. Вылаивал всю эту чушь худосочный прыщавый блондин, голос у него был заунывно-мерзкий, гнусавый.
«Занудный какой». Варвара быстро устала от призывов сбрасывать оковы невинности и подошла к щербатой стене, увешанной шедеврами футуризма. Чего тут только не было – падающие небоскребы, срамные раскоряченные фигуры, коты с человеческими лицами и люди с кошачьими хвостами. Центральное место в экспозиции занимало монументальное полотно «Первая любовь». Красный цилиндр припечатывал торцом белый треугольник. Тот лежал в кровавой луже, его пересекала черная надпись «Пуск». Фон картины был темно-фиолетовый, зловещий. «Гадость». Вздохнув, Варвара достала карамельку, развернув бумажку, сунула в рот и вдруг почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она повернула голову и увидела крупную брюнетку, удивительно похожую на Марию Магдалину, какой ее обычно изображают на иллюстрациях к Священному Писанию. Большие, полные смирения глаза, кроткое лицо, нежный румянец на щеках. И недурной аппетит – незнакомка что-то жевала.
– Я заметила, вас коробит. – Голос у нее был низкий, с хрипотцой. – Это хорошо. Значит, вы чувствуете то же, что и я. – Она придвинулась ближе, обдав Варвару волной духов, и протянула пухлую, в большом бриллиантовом браслете руку. – Багрицкая. Вы, милая, совершенно правы, эта картина отвратительна. В первый раз так любить нельзя.
– Ветрова. – Варваре ничего не оставалось, как коснуться длинных, шелковистых на ощупь пальцев. На каждом из них сидело по кольцу с дорогим камнем.
– Зови меня Гесей. – Улыбнувшись, Багрицкая несколько самоуверенно перешла на «ты» и протянула бумажный пакет с миндалем: – Хочешь?
Улыбалась она так, что отказаться было невозможно.
– Мерси. – Варваре стало интересно, такой обескураживающей непосредственности она не встречала давно, а в это время из толпы вынырнул высокий жилистый брюнет, и Геся сразу поскучнела:
– Фи, братец пожаловал.
Она стала похожа на капризного ребенка, у которого вот-вот отнимут любимую игрушку.
– Покорно извиняюсь, здесь все в порядке? – Брюнет подошел ближе, внимательно посмотрел на Варвару и, внезапно улыбнувшись, без всяких церемоний и поклонов представился: – Багрицкий Александр Яковлевич. – Вздохнул и угрюмо скосил глаза на Марию Магдалину. – Родной брат этой особы.
Они действительно были похожи, только вот глаза у Александра Яковлевича были другие – дьявольская энергия горела в них. Одет он был в шикарный мохнатый костюм, на жилете тускло поблескивала платиновая цепочка, мизинец украшал огромный карбункул.
– Ветрова Варвара Всеволодовна. – Варвара подала ему руку и, недоуменно подняв бровь, усмехнулась: – Так что же здесь может быть не так?
Она еще не знала, что Багрицкая обожала подыскивать подружек в общественных местах и третьего дня за приставания в театре к графине Новолоцкой имела крупные неприятности.
– Не обращай, милая, внимания, он жуткий зануда. – Геся послала брату убийственный взгляд и тотчас переменила тему: – Ну как, купил что-нибудь?
Лицо ее было сердито, в голосе слышалась обида.
– Очень приятно. – Багрицкий встретился с Варварой глазами, снова улыбнулся и, прижавшись губами к ее руке, перевел взгляд на сестру. – Думаю, тебе понравится. Выбирал по названиям, один черт, на самих картинах ничего не разобрать. Как тебе «Паштет из тухлой землеройки»?
– Фи. – Геся скривилась.
– Ты права. Лично мне тоже больше импонирует свежий паштет из гусиной печени. – Он потянулся к пакетику, бросил в рот сладкий миндальный орешек. – Кстати, неплохо бы поужинать. Варвара Всеволодовна, как вы смотрите на шашлык из карачаевского барашка? Мой повар готовит его божественно, по всем канонам кавказской кухни.
«А и в самом деле, чем плох баран. – Варвара оценила твердость подбородка Багрицкого, хищный блеск его глаз, раннюю седину курчавой шевелюры. – В конце концов, что ж это, мой пожизненный крест – страдать от скуки?» Что верно, то верно, последнее время она жила невесело. В доме царило беспокойство – сестра Галина перестала отвечать на письма, Ольга окончательно замкнулась в себе, посещала марксистскую ячейку, у подруги по гимназии Клипатской было уже трое детей, и все они называли Варвару тетей. Дожила. Только и радости, что редкая весточка от Граевского, запрещенные романы Анатоля Франса да воспоминания. Порой казалось, жизнь уже пролетела, все в прошлом.
– Ну, соглашайся же, милочка, – сразу воодушевившись, Геся принялась теребить Варвару за рукав, – «Бенедиктину» выпьем, сыграем на бильярде. Поехали.
Глаза ее зажглись сумасшедшей надеждой, она стала походить на Марию Магдалину, проведавшую о воскресении Христа. И Варвара поехала.
У входа в «Болонку» стоял длинный, сверкающий серебром и полированным красным деревом «роллс-ройс». В полумраке вечера он казался затаившимся хищным чудовищем.
