Я отстрадал свое в госпитале Вишневского. Несмотря на повышенное внимание врачей, отстрадать свое ты можешь только сам. Потерять от обилия лекарств и наркозов аппетит и сон, представьте себе: бессонные ночи, лежание на спине грудь-то разрезана, а теперь еще разрезан живот, Господи, помоги!
И Он помог - я покинул и госпиталь Вишневского с премилым доктором Немытиным, и вот, вышагивая по коридорам санатория на своих ставших худыми и ватными ногах, снова пытаюсь оклематься. Гоню от себя впечатления и обломы этой холодной весны, не в силах выйти в зелень и ощутить цвет и запах жизни, которую я было покинул насовсем: боюсь простудиться и опять - под капельницы.
И колесо обозрения крутит совсем другие воспоминания! Пытаюсь понять: кто я есть, почему я такой, а не другой? От кого и от чего у меня мой легкий нрав, самолюбие, все меньше граничащее с самоуверенностью, эта, а не другая внешность? От родителей, о которых так мало написал я в этой книге, от обстоятельств и узлов, в которые завязывала меня жизнь? От чего в человеке что вообще?
Вот в 1942-м пишу маме наспех, собираясь покидать Ростов, к которому подошли немцы, записку, где и как нам встретиться. И понимаю, что никак и нигде нам больше не встретиться, потому что мама мобилизована на рытье противотанковых рвов. И скорее всего, уже попала в немецкое окружение.
Предчувствие не обмануло меня, оно у меня развито, как у женщины: мама всю войну провела в немецкой оккупации, пробираясь из города в город по Украине, где нищенкой, а где и нанимаясь на черную работу. Семейная легенда рассказывает, что по доносу была она вызвана на допрос к самому гауляйтеру Эриху Коху, который при двух овчарках допрашивал ее:
- Откуда вы знаете немецкий язык?
- За два года его нетрудно выучить. Но я также знаю и французский.
- Вот как! - И гауляйтер перешел на французский... Он служил в Париже. И это спасло маму.
Что здесь правда? Может быть, гауляйтер был поменьше рангом, чем наместник Украины, но остальное, скорей всего, правда. Даже я помню, как в пору нашей жизни в Ленинграде, когда отец еще был студентом, маму учила французскому бывшая фрейлина двора баронесса Остен-Сакен, в том доме, где висел между этажами неподвижный с самой революции лифт - он же одновременно Зимний дворец и крейсер "Аврора" наших ребячьих затей.
И мама двигалась на запад с немцами, пока ее сын вместе с Красной Армией не обогнал отходящих немцев и не освободил маму вместе со всей Украиной. Мама работала судомойкой в фашистском госпитале города Староконстантинова, бывшего еврейского местечка, возле Шепетовки. Моя молодая, красивая, крашенная в рыжий цвет мама.
А потом, когда я, чемпион по притягиванию неприятно-стей, попал из военного огня в тюремное полымя, мама присылала мне в лагерь почти ежемесячно по двести рублей, отрывая их от себя и спасая меня от голодной смерти. От своих семисот рублей зарплаты экономиста.
Бессребреница моя мама, не нажившая за всю жизнь ничего, кроме раздобытой мной, уже писателем, девятиметровой комнаты в коммуналке у Красных ворот и крошечного холодильника "Морозко" на две кастрюли!
Когда мама умерла, совершенно здоровая, во время йоговской гимнастики, мгновенно - закололо сердце, и "скорая" приехала поздно, - я буквально сошел с ума от горя и не-ожиданности.
Что у меня - от мамы? И есть ли что - не знаю. Я не так прекраснодушен, не так добр, не так способен на подвиги ради кого-то, не так чужд всему внешнему в окружающем меня мире. Так что, я генетическая копия своего отца?
Отца забрали, когда мне было уже 14, но я не очень хорошо могу рассказать о нем, хоть и был его любимцем и гордостью. Гордился он не моими академическими успехами (помню, как лупил меня, с трудом постигавшего таблицу умножения: ну почему семью девять - шестьдесят три?) Нет, отец гордился моими успехами в спорте. Я уже при нем получил футбольную форму спортобщества "Сталь" в Таганроге, а как я забивал голы на пустырях, отец иногда мог видеть сам.
Но мой отец, я уже, помнится, говорил, был еще одним из отцов города. Он ведал всем - строительством, коммунальным хозяйством, трамваем, жильем и водопроводом, всеми траншеями и котлованами. И приезжал поздно, а когда в обеденный перерыв обедал дома, всегда с белым сухим вином, и наскоро прочитывал кипу газет, мы не могли посягать на это его время.
