— Как поживаешь, Киллик? — сказал Теобальд.
— Терпимо, сэр, благодарю вас. Несу службу сэр, хоть это бывает и нелегко. Нас так огорчила весть о вашем несчастье, сэр.
— Спасибо, Киллик. Но уж живой хотя бы. — Он повернулся к Джеку. — Мы узнали «Сюрприз» как только увидели марсели. Вот уж не думал снова увидеть эту добрую старую грот-мачту.
— Нет ли известий о Линуа?
— Упаси Бог, нет! Он сейчас должен быть у Иль-де-Франс, если не у Мыса. Далеко от этих вод.
Капитаны спустились в каюту, а когда вернулись на палубу, лицо Теобальда алело ярким румянцем, Джек не сильно отстал от него, их мощные «морские» голоса можно было услышать в любой точке корабля. Теобальд ухватился за трос и поехал вниз, спускаясь при помощи одних только рук. Лицо его плавно скрылось за бортом, подобно заходящему солнцу. Проследив, как приятель, балансируя над водой, забрался в шлюпку и направился к «Серингапатаму», после чего корабли с подобающими церемониями распрощались друг с другом, Джек повернулся к Стивену и сказал:
— Увы, какое, должно быть, разочарование для тебя: ни единого выстрела. Пойдем и прикончим пунш — лед последний, и одному Богу известно, когда увидим ли мы охлажденные напитки по эту сторону от Явы.
— Прошу прощения, что не представил тебе Теобальда, — продолжил он, когда они пришли в каюту. — Но нет ничего мучительнее, чем сидеть и слушать, как двое старых товарищей хлопают друг друга по плечу: «А помнишь трехдневный бой в проливе Мона? А помнишь Уилкинса? А что сталось со стариной Блоджем?» — Он отличный парень, и прекрасный моряк. Но ему не повезло — восемнадцать лет просидел в лейтенантах, а после потери ноги командование ему тем более не светило. Так что он подался в Компанию, и теперь командует чайной баржей. Бедолага — как мне посчастливилось, если сравнивать с ним.
— Еще бы. Мне очень жаль этого джентльмена. Впрочем, он производит впечатление сангвиника, а Пуллингс сообщил мне, что капитаны «индийцев» получают щедрое жалованье — трясут дерево-пагоду как положено настоящим английским парням.
— Щедрое? О, да, они купаются в золоте. Но ему никогда не поднять свой флаг! Да-да, бедняге не придется поднять свой флаг. Но старый товарищ или нет, он принес нам два неприятных известия. Во-первых, Линуа увел свою эскадру к Иль-де-Франс для пополнения запасов — не имея портов в этой части океана они должны испытывать жуткий недостаток припасов. Поэтому за время этого муссона мы его в этих водах не увидим. А может и вообще не увидим, учитывая разделяющие нас три тысячи миль. И во-вторых, китайский флот Компании уже отплыл — эту новость ему сообщили в Зондском проливе. Так что мы его не встретим.
— Ну и что?
— Я так надеялся передать с ним почту в Англию. Да и ты, мне думается, не отказался бы сделать это. Ну ладно, соленая вода смывает огорчения, как и прочие вещи. Меня частенько удивлял факт, как после нескольких дней в море забываешь буквально обо всем. Едва земля скрывается из виду, ты словно попадаешь в воды Леты.
— Да, я слышал об этом. Но не могу согласиться. А что это там лежит на рундуке?
— Ящичек с пистолетами.
— Да нет, вот тот растрепанный тюк из которого торчат перья.
— Ах, это. Мне стоило показать тебе раньше. Это от Теобальда. Подарок для Софи — райская птица. Разве не мило с его стороны? Но он всегда был щедр, как солнце. Ему эта птичка попалась на островах Пряностей, и по его чистосердечному признанию предназначалась в дар его невесте для украшения шляпки. Но похоже, невеста дала ему отставку и нашла какого-то законника из конторы Паултри. По словам Теобальда, его это не слишком печалит: чего еще ждать парню с деревянной ногой? Он даже поднял тост за их счастье, и выразил надежду, что для меня этот подарок окажется более удачным. Как думаешь: не будет ли для шляпки слишком кричаще? Может лучше подойдет для каминной полки или экрана?
