― Я узнал тебя, дружище, по великодушию и милосердию, коими наделил тебя Аллах, ― отвечал волк…
«25 января…. Внешне Калмыков часто напоминает мне лемура: медленные повороты головы, плавные движения тонких рук… Каждый раз, оказываясь рядом с ним, я непроизвольно сбавляю обороты, перестаю дергаться и внутренне отдыхаю. Даже комары рядом с ним летают медленнее.
Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вытягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, ― тонкий лори; сейчас съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:
― Ты чего, П–в, на меня так смотришь? ― Кино.
Но вообще‑то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле военное обмундирование старого образца, почти фотографически совпадает с узнаваемым образом Ф. Э. Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру курить старомодные папиросы, не приходится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматривавших на него кто с попыткой припомнить что‑то давно знакомое по школьному учебнику истории, а кто ― и с почти панической настороженностью…
Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал гонец: «Сергей Александрович! Алексей Борисович просит вас подойти к нам туда, если можно…»
Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыкова, все так же, с мистической молчаливостью лемура, покуривающего около какой‑то дырки в лессовом обрыве:
― Взгляни‑ка, П–в. Я думаю, тебе понравится.
Я заглядываю в полуметровую нишу почти на уровне своего лица и еще раз убеждаюсь в том, что воистину «неожиданное рядом». Под толстым слоем черных сухих остатков хитина многочисленных насекомых на дне ниши видна целая куча мелких беловатых яиц. Это гнездо и яйца пустынной куропатки. Все это уже полежало здесь, спрессовалось и заветрилось. И никто этого не съел? Впрочем, ниша для шакалов и лис недоступна; плюс здесь жил сычик: хитин и кости грызунов, вне сомнений, из его погадок, накопившихся за долгое время; а сычик хоть и маленький, но хищник.
Описав и сфотографировав, как все выглядит до моего прикосновения, я запускаю в нишу руку и начинаю вытаскивать из нее холодные, как камни, яички: пять, десять… Я разгребаю пальцами хитин, перемешанный с мелкими косточками мышевидных грызунов, и нащупываю все новые и новые яйца в толще этого кладбища насекомых. Пятнадцать… Вот это да! Максимально известное количество яиц в гнезде этого вида, описанное опять‑таки Зарудным в 1896 году, составляет шестнадцать штук…
Мы извлекли из этого гнезда двадцать яиц! Факт недостаточно крепок для внесения в энциклопедии (гнездо старое, кто знает, как эти яйца были отложены? Может, не за один раз?), но тем не менее это находка нерядовая. Ай да Калмыков, ай да Феликс. Не дремлет ЧК».
И еще Калмыков непроизвольно преподал мне важный урок. Мы шли по Кара–Кале, и он вдруг спросил: «А почему мы не записываем кольчатую горлицу?»
Лешка своим свежим взглядом вновь приехавшего человека сразил меня наповал. У меня от его вопроса на лбу выступил холодный пот: я понял, что раздающееся из туи воркование («че–кууш–куу, че–кууш–куу») ― это воркование кольчатой горлицы, которую я до этого в Кара–Кале не отмечал.
Не было никакой уверенности, что эта птица встречалась здесь раньше (тем более с географическими причудами этого вида, расселяющегося за пределами первоначального ареала с непредсказуемой скоростью в непредсказуемых направлениях), но мгновенно закралось подозрение, что я этот вид элементарно пропустил по небрежности и невнимательности, не сосредоточившись на ее голосе на фоне повсеместного воркования бесчисленных малых и обыкновенных горлиц.
Наши совместные изыскания с Калмыковым ничего нового по орлу в ту зиму не дали. Но зато мы видели в сухих субтропиках снег; здесь это всегда событие.