София не ошиблась: именно эти мысли зароились в голове Стивена при упоминании злосчастного дерева; молча сидя у огня, он думал об этом, и многом другом. Впрочем, за этими мыслями далеко ходить не надо было, они всегда крылись неподалеку, готовые возникнуть едва он пробудится ото сна, удивляясь, отчего это ему так грустно; и даже когда они не терзали его, их место занимала тупая боль в подреберье, сосредоточенная в пространстве, которое Стивен мог накрыть ладонью. В потайном ящике его стола — благодаря чему открывать или закрывать который было затруднительно — лежали досье, озаглавленные: «Вильерс, Диана, вдова покойного Чарлза Вильерса, эсквайра, из Бомбея» и «Каннинг, Ричард, Парк-стрит и Колубер-Хауз К˚, Бристоль». Документы об этой парочке были подобраны с такой же тщательностью, с какой собирались материалы про заподозренных в связях с бонапартистской разведкой. Хотя многие из этих бумаг поступали из бесплатных источников, значительная часть собиралась привычным образом, и стоила денег. Стивен не жалел средств, чтобы сделать себя еще более несчастным, а свое положение отвергнутого возлюбленного более ясным.
— Зачем коплю я эти язвы? — пробормотал он. — Чего ради? Конечно, на войне любые добытые сведения — уже успех, а я могу назвать это своей личной войной. Намерен ли я убедить себя, что еще сражаюсь, хотя уже изгнан с поля боя? Весьма разумно, но все же чушь — слишком уж натянуто.
Он произнес эту реплику на каталонском, поскольку, будучи своего рода полиглотом, привык выражать мысли на языке, который считал более всего подходящим случаю. Мать его была каталонка, отец — ирландский офицер; каталонский, английский, французский и испанский являлись для него естественными как воздух, он не делал между ними предпочтений, разве что в зависимости от предмета речи.
«И что мне было не придержать язык, — сокрушалась София. Она с беспокойством смотрела на Стивена, согнувшегося в кресле, глядя на алеющие угли. — Бедняга, — думала она, — как он нуждается в заботе, как нужен ему кто-то, способный приглядеть за ним. Ему и впрямь не по силам жить одному в мире, что так суров для возвышенных натур. Как могла она быть такой жестокой? Это все равно что ударить ребенка. Ребенка. Как мало наука дает мужчине — он почти ничего не знает: стоило ему прошлым летом сказать: «Окажите любезность стать моей женой», — и та заверещала бы: «О да, если вам угодно». Я ему говорила. Не то, чтобы она сделала его счастливым, эта… Слово «сука» так и просилось на язык, но не сорвалось. — Никогда больше я не стану любить это дерево-пагоду. Нам было так хорошо вместе, и вот теперь словно огонь погас, и не вспыхнет вновь, даже если я подкину еще полено. И стало почти темно».
Рука ее потянулась к колокольчику, чтобы приказать принести свечей, заколебалась и вернулась обратно на колено. «Ужасно, как могут страдать люди, — думала она. — Как я счастлива: это меня даже иногда пугает. Милый Джек! — перед ее внутренним взором возник дорогой сердцу образ Джека Обри: высокий, стройный, веселый, исполненный жизнелюбия и страсти; золотистые волосы ниспадают на эполет пост-капитана, а загорелое обветренное лицо растянуто в веселом смехе. Она представляла себе этот проклятый шрам, идущий от скулы вверх, теряясь в волосах, каждую мельчайшую деталь мундира, медаль за сражение на Ниле, и тяжелый, изогнутый клинок, поднесенный Патриотическим фондом за потопление «Беллоны». Его яркие голубые глаза почти не видны, когда он смеется — только блестящие искорки, кажущиеся еще ярче в приступе веселья. Ни с кем ей не было так весело, как с ним, и никто не умел так смеяться.
Видение исчезло, изгнанное звуком открывающейся двери и появившейся в проеме тенью: на пороге обрисовалась массивная фигура миссис Уильямс.
