Стивен прислушался, как шаги юноши затухают на лестнице, вздохнул и обратился к письмам. Сэр Джозеф писал почти исключительно про жуков различных видов; он был бы бесконечно благодарен дражайшему Мэтьюрину, если бы тот не забыл про него в случае, если ему в руки попадет какой-нибудь из бупестридов. Но загадочный постскриптум дал ему ключ к письму мистера Уоринга, казавшемуся на первый взгляд собранием тупых и склочных сплетен об общих знакомых. На самом деле письмо позволило ему ознакомиться с политической ситуацией: в Каталонии британская разведка, как водится, опять поставила не на ту лошадь; посольство в Лиссабоне ведет переговоры с очередной партией сомнительных представителей сопротивления; движение подвергается риску раскола, и возвращения Стивена ждут с нетерпением.
Новости от его собственного агента: миссис Каннинг готовится к путешествию в Индию для схватки со своим мужем. Мокатта выяснили, что Каннинг должен быть в Калькутте до наступления сезона дождей, и ей предстоит направиться на борту «Уоррена Гастингса» в этот негостеприимный порт. Софи запамятовала обозначить три своих письма датой более точной, чем день недели, и Стивен прочитал их в неверном порядке. Сначала у него создалось впечатление, что Сесилия ждет ребенка («о, как жду я момента, когда стану тетей!»), не претерпев при этом урона девичьей чести и не выслушав нотаций со стороны подруг. Фрэнсис удалилась на пустынные берега Лоф-Эрн, где мучается в компании некоей особой, именуемой леди Ф., и с нетерпением ждет возвращения сэра О. Второе письмо несколько прояснило ситуацию: обе сестры Софи вышли замуж. Сесилия — за юного офицера милиции, а Фрэнсис, стремясь не отстать от сестры, — за старшего кузена оного воина. Пока сей ольстерский землевладелец представлял в Вестминстере графство Антрим, Фрэнсис коротала дни с его пожилой матерью во Флудсвилле, дважды в день поднимая бокал бузинового вина за посрамление папы римского. В письмах описывалась радость, даже восторг по причине счастья сестер: Сесилии в конце-концов понравилось замужество, оно оказалось даже более приятным, чем она ожидала, хотя им до поры, пока сэр Оливер не выхлопочет чего-нибудь для своего кузена, приходится жить на съемной квартире в Госпорте; также послание содержало подробное описание брачных церемоний, проведенных по всем правилам и при хорошей погоде мистером Хинкси, их уважаемым викарием. Но по-настоящему счастливыми эти письма не были, не такие письма любил он читать.
Из третьего письма он уловил, что женитьба Сесилии была относительно поспешной, что миссис Уильямс вынуждена была отступить по всем фронтам, поскольку молодой офицер произвел подкоп под ее цитадель, зато ей удалось отыграться в деле с сэром Оливером Флудом, человеком состоятельным и черствым. Это третье послание окончательно закрепило ощущение подавленности и уныния. Дух миссис Уильямс воспрял вследствие свадеб и победы над поверенным сэра Оливера, но здоровье вновь пошатнулось, и она без конца стенала о своем одиночестве. Теперь, оставшись вдвоем с Софией, она сократила число слуг, закрыла башенное крыло и прекратила принимать гостей. Почти единственным посетителем стал мистер Хинкси, заходивший почти каждый день, и остававшийся на обед, если только мог передать ведение службы мистеру Феллоусу.
Теперь, когда не что отвлекало ее, миссис Уильямс возобновила давление на Софию — словоохотливо, когда чувствовала себя хорошо; с судорожными вздохами, когда была прикована к постели. «Странная вещь, но хотя я слишком часто вынуждена слышать имя мистера Хинкси, он действительно нравится мне — это воистину дружелюбный человек, человек добрый, вполне стоящий ваших рекомендаций — он такого высокого мнения о «бесценном неземном Мэтьюрине», и вы, не сомневаюсь, покраснели бы, услышав, как мы говорим о вас, а происходит это так часто. Он никогда не выдает своих чувств и не ставит меня в неудобное положение, и всегда так добр с мамой, даже когда она не вполне в здравом уме. Проповеди его блестящи: без экзальтации и высокопарных слов, без того, что вы бы назвали краснобайством — но слушать его удивительно приятно, даже когда он ведет речь о долге, а это случается частенько. И должна сказать, что он сам следует тому, чему учит — это очень послушный сын. Его пример заставляет меня краснеть и мучаться. Его мать… — Стивен никогда не придавал особого значения старой миссис Хинкси — прекрасная старушка, милая и добрая, но совершенно глухая»… «Черта с два, — подумал Стивен, — когда надо, она отлично все слышит. Это все бессовестный обман, да и седые волосы тоже».
Он перескочил к той части письма, что волновала его больше всего. София считала очень странным, что Джек не пишет. «Ну, горячая голова, тебе ведь не известно, что военный корабль обгонит самый быстрый пакетбот?». Она уверена, что Джек никогда, никогда не сделает ничего плохого преднамеренно, но даже лучшие из мужчин бывают такими беззаботными и забывчивыми иногда, особенно когда у них много других дел, как, например, управление военным кораблем, а еще есть древняя поговорка, что расстояние и соленая вода смывают все чувства. Что может быть естественнее, если мужчине надоест глупая деревенская девушка вроде Софии? Даже самые пылкие чувства способны остыть в человеке, если ему приходится заботиться о столь многих вещах, и нести такую ответственность. Но превыше всего ей не хочется быть преградой на пути Джека в его карьере (лорд Сент-Винсент категорически против женитьбы) или еще в чем-либо: у него в Индии могут оказаться подруги, и ей было бы исключительно жаль, что из-за нее он будет чувствовать себя связанным или окажется в ложном положении.
— Катализатором тут выступает генерал, — заметил Стивен, сравнивая письмо с более ранними образцами почерка Софи. — Оно написано второпях, в смятении духа. Правописание хромает даже сильнее, чем обычно.
Софи попыталась представить все в виде пустяка, но веселье ее было наигранным и неубедительным. Генерал Обри вместе с мачехой Джека, жизнерадостной вульгарной юной особой (молочницей в недавнем прошлом), и им маленьким сынишкой, посетили Мэйпс, по счастью как раз тогда, когда миссис Уильямс уехала в Кентербери вместе с миссис Хинкси. Софи накрыла, как могла, обед, при этом, увы, с парой бутылок вина. Генерал Обри принадлежал другой цивилизации, цивилизации, не затронутой просвещением и развитием буржуазии; существовавшей вокруг Лондона задолго до рождения Софи, и которую ее городская, респектабельная семья не могла принять ни в коем случае. Она выросла в спокойной, сдержанной обстановке, и не знала как себя вести в ответ на комплименты генерала по поводу хорошего вкуса Джека (Сесилия чувствовала бы себя гораздо увереннее), или замечания, что Джек — сущий повеса, и всегда был таким, — но ей не стоит переживать по этому поводу — мать Джека никогда не переживала. «Ну подумаешь, полдюжины внебрачных детей, всего делов», — утешал он Софию.
Генерал Обри вовсе не был дурным человеком — на свой манер, для деревни и лагеря, его можно было счесть добрым и хорошо воспитанным. Но недалекий и импульсивный, да еще разволновавшись (Софи и представить не могла, что пожилой мужчина лет семидесяти может стесняться) и под действием вина, генерал чувствовал себя обязанным что-то говорить. Его вульгарные шутки и приземленные радости шокировали ее, генерал показался ей грубой, безнравственной, распущенной карикатурой на своего сына. Единственным утешением для Софи было то, что ее мать не встретилась с генералом, и не видела второй миссис Обри.
Ей помнилось, как громкий, четкий голос генерала, так похожий на сыновний, восклицает с конца длинного стола, что Джек «так и будет жить без гроша — все Обри несчастливы на деньги, зато счастливы в браке». Помнилась та бесконечная пауза после обеда, когда мальчик проковыривал дырки в экране камина; то нетерпение, с которым она ждала, пока генерал покончит с бутылкой, чтобы подать чай и выпроводить их до приезда матери, уже и так сильно запаздывавшей. Помнилось, как она вместе со смеющейся миссис Обри заталкивала его в экипаж. Бесконечные прощания, генерал, сбиваясь, рассказывает долгий-долгий анекдот про охоту, а мальчик тем временем наводит бардак на цветочных клумбах, ухая, как филин. Десять минут спустя приезжает мать. Сцена, крики, слезы, обморок, постель, смертельная бледность, упреки.
— Стивен! Стивен, я не помешаю? — произнес Джек, входя в комнату с письмом в руке. — Что за чертовщина? Софи тут мне пишет какую-то галиматью — я не могу показать, очень личное, сам понимаешь — но суть такова, что если я хочу, то могу чувствовать себя совершенно свободным, ничто-де не сделает ее более счастливой. Свободным делать что? Бога ради, черт побери, чтоб мне лопнуть! Ведь мы же обручены, или как? Иди речь о другой женщине, я заподозрил бы, что где-то рядом появился соперник. Но что она хочет сказать? Может, поможешь мне понять, откуда ноги растут?
— Возможно, это подстроено… Кто-то сказал ей, что ты отправился в Индию повидать Диану Вильерс, — ответил Стивен, закрыв ладонями зардевшееся от стыда лицо. Это была неприкрытая попытка разделить их, исходя из собственных интересов — отчасти из собственных интересов. Разумеется, совершенно нечестная, а он никогда раньше не вел себя нечестно по отношению к Джеку. От этого Стивен разозлился, но продолжил: — или что ты можешь увидеться с ней здесь.
— Она знает, что Диана в Бомбее?
— Да это в Англии все знают.
— И мамаша Уильямс тоже?
Стивен кивнул.
— О, в этом вся Софи, до мозга костей, — просияв, воскликнул Джек. — Можно ли себе представить, как мягче выразить такую вещь? А какая скромность, разве не так? Да как будто кто стал бы смотреть на Диану после того… — он спохватился и настороженно посмотрел на Стивена. — Я не хотел сказать ничего дурного или непристойного. Но ни единого упрека, ни одного резкого слова во всем письме. Господи, Стивен, как я люблю эту девчонку!
На глаза у него навернулись слезы, Джек утер их рукавом и продолжил:
— Ни единого намека на плохое обращение, хотя я чертовски хорошо представляю, как обращается с ней эта женщина, не говоря уж о том, что она отравляет ее мысли. Ужасная жизнь. Ты знаешь, что Сесилия и Фрэнки выскочили замуж? От этого только хуже. Боже, мне надо поспешить с ремонтом! Еще сильнее, чем прежде. Надо поскорее вернуться в Атлантику или на Средиземное — здесь не те воды, где можно отличиться или, тем более, разбогатеть. Вот если бы нам удалось раздобыть хоть один стоящий приз у Иль-де-Франс, я написал бы ей, чтобы она ехала на Мадейру, и будь я проклят… Несколько сот фунтов обеспечат нам отличный коттедж. Как я буду любить свой дом, Стивен: картофель, капуста, и все такое прочее.
— Хоть убей, не пойму, почему ты не напишешь этого вне зависимости от призов. В конечном счете, у тебя есть твое жалованье.
— Но это будет не правильно, ты же знаешь! Я почти освободился от долгов, но нужно найти еще пару тысяч. Вряд ли будет честно выплатить их из ее приданого, оставив ей только семь шиллингов в день.
— Неужели ты решил учить меня разнице между достойным и недостойным поведением?
— Нет, вовсе нет, прошу, не обижайся на меня, Стивен. Я опять неудачно выразился. Я хотел только сказать, что на мой взгляд так поступать нельзя, понимаешь? Я не вынесу, если миссис Уильямс станет называть меня охотником за приданым. В Ирландии дело другое… О, проклятье, опять меня занесло… Я не хотел сказать, что ты охотник за приданым, но ты ведь знаешь, что в вашей стране на эти вещи смотрят иначе. Autre pays, autre merde.[40] В любом случае, она поклялась не выходить замуж без благословения матери: так что и говорить не о чем.
— Да ничего подобного, дружище. Если Софи отправится на Мадейру, миссис Уильямс или вынуждена будет дать свое благословение или, в противном случае, терпеть ухмылки соседей. Уверен, она поступит так же, как в случае с Сесилией.
— Разве от этого не отдает иезуитством, Стивен? — спросил Джек, глядя ему в глаза.
— Ничего подобного. Если в благословении отказывают без уважительной причины, его вправе вытребовать силой. Для меня счастье твое и Софи значат гораздо больше, чем корыстные прихоти миссис Уильямс. Ты обязан написать это письмо, Джек. Поразмысли: Софи — самая красивая девушка в мире; хоть у тебя и весьма бравый вид в этом твоем тарполине, ты становишься старше и старше, и поправляешься, скоро сделаешься полным — да что там — толстяком. — Джек посмотрел на свой живот и затряс головой. — Битый-перебитый, в шрамах, без уха: братец, ты не совсем не Адонис. Только не обижайся, — продолжил Стивен, похлопав Обри по коленке, — когда я говорю, что ты не Адонис.
— Да я никогда им и не был.
— Как и на то, что ты не хитрый лис: нет в тебе острого ума, способного заменить отсутствие привлекательности, элегантности и богатства.
— На хитроумие я тоже не претендую, — вставил Джек, хотя по временам и мне в голову приходят неглупые вещи.
— А Софи, повторю еще раз, настоящая красавица: а в Англии столько Адонисов — Адонисов умных, Адонисов с деньгами. Опять же, живет она как в аду. Две младших ее сестры вышли замуж — ты представляешь, насколько важно замужество для молодых женщин: положение, избавление, гарантия не остаться старой девой, основание рассчитывать на постоянные средства к существованию. А ты далеко, за десять тысяч миль с лишком, и в любой момент можешь получить заряд в голову, не говоря уж о том, что меж тобой и могилой лишь двухдюймовая доска. Между ней и тобой полмира, а между тобой и Дианой — полмили. Софи мало знает жизнь, и мало, или почти ничего, о мужчинах — за исключением того, что почерпнула из рассказов матери — а там немного добрых слов, уж будь уверен. И наконец, это ее высочайшее понимание долга. Хотя в Софи гуманистические добродетели достигают непревзойденных высот, как ни в одной другой молодой женщине, она все же человек, и подвержена человеческим предрассудкам. Я допускаю ни на минуту, что она способна хладнокровно руководствоваться ими, но они все же давят на нее, и они сильны. Ты должен написать это письмо, Джек. Бери перо и чернила.
Джек некоторое время внимательно смотрел на него, напряженно размышляя, вздохнул, втянул живот и сказал:
— Мне нужно на верфь: мы сегодня вечером оснащаем новый кабестан. Спасибо за то, что ты сказал мне, Стивен.
Взять перо и чернила пришлось Стивену, открывшему свой дневник.
«Мне нужно на верфь, — заявил он. — Мы ставим новый кабестан вечером». Будь комната окутана пороховым дымом, будь враг на пороге, он бы не колебался, не смотрел задумчиво — а знал бы что делать, и действовал быстро и рассудительно. Но теперь он зашел в тупик. Что за мерзкую чушь я нес! Даже сейчас я сгораю от стыда, но в тот момент было еще хуже и больнее. В промежуток между моментом, когда он спросил у меня, знаю ли я, откуда растут здесь ноги, и моим ответом, дьявол прошептал мне: «Если Обри по-настоящему устал от мисс Уильямс, он снова повернется к Диане Вильерс. А тут еще с мистером Каннингом дела не улажены». Я это сразу почувствовал. И все же почти убедил себя, что последующие мои слова можно отнести к разряду тех, которые употребил бы любой честный человек — скажем я, если бы не было той привязанности. Не могу сказать любовной связи, поскольку любовная связь подразумевает обоюдные чувства, а у меня к тому нет никаких доказательств, только моя несчастная лживая интуиция. Я так жду семнадцатого. Я уже начал убивать время, словно нетерпеливый мальчишка: какое ужасное преступление. Надеюсь, морской праздник под корень срубит ни в чем не повинных шесть часов».
Праздничная церемония проходила по всему берегу Задней Бухты, от Малабарского мыса до форта, и похожая на парк полоса травы перед фортом как нельзя лучше подходила для наблюдения за подготовкой. Как и все виденные им прежде индуистские церемонии, эта обещала пройти с огромным воодушевлением, весело и при полном отсутствии организации. Некоторые группы были уже на пляже, их вожаки, стоя по пояс в воде, запускали в море венки; здесь, казалось, собралось большинство жителей Бомбея, все толпились на траве, облаченные в лучшие одежды, смеялись, пели, стучали в барабаны, поглощали купленные в маленьких ларьках яства и сладости. То тут то там образовывались нестройные процессии, горланящие пронзительной и мощный гимн. Жара, неисчислимое разнообразие красок и ароматов, гул раковин, рев труб, сутолока, мелькающие между людей слоны с переполненными башенками на спинах, запряженные волами повозки, сотни, тысячи паланкинов, всадники, священные коровы, европейские экипажи.
Чья-то теплая ладошка скользнула в его ладонь, и, опустив глаза, Стивен увидел улыбающуюся Диль.
— Ты очень странно оделся, Стивен, — сказала она. — Я едва не приняла тебя за топи-валла. У меня тут целый кулек понду, пойдем и съедим, пока не рассыпался. Имей в виду: твоя хорошая базарная рубаха в грязи — они слишком длинная, твоя рубаха.
Она повела его по вытоптанной траве к гласису форта; там, найдя свободное местечко, они присели.
— Вытяни голову вперед, — скомандовала Диль, разворачивая кулек из листа и кладя набухшее месиво между ними.
— Ну, вперед! Дальше! Сейчас ведь всю рубаху уделаешь! Ох, стыдоба. Откуда ты такой взялся? Что за мать тебя родила? Ну, тяни!
Разочаровавшись в идее научить его есть по-человечески, она встала, слизнула комок с его рубашки, потом села, поджав под себя смуглые гибкие ноги, прямо напротив него.
— Открывай рот, Стивен! — опытной рукой Диль скатала из понду шарик и положила ему на язык. — Закрывай рот. Глотай. Открывай. Так, махарадж. Еще. Вот, мой соловьиный сад. Открывай. Закрывай.
Сладкая, зернистая, липкая масса проваливалась в него, а Диль все продолжала щебетать.
— Ты ешь неуклюже, как медведь. Глотай. Теперь подожди. Отрыгни. Ты не знаешь, как отрыгивать? Вот так. Я могу рыгнуть, когда захочу. Рыгни еще. Глянь-ка, глянь: вожди маратхов. — Появилась группа всадников в расшитых золотом алых тюрбанах. — Вон там в середине — пешва, а там — раджа Бхонсли — хар, хар, махадео! Еще шарик. Открывай. У тебя вверху пятнадцать зубов, а внизу еще меньше. Вот европейский экипаж с франками. Па-а, я их отсюда чую, воняют хуже верблюдов. Они ведь едят говядину и свинину — это все знают. В умении есть пальцами ты такой же неуклюжий как медведь или франк, бедняга Стивен. Может, ты иногда превращаешься во франка?
Ее глазенки пытливо вперились в него, но прежде чем он успел ответить, им пришлось податься назад перед колонной слонов, так плотно покрытых башенками, попонами и мишурой, что из под них виднелись только топчущие пыль ноги, а впереди — позолоченные и посеребренные клыки и загнутые вопросительным знаком хоботы.
— Я спою тебе марварийский гимн Кришне, — говорит Диль, и затягивает гнусавую песнь, рассекая воздух ладонью правой руки в ритм мелодии. Перед ними появляется еще один слон; из паланкина у него торчит шест с развевающимся на ветру вымпелом с надписью «Ривендж». Большая часть марсовых из вахты правого борта корабля сгрудилась там же, а их товарищи из вахты левого борта бегут следом, вопя, что так нечестно и теперь их очередь ехать. Соперничающий с первым слон «Голиафа», почти скрытый под массой радостных матросов в береговой оснастке, в плетеных шляпах и с лентами. Мистер Смит, морской офицер из разряда низкорослых, щеголеватых, подвижных, круглолицых и изрядно пропитанных портвейном, — некогда соратник Стивена по «Лайвли», а теперь второй лейтенант на «Голиафе» — едет на верблюде. Ноги его болтаются, свисая с боков животного. Он затерт между берегом и слоном, лицо находится прямо на уровне с лицом Стивена, футах в пятнадцати. Голиафовцы орут мистеру Смиту, размахивая бутылками, тот машет им в ответ. Видно, как рот его открывается и закрывается, но ни единого звука не долетает сквозь гомон. Диль продолжает петь, загипнотизированная монотонностью мелодии и потоком слов.
По мере того, как становится прохладнее, появляется все больше европейцев. Экипажи на любой вкус. Бесшабашная ватага мичманов с «Ривенджа» и «Голиафа», шествующая верхом на миниатюрных арабских лошадях, ослах и очумевшем буйволе.
Все больше европейцев, но индусов не в пример больше, поскольку кульминация близится. Берег почти весь покрыт темными фигурами в белых одеяниях, а рев труб перекрывает рокот волн, толпа на траве делается еще гуще, и экипажи могут ехать только шагом, и то не всегда. Кругом пыль, жара, веселье; над всей этой оживленной картиной в невозмутимом небе реют воздушные хищные птицы и стервятники, без усилий описывая круги, все выше и выше, пока наконец не становятся темными точками и не растворяются в синеве. Диль продолжает петь.
Оторвавшись от созерцания птиц и неба, Стивен опускает глаза и обнаруживает, что смотрит прямо в лицо Дианы. Она сидит в ландо под сенью двух абрикосового цвета зонтиков в обществе трех офицеров, вытягивавших головы в стремлении выяснить, что их задержало. Прямо перед экипажем две запряженные волами повозки сцепились колесами, возницы стояли рядом, поливая друг друга бранью, волы, подавшись в упряжи, дремали, а доносившиеся из-за занавесок женские голоса выкрикивали оскорбления, советы и приказы. Учитывая, что приплясывающая процессия заполонила пространство справа и слева от гласиса, ландо придется ждать, пока повозки не расцепят. Диана повернулась: жест, забытый Стивеном вдруг показался близким, как стук собственного сердца. Примостившиеся сзади слуги с зонтиками нырнули вниз, открывая ей обзор: пути назад через толпу не было, и она снова уселась на место, отпустив сидевшему напротив нее мужчине какое-то замечание, от чего тот рассмеялся. Абрикосовые зонтики снова вскинулись над ними.
Если такое возможно, она выглядела даже лучше, чем при последней их встрече: до нее было далековато, чтобы судить с уверенностью, но похоже, климат, от которого кожа большинства англичан приобретала желтый оттенок, являясь практически родным для нее, придал ей блеск, ранее — в Англии, не заметный. В любом случае, ее бесподобная грация осталась именно такой, какой он ее помнил: ему не было нужды изучать в ней что-то заново, ничто не нарушало прежних впечатлений.