У меня проходит сон, но я не сожалею о нем, так как чувствую, что и без него хорошо отдыхаю в наступившей тишине… Душою моею овладевает беспричинный восторг; я любуюсь на блестящие звезды, прислушиваюсь к неясным звукам горячей южной ночи, наслаждаюсь одиночеством и восхищаюсь тишиною.
Горько плачет он ночью, и слезы… на ланитах его…
«25 августа. Проснулся оттого, что на руке пикнули не выключенные перед сном часы. Три часа. Проснулся с праздничным ощущением здоровья и благодати жизни.
Встал, умылся, вышел на балкон. Темнота.
«Отчего луна так светит тускло на сады и стены Хороссана? Словно я хожу равниной русской под шуршащим пологом тумана…»
Ночь еще летняя, очень тепло. Но уже не то тепло, которое характерно именно для тропических стран, которое, будучи россиянином из средней полосы, постоянно отмечаешь с удивлением. Выходишь ночью на воздух, накатывающий на лицо теплыми волнами, и раз за разом ощущаешь, что в сочетании с ночной темнотой это очень непривычно для человека, выросшего в средних широтах. Нет, сейчас уже не так. Уже чувствуется, что это тепло вот–вот начнет сменяться летней ночной прохладой.
Небо черное, но звезды где‑то далеко. Такое чувство, что отсюда до них дальше, чем это казалось дома. Из‑под балкона, снизу–сбоку, раздается приглушенный разговор царандоевцев; не спит охрана.
И вдруг накатило (почему‑то почти до слез, пардон уж за сантименты) воспоминание о всех былых ночах, когда доводилось остановиться вот так, глядя в теплую ночную темноту, и ощутить такую волнующую и щемящую исключительность этого ночного тепла и собственного в нем пребывания. Даже шире: собственного и всеобщего в нем бытия.
Всегда так ― вспоминается обо всем сразу, когда накатывает ощущение беспричинного счастья. Почему в несчастье думается о чем‑то конкретно, а в счастье ― обо всем сразу? А стержень ассоциаций ―- именно ночное тепло.
На его фоне конечно же в первую очередь вспыхивает Туркмения, Кара–Кала, Сумбар и Копетдаг. Громаднейший, значимейший кусок, последняя стометровка юношеского разбега, как у самолета перед отрывом от взлетной полосы. Когда предварительные проверки–продувки уже позади, когда энергия прет, когда ее с запасом, когда все движение ориентировано вперед и никаких раздумий (взлетать или не взлетать) уже нет. Когда ясно, что все дальнейшие резервы, возможности и главные летные качества машины можно будет оценить уже лишь после взлета… (Хе–хе, многовато на себя берем и слишком патетически звучим… «Рожденный Полозовым летать не может!..» Хотя, с другой стороны, подумаешь, делов‑то… Ведь лететь само по себе не многого стоит. Гораздо важнее ― куда, зачем и с кем…)
Вспоминаются сразу все былые кара–калинские луны, горящие, как анти–солнца, прохладным белым ночным огнем. Либо через ветви мелии в ВИРе, либо высоко и кругло над голыми пустынными холмами. Над неожиданным и близким раскатистым хохотом шакалов, из‑за которого идущая рядом девушка–женщина, которая в такой момент кажется девочкой–ребенком, вдруг цепляется тебе за руку от страха, а потом сама смеется над своим инстинктивным испугом.
Или ночь над долиной Сумбара, когда машина останавливается, молкнет ревущий мотор, и, вдруг разом, словно из ниоткуда, появляются горы по краям долины, нависающие над дорогой скалы, черное небо над ними, шум текущей реки, и эта молчаливо светящая надо всем и всеми огромная, спокойная, искусственно–яркая луна.
Или когда, наоборот, трясешься ночью в кузове без остановок, вповалку со студентами; кто‑то спит, кто‑то смотрит назад по движению застывшим взглядом. От теплого ночного воздуха не холодно даже во время езды, хотя лицо на ветру остыло. Когда все условности растворяются в лунном свете, и первокурсница может вжаться в тебя целиком в этой груде спрессованных в кузове тел, но все происходящее под этой луной настолько ирреально, настолько значимее человеческих масштабов, что снисходит высшее целомудрие, рождающее щемящее, до слез, ощущение всеобъемлющего счастья и, как всегда в такие моменты, восторженное, щедрое и искреннее пожелание счастья «для всех даром!».