— Как? Это что такое? — раздался резкий голос. — Сидят одни, в темноте? — Ее глаза перебегали с одного на другого, ища подтверждения подозрениям, зародившимся с момента, когда в комнате наступила тишина — о чем она не могла не знать, так как сидела в библиотеке рядом со встроенным шкафом: если открыть дверцу этого шкафа, ни один звук из малой гостиной не укроется от ушей. Но их неподвижные, вежливо-изумленные лица, обернувшиеся к ней, убедили миссис Уильямс в ее ошибке, и она проговорила со смехом:
— Леди и джентльмен, сидящие одни в темноте — это в наше время было невообразимо, о да! Мужчины семьи могли бы потребовать у доктора Мэтьюрина объяснений. Где Сесилия? Она должна была составлять вам компанию. В темноте… Но, полагаю, вы думали о свечах, Софи. Хорошая девочка. Вы не поверите, доктор, — продолжала она, обратив на гостя угодливый взгляд. Хотя доктор Мэтьюрин и не шел в сравнение со своим другом капитаном Обри, о нем шла молва как о владельце мраморной ванны и замка в Испании — замка в Испании! — и доктор мог составить вполне подходящую партию для ее младшей дочери. Если бы Сесилия сидела в темноте с доктором Мэтьюрином, она ни за что не ворвалась бы к ним. — Вы не поверите, как подорожали свечи. Не сомневаюсь, что Сесилия руководствовалась той же мыслью. Все мои дочери наделены врожденным стремлением к экономии, доктор Мэтьюрин, в этом доме не терпят расточительства. Хотя, если бы это Сесилия сидела в темноте с кавалером, такого бы не случилось: игра не стоит свеч, увы! Нет, сэр, вы не представляете, как поднялся в цене воск с начала войны. Иногда я даже подумываю перейти на сало: но не могу себя заставить, хоть мы и бедны — уж, по крайней мере, не в общих комнатах. Впрочем, у меня в библиотеке две свечи, вы можете взять одну из них: Джону нет нужды зажигать здесь канделябры. Мне необходимы были две, доктор Мэтьюрин, потому что я почти все это время — почти все — провела за делами с моим управляющим. Подписи, контракты, обязательства — все они такие длинные и сложные, а я сущее дитя в таких вещах. — Владения «дитяти» простирались далеко за границы прихода, и даже в Старвикре малышам кричали: «Вот придет за тобой миссис Уильямс!», и те замолкали в ужасе. — Но мистер Уилберхэм высказал нам несколько резких замечаний, и все за нашу медлительность, как он это называет, хотя я не сомневаюсь, что это не наша вина, ведь капитан О. находится так далеко.
И она ушла за свечой, стиснув губы. Свадебные дела затягивались, и отнюдь не из-за раздражительности мистера Уилберхэма, а из-за железной решимости миссис Уильямс не расставаться с девственностью дочери и десятью тысячами приданого до тех пор, пока не будут оформлены «должные условия», то есть пока брачный контракт не будет подписан, скреплен печатью, и пока — самое главное — не будут переданы наличные. Именно это накаляло обстановку. Джек согласился на все условия, даже грабительские: он передавал в распоряжение своей вдовы (буде так случится) и ее отпрысков всю свою собственность, ренты, ожидаемые и будущие призовые деньги, как будто сам был нищим, но денег пока не было, и миссис Уильямс отказывалась сделать хотя бы шаг, пока те не окажутся в ее руках — и не в виде обязательств, а в чеканной монете или в надежных бумагах банка Англии.
— Вот, — произнесла она, входя обратно, и бросая жадный взор на полено, которое София подбросила в огонь. — Одной будет довольно, если вы, конечно, не собираетесь читать. Но, смею вам заметить, у вас ведь столько тем для разговора.
— Да, — сказала София, когда они остались одни, — есть нечто, о чем я хотела бы спросить вас. С самого вашего приезда собиралась поговорить с вами наедине… Ужасно быть такой простофилей, а капитану Обри я ни за что на свете не решусь задать этот вопрос, да и матери тоже. Но вы — другое дело.
— Врачу можно рассказать все, — ответил Стивен, и на лице его появилось выражение бесстрастной серьезности, свойственное лицам его профессии, затмевая отчасти даже наполненный искренним расположением взгляд.
— Врачу? — воскликнула София. — Ах да, конечно. Но на самом деле, мой дорогой Стивен, я хотела спросить про войну. Она тянется уже столько лет, если не считать недавней короткой передышки. Год за годом, насколько я помню — о, как я хочу, чтобы это кончилось — но, боюсь, я не уделяла ей должного внимания. Конечно, мне известно, что это французы во всем виноваты, но ведь есть еще столько народов, которые то вступают в нее, то выходят: австрийцы, испанцы, русские. Скажите, русские теперь хорошие? Было бы неверным — настоящей изменой — поминать в своих молитвах не тех людей. А есть еще итальянцы, и бедный милый папа, а еще накануне отъезда Джек упоминал Паппенбург — он в качестве военной хитрости поднял флаг Паппенбурга — значит, Папенбург тоже государство. Я пришла в замешательство, и только кивнула. Напустив на себя важный вид, я заявила: «Ах, Паппенбург». Я так боюсь, что он сочтет меня невежей. Я и есть невежа, но не переживу, если он об этом узнает. Не сомневаюсь, что есть множество молодых женщин, которым известно, где находится Паппенбург, или Батавия, или Лигурийская республика, но мы с миссис Блейк никогда не проходили такие страны. А еще королевство Обеих Сицилий: одну Сицилию я нашла на карте, а вторую — нет. Умоляю, Стивен, расскажите мне о сегодняшнем положении дел в мире.