– Прошу. – Открыв широкую дверцу, Багрицкий помог дамам усесться, устроился сам. Шофер, черноусый, в кепке и крагах, провернул ручку стартера и, едва машина завелась, занял свое место за рулем. Взревел мощный двигатель, и, шелестя шинами, «роллс-ройс» мягко покатил по вечерним улицам.
В городе стояла весна. Звенела, рассыпаясь брызгами, многоголосица капели, журчали струи в водосточных трубах, страстно женихались на чердаках мартовские коты. А издалека, с полей сражений, ветер доносил дыханье смерти, и, ощущая этот запах тлена, город корчился в потугах наслаждений, силясь до последней капли выпить призрачную чашу бытия. Из кабаков и ресторанов струилась чувственная музыка, загорались вывески над домами свиданий, вместе с пузырьками шампанского лопались все десять библейский заповедей – устаревшая чушь, да после нас хоть потоп!
Разрушение считалось хорошим вкусом, извращенность – знаком утонченности, любовь – пошлостью и пережитком. Девушки скрывали свою невинность, супружеские пары – верность. В моде были страусовые перья, групповые самоубийства и роковые треугольники – он, она и таинственная незнакомка. Повсюду царил мрачный декаданс, люди выдумывали себе пороки, лишь бы только не прослыть пресными, всех как магнитом тянуло ко всему противоестественному, острому, выворачивающему души наизнанку. Петербург жил одним днем, в серой балтийской дымке, под истомные синкопы танго.
Приехали быстро. Багрицкие жили на углу Невского и Мойки в большом трехэтажном доме из серого финского гранита. Его стены украшали стрельчатые бойницы, тупые крепостные зубцы, каменные гербы несуществующих династий. Дробился свет в витражных окнах, вдоль фасада матово горели фонари. Это был настоящий дворец, выстроенный в безвкусном, фальшиво-величественном стиле.
– Варвара Всеволодовна, чувствуйте себя как дома. – Багрицкий открыл массивную входную дверь, пропустил гостью в просторный, залитый светом вестибюль. – Мы люди простые, к церемониям не привыкли. Если угодно знать, мой дед, Лейва-Ицхок, был резником на брисах[1], мой бедный папашка был простым комиссионером, так что не стесняйтесь.
Он помог Варваре снять пальто и, велев подавать ужин в «кавказскую» столовую, повел гостью осматривать дом. Геся с ними не пошла, отправилась переодеваться.
Все в этом трехэтажном дворце было устроено добротно и с размахом. Две гостиные, две библиотеки, два спортивных зала – один для плавания, другой для занятий гимнастикой. На стенах висели картины – красочные фантазии Рериха, пышные портреты эпохи Екатерины, аляповатая мазня футуристов, в углах, на поставцах, чернели ликами древние иконы. Всюду царило смешение времен и стилей. Павловский черный диван с золоченой лебединой шеей соседствовал с креслами из карельской березы, кабинет из Германии располагался рядом с картоньером французской работы, костяной холмогорский секретер опирался на резное бюро эпохи императора Наполеона Первого. Дом Багрицкого был одновременно жилищем, музеем и антикварной лавкой.
– Безвкусица, конечно, компот, – Александр Яковлевич остановился у шкафа мастера-чернодеревца Андрэ Шарля Буля, любовно погладил золоченую накладку, – только не могу удержаться, волоку в дом любое старье. Прошу. – Он указал Варваре на низкий, корытообразный диван и, поддернув брюки, уселся рядом. – Знаете, этот австриец Фрейд прав, корни наших навязчивых желаний уходят глубоко в детство. Да, да. В девять лет мне предстояло решить тяжелую задачу – поступить в приготовительный класс. Процентная норма в гимназии составляла всего пять процентов, только два еврея на сорок человек, и мне необходимо было получить по обоим экзаменам пятерки. Легко сказать!
Багрицкий рассмеялся, но глаза его сделались печальными, как у Геси.
– Учителя спрашивали евреев хитро, никого они не спрашивали так добросовестно, как нас. Но я был способен к наукам. Папашка заставлял меня решать Евтушевского[1] с утра до вечера, я изводил горы бумаги и море чернил. Мне снились поезда, обгоняющие друг друга, бассейны, наполняющиеся водой, бородатые портные с аршинами в руках. Одним словом, я выдержал экзамены лучше других и получил две пятерки с плюсом. Я был безмерно счастлив и горд, я чувствовал, что жизнь прекрасна, а будущее упоительно, но скоро все изменилось. Торговец антиквариатом Хайм Соломон дал взятку в пятьсот рублей, и на мое место приняли его сына. Я страшно переживал тогда и ясно понял, что в мире не существует справедливости. Передо мной со всей очевидностью открылась истина, которую любил повторять мой дед, – миром правят ложь и деньги. И часто потом я останавливался у лавки Соломона, смотрел сквозь стекло на старинную рухлядь и повторял себе: я тоже буду богат, и у меня тоже будет все это, непременно будет. И вот я вырос, – Багрицкий поднялся и, проведя рукой по золоченым часам работы англичанина Кокса, невесело усмехнулся, – я разбогател, но ничего не изменилось вокруг. И с каждым днем я все больше убеждаюсь в мудрости своего деда – миром по-прежнему правят ложь и деньги.
В это время по наборному паркету застучали каблучки, и появившаяся в дверях тощая прислуга вымученно, словно в дешевом водевиле, произнесла:
– Кушать подано.