Или другой пласт ― Аграхан на Каспии. Другой воздух, другой запах, никаких скал, один песок, но такое же ночное тепло и лунный свет. Прибрежная равнина под полной луной; море, перемешивающее нас с Ираном; тростники; непостижимая огромность всех этих равнинных пространств; лишь угадывающаяся, но не поддающаяся разумению мощь дремлющих стихий, для которых эти бескрайние просторы ― ничто, микромир, точка в беспредельности. И вот во всем этом ― ты, такой маленький, но такой близкий сам себе; и, хочется верить, близкий тем, кого любишь; идущий к огоньку экспедиционного вагончика по ровной и мягкой песчаной дороге вдоль берега.
Но главнее всего вспоминается теплая летняя ночь в Едимново на Волге: полная луна; мне пять лет; родители младше, чем я сейчас. Сидим с Мамой на скамейке на берегу и смотрим на мерцающую лунную дорожку, волшебной диагональю рассекающую черное водное пространство. И вдруг на эту сверкающую полосу из темноты вплывает лодка ― это Папан с Ирисой плывут на веслах проверять перемет, а меня не взяли, потому что хоть и тепло, но ночь, а я маленький…
Почему же именно ночью так отчетливо и полно ощущаешь и осознаешь частицу счастья, щедро отпущенного тебе в краткий момент твоего земного бытия? Так емко впитываешь вечность и целостность всего, что вокруг? Ироничную мимолетность собственного нынешнего существования и всеобъемлющее могущество вечного Целого, микроскопической Частью, частицей воплощенного в тебе самом и в тех, кто рядом? Кто так же, как и ты сам, весело мелькнет в одно мгновение и так же исчезнет навсегда. «Бас–халас»…
Как же пронзительно обидно это «исчезнет навсегда». Настолько обидно, что не воспринимается всерьез. И верится поначалу, что уж ты‑то будешь во всем этом вечно.
Может быть, в этой горечи, выражающей почтительную невозможность согласиться с тем, что когда‑то ты навсегда будешь вырван из этой подлунной жизни, и кроются истоки веры в бессмертие души и во множественность ее форм? И может, это лишь подсознательное желание не отрываться от ночной подлунной красоты, рождающей слезы счастья на глазах? Желание и потребность ощутить что‑то, дающее надежду быть сопричастным к этому великолепию вечно? Даже и не важно, в какой форме?
Ведь человек перед Богом, перед миром вокруг, перед природой всегда был, есть и будет как ребенок перед матерью: днем и капризничает, и подчеркнуто игнорирует, и демонстрирует свою полную самостоятельность; порой обижает, по- детски отрекается, делает больно… Но ночью наступает момент, когда вдруг становится неспокойно или откровенно страшно, и тогда уже ничего не надо, кроме как приблизиться к знакомому и надежному, ко всепрощающему, которое всегда защищало и сейчас должно защитить. К ночному теплу, пронизанному лунным светом, которое спасет от всех бед, от всех невзгод; главное ― лишь не потерять возможность ощутить его иногда. И вот в такой момент готов заплатить любую цену, чтобы остаться хоть чем‑то, хоть осколком чего‑то во всем этом вечном Целом, погруженном в лунный свет…
Но на самом деле все, наверное, совсем не так. Волнение от подлунной красоты ― это скорее не стремление остаться здесь подольше, а лишь тренировка души перед тем, что ждет там, впереди, после ухода отсюда. Потому что, хоть и заманчиво порассуждать о самодостаточности рая и спасенной в нем души, но уж больно идиллически это звучит, чтобы быть правдой.
Во–первых, жизнь на небесах наверняка не так проста, как кажется. Во–вторых, Бог нас самих, я надеюсь, уважает больше, чем принято думать; уважает достаточно, чтобы не унижать блаженством на халяву.
«Не на халяву, а за праведную жизнь!» ― во, делов‑то. По- человечески жить надо, не рай себе зарабатывая, а просто чтобы свиньей не быть. Честная жизнь ― это не особая заслуга, это прожиточный минимум.
Никогда не поверю, что Он возносит в вечное блаженство без необходимости последующей работы над собой не только здесь, но и там, уже вне земной подлунной жизни с ее днями и ночами, солнцем и луной, четвергами и вторниками… Ни фига подобного. Любишь кататься ― люби и саночки возить; это ― незыблемый закон. Лямку тянуть и там придется. Хотя вся разница, наверное, в том, что там эта лямка ― не лямка, а эти саночки ― никогда не в тягость. Потому что там ― Все Всегда На Вдохновении. Кто испытывал вдохновение здесь, тот меня поймет. Жаль, что не всем туда дойти… А ведь уже скоро, «…ибо время близко»…
Надо же, ни одного комара.
Ночь. Луна. Тепло…
«Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить. Все равно тебе водить…»