После я расскажу о своих тюремных денечках-ночках-годочках, а сейчас вот подумалось: а что было бы со мной, студентиком архитектурного факультета строительного института, не перейди мне дорогу стукач Жозик Домбровский? Отвечаю: нашелся бы другой Жозик - ведь слежка за яблочками от яблони, да еще в том же городе, где расстреляли отца, не прекращалась. Кто бы и каким бы я ни был, Система видела, чуяла во мне своего врага. Теперь думаю: имела ли она на это право? И грустно понимаю: наверное, да, имела. Ведь я ее не любил. А эта штука функционировала по своим законам. Ей и законы физики тоже подчинялись: "Как учит Партия, тела при нагревании расширяются".
А если бы я уехал из Ростова, выпал из их поля зрения, разминулся с Жозиком, то - что? Строил бы в Черемушках (наш курс потом получил распределение в Москву) эти бетонные бараки с залитыми битумом черными щелями? И сидел бы на планерках, ругаясь со смежниками и прорабами, а потом выступал со статьями в многотиражках, защищая хрущевский строительный бум победившего социализма? Это лучше, чем лесоповал, но одинаково меня не устроило бы.
Тогда что еще? Бросил бы строительный и окончил Литературный институт? И получив назначение в журнал, или газету, или издательство, также стал частью победившего социализма? Не смог бы, ведь не смог же в своей не гипотетической жизни!
Так что? Жозик Домбровский меня ждал на перекрестке всех моих жизненных дорог, как змея - Вещего Олега?..
Из множества советских "сидельцев" почему-то популярный американский журнал "News week" выбрал меня рассказать о сталинских лагерях. Ну почему бы и нет? Интервью было долгим - сам руководитель московской редакции расспрашивал. А назавтра прислали двухметрового фотографа из Лондона. Он меня так и сяк ворочал, снимал по своей методе, при блеклом сереньком свете из окна. "Вот, думал я, Мастер. Эк у них там все здорово!"
А когда вышел 15 марта 1998 года этот красочный, юбилейный, что ли, номер "News week", то фотография под моим интервью была вовсе не моя, а кто это - до сих пор не знаю. Так что и у них случаются иногда ляпы. А со мной - так всегда, при любой системе.
КРЮЧКИ И ПУГОВИЦЫ
После обыска меня увезли в хорошей легковушке вовсе не грубые ребята в защитного цвета коверкоте - хозяева жизни. Мы ехали по уже умытому дождевальной водой Ростову, по рассвету, когда жаркий день только угадывается после короткой ночи. Выполняя свой осточертевший всем и вам, читатель, этикет, они предложили мне папиросу "Казбек", они говорили как бы утешительные слова: вот разберутся, - все должно быть спокойненько.
А когда несколько дверей, пока еще никаких не стальных, а самых обыкновенных, закрылись за нами, в дежурке перво-наперво грубо срезали с брюк все крючки и пуговицы, чтобы брюки поддерживал руками - не убежит, а потом разобрались - и машинкой скосили волосы. И все! И вы уже житель другого мира, обитатель чистилища.
Кабинет начальника следственного отдела показался огромным. Потом приходилось читать об огромном столе в кабинете Берии, этот все же маленький начальник, но по правилам тех лет подражал вождю. Вспомните сталинские френчи и фуражки. Фамилия подполковника с густо заросшими рыжим волосом руками из-под засученных рукавов гимнастерки была Немлихер. Давно уже Сталин очистил органы от людей еврейской национальности. Так считалось. Но тем не менее этого человека звали подполковник Немлихер.
Стол - к столу. За перпендикулярным - два офицера: капитан Лукьянов и майор Ланцов. Эта пара как-то мелькала в последние месяцы моей тайно подследственной жизни, да и на обыске оба топтались. И даже отобрали с занесением в протокол обыска стихотворение Никиты Буцева: "Меня всегда за деньги не считали, с тех пор как цифры выбили на мне". Потом эти строчки войдут в приговор суда: "...вели антисоветские разговоры, под влиянием которых подсудимый Буцев писал стихотворения упадочнического характера, например" - и эти две строки.
Пока парочка оперов ерзала стульями, подполковник рассматривал меня с ленивым любопытством: чего от него ждать?
- Расскажите о вашей контрреволюционной деятельно-сти! - Простенько и со вкусом.