— Какое блистательное великолепие! Какой полуворотник — не знаю, как назвать его правильно. А хвост! Никогда не видел такой невероятной роскоши. Петушок, естественно. — Стивен перебирал руками сверкающие перья, невероятно пышный хвост. Джеку пришла в голову забавная мысль сравнить эту расфуфыренную птицу с тем адвокатишкой из Поултри, но он отбросил ее, сочтя бессердечной по отношению к Теобальду.
— Тебя никогда не занимала проблема пола, дружище? — спросил Стивен.
— Нет, — ответил Джек. — Никогда не задумывался об этом.
— Я имею в виду обременения, порожденные полом. Вот эта птица, скажем, весьма обременена: почти раздавлена. Как сможет сей экземпляр летать или разгуливать в свое удовольствие, нагруженный хвостом длиной в ярд и этим гребнем? Все это шикарное оперение самца выполняет одну единственную функцию — побудить курочку уступить его притязаниям. Как же должен изнывать и пламенеть этот петушок, если наряд его является, как и должно, показателем темперамента.
— Глубокая мысль.
— Вот будь он скопцом, жизнь его стала бы не в пример легче. Шпоры, боевые шпоры исчезли бы, поведение сделалось бы миролюбивым, общительным, почтительным. И вправду, Джек, дай мне оскопить всех «сюрпризовцев», и они станут толстыми, спокойными, и беззлобными. Корабль этот перестанет являться боевым, не будет рьяно метаться то туда, то сюда, и мы сможем обогнуть весь земной шар, не услышав ни единого грубого слова. И не было бы никаких сожалений о пропаже Линуа…
— Не обращай внимания на сожаления. Соленая вода их смоет. Ты просто удивишься, каким незначительным покажется тебе все через неделю, как все встанет на свои места.
Так и случилось: едва «Сюрприз» обогнул с юга Цейлон, направляясь в Яванское море, ежедневная рутина поглотила их целиком. Скрежет плит песчаника, стук швабр и плеск воды по утрам, свист дудок к уборке коек, завтрак с его пленительными ароматами, несменяемая последовательность вахт, полуденные замеры солнца, обед, грог, старый добрый английский ростбиф для офицеров, короткий отдых, тревога, отбой, рев пушек, взятие рифов на марселях, смена вахт. Потом долгий теплый, звездный и лунный вечер, который они зачастую коротали на палубе, пока Джек посвящал двух наиболее способных мичманов в премудрости мореходной астрономии. Эта жизнь, строгий пунктир которой размечался повелительными ударами колокола, несла в себе некий элемент вечности. Тем временем под девяносто первым градусом к востоку от Гринвича они пересекли экватор. Торжественные церемонии подивизионного построения, переклички, церковной службы и чтения Свода отмечали скорее распорядок времени, чем его ход, и не успели они повториться дважды, как для большинства обитателей «Сюрприза» грань между прошлым и будущим размылась, обращаясь почти в ничто. Впечатление это крепло, по мере того как фрегат плыл по одинокому морю — две тысячи миль темной воды и ни одного островка, способного нарушить ровную поверхность, даже самые сильные порывы ветра не доносят и намека на запах земли — корабль сделался замкнутым в себе миром, перемещающимся между двумя постоянно обновляющимися линиями горизонта. Ощущение безмятежности усиливалось отсутствием необходимости бдительно следить за восточной сферой: врагов ждать было неоткуда, как и призов. Голландцев заперли в портах, французы исчезли, португальцы стали союзниками.
Но праздности не было. Мистер Стауртон подходил к обязанностям первого лейтенанта с большой ответственностью, и испытывал просто сакральный ужас перед грязью и мусором: редко его можно было увидеть без рупора в руке, а крик «Уборщики! Уборщики» разносился по кораблю так же часто, как крик кукушки в майском лесу, и причем со схожей интонацией.
Он с ходу принял взгляды своего капитана на дисциплину, и не без удовольствия, но сила привычки велика, и «Сюрприз» хоть каждый день мог подвергаться адмиральской инспекции без малейшего риска. Стауртон справлялся лучше Герви — было ясно, что ему по плечу руководить повседневной жизнью корабля. Конечно, на хорошо организованном фрегате со знающим свое дело капитаном с этим справился бы любой мало-мальски толковый офицер, но Стауртон справлялся блестяще. Нельзя не признать, что рано поутру мичманский кубрик частенько предпочел бы видеть его горящим в аду, зато присущая этому джентльмену веселость стала прекрасным дополнением к уютной домашней атмосфере кают-компании. Предметом забот Джека были ходовые качества фрегата, поскольку его штурман Хэрроуби не блистал ни как моряк, ни как навигатор. В спешке отплытия Хэрроуби не доглядел за загрузкой трюма, и корабль при своих породистых носовых обводах и стройной корме не мог ни идти к ветру так круто, как рассчитывал Джек, ни развивать всю скорость, на которую был способен. При боковых ветрах фрегат вел себя превосходно, лучше некуда, но при фордевинде оставлял желать многого: появлялась медленность, стремление сойти с курса, недостаток легкости в управлении, который не могли исправить никакими сочетаниями парусов. И не раньше пересечения экватора им удалось, перекачивая воду из одного трюма в другой и перенеся с кормы несколько тысяч ядер, более-менее вразумить «Сюрприз». Разумеется, это были полумеры, для окончательного решения проблемы придется подождать, когда удастся выгрузить на берег припасы, добраться до балласта и перезагрузить трюм. Но даже частичные меры сделали управление кораблем гораздо более приятным занятием.
Дел у Джека было по горло, как у всей команды, но частенько выдавались вечера, когда матросы пели и плясали на форкастле, а Джек и Стивен играли: иногда в тесном «экипаже», иногда на квартердеке, иногда в большой каюте, составляя трио с мистером Стенхоупом, ведшим партию на нежной, сладкоголосой флейте. Посол захватил с собой изрядное количество нот.
Слабое здоровье последнего после Бомбея здорово пошло на поправку, и после недельного приступа морской болезни его физические и душевные силы весьма окрепли. Они со Стивеном много времени проводили вместе, повторяя малайские глаголы или разучивая адрес к султану Кампонга. Документ был составлен на французском — языке, которым мистер Стенхоуп владел не безукоризненно — да и султан, надо полагать, тоже. Зато в Кампонге находился французский резидент, и ради поддержания чести своего государя мистер Стенхоуп стремился быть на высоте, и потому они снова и снова зубрили речь, всякий раз запинаясь на фразе 'roi des trente-six parapluies, et tres illustre seigneur de mille éléphants'.[45] От волнения посол постоянно переставлял местами «слонов» и «повелителя». Адрес предложение за предложением должен был быть переведен на малайский новым восточным секретарем — джентльменом смешанного происхождения из Бенкулена: его подыскал для посла губернатор Бомбея. Мистер Эткинс смотрел на вновь прибывшего с подозрением и ненавистью, и старался сделать жизнь Ахмеда Смита невыносимой, но не преуспел, по крайней мере внешне: малайские черты в восточном секретаре преобладали, и его большие, черные, немного раскосые глаза постоянно лучились весельем.
Мистер Стенхоуп пытался поддерживать между ними мир, но все чаще и чаще из каюты — какого уединения можно ждать на корабле длиной в тридцать ярдов, населенном двумя сотнями душ — доносился резкий, гнусавый голос Эткинса, вопиющий о нарушении его неотъемлемых прерогатив. В ответ слышался мягкий, успокаивающий шепот посла, уверяющий, что Смит суть весьма приятный, воспитанный, старательный малый; что он не затевает ничего дурного и ни на что не собирается посягать. Ахмед Смит снискал на корабле популярность, хотя, будучи магометанином и страдая болезнью печени не пил вина. Когда перестановки в чреве фрегата позволили выкроить местечко для подвесной койки, Стауртон распорядился отгородить его в качестве каюты для иностранного джентльмена. Это страшно задевало Эткинса, вынужденного делить жилье с несчастным мистером Беркли, с которым уже рассорился и отказывался даже разговаривать. Он отправился к Стивену с мольбой использовать свое влияние на капитана и положить предел этой гнусной несправедливости и злоупотреблению властью.
— Я не могу вмешиваться в дела управления кораблем, — ответил Стивен.
— В таком случае Его Превосходительство лично переговорит с Обри, — заявил Эткинс. — Это невыносимо! Каждый день этот проклятый ниггер изыскивает какой-нибудь новый способ достать меня. Если он не остепенится, я вызову его, даю вам слово!
— Вы хотите сказать, что будете драться с ним? — удивился Стивен. — Никто, кто хорошо знает вас, не решился бы на такое!
— Спасибо, спасибо, доктор Мэтьюрин! — вскричал Эткинс, всплеснув руками. Бедняга был крайне падок на лесть пусть даже самого низкого пошиба. — Но я имел в виду вовсе не это. О, нет. Человек моего круга не может драться с каким-то полукровкой— ниггером, к тому же нехристем. Как никак, un gentilhomme est toujours gentilhomme.[46]
— Возьмите себя в руки, мистер Эткинс, — проговорил Стивен, у которого при интонации, с которой Эткинс произнес последнюю фразу, кровь бросилась в голову. — В этих широтах от неосторожной горячности может приключиться лихорадка. Не хотелось бы видеть вас с лицом в крапинку: вы слишком много кушаете и пьете, и потому весьма подвержены заболеванию.
Но жертвой лихорадки стал мистер Стенхоуп. Однажды вечером Ахмед Смит обедал в кают-компании, а из каюты посла доносились разглагольствования Эткинса. Расположившийся несколькими футами выше, у светового люка, судовой плотник положил киянку и прошептал на ухо своему помощнику:
— Будь я на месте Его Превосходительства, посадил бы этого ублюдка в ялик, сунул бы ему кусок сыра и посоветовал проваливать на все четыре стороны.
— Как же он достает бедного старого джента, не то слово. Их можно принять за супружескую пару. Жаль старика — от него и слова-то дурного не услышишь.
Немного спустя вошел лакей мистера Стенхоупа, передавший извинения своего хозяина за невозможность принять участие в партии в вист и почтительную просьбу к доктору Мэтьюрину посетить его при возможности. Посол выглядел уставшим, постаревшим и понурым; по его разумению виной тому была все та же проклятая желчь, и он бы бесконечно благодарен за половинку голубой пилюли или чего там заблагорассудится доктору Мэтьюрину. Слабый неровный пульс, высокая температура, сухая кожа, заострившееся лицо, глаза блестят: Стивен прописал настой из коры, свое излюбленное средство против излишней слизи, и голубого цвета плацебо.
Они возымели некоторый эффект, и поутру мистер Стенхоуп чувствовал себя лучше. Но силы так и не вернулись к нему, как и аппетит, Стивена вовсе не радовал пациент, температура которого то росла то падала, а лихорадочная горячка сменялась припадками вялости с такой резкостью, которой ему не доводилось наблюдать прежде. Мистер Стенхоуп жаловался на жару, а они с каждым днем приближались к экватору, а ветер все слабел и слабел, превращаясь в ветерок силой в один-два балла. Для посла соорудили вентиляционную шахту из паруса, направлявшего воздух в каюту, где лежал больной: высохший, пожелтевший, мучаясь от морской болезни, но неизменно вежливый, благодарный за любое проявленное участие и извиняющийся за причиняемые неудобства. У Стивена и Макалистера собралась целая библиотека по тропическим заболеваниям: они перерыли ее взад и вперед, и вынуждены были признать — на латыни — что теряются в догадках.
— Есть хотя бы одно, что в наших силах сделать, — заметил Стивен. — Мы можем убрать внешний источник раздражения.
Мистеру Эткинсу приказом доктора было запрещено появляться в каюте, а Стивен провел в ней много ночей в компании с лакеем или мистером Уайтом. Посол ему нравился, он желал ему блага, но прежде всего в Стивене говорил врач. Это был тот случай, где гиппократово внимание приобретало большее значение, чем лекарства: пациент был слишком слаб, природа болезни слишком туманна, чтобы прибегать к каким-либо решительным мерам. И он вахту за вахтой проводил у постели больного, а корабль тем временем спокойно скользил по фосфоресцирующей глади моря.
«Вот в чем мое истинное предназначение, — размышлял он, — в этом, а не в саморазрушительном преследовании женщины, мне недоступной». Медицина в его понимании была вещью по большей части обезличенной, но ее результат мог быть человечным: он также заботился бы об Эткинсе, будь нужда. И что еще служило ему движущей силой, как не жажда познания, зуд все каталогизировать, измерять, классифицировать, записывать? Мысли его поплыли далеко-далеко, теряясь в глухих дебрях сознания; очнувшись от полузабытья, он обнаружил, что им владеет какая-то смутная радость, а лицо растянуто в улыбке. Стивен с усилием сбросил с себя наваждения и осознал, что в промежутке между двумя и тремя склянками он грезил о Диане Вильерс, вернее, о ее смехе, таком звонком, веселом и музыкальном, и ее волосах, прелестными локонами спускающихся на шею.
— Вы проходили в школе Heautontimoroumenos?[47] — прошептал мистер Стенхоуп.
— Ну да, — ответил Стивен.
— В море это воспринимается иначе. Мне привиделся доктор Балкли из школы, со своим ужасным черным лицом: казалось, он на самом деле здесь, в каюте. Как я боялся его, когда был ребенком! Но все-таки, в море все иначе. Скажите, утро уже скоро? Мне показалось, я слышал три склянки.
— Уже совсем скоро. Приподнимите голову, я поправлю подушку.
Больному сменили простыни, обтерли губкой, дали ложку бульона, сняли налет с потрескавшихся, казавшихся в свете свечи черными губ. В четыре склянки мистер Стенхоуп стал бредить об этикете при султанском дворе — Смит сказал ему, что малайские правители очень щепетильны в этом вопросе, и представитель Его Величества не вправе прослыть простофилей, все нужно сделать правильно. Снова обтирание, перемена позы, небольшие неудобства — мистер Стенхоуп был стыдлив, как девушка. День за днем Стивен наблюдал за его состоянием; после двух недель у ложа больного доктор снова вошел в лазарет. Глаза его ввалились, вокруг глаз синели круги.
— Доброе утро, мистер Макалистер, — проговорил он. — Полагаю, мы вправе издать клич триумфа: хотя бы анорексия побеждена. В четыре мы пережили кризис с обильным выделением экссудата, и вскоре после шести пациент съел одиннадцать унций бульона! Именно бульону мы обязаны успехом — да здравствует бульон! Тревожащие аномалии в пульсе сохраняются, увеличение печени тоже, но могу предположить, что продвинемся в плане восстановления веса и сил.
Днем они вынесли койку с послом на наветренную сторону квартердека, и матросы фрегата обрадовались его появлению. Вместе со своей свитой и багажом, дарами и припасами он на протяжении всех пятнадцати тысяч миль пути служил для них постоянной обузой, но, как они говорили, Его Превосходительство был вежливым человеком, ни одного дурного слова, — не то что всякие там напыщенные содомиты — и еще: команда привыкла к нему. А к чему привыкаешь, то начинает нравиться, и матросы радовались, видя, как они идет на поправку, пока фрегат мчался на юго-восток, подгоняемый окрепшим, холодным ветром.