— Разве это относится к положению дел в мире, дорогая? — произнес Стивен с усмешкой. От его профессионального обличья не осталось и следа. — Что ж, на данный момент все достаточно просто. На нашей стороне стоят Австрия, Россия, Швеция и Неаполь, который суть одно и то же, что королевство Обеих Сицилий; за Бонапарта воюет целая туча мелких государств, а также Бавария, Голландия и Испания. Впрочем, эти альянсы не имеют особого значения: русские были сначала за нас, потом против нас, пока не придушили своего царя, теперь они опять с нами, но побьюсь об заклад, в любой момент перебегут опять, как только им взбредет такая блажь. Австрийцы выходили из войны в 1797, потом в первом году, после Гогенлиндена, и подобное может случиться в любую минуту. Что для нас важно, так это Голландия и Испания, так как у них есть флот — а если эту войну можно выиграть, то она будет выиграна на море. У Бонапарта примерно 45 линейных кораблей, у нас их более восьмидесяти, что звучит внушительно. Но наши корабли рассеяны по всему миру, а его — нет. К тому же у испанцев двадцать семь кораблей, не говоря о голландцах, так что жизненно важно не допустить объединения этих сил: если Бонапарт сумеет сосредоточить в Канале превосходящие силы, хотя бы ненадолго, его армия вторжения окажется на нашей земле, не приведи господи. Вот почему Джек и лорд Нельсон денно и нощно стерегут Тулон, не давая одиннадцати линейным кораблям и семи фрегатам месье Вильнева соединиться с испанцами в Картахене, Кадисе или Ферроле, и вот почему я отправлюсь туда едва улажу пару дел в Лондоне и приобрету достаточное количество марены. Так что если вам угодно что-то передать, то это самое время, Софи, поскольку я уже улетаю.
Он встал, стряхнув крошки, а часы на черном шкафу отбили час.
— О, Стивен, уже? — воскликнула Софи. — Позвольте отряхнуть вас немного. Неужели вы не останетесь на ужин? Прошу, оставайтесь, я приготовлю тосты с сыром.
— Не могу, дорогая, хотя вы очень добры, — заявил Стивен, стоя как конь под скребком конюха, пока она проходила по нему щеткой, не забыв заглянуть под воротник и шейный платок. Пережив потрясение, он меньше стал заботиться о чистоте белья и перестал чистить одежду и обувь, даже его лицо и руки не отличались чистотой. — Если поспешить, я еще успею на заседание Энтомологического Общества. Ну же, моя дорогая, и так сойдет. Мария и Иосиф, я же не ко двору направляюсь: энтомологи не тяготеют к щегольству. Теперь поцелуйте меня, как положено хорошей девочке, и скажите, что мне говорить — какое сообщение я должен передать Джеку?
— Как бы я хотела, о, как бы я хотела отправиться с вами! Думаю, было бы напрасно просить его быть осторожным, не рисковать?
— Я передам ему это, если хотите. Но поверьте, милая, Джек вовсе не сумасброд — не в море. Он не станет рисковать, тщательно все не взвесив: он сильно, слишком сильно любит свой корабль и команду, чтобы подвергать их опасности понапрасну. Джек вовсе не из этих ваших чумовых сорви-голов.
— Он не станет предпринимать ничего безрассудного?
— Ни за что. Это правда, истинная правда, — добавил Стивен, видя, что София не может до конца осознать мысль, что Джек на берегу и Джек в море — это совсем разные люди.
— Ну ладно, — проговорила она. Потом продолжила, — Как долго. Кажется, это будет тянуться целую вечность.
— Пустяки, — возразил Стивен с напускной живостью. — Через несколько недель соберется парламент, капитан Хэммонд вернется на свой корабль, и Джека опять спишут на берег. Вы сможете лицезреть его сколько вашей душе будет угодно. Так что ему передать?