– И то верно, разговорами сыт не будешь. Пойдемте. – Александр Яковлевич предложил Варваре руку, и, миновав анфиладу комнат, они стали спускаться по мраморным ступеням в бельэтаж, где располагалась столовая. На площадках лестницы застыли раскрашенные китайские драконы, в зубастых пастях они держали горящие хрустальные фонари.
Столовая недаром называлась «кавказской» – оформлена она была под духан. Деревянные балки под потолком, выложенные темным камнем стены, чучела архара и горного орла с распростертыми крыльями. В углу, возле специального очага для приготовления шашлыков, хлопотал повар в белоснежном колпаке – не то еврей, не то кавказец, в воздухе пахло жареным мясом и дымком от виноградной лозы.
– Ну, где вы там ходите? – Геся, одетая в восточный халат и шальвары, уже сидела за столом и вилкой стягивала с шампура дымящиеся куски мяса. Теперь она была похожа на шамаханскую царицу из сказки Пушкина.
– Прошу. – Багрицкий придвинул Варваре стул, давешняя горничная встрепенулась, лакей в папахе и черкеске принялся разливать вино.
К шашлыкам подали маринованную черемшу, аджику, цахтон, соленый козий сыр – все острое, вызывающее аппетит и жажду.
Геся пила шустовский, с ее слов, несравненный коньяк, Багрицкий с Варварой предпочитали легкое розовое вино, разговор шел малозначительный, на общие темы. О ранней весне, о последних событиях на фронте, о новой фильме с Верой Холодной. Плавно перешли на литературу. Мыли кости Блоку, Андрею Белому и Аверченке и, наконец, сошлись на гениальности сатиры Александра Гликберга, творящего под псевдонимом Саша Черный.
– Ушел добровольцем на фронт, дурачок. – Геся опрокинула в себя очередную рюмку, набила полный рот сладкого перца. – А если убьют? Вот уж будет не смешно.
Щеки ее полыхали – шустовский коньяк действительно был хорош.
– Не смешно, говоришь? – Багрицкий отложил вилку и, промокнув губы салфеткой, начал читать:
– А это, по-твоему, смешно? – Он пригубил вино и грустно улыбнулся. – Саша Черный, даже когда смеется, смеется сквозь слезы. Черта оседлости проходит через сердце каждого еврея. Вы можете сменить веру, достичь успеха и заработать кучу денег, но для всех вы так и останетесь дурно пахнущим изгоем, выпекающим мацу на христианской крови. От этого никуда не деться, за этим стоят столетия. – Багрицкий усмехнулся, налил вина, выпил одним глотком. – Ведь как было всегда? Пока русский купец раскачивался, еврей успевал пять раз обернуть капитал, он торговал дешевле и в то же время с большей выгодой. Он не уходил в запой, не катался на тройках с цыганами, он работал с утра до ночи. Что оставалось делать русским? Перестраивать торговлю, бросать пить и воровать? Как бы не так! Легче натравить царя на евреев, зазвонить во все колокола, поднять духовенство во главе с Иоанном Кронштадским. Жиды пархатые распяли Христа, они грязные, от них воняет, давайте-ка загоним их за черту! Отлично, загнали. В России настала тишь да благодать – спи, воруй и грабь, ходи крестным ходом. Болото, Азия дремучая. Только это было так же умно, как, сидя на бомбе, поджечь бикфордов шнур. Если когда-нибудь грянет настоящая революция, не эта бессмысленная чехарда девятьсот пятого года, а свирепый катаклизм, вихрь, стихия, во главе его будут стоять люди из-за черты. Ах, какие там выковывались характеры, как бешено хотелось жить и занять свое место под солнцем! Схватить за хвост синюю птицу удачи!
У самого Александра Яковлевича руки оказались цепкими. Он рано понял, что его голодный нос, ползающий по талмуду, едва ли нужен Богу, и, закончив гимназию, сразу почувствовал, что ему тесно в родной Херсонской губернии. Его бешеный темперамент кипел – он уехал в Петербург и, протиснувшись сквозь процентную норму, поступил на юридический факультет. Энергия его не знала меры, он работал как проклятый, грыз науки, занимался факторством[1], и неожиданно случай свел его с Абрашкой Рубинштейном, известным миллионщиком. «Ви, юноша, еще-таки только начинаете, а я на это все уже давно кончил», – сказал он Багрицкому и, взяв в секретари, принялся гонять в хвост и в гриву.
Учебу пришлось забросить, времени хватало только на сон. Однако Александр Яковлевич не роптал, понимал, что по-другому делать деньги не научиться. Он был прижимист, бережлив и прилежен и через год уже играл на бирже самостоятельно. Скачок одиннадцатого года подарил ему двести тысяч, другой бы успокоился, завел собственный выезд, дом на взморье и жил бы в свое удовольствие. Но только не Багрицкий. В голове его роились грандиозные планы, он хотел переплюнуть своего учителя, Абрашку Рубинштейна. В тринадцатом году, выйдя из еврейского закона, он принял православие, отчего стал вхож в петербургский свет, и за большие деньги свел знакомство с Симановичем, секретарем Распутина.
«Старец отзывчив и душою добр, главное, попросить его хорошо», – хитро прищурившись, заверил тот, и Багрицкий выписал в Петербург Гесю.
– Вот что, сестра, – сказал он ей тогда, – ты знаешь, что такое плохо. Твой первый муж был шлимазл, второй оказался вором и теперь сидит в тюрьме. Слушайся меня, пока не стало еще хуже.
И Геся послушалась. Через Симановича она попала в гостиную Распутина, а затем в его кабинет, на широкое кожаное кресло. «Ну, ты, матушка, сдобна, на грех охоча». Святой старец остался доволен, и Багрицкий получил подряд на поставку продовольствия в армию. Синяя птица уселась ему прямо на плечо. После августа четырнадцатого деньги потекли к нему Ниагарским водопадом, шелест купюр сладко кружил голову, и было занятно смотреть на растерянные лица прижимистых Гиршманов, Лосевых, Высоцких. Что, господа, кишка тонка?
Просторная квартира на Васильевском сразу стала тесна, вырвавшееся на волю тщеславие заставило Багрицкого осуществить заветную мечту – набить антиквариатом свой собственный дом. От сумасшедшего успеха, от шестизначных цифр у Александра Яковлевича захватывало дух, немыслимые барыши придавали ему вид одержимого. Он завел шикарный, как у великого князя Михаила Александровича, «роллс-ройс», взял на содержание нашумевшую актрису Перехвальскую, нарядил Гесю словно куклу.
Ему вдруг захотелось громко заявить о себе, он ударился в благотворительность и меценатство и как раз в это время повстречал Варвару. И словно налетел на столб со всего маху – это была женщина из его эротических снов. После того памятного ужина с шашлыками он отвез Варвару домой и перед тем, как попрощаться, пригласил назавтра в оперу, на «Юдифь» с Шаляпиным. Голос его дрожал, сердце бешено стучало – черт знает, что бы выкинул, откажись она.
– Обожаю Шаляпина. – Варвара пленительно улыбнулась и протянула руку для поцелуя.
Они обвенчались в июле, когда она вернулась из отцовского поместья. Свадьбу, чтобы не было досужих разговоров, сыграли в тесном кругу, Геся кричала «горько» и смотрела на брата с завистью. Багрицкий сиял от счастья и денег не жалел, подарил Варваре колье за сорок тысяч. Однако головы не терял, был спокоен и рассудителен.
– Дорогая моя, – сказал он молодой жене в первую ночь, – у меня нет времени ехать в Париж на медовый месяц, потом можешь ехать туда хоть на целый год. А повеселиться как следует мы можем и здесь.
Сказал и, сорвав с Варвары рубашку, принялся целовать ее грудь. В постели с ним было гораздо лучше, чем с Ветровым, но несоизмеримо хуже, чем с Граевским. Увы, все познается в сравнении.
А Багрицкому действительно было не до вояжа. Еще весной, перед тем как немцы предприняли Горлицкий прорыв, он очень удачно сыграл на понижении и заработал кучу денег. Теперь эти миллионы были вложены в производство тушеной говядины, которая эшелонами отправлялась на фронт, – какой там медовый месяц, какой Париж!
Во Францию Варвара засобиралась в сентябре, когда ее персона стала занимать Багрицкого куда меньше, чем только что полученный подряд на поставку зимних солдатских подштанников.
– Конечно, поезжай, мой котик, – легко согласился Александр Яковлевич и, дав на расходы двадцать пять тысяч, посоветовал отдохнуть на море, в Ницце. Райский уголок, сказочный сон наяву.
Но Варвара поехала в Париж. Скорый поезд перенес ее через пол-Европы, минуя зажиточные городки, хлебные рынки, остроконечные башни церквей, промчался без остановок по древним землям Иль-де-Франс. Когда до Парижа оставалось верст двадцать, вдалеке показался холм Монмартра с грандиозным, выпуклым со всех сторон собором Сакре-Кер. Громада белокаменных куполов устремилась в безоблачную высь, массивное здание казалось парящим в воздухе. Скоро начались предместья, одинокие дома собирались в кварталы, дороги сливались и переходили в немыслимую путаницу улиц. Всюду царила вакханалия хаотичной застройки. Возле городских стен громоздились мазанки и бараки, древние церкви соседствовали с заводскими корпусами, узкие бульвары терялись в лощинках, где были устроены огороды, или упирались в деревянные оштукатуренные фабричные заборы. Предместья эти были странным смешением серой безвкусицы кварталов, старины издавна населенных деревень и жуткого однообразия новых поселений, возникших на месте пустырей и свалок. Наконец паровоз сбавил ход, заревел, за окошками поплыли лица встречающих, и, дернувшись, поезд замер под грязно-стеклянными сводами вокзала. Вот она, древняя Лютеция!
– Носильщик! – Поручив багаж пожилому усачу в картузе, Варвара двинулась за ним по перрону к выходу на площадь. Вокруг кишела разномастная толпа. Куртки, плисовые штаны, пиджачные пары. В ту осень носили пиджаки с узкими и слегка закругленными лацканами, в моде были очень высокие пестрые жилеты и двойные крахмальные воротнички. Особым шиком считались слишком длинные, лишенные продольной складки брюки – их с самодовольным видом носили франтоватые, бесцеремонно глазеющие на женщин молодые люди. Дамы, сообразно сентябрьской погоде, надели жакеты и горжетки, длинные, так что было не видно чулок, юбки-плиссе прикрывали их высокие ботинки. Над толпой витал запах пота, духов и сигарного дыма, перрон пенился котелками, канотье, шляпами соломенными и фетровыми – с опущенными полями и бантом на затылке или очень мягкими, а-ля Клемансо.
Выйдя на площадь, Варвара окинула взглядом Эйфелеву башню, усмехнулась – и впрямь «пастушка облаков», и, взяв таксомотор, опустилась на кожаное сиденье:
– Отель «Карлтон».
– Да, мадемуазель. – Водитель, опять-таки усатый и в картузе, дождался, пока носильщик погрузит чемоданы, и, мягко тронув машину с места, помчался с непозволительной скоростью. Ловкость этого человека была просто возмутительной, привычка рисковать ясно читалась на его лице.
«Значит, мадемуазель». На душе у Варвары сразу сделалось легко и беззаботно, словно в детстве. Она чуть заметно улыбнулась и стала наблюдать сквозь стекло за жизнью большого, чужого города, так не похожего на Петроград. Расположенный на холмах, он поражал обилием зелени и количеством транспорта. Стремительно мчались автомобили, мягко катились на резиновом ходу фиакры, резали ухо трамвайные звонки. Лошади, цокая копытами, влекли желтые вагоны омнибусов, тяжело дыша, работали педалями велосипедисты – ни одной ровной улицы, сплошные подъемы и спуски.
Многие парижане предпочитали идти пешком, улицы были полны народа. Мужчины большей частью выглядели неважно, одежда сидела на них скверно. Зато количество элегантных женщин превосходило все ожидания, их походка была грациозна, манеры приятны. Однако, так же как и мужчины, они помогали общению руками и при разговоре отчаянно жестикулировали. Можно было подумать, что большинство парижан рождаются глухонемыми.
Машина ехала правым берегом Сены. Словно вехи французской истории, высились Вандомская колонна, церковь Сен-Венсан-де-Поль, башня святого Иакова, тянулись вдоль реки массивные, наполовину скрытые каштанами громады павильонов Лувра и Тюильри. Скоро сквозь кружево деревьев Елисейских полей стал виден блеск зеркальных окон Дворца промышленности, таксомотор сбавил ход и, скрипнув тормозами, остановился у подъезда отеля «Карлтон».
– Позвольте, мадам, – бойко подскочил верткий человек в бархатной ливрее, поклонился, подхватил багаж. Сквозь стеклянные крутящиеся двери Варвара прошла за ним в устланный коврами холл и на полпути уткнулась в широкую улыбку портье.
– Бонжур, мадам. К вашим услугам.
У него было отлично развито профессиональное чутье. Угадав в красивой рыжеволосой даме солидную клиентку, портье засуетился, изобразил на одутловатом лице безмерную радость и не ошибся – Варвара сняла трехкомнатные апартаменты с камином и зеркальным потолком в спальне. Она велела горничной наполнить ванну, добавила ароматической эссенции и долго лежала в пенящейся, пахнущей фиалками воде. Тело казалось невесомым, в голову лезли всякие мысли и кружились неспешной, хорошо знакомой чередой – родители, Ветров, Граевский, Багрицкий, снова Граевский, опять Граевский, черт бы его побрал!
Ведь был маленький, смешной, с торчащими ушами, а теперь вот снится каждую ночь. Этим летом Варвара хотела забеременеть от него, но, видно, не судьба. Пусть Багрицкий благодарит скотину Ветрова за то, что тот частенько бил молодую жену, да так, что однажды случился выкидыш. Ветров, Ветров, красавец-лейтенант из адмиральской семьи. Медовый месяц, помнится, они проводили здесь же, в «Карлтоне», в двухместном номере на третьем этаже – сколько воды в Сене утекло с тех пор! Гуляли по Люксембургскому саду, смотрели на город с высоты Эйфелевой башни, исходили любовным потом на широкой, мерно подрагивающей перине. Тогда еще не было ни его пьяных загулов, ни хорошеньких горничных с задранными подолами.
Сволочь! А она – дурочка, вчерашняя гимназистка. Где вы, наивные мечты! Андрей Белый, Игорь Северянин и… лейтенант Ветров – каков винегрет! «Кстати, не мешало бы поесть». Вздохнув, Варвара вылезла из ванной и принялась приводить себя в порядок. В огромных зеркалах туалетной комнаты отражалось ее великолепное тело в золотистом ореоле пышных волос.
Ужинала она в необъятном, словно вокзальная площадь, зале среди цветущих, в кадках, экзотических растений. Звенел хрусталь, играла музыка, блестел набриолиненный пробор метрдотеля. Все было торжественно и достойно, особенно хороши оказались омары в красном соусе и жаркое из зайца, начиненного чесноком и трюфелями. Под них можно было выпить целое море белого «Пти-Шабли» и красного «Пуйи-Фюмэ». «Говорят, французы бесподобны в постели. – Вернувшись в номер, Варвара выкурила папироску и потребовала афишу всех парижских развлечений. – Это надо проверить». Однако на этот раз французам не повезло. На нее вдруг накатила дорожная усталость. Представив шелковистый холод простыней, Варвара сразу забыла о любовных утехах, разделась и нырнула под одеяло. Снился ей бесконечный бег верстовых столбов.
В течение следующей недели она развлекалась, как могла, но в душе только росло раздражение. Парижская опера ничем не отличалась от петербургской, в театре, на премьере трехактной разговорной комедии, она зевала до слез, а знаменитая руанская утка, зажаренная в собственной крови, оказалась жесткой и пресной – стоило тащиться за сотню верст. Куда приятней было бродить по старому Парижу, смотреть на застывшее в камне прошлое и чувствовать дыхание столетий.
Уж не на этом ли мосту король Наваррский Генрих ночами дрался из-за девчонок, а по этой узкой, мощенной еще Людовиком Солнце улочке везли Сен-Жюста, Робеспьера и Дантона головушки рубить? Может, в этой церкви бывали Петрарка и Рабле, а здесь, на шумной площади, давали свои блистательные парады клоуны Бобеш и Галимаре. Тихо струилась в браслетах мостов задумчивая Сена, на набережных, у ящиков букинистов, толпился народ, разводя волну, буксир тащил огромную, груженную углем баржу. Варвара смотрела на старый, зажатый между тесных стен город Ситэ, на блестящие в солнечных лучах башни Нотр-Дам и ощущала всю быстротечность человеческой жизни, – сколько вот таких сентябрьских дней должно было пройти, чтобы потемнели некогда белоснежные стены собора! Шли века, жаждая власти, люди проливали реки крови, короли убивали своих подданных, подданные ниспровергали королей. Сменялись правители и фаворитки, в смятых постелях решались судьбы народов, но все так же несла свои воды невозмутимая Сена и все так же бесстрастно взирали на мир каменные апостолы со шпиля Нотр-Дам.
Летело время, жизнь становилась другой. Вместо фиакров и влекомых лошадьми омнибусов парижане привыкли брать такси и ездить на автобусах, стук копыт утонул в грохоте поездов метро, бешено мчащихся в черных туннелях. Каждое утро шумные толпы опускались глубоко под землю – шляпки, пиджаки, потные рубашки, заправленные под красные пояса. Кондукторы в кирпичных куртках вдавливали животами публику в вагоны, двери закрывались, поезд трогался. Прекрасные француженки, сидя на сафьяновых скамейках, смотрели на мужчин оценивающе, веселые французы крутили усы, глаза их сверкали – о-ля-ля, жизнь прекрасна! Да здравствует рагу из кролика, цельный красный «пиф» и добросовестные ласки любимых!
Но в последнее время толпы в метро поредели. Отважной Франции понадобились храбрые солдаты, французов переодели в форму цвета хаки и словно скот погнали на бойню. Чтобы они охотнее убивали проклятых бошей[1], им раздавали фотографии дерьма чудовищной величины, якобы найденного в немецких окопах. Активистки патриотического фронта писали им душещипательные письма – мой дорогой солдатик, спаси любимое отечество, не бойся умереть героем, Господь тебе воздаст. Отважных пуалю[2] дырявили осколками, душили газами, жгли фосфором, давили танками. Из окопов было два пути – домой во Францию героем на инвалидном кресле или посиневшим мертвецом в отравленную ипритом землю.
Был, правда, и третий путь – дорога на Шарлеруа, по обочинам которой лежали пуалю с дощечками на груди: «Так рука отечества карает беглеца и труса». Мужья, пылкие любовники, отцы и братья эшелонами уходили на фронт, глаза женщин наливались тоской и тревогой, понурившись, скорбно молчали старики. Мечтам о хорошей доле, жирном куске и шелковой юбке так и не суждено было сбыться. Будущее виделось известной комбинацией из трех пальцев.
А в Париже стояла осень. Облетали каштаны в Люксембургском саду, по глади озера в парке Мон-Сури плавали желтые листья, увядала трава на уютном Собачьем кладбище. Поэты и романтики, носящие по обычаю бархатные штаны, кутались в шарфы, художники на площади Тертр надели под блузы теплые фуфайки. На их холстах тоже царила осень.
Карабкаясь по крутым лестницам тупичков, Варвара бродила по старому Монмартру, слушала, как поют петухи в лавочках на набережной Межисери, глазела на здания Сорбонны, ректор которой в Средние века пользовался на всем левобережье почти королевской властью. На нее обращали внимание. У встречных мужчин сразу, словно от удара током, расширялись зрачки, на губах появлялась улыбка восхищения. Женщины, хмурясь, отводили глаза, на их лицах читались зависть и холодное презрение. Что делает эта рыжеволосая бездельница в их квартале? Одна, без спутника. Кто она? Шикарная проститутка, искательница приключений или скучающая аристократка, которую зачем-то занесло в сторону от Больших бульваров?
Что касается спутника, заводить любовника-француза Варвара передумала после первой же поездки в метро. Парижские мужчины источали скорее запах пота, чем мыла, все они были какие-то низкорослые, с раздобревшими фигурами и с бог знает чем набитыми карманами. Лощеные красавцы во фрачных парах, бросающие томно-похотливые взоры в залах ресторанов и в театрах, походили скорее на жиголо. Взгляд ни на ком не задерживался. Все же верно замечено, что Париж – обитель одиночества.
К концу недели, устав от суеты огромного города, Варвара села на трамвай, идущий в сторону Севрских холмов. Через полчаса она сошла, и ее глазам открылось все великолепие провинциального благополучия – старинные домики с черепичными крышами, каменные изгороди, увитые плющом, мощенная плитами уходящая под гору дорога. Двигаясь легким прогулочным шагом, Варвара вскоре оказалась на площади, где был разбит шатер цирка шапито. Вокруг царила атмосфера праздника, громко играла музыка, сновали толпы смеющихся ребятишек.
Ей сразу вспомнилось детство, аромат блинов на масленой неделе, крики зазывал у ярмарочных балаганов. У отца из-под генеральской папахи весело блестели глаза, матушка, не любившая простонародья, сдержанно улыбалась, Галина, красавица-гимназистка, вежливо скучала, зато они с Ольгой, открыв рты, с восторгом следили за кривляньями Петрушки.
«Сбитень, сбитенек, пьет щеголек», – нараспев кричали продавцы горячего перевара – бородатые, в полушубках и валенках, скрипел снег под полозьями саней, рычал, выплясывая под балалайку, огромный бурый топтыгин.
Потом они с отцом и Ольгой ели горячие калачи, и все смеялись, смеялись. На ней был меховой капор с розовыми лентами, банты каждый раз затягивались в узлы, и гувернантка долго распутывала их. От ее тонких, длинных пальцев пахло духами и теплым мехом муфты…
– Медам, месье, пардон. – Громкий раскатистый голос оторвал Варвару от воспоминаний. – Только сегодня проездом из Лондона в Мадагаскар несравненный Черный Арлекин из России! – Повернув голову, она увидела красноносого человека во фраке, размахивающего трубой. – Спешите, спешите! Единственная гастроль человека-легенды, наследника славы трех русских богатырей. Вместе с ним выступает восхитительная мадемуазель Мими, получившая первый приз за несравненную красоту своих бесподобных ног.
Человек во фраке оглушительно дунул в трубу, толпа заволновалась, и Варвара, усмехаясь, купила билет – приятно все же встретить на чужбине русского богатыря.
В цирке было прохладно, пахло конюшней и влажными опилками. Зрителей было немного, в тусклом свете фонарей то тут, то там виднелись пустые места. Сухо щелкали бичи, тяжело стучали конские копыта, сквозняк колебал складки форганга, отделяющего манеж от входа за кулисы. Кувыркаясь по арене, валяли дурака размалеванные клоуны – недотепа Август и резонер Белый, высоко, под самым куполом, акробаты крутили сальто-мортале, жонглеры швыряли друг другу горящие факелы. Львы, огрызаясь, прыгали сквозь огонь, дрессировщик кричал им «alles», почтеннейшая публика вяло хлопала в ладоши.
Наконец оркестр заиграл туш, оглушительно выстрелила пушка, и, едва пороховой дым рассеялся, на арене появился человек огромного роста в черной карнавальной маске и широком шелковом плаще. Рядом семенила худенькая блондинка в костюме для морского купания. Делая на ходу реверансы, она посылала в зал воздушные поцелуи и расточала приторные улыбки. С ногами у нее было не очень.
«Экая мартышка, с призом господа явно погорячились». В недоумении Варвара сунула в рот карамельку, а Черный Арлекин тем временем, отбросив в сторону плащ, принялся жонглировать гирями, рвать карточные колоды на восемь частей, ломать подковы и дробить кулачищем булыжники. Его толстые губы под лихо закрученными усами кривились в улыбке, под блестящей от пота кожей катались чудовищные мускулы, на плече синела огромная корявая татуировка: «Петруха + Никитка = др. навек». В заключение оркестр заиграл волнительный сантимент, кривоногая блондинка крикнула: «Ап!» и, ловко взобравшись великану на руки, исполнила арабеск на его ладони. Ее худенькое тело некрасиво, так что обозначились все ребра, изогнулось, руки судорожно обнимали воздух. Казалось, что мадемуазель Мими сегодня не обедала.
«Жалкое зрелище». Не дожидаясь окончания, Варвара поднялась и, с облегчением выбравшись на воздух, направилась к парку Сен-Клу. Ее обогнал тощий велосипедист в кепке, обернулся, угрюмо мазнул взглядом выцветших глаз и, пригнувшись к рулю, покатил дальше. С трудом удерживая на педалях грязные, облепленные глиной подошвы, он мерно вычерчивал окружности тяжелыми рабочими башмаками. Заднее колесо вихляло и печально поскрипывало.
Варвара миновала городок Вилль-Д'Авре и, поднявшись в горку, свернула с дороги в парк. Ветер шумел в кронах высоких платанов, по узенькой аллейке некрасивая женщина в черном жакете везла блестящую в лучах солнца инвалидную коляску. Молодой человек, совсем еще мальчик, глядел по сторонам и широко улыбался. Обе его штанины были аккуратно подвернуты на уровне коленей.
«И что мне в Париже, – отведя глаза, Варвара опустилась на скамейку и, закурив папироску, глубоко затянулась, – здесь своя жизнь». Вокруг полыхали сентябрьским огнем кусты, печально кивали головками астры. Осень в природе только наступала. Осень в душе наступила уже давно.
На следующий день Варвара выехала домой.
– Икры возьми, с отонками, из отстоя, жирная. – Геся из-под густых ресниц плотоядно посмотрела на Варвару и с нежностью взяла ее за руку: – Хочешь? – Ее улыбка была такой же сальной, как и губы.
– Багрицкая, ты опять, росомаха, за свое. – Варвара отняла руку и скривилась. – Смотри, Мефистофеля натравлю. А он ведь, как ты знаешь, конкурентов не терпит.
В глубине души ей это навязчивое внимание было даже приятно – не от брата, так хоть от сестры.
– Дура ты, Варька, деревенщина, даром что баронских кровей. – Геся насупилась. – Историю почитай. Сафо, Кленариум, мадам де Флери, а в Европе сейчас все нормальные женщины только этим и занимаются. Ты попробуй, лучше всякого мужика.
Мефистофелем они за глаза называли Багрицкого, похож. Кучеряв, носат, и ничего невозможного для него не существует – с такими-то деньгами.
– Я лучше осетрины попробую. – Варвара потянулась вилкой к янтарному балыку, и остаток завтрака прошел в молчании, только звенела посудой горничная, убирая со стола, да хрипло орала тощая сиамская кошка Мадам Бовари. Она тоже страдала от неудовлетворенных желаний.
«Не одна, значит, Геська бесится». Варвара промокнула губы и, поднявшись из-за стола, посмотрела на часы. Начало второго. Пойти погулять? Грязно, да и одеваться надо. Поплавать бы хорошо, да Багрицкая в бассейне приставать начнет, а то еще и Зинку притащит, устроит похабель. В карты с ней играть бесполезно – передергивает не хуже заправского золоторотца. Остается гонять шары по зеленому сукну.
Играли долго. Геся то и дело натирала мелом кончик кия, наваливаясь на стол, жевала губы, щурила вишневый глаз и страшно ругалась, однако после очередной партии неизменно лезла под бильярд и кукарекала. Сегодня ей определенно не везло. Наконец игра наскучила, и Варвара отправилась к себе. Прошлась пальцами по клавишам рояля, с отвращением посмотрела на подшивку «Сатирикона» за двенадцатый год, зевнула. Господи, ну чем бы себя занять? Сверкающие безделушки уже не радовали, граммофон надоел. Спать не хочется. Она взяла томик Мопассана и с ногами устроилась в кресле. Перед ней предстал Париж. Париж меблированных комнат и особняков, Париж дам полусвета и проституток, Париж, в котором царствует женщина. Атмосфера вожделений, безудержных желаний и роковых страстей захватила ее.
Неистово сплетались в объятиях тела, взлетали к небу возгласы блаженства, и у Варвары на глазах выступили слезы – Господи, неужели для нее все это уже в прошлом? Багрицкий никогда не давал ей такого разнообразия страсти, его любовь была пресной и монотонной, он просто выполнял свой супружеский долг. Тяжело дыша, она отбросила книгу в сторону и достала из бюро небольшую, обтянутую бархатом коробочку. Подняла крышку с надписью по-французски «Если вам одиноко» и вынула приспособление из разряда «артикль де вояж»[1] – напряженный мужской пенис из слоновой кости. Ни одна уважающая себя дама в прошлом веке не отправлялась в путешествие без похожего предмета. Предмета первой необходимости. Да что там век минувший – еще ветхозаветный Иезекииль писал о пенисе из сплава серебра и золота. А «драгоценный фаллос» римских куртизанок, «волшебная шпора» греческих гетер, лингамы из смолистой камеди, изготовляемые в Индии!
«Бон вояж»[2]. Варвара откинулась в кресле, раздвинула колени и закрыла глаза. Касаясь пальцами разгорячившегося тела, она воображала, что это руки Граевского ласкают ее, что это он сжимает ее в объятьях и, тяжело дыша, что-то ласково шепчет в ухо, жаль только, нельзя разобрать слова. От него пахнет солнцем, теплым песком, свежестью озерной воды. Сильное его тело бурно содрогается от страсти, оно все во власти неудержимого желания. Двигаясь с ним в такт, Варвара ощущала вкус его кожи, упругие мускулы спины, сладостную тяжесть загорелых, бьющихся в любовной агонии бедер. Наконец чувство близости Граевского переполнило ее, она застонала, судорожно выгнулась, и из ее груди вырвался крик удовольствия – призрачного, быстротечного, обманного. Такого же искусственного, как и фаллос из слоновой кости.
Открыв глаза, она долго полулежала в кресле, не шевелясь, крепко сжимая в руке «артикль де вояж» и глядя в одну точку, на фарфоровую статуэтку китайской храмовой собаки. Ей даже было лень свести бесстыдно раскинутые ноги. Кружились в солнечных лучах пылинки, размеренно ходил массивный, в тусклой позолоте, маятник настенных часов – дважды уже они раскатывались густым малиновым звоном. Варвара вздохнула, поднялась и, убрав подальше, как бы стараясь забыть обо всем, средство от одиночества, достала из сигаретницы папироску. Закурила и снова устроилась в кресле, расслабленно глядя в одну точку. На сердце было нехорошо, может, начать нюхать кокаин? Геська говорит, тоску как рукой снимает, – врет, наверное. Лучше шампанского ничего нет, особенно с коньяком.
Стлался под потолком табачный дым, расползалась горечь в душе – неужели вот так пройдет вся жизнь? Когда часы пробили пять, по наборному паркету раздались шаги Багрицкого, что-то уж слишком энергичные, и Варвара оживилась. Интересно, куда он потащит ее сегодня – в оперу, в кабак или на Острова? Она встала, затушила окурок и, увидав лицо Александра Яковлевича, удивилась:
– Случилось что?
– Случилось, котик, случилось. – Багрицкий был необыкновенно возбужден, глаза его сверкали. – Пойдем-ка обедать, расскажу после.
Но уже на лестнице, не удержавшись, довольно рассмеялся:
– Котик, я купил банк. Русско-азиатский.
Он подмигнул, сладко причмокнул и щелкнул дракона по шишковатому оранжевому носу.