- Это ошибка. Я студент, недавно солдат. В плену не был. Никакой еще деятельностью не занимался.
- Ложь! - Он уже стоял около моей табуретки и держался за гнутую спинку стула, вся его стать выдавала намерение поднять стул в воздух и опустить на мою голову. - Предлагаю чистосердечно рассказать о вашей контрреволюционной деятельности.
Я перед допросом побывал в камере. Меня встретили человек десять бледных, как мел на стене, живущих без воздуха людей. Я положил на стол свою кепочку-восьмиклинку, полную сломанных пополам - по инструкции, а мало ли? папирос "Наша марка".
- Курите, пацаны!
А потом спросил:
- Здесь пытают?
- Нет, - сказали, - даже не бьют, недавно у них на это дело запрет вышел. Правда, вот одного тут по нахалке искусственно кормят.
"Вот один" был бургомистром города Ейска при немцах. Он единственный вслух и откровенно ненавидел советскую власть. Остальные - молча, про себя.
- Был в Ейске, - говорил ему следователь, - там тебе уже вешалку построили. Люди ждут, когда тебя вешать привезем.
- А я вас ебал! - коротко отвечал арестант и голодал. И его кормили насильно.
...Подполковник Немлихер даже приподнял стул и выпучил глаза. Но я увидел: актер он плохой. И я-то уже узнал в камере: "не пытают и даже не бьют". Табу.
И я повторил ответ:
- Никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался. Только вот воевал. - И провел по гимнастерке, на которой был выгоревший след от моих орденов.
ХОРОШИЕ РЕБЯТА
Буду легко рассказывать и о тюрьме. Поскольку я все равно считаю свою жизнь счастливой. Если обрубить все ветки подробностей, то останется: пришел с войны живым и приблизительно целым - раз. Пришел из тюрьмы живым и по видимости здоровым - два. Женат сорок четыре года на любимой и красивой женщине. Это вам не три, это три-четыре-пять. Чего тебе еще, чтобы жаловаться и сочинять трагедию из тех небольших испытаний, сквозь которые провела тебя судьба? Между дождинок, почти как Микояна.
На столе у следователя Ланцова лежали горкой раздобытые прошлой ночью на обыске чьи-то вещи, и среди них - немецкие школьные тетрадки в оранжевых корочках. Такие я видел только у Никиты Буцева. Ага! Значит, они и Никиту загребли. Вот так конспирация. Он не знал про тетрадки.
Первый вопрос:
- Назовите ваших друзей!
Ответ:
- У арестованных друзей не бывает!
- А все-таки?
- Маленков.
- Кто?
- Маленков Георгий Максимилианович.
- Еще.
- Каганович Лазарь Моисеевич.
- Пошути-пошути! Вот запишу это в протокол - добавим еще пятерик за остроумие.
- А сколько собираетесь давать?
- Да лет семь схлопочешь. Не жалко.
Хорошенькое начало! Так установились отношения со следователем майором Ланцовым, которого я считал, а теперь, по размышлении, не считаю своим ночным палачом. Работа есть работа. Он допрашивал меня только ночами и строго велел попкам во внутренней тюрьме следить за мной персонально и, главное, не давать уснуть.
Вопрос второй:
- Что вы знаете об Александре Солженицыне?
- Не знаю такого человека.
На самом деле я много слышал о нем от третьего своего подельца, Ильи Соломина. Илюшка с восторгом произносил имя своего командира батареи и друга по войне: "Саня? О! Это - сила!" А сам Солженицын уже года два как был обычным затерянным зэком, никем по сути дела, как можно быть никем только в нашем любимом отечестве. А Илюшка, бывший старшина батареи Солженицына, безродный, приехал с войны в стоптанной своей кирзе к жене командира батареи Наташе Решетовской (командира батареи, а никакого еще не писателя!) и снимал в ее квартире раскладушку на ночь, и очень успешно учился в нашем строительном институте. Он-то и попал в широкоугольный объектив ГБ-шного бдения в городе Ростове-на-Дону: за семьей врага народа Солженицына следили на всякий случай неусыпно.
- И не знаете, что ваш друг Соломин живет на квартире у жены Солженицына?
- Если этого человека зовут Саня, то, может, я и слышал его фамилию. Не более. - Я решил прекратить изображать этакую целку. Тем более, следователь подсказал мне, что Илья Соломин, догадываешься, идет с тобой по делу.