— Передайте, что я сильно-сильно люблю его. И пожалуйста, Стивен, молю: путь он будет осторожен.
Доктор Мэтьюрин переступил порог Энтомологического общества как раз в тот момент, когда достопочтенный мистер Лэмб приступил к чтению своей записки, посвященной Точно-не-описанным ранее жукам, обнаруженным на берегу Прингл-юкста-маре (Pringle-juxta-Mare) в 1799 году. Доктор сел сзади и некоторое время внимательно слушал. Но когда джентльмен стал отклоняться от темы — что, как все знали, за ним водилось — и завел речь о зимовье ласточек, так как нашел новое подтверждение своей теории: они не только летают постоянно сужающимися кругами, скапливаются в шарообразную массу и зарываются в дно тихих прудов, но еще и находят убежище в шахтах оловянных рудников, «корнуолльских оловянных рудников, джентльмены!» — Стивен отвлекся, разглядывая остальных энтомологов. Кое-кто был ему знаком: почтенный доктор Месгрейв, одаривший его превосходным экземпляром carena quindecimpunctata; мистер Толстон, прославившийся изучением жука-оленя; Эусебиус Пискатор, ученый швед. А чья это знакомая массивная спина и напудренная косица? Удивительно, как глаз некоторых людей наделен свойством улавливать и сохранять бесчисленное количество измерений и пропорций? По спине можно узнавать также безошибочно, как по лицу. То же можно сказать о походке, осанке, подъему головы: какое бесчисленное множество признаков! Эта спина была изогнута странным, неестественным образом, левая рука человека подпирала подбородок, прикрывая лицо; без сомнения, именно этот изгиб бросился Стивену в глаза, хотя никогда раньше ему не приходилось видеть сэра Джозефа в такой причудливой позе.
— Итак, джентльмены, я могу с уверенностью утверждать, что зимовка ласточек, как и других hirundines, является окончательно доказанной, — произнес мистер Лэмб, окидывая слушателей победным взглядом.
— Полагаю, что выражу нашу общую глубокую признательность мистеру Лэмбу, — сказал председатель. В воздухе ощущалось недовольство, слышался ропот и шорох ног. — И хотя я опасаюсь, что у нас мало времени и не все, возможно, смогут выступить, позвольте предоставить слово сэру Джозефу Блейну, который доставит нам удовольствие, познакомив с заметками о настоящем гинандроморфе, недавно попавшем в его коллекцию.
Сэр Джозеф приподнялся и принялся извиняться: он забыл свои бумаги, а будучи слегка нездоров, не берет на себя смелость испытывать терпение аудитории, делая доклад без них. Он просит прощения, но ему необходимо идти. «Это всего лишь легкое недомогание», — заверил он собравшихся. Но собравшимся было все равно, будь у него хоть последняя стадия проказы: три энтомолога уже вскочили на ноги, горя желанием увековечить себя в анналах общества.
— И какой следует сделать из этого вывод? — спросил себя Стивен, когда сэр Джозеф прошел мимо него, отвесив едва заметный поклон. И пока звучал доклад о светлячках, недавно полученных из Суринама — интереснейший отчет, который в последствии он прочтет с величайшим вниманием — в душе его крепло недоброе предчувствие.
С этим предчувствием он и покинул заседание. Не успел доктор пройти и ста ярдов, как его встретил молчаливый посыльный, вручивший ему карточку с шифром и приглашением посетить сэра Джозефа — но не в его служебных апартаментах, а в небольшом домике позади Шепхерд-Маркет.
— Как любезно с вашей стороны, что вы пришли, — произнес сэр Джозеф, усаживая Стивена у огня в комнате, служившей, похоже, библиотекой, кабинетом и гостиной одновременно. Она была удобной, даже роскошной, оформленной в стиле, модном лет пятьдесят назад. Коробки с бабочками перемежались на стенах с картинами порнографического свойства — это было явно личное владение.
— Воистину любезно, — сэр Джозеф нервничал и был нездоров, и снова повторил фразу «воистину любезно». Стивен молчал.