Зато в карты, в домино и в шашки ему не было равных и далеко за пределами Таганрога. Иногда он позволял мне допоздна сидеть во время преферансных ночей и учиться у таких же - но приезжих - гроссмейстеров, как он, этому во-все не бесполезному в жизни умению. Не научился - они почти не хлопали картами, а быстро расписывали висты, и пулька продолжалась не более одного часа. Я потом утром изучал записи - не проиграл ли отец?
Нет, ни игроцкой лихости, ни удивительной энергии на работе, ни авторитета в профессии, скорее всего, я не унаследовал от моего отца! А как спокойно спросил он у энкаведешников: "Ордер?!" Откуда же мы - такие, как есть? Почему, передав своим дочерям не вызревшую в нас музыкальность и художественные способности, мы не добились от них хоть какого-то результата? Ведь сами мы кое-что все же успели на этом поприще! Почему?
И какой смысл был клонировать овечку Долли - ведь по всем другим признакам, кроме каракулевой шкурки и вылупленных зеленых глаз, это будет совсем другое существо?!
Холодная весна, черемуха цветет, на улицу не выйти, и всякие глупости туманят сегодня мое тоже еще не совсем оправившееся сознание.
ВОЙНА. ОБРАТНАЯ ДОРОГА
Городок Мерзебург, узловая станция, предоставил нашей армии какой-то безграничный плац с военными постройками под десятки тысяч солдат, сразу отпущенных домой. Мы жили в ожидании, пока собирались попутные эшелоны: на Москву, на Украину, на Дон и за Волгу.
В кинозальчике круглые сутки крутился один-единственный американский фильм "Серенада Солнечной долины". Согласитесь, что и Голливуд, и Соня Хени в главной роли, а еще больше музыка Гленна Миллера - почти что нокаут для вчера еще окопного и вшивого русского солдата. Два мира - две войны.
Посмотрев раза три весь фильм и выбрав для себя самый кайфовый момент чечетку "Чуча", я стал приходить только на этот номер и представлял себе, как дома научусь бить степ не хуже братьев Николас. Через много-много лет я видел их (их ли?) седенькими, старенькими, но живыми в городе Новый Орлеан, штат Луизиана, во французском квартале - они плясали для прохожих один-два такта прямо на мостовой: доллар за славу. Они были нищими.
Будущая жизнь моя представлялась мне смутно, но все-таки раем. Победа пришла неожиданно, как все долгожданное. Я - цел, молод, достоин уважения, честолюбивый юноша с тысячей незабитых голов впереди. Потом всю тысячу забьет Пеле, а мои так и останутся при мне.
Каким-то образом я и здесь угодил на гауптвахту, не помню за что. Это моя удивительная способность попадать в неприятности, по мне всегда скучали гауптвахты и карцеры, виноват, не виноват ли, такова видимо, моя суть. И я не успел получить свою медаль "За взятие Берлина", которую тут же вручали солдатам, причастным к штурму Берлина, а я из моей пушки с рингавтобана одним из первых открыл стрельбу по этому городу в апреле 45-го.
Эшелоны собирались медленно: ехала домой миллионная армия отвыкших от дома солдат, и у каждого - какое-то наспех нажитое на чужбине имущество: отомщенные костюмы с подложенными ватными плечами, гостинцы для жен и детей, аккордеоны всех марок. Да это еще что! Тысячи велосипедов и мотоциклов, попробуй провези их через всю Европу. Эшелоны-то состояли из теплушек: сорок человек или восемь лошадей. Ведь ехали миллионы рядовых, самая настоящая армия-победительница. Генералы и офицеры свои велосипеды доставляли каким-то более хитрым способом.
Хочу, чтобы вы представили себе и весь эшелон целиком, с присобаченными любым способом к своему вагону трофеями - с боков и на крышах теплушек, проволоками и веревками - эшелон, идущий, как фантом, по Европе в каком-то удивительном победном ритме. Немножечко пьяненький? Да, конечно. Облепленный трофейными, кровью заслуженными колесами. Это хватило ума разрешить нашему безжалостному к солдату командованию - без трофеев солдат голым и нищим возвращался бы в свои голые и нищие пенаты.
А внутри теплушки - нары, сплошь устланные немецкими коврами, иногда размером через весь вагон, синий дым от гаванских сигар, откуда-то их было в Германии много. И звучат фальшивя немецкие аккордеоны "Хонер" и даже дорогие итальянские. Какой проворный народ - через два-три дня (дорога была долгая) эти люди, никогда ранее не державшие в руках никаких музыкальных игрушек, руками, казалось бы, навек приржавевшими к пулеметам, довольно сносно выводили свое любимое "Над озером чаечка вьется" и вовсе уж модное "На позиции девушка провожала бойца".
