Преступник, совершивший целый ряд самых отвратительных преступлений, умрет как мученик, испытывая все мучения голода, лишь бы не осквернить свое тело пищей, воспрещенной религией.
Полки сипаев, преданные своим офицерам, и которые никогда нельзя было упрекнуть в каком-либо проступке против дисциплины, лучше позволили бы себя расстрелять, но ни за что не сели бы на судно, чтобы переплыть Кала-паниа (лазурную воду моря), и не потому, что они боятся бури, но потому, что одна мысль ? готовить свою пищу на глазах европейцев, показалась бы им невыносимой и горше смерти. Правда, потом некоторые из полков согласились на это испытание, но чего оно им стоило?
Во время всего перехода эти несчастные питались лишь сырыми зернами риса и пряностями, которые они потихоньку носят при себе. Было ужасно видеть их по прибытии в гавань после долгого пути, ? длинные, тощие, изможденные, точно потерпевшие кораблекрушение.
Для испытания попробовали на первый раз давать общую пищу в тюрьмах. Но всюду, где это предложили, поднялся форменный бунт между заключенными. Сила осталась за новым законом (странный закон), но кровь полилась в изобилии, и узники предпочитали умирать голодной смертью. Везде, где судьи оказывались упорными, тюрьмы быстро освобождались от своего населения, брамины и кшатрии предпочитали смерть; лишь парии пережили и приняли предложенную пищу потому, что касте их терять было нечего.
Другое обстоятельство позволило святым проделать новый эксперимент над армией.
При пополнении военного снаряжения для думдумского парка все патроны, с целью вызвать кризис, были смазаны говяжьим или свиным салом; известно, какой ужас питают индусы ко всяким останкам животных, и какое непреодолимое отвращение имеют магометане к свиньям; тут было и для индусов, и для мусульман.
Девятнадцатый пехотный туземный полк первый получил эти патроны и заявил, что пользоваться ими не будет, так как нечистое прикосновение сала заставит его лишиться касты. Ему разрешили не откусывать патроны зубами, но он ответил, что это все равно, и отказался принять патроны. Весь полк был разжалован и заключен в тюрьмы, а опыт продолжался с тридцать четвертым пехотным полком. Полковник Уэллер, командовавший этим полком, был чуть не сумасшедшим, охваченным религиозной мономанией. Он вдруг начал проповедывать перед полком, что браманизм и мусульманство должны скоро пасть, что все они будут скоро обращены, и тому подобное, так что высшее начальство было принуждено отнять у него командование полком.
Но вся армия уже была заражена этим усердием прозелитизма, все высшие офицеры принадлежали к святым, и все туземные полки получили эти знаменитые патроны при приказе употреблять их; вся Бенгалия отказалась принять оскверняющие ее патроны; сипаи поняли, что хотят поколебать их верования, и что пресловутые патроны были лишь первым шагом на пути обращения их насильно.
Вопрос был поставлен так, что надо было уступить, если не хотели довести дело до открытой революции. Лорд Каннинг, честный и порядочный человек, бывший тогда генералом-губернатором, склонялся на сторону уступок, но он не смог противостоять главнокомандующему и окружавшим его лицам и предоставил все военной власти, а та решила действовать строгостью. Первая рота третьего кавалерийского полка, отказавшаяся принять патроны, была судима военным судом и приговорена к кандалам и к десятилетней каторге. Несмотря на крики и просьбы несчастных, указывавших на свои прошлые заслуги, приговор был приведен в исполнение, и осужденные разжалованы и закованы в кандалы перед своим полком, негодование которого сдерживалось батареей европейской артиллерии с зажженными фитилями у заряженных пушек.
Когда несчастные прошли мимо своего полка, то многие из их европейских офицеров не могли сдержать слез.
Какое безумие ? разрезать армию надвое, угрожать двумстам пятидесяти тысячам сипаев горстью европейских солдат!
Таким образом, вся туземная армия в Индии была предупреждена, что у нее один выбор ? или повиноваться и лишиться касты, и пасть в ряды парий, или сопротивляться и идти на каторгу. Согласиться с легким сердцем на лишение касты бедные сипаи не могли, не могли явиться ужасом для своей семьи, для своих жен и детей, для отцов и матерей, для всех родных и друзей; это было бы гражданской смертью, которую им навязывали. Они принуждены были выбрать другое.
Десятого мая 1857 года три кавалерийских полка, стоявших гарнизоном в Мирате, подали сигнал. В семь часов вечера из своих казарм бросились на тюрьму, сняли часовых, освободили осужденных товарищей, посадили их на лошадей и уехали под командой своих туземных офицеров, с криками: "Дели! Дели!"
Накануне, орган святых, газета "Friend of India" ("Друг Индии") восклицала: "Пусть лучше погибнет наша колония... Надо, чтобы она падала или возвышалась, но в христианской религии, к которой мы имеем честь принадлежать!"
Теперь святые могли быть довольны, это уже было не возмущение, а настоящая революция. Это поднимались не одни сипаи, а вся Бенгалия восстала против иностранцев. Если бы только громадные провинции империи последовали за ней, то через две недели во всей Индии не осталось бы ни одного англичанина.
Надо прибавить, что англичане объясняют свои зверства после победы тем, что при начале восстания сипаями было пролито много крови европейцев. Это неправда.
В тюрьмах Мирата, Дели, Агры и Аллахабада было до десяти тысяч преступников и убийц, принадлежавших к шайкам тутов и фанзигаров, которые не преминули воспользоваться своей свободой и безжалостно умерщвляли всех европейцев, попадавших им в руки.
Чтобы читатель имел точное представление о характере индусских сипаев и об истинной картине начала восстания, я приведу здесь выдержки из письма жены капитана третьего полка, подавшего сигнал к восстанию; заподозрить ее в пристрастии нельзя, так как эта дама англичанка по рождению и жена английского офицера.
"При первом сигнале тревоги мой муж, оставив меня, бросился в казармы, где полка он уже не нашел, а оттуда к тюрьме, поняв, что сипаи отправились туда, чтобы освободить товарищей.
Первые, кого он встретил, были именно вчерашние осужденные. Они были верхом и в форме. Товарищи не только освободили их, но привели им коней и привезли их одежду и оружие; теперь они направлялись в Дели. Их было около тридцати человек, а мой муж был один. Когда они встретили Генри, они остановились отдать ему честь и послать ему свои благословения. Один из них приблизился к мужу и голосом, дрожавшим от волнения, проговорил: "Сэр, я свободен. Добрый капитан, позвольте мне перед разлукой прижать вас к сердцу". Действительно, он так и сделал, и после этого объятия вся группа ускакала галопом с криком: "Бог да благословит вас!" И на самом деле, муж был их другом, и если бы его захотели тогда выслушать, то всех этих ужасов никогда бы и не было.
Прошло много часов, пока Генри вернулся, а тем временем мы слышали страшную перестрелку; вокруг нас начали гореть дома. Из окон нам было видно их восемь-десять, и все они пылали. Мы дрожали. Элиза и я, мы не смели выйти без моего мужа. Наконец я увидела несколько туземных кавалеристов, входивших в наш сад: "Сюда, сюда, спасите нас, спасите меня!" ? крикнула я им, узнав форму нашего полка.
"Не бойтесь ничего, ? отвечал мне тот, который шел впереди, ? никто не нанесет вам ни малейшего вреда!" О! Как я их благодарила. И минуту спустя они уже были в доме, в гостиной нижнего этажа. Я хотела пожать им руки, но они опустились передо мной на колени и коснулись лбом моей руки. Имя одного из них Мадба, и этого имени я никогда не забуду.
Они умоляли меня не выходить из дома. Но возможно ли это было, раз мой муж был на улице? Сначала вернулся Альфред, который сказал, что Генри жив и здоров. А наши четыре защитника выбегали каждую минуту в сад, чтобы прогнать поджигателей, которые собирались поджечь и наш дом. Потом выстрелы стали слышаться уже совсем близко, и вдруг вернулся муж в страшном испуге за нас. Он заставил нас покинуть дом из боязни, что он будет окружен.
Закутанные в черные покрывала, чтобы скрыть наши легкие одежды, которые были бы хорошо видны при свете пожаров, мы пробирались за мужем и сначала спрятались в темной купе деревьев, а потом в одной из отдаленнейших беседок нашего сада. Стены этого маленького здания были страшно толсты, и так как вход был один, то можно было немного отдохнуть. Здесь мы пробыли очень долго, говоря между собой шепотом и прислушиваясь к каждому шороху. По шуму было слышно, что толпа то приближалась, то удалялась. Но никто на нас не нападал, и еще многие из наших кавалеристов пришли присоединиться к нам и дали клятву отдать жизнь за нас. Банда вооруженных разбойников бросилась было в наш дом, но двое из них были тотчас же убиты, а остальные разбежались. В эту минуту Ромон Синг, туземный капитан, принес нам четвертое знамя полка. Бедный друг, одна из жертв полковника! Он не покидал нас ни на минуту.
Генри дождался рассвета, чтобы отправить нас в европейские казармы. Но кавалеристы дрожали при мысли проводить нас туда. Все наши конюхи разбежались, и потому Генри сам должен был запрячь лошадей. Мы с Элизой сели в коляску, а на козлы сел один из кавалеристов. Генри и Альфред собрали вокруг нас девятнадцать солдат третьего полка, а во главе полка пал Ромон Синг. Пришел один из бывших осужденных и стал проситься к нам в провожатые. Но муж отказался взять его, говоря, что по долгу он должен был бы препроводить его обратно в тюрьму. Бедняга ушел огорченный.
По дороге нам встретился стрелок из шестого гвардейского драгунского полка. Его преследовало несколько сипаев; он был без оружия и весь в крови, раненый в голову и в руки; мой муж убил из пистолета одного из нападавших и посадил стрелка к нам в коляску. А тем временем наши провожатые держали других сипаев на почтительном расстоянии, но не стреляли. Очевидно, они разделяли их отвращение к европейскому солдату.
Прибыв в казармы и убедившись в нашей безопасности, наши провожатые вернулись к восставшим, а с нами осталось несколько стрелков".
Вот каково это трогательное письмо, и вряд ли хоть один англичанин осмелится оспаривать его.
Я прибавлю, что ни один из офицеров третьего полка, подавшего сигнал, не погиб от руки солдата, а между тем многие из них, а в особенности полковник, были всем ненавистны.
Надо сказать, что генерал Гевит, который командовал Миратским округом, очень растерялся, так как у него было более двух тысяч европейского войска и он имел возможность затушить восстание еще в самом начале.
Дели, бывшая могольская столица, центр громадных складов, но охраняемая лишь туземными войсками, перешла в руки восставших, и если бы перешел и Пенджаб, то власти англичан пришел бы конец, но они как-то сумели сохранить его верным себе. Им помог сэр Джон Лауренс. Извещенный по телеграфу о восстании, он искусно задержал распространение этого известия. Под предлогом обучения новых рекрутов он отобрал у двух полков сипаев все их оружие, потом приказал сдать оружие и другим полкам. Те не понимали, в чем дело, удивляясь странному распоряжению начальства. Меньше чем в три дня все сипаи оказались безоружными. Несмотря на быстроту туземных скороходов, все же они не могли победить электричество, и можно сказать, что на этот раз Англию в Индии спас телеграф.
От пяти до шести тысяч европейских солдат стояли эшелонами между Лагором и берегом Инда; Лауренс собрал их возле себя.
Около тридцати тысяч сипаев, еще не совершивших никакого проступка против англичан, оказались уволенными со службы и брошенными на произвол судьбы, без оружия, без провианта или какой-либо помощи, да и к тому же в чужой стране. Ужасные слова пронеслись от одного офицера к другому в английских войсках: нельзя оставлять за нами такое громадное количество врагов! Кто первый произнес этот страшный приказ? Кто ответствен за него? Лауренс или кто другой?.. Во всяком случае, он не остановил начавшейся ужасной резни.
С этого момента англичане точно опьянели от крови.
"Установлено, ? говорит де Варрен, ? что всюду в Пенджабе, а затем последовательно в каждом из округов Бенгалии начались ужасные казни, неслыханные в истории ни одной страны. И все придумывались новые мучения: пятьдесят-шестьдесят, иногда более сотни человек в день вешали, расстреливали картечью из пушек, и все это по самому ничтожному поводу: слово, жест, письмо от инсургента. Целый ряд несправедливостей, сопровождающихся безжалостными убийствами".
Ужас, вызванный этими массовыми казнями, вел за собой новые и новые казни. Сипаи, убежденные, что решено полностью уничтожить их, и что поголовная гибель их лишь вопрос времени, бежали массами, но несчастных преследовали, точно диких зверей; голова каждого была оценена в пять рупий, и беглецов ловили, не допуская перейти границу. По мере того, как приводили этих несчастных, их вешали, расстреливали, четвертовали, смотря по рангу, гоняли на казнь, как стадо баранов на бойню. Генерал Коттон, писавший из Пешавера, говорит:
"Из восьмисот семидесяти одного человека, составляющих пятьдесят первый полк, уже повешено и расстреляно семьсот восемьдесят пять. Не хватает еще восьмидесяти шести, но он надеется иметь скоро полный комплект, потому что ему приводят их по два и по три."
Были полки, как например, двадцать шестой и сорок шестой, которые казнены таким образом все до единого человека.
А какие преступления совершили эти несчастные? Лишь убежали со страха, когда их обезоружили.
Надо заметить, что в Пенджабе безоружные сипаи никоим образом не могли поднять восстание, тем более, что местное население относилось к ним враждебно. Этим постыдным зверствам, в которых офицеры соперничали один перед другим, извинения нет.
Не перечислить всех ужасов этого массового уничтожения сипаев.
Де Варрен упоминает, что двадцать шестого мая пятьдесят пятый туземный пехотный полк в местечке Мурдан в Пенджабе, попробовал бежать, но его преследовали, не допустили перейти границу и уничтожили всех до одного человека, хотя к своим английским офицерам полк этот относился очень хорошо.
В таких поступках Англия отличалась от дикарей центральной Африки и каннибалов Океании лишь тем, что не ела своих жертв, ? вот и все.
Между тем целый ряд полков сипаев оставался верен, и даже многие из них, как, например, шестой и тридцать седьмой пехотные и тринадцатый кавалерийский, стоявшие гарнизоном в Аллахобаде, просились идти на Дели, где революция восстановила могольский трон, ? непопулярная мера, которая лишь оттолкнула индусов вместо того, чтобы привлечь их. Тем временем в Бенаресе произошло то, что до сих пор там зовется Феринги Ка Доля, то есть кровавое пятно англичан.
Вот как описывает его генерал Ллойд в своем докладе от третьего сентября 1857 года.
"Четвертого июня, без всякого видимого повода, военные власти решили немного странно обезоружить тридцать седьмой пехотный туземный полк, и лишь только сипаи сложили свое оружие в магазины, как по ним начали стрелять из мушкетов и из митральез. Тогда почти- весь тринадцатый кавалерийский полк присоединился к тридцать седьмому, чтобы помочь отразить нападение."
Обезоруживают полк и, когда у него нет ничего для самозащиты, расстреливают картечью. Даже английский генерал называет это немного странной манерой... Это истинно по-английски.
Пять дней спустя после этого позорного дела М. Спэнсер пишет:
"Многие офицеры возмущены; они говорят, что мы пролили неповинную кровь, и этот поступок был большой глупостью."