— Я попросил вас прийти сюда, — продолжил сэр Джозеф, — поскольку это мое частное прибежище, а мне необходимо объясниться с вами с глазу на глаз. Сегодняшняя встреча с вами была неожиданной, совесть моя сжалась в жестоком спазме. Это беспокоит меня неимоверно, так как у меня для вас чрезвычайно неприятные новости. Я предпочел бы, чтобы вам сообщил их кто-то другой, но жребий пал на меня. Я готовился к нашей встрече завтра утром, и должен заметить, готовился тщательно. Но увидев вас там, в этой атмосфере…
— Короче говоря, — продолжил он, отложив кочергу, которой поправлял дрова, — в Адмиралтействе произошел неприятный инцидент: ваше имя было произнесено на общем собрании в прямой связи с делом у Кадиса. — Стивен поклонился, но опять ничего не сказал. — Разумеется, я сразу же замял инцидент, а потом дал понять, что ваше присутствие на борту было случайным, что вы направлялись в некую восточную страну с научной или полудипломатической миссией в интересах которой ваш статус должен был подтверждаться соответствующими полномочиями, упомянул прецедент с Бэнксом и Холли. В общем, что этот эпизод был чисто случайным, произошедшим только в силу исключительной спешки. Вот что я представил истинной подоплекой истории, гораздо более секретной, чем сам перехват, известной только посвященным и каковую нельзя разглашать ни при каких обстоятельствах. Этого достаточно, чтобы удовлетворить любопытство большинства флотских и гражданских лиц из числа присутствовавших. Но факт остается фактом: вы в некотором роде провалены, и это неизбежно ставит под вопрос осуществление нашей программы в целом.
— Кто там присутствовал? — спросил Стивен. Сэр Джозеф протянул ему список. — Изрядное собрание… Какое странное легкомыслие, — ледяным тоном произнес доктор, — какая необъяснимая безответственность подвергать такими действиями опасности жизнь человека и всю систему разведки.
— Совершенно согласен, — вскричал сэр Джозеф. — Это чудовищно. Признавать это еще больней, поскольку я сам отчасти виновен. Мною была представлена Первому лорду докладная записка, и я целиком положился на его осмотрительность. Но я, без сомнения, слишком избаловался, имея дело с шефом, на которого можно было положиться без малейших колебаний — не существует человека более скрытного, нежели лорд Мелвилл. Парламентское правление совершенно не подходит для службы разведки: появляются новые люди, скорее политики, чем профессионалы, и нам приходится выкладывать им все. Вот диктатура — совсем другое дело: Бонапарту служат лучше, намного лучше, чем Его Величеству.
— Но я не рассказал еще одну неприятную новость, — продолжил сэр Джозеф. — Хотя это дело на днях станет достоянием общественности, но я убежден, что должен сказать вам лично: департамент намерен рассматривать испанские сокровища как «права короны». Иными словами, они не могут считаться призовыми деньгами. Я сделал все, что мог, чтобы не допустить такого решения, но, боюсь, ничего нельзя изменить. Я говорю это вам в слабой надежде удержать вас от шагов, которые вы могли предпринять, будучи убеждены в противном. Лучше запоздалое предупреждение, чем совсем никакого. Я также говорю вам, поскольку знаю про ваш иной интерес в этом… этом деле. Могу лишь надеяться, увы, без особых оснований, что мое предупреждение может в некотором роде… ну, вы меня понимаете. А что касается моих собственных сожалений, гнева и раскаяния, то поверьте, словами мне не удалось бы выразить и десятой часть того, что они заслуживают.
— Вы очень добры, — сказал Стивен, — и я очень ценю этот знак вашего доверия. Не стану заявлять, что потеря состояния может быть безразлична для человека: в данный момент я не испытываю ничего, кроме некоторого раздражения, но думаю, что почувствую позже. Но интерес, о котором вы так любезно упомянули — это другое дело. Позвольте объясниться. Меня снедало желание услужить моему другу Обри. Его агент сбежал со всеми призовыми деньгами, апелляционный суд признал незаконным захват двух нейтральных судов, повесив на Обри долг в одиннадцать тысяч фунтов. Это случается как раз тогда, когда он собирается жениться на чрезвычайно приятной молодой девушке. Они сильно любят друг друга, но поскольку ее мать, вдова, имеющая в руках немалое состояние, женщина невероятно глупая, скупая, стяжательница, жадина, скряга, скупердяйка и вообще мегера, нет никакой надежды, что брак будет заключен до тех пор, пока его состояние не поправится и не будет возможно оформить брачный контракт. Вот чем я тешил себя; вернее сказать, вот чем манило меня удачное стечение обстоятельств и поворот судьбы. Вот и вся подоплека. Что я скажу теперь Обри, встретившись с ним на Минорке? Ему хоть что-нибудь перепадет за участие в том деле?
— О, конечно: он получит выплаты ex gratia. Этого должно хватить, или почти хватить на покрытие долгов, о которых вы упомянули, но это вовсе не состояние, вовсе нет. Но вы, дорогой сэр, говорите про Минорку. Могу ли я понимать так, что вы намерены продолжить осуществление нашего первоначального плана, вопреки столь некстати возникшим осложнениям?
— Думаю, да, — сказал Стивен, еще раз пробегая глазами список. — Столь многое можно извлечь из наших недавних контактов, не хотелось бы все терять из-за… В таком случае жизненно важным является вопрос времени: пока досужие сплетни и слухи будут расползаться, я должен опередить их, поскольку отплываю завтра вечером. Вряд ли эта утечка будет распространяться быстрее, чем со скоростью целеустремленного пешехода, да к тому же вам приходилось встречать и более отъявленных болтунов.
— Только одно имя беспокоит меня, — продолжил он, указывая на список. — Как вам известно, это педераст. Не то чтобы у меня имелась личная неприязнь к педерастии — каждый имеет право определять, что есть красота, и чем больше в мире любви — тем лучше, — но всем известно, что многие педерасты являются объектом давления, не знакомого прочим людям. Если встречи этого господина с месье де Ла Тапеттерье будут находится под пристальным надзором или, что еще лучше, месье де Ла Тапеттерье удастся нейтрализовать на неделю, я могу без опаски продолжить выполнение нашего первоначального плана. Но даже без этой предосторожности мне кажется, что откладывать план не стоит. Ведь это, в конечном счете, не более, чем допущения. К тому же бесполезно посылать Осборна или Шиканедера — Гомес ни перед кем не раскроет душу кроме меня, а без него вся наша система рассыпается на части.
— Это верно. Да и местная обстановка вам известна намного лучше, чем кому-либо из нас. Но мне не нравится, что вам приходится идти на дополнительный риск.
— Он совсем невелик, если вообще существует на данный момент, особенно если принять в расчет, что ветер в моем плавании будет попутным, а вам удастся законопатить эту течь. Предположительную течь. В этом конкретном путешествии риск будет пустячным в сравнении с повседневными опасностями ремесла. Впоследствии, если досужая молва возымеет свой обычный эффект, я, понятное дело, не смогу быть вам полезен в течение некоторого времени — пока вы не реабилитируете меня — ха-ха — с помощью полудипломатической или научной миссии куда-нибудь к хану Татарии. Вернувшись назад, я опубликую научный труд о криптограммах с Камчатки, так что ни кому впредь не придет в голову связать мое имя с секретной службой.
Вперед-назад, вперед-назад: от мыса Сисье до полуострова Гиень, поворот и обратно, и так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, в любую погоду; после вечерней пушки они располагались в отдалении от берега, а поутру возвращались вновь. Они — это фрегаты дозорной эскадры, очи средиземноморского флота, марсели линейных кораблей которого маячили в южной части горизонта. Нельсон ждал, когда французский адмирал выйдет в море.
Мистраль дул уже третий день, и море казалось скорее белым, чем синим; береговой ветер гнал короткую злую волну, перебрасывающую брызги через мидели кораблей. В полдень три фрегата убавили парусов, но даже теперь делали семь узлов и кренились так, что руслени левого борта купались в пене.
До тошноты знакомые очертания мыса Сид подступали все ближе, в хрустально чистом воздухе на фоне безоблачного неба можно было рассмотреть белые домики, повозки, взбирающиеся по дороге к семафорной станции и батареям. Еще ближе, почти на дистанцию выстрела из высоко расположенных сорокадвухфунтовых орудий; до них уже долетают порывы ветра с высот.
— На палубе! — раздается оклик впередсмотрящего с мачты. — «Наяда» подняла вымпел, сэр.
— К повороту, — командует вахтенный лейтенант, скорее для проформы. И не только потому что экипаж «Лайвли» сработался за много лет, но и потому что морякам уже сотни раз приходилось выполнять этот маневр на этом самом участке, и им вряд ли требовалась команда. Рутина притупила рвение матросов «Лайвли», но боцманам приходилось покрикивать «поживей там с этим чертовым шкотом», ибо слаженность действий достигала такой степени безмолвной эффективности, что фрегат рисковал протаранить утлегарем гакаборт «Мельпомены», их переднего мателота, о чьих талантах и ходовых качествах трудно было замолвить доброе слово.
И все же они повернули последовательно, каждый на том самом месте, где поворачивал впереди идущий корабль; поймав ветер, фрегаты образовали ровную линию и вновь направились к Гиени в том же порядке: «Наяда», «Мельпомена», «Лайвли».