У меня, не знаю откуда, тоже оказался небольшой аккордеончик, который мне только мешал, и я не проявил ярких музыкальных способностей, как ни старался. Ну никак еще долго не проклевывалась моя будущая профессия. Поэтому в Варшаве аккордеончик был продан за пару бутылок польского самогона бимбера и несколько упаковок - по 100 - сигарет "Пани". Так сгорела и ушла дымом единственная моя возможность приобщиться к миру музыки. Считаю эту сделку удачным компромиссом - в мире не возникло еще одного бесталанного музыканта.
А эшелон-призрак мчался с войны по никому еще не принадлежавшей и не выставившей границ Европе, пугая своим видом и сумасшедшей музыкой немецкие и польские деревушки по обе стороны своего исторического марша - война, обратная дорога.
Сто раз славлю предприимчивость и хозяйственность русского солдата (некоторые везли даже конскую сбрую!). Не морщитесь и не фэкайте - мы их не звали к себе в гости. Но они пришли. А мы обид не прощаем.
СМЕРТЬ ФАРАОНА
Поселок Кураховка на Донбассе. Дымит на угле и дает свою маленькую "плюс электрификацию" местная ГЭС, а в гостинице имеет служебную комнату моя мама, единственный мой якорь в жизни, сама снявшаяся со всех своих якорей. Два перекати-поля. Мама, правда, начальник планового отдела какого-то предприятия, а сынок - только что откинувшийся забалансовый человек, навсегда пропитанный лагерным духом, без видимого будущего в свои уже тридцать лет.
Скоро я покину этот поселок, подамся в город Мариуполь, почему-то вписавшийся в судьбу мою, моих родителей и прародителей. Подамся в поисках работы, в попытке приобщиться к обществу, из которого меня уволокли в воронке. Вольюсь незаметным ручейком в русло строителей социализма на заводе имени Ильича. И начнется странная полоса моей жизни в общежитии, о которой я уже упоминал на страничках этой книги памяти.
А пока истекают февральские деньки 53-го года. Бездельничая на маминых харчах, я пытаюсь понять, что же такое воля, потому как что такое свобода, мне и до сих пор не совсем понятно. Выбор возможностей в поселке невелик. Пейзаж: дымящие трубы ГРЭС да по горизонту - горами - терриконы старых шахт.
Правда, есть Дворец культуры энергетиков, а в нем - большой бильярдный стол, вокруг которого и закружилась моя никем не востребованная свобода. Я и раньше, в детстве, был любителем катания шаров, а здесь, при ежедневной многочасовой тренировке, превратился и вовсе в грозу местных авторитетов. Вечерами, когда поселок собирался во Дворце на кино и другие мероприятия, стол обступали зеваки, а я был героем зрелища и слышал то и дело похвальные реплики: "Во цыган дает!" Цыган так цыган, я же и здесь, как и всюду, был чужим. Главное, что я даже помаленьку мог зарабатывать себе на карманные расходы.
Пока однажды не появились в толпе две приезжие молодые женщины, одна со своими киями в чехле, и не показали мне, как нужно хорошо играть на бильярде. Одна была профессионалкой и появлялась там и сям в зависимости от дня выплаты шахтерам аванса или зарплаты. Цыган был посрамлен, а быть не первым, как вы уже знаете, он не привык. Прощай, бильярдная!
А дни февральские скатились к марту, и вот как-то утром гостиничное радио принесло весть о кончине товарища Сталина. Я слушал сообщение, подводившее черту под целой эпохой, и плакал. Да, плакал. Как я ненавидел этого человека, развеявшего по ветру мой дом, отнявшего у меня надежды, душившего в своих объятиях половину Европы! Но нет, нет и нет - это не были слезы радости, это были настоящие человеческие слезы по оставившему сей мир главному человеку эпохи: что теперь? Как мы теперь без него? Я не могу перевести сейчас на язык логики эти дурацкие слезы по скончавшемуся фараону, но так было.
Остались построенные в его честь пирамиды: этот Дворец культуры, весь в его бюстах и портретах, в красных полотнищах с утвержденными им лозунгами, эти ГЭСы и ГРЭСы, это пятипроцентное ежегодное снижение цен, Красная Армия в Корее. И осталась на всю жизнь наша с мамой неприкаянность, бездомность, выброшенность за борт, а обеспечил и подарил ее нам лично он, фараон, по которому я плакал в том поселке и до сих пор не в силах объяснить себе эти свои позорные слезы.
ПИСЬМО МИШЕ ШЕЙКИНУ
Как мало осталось нас, вояк 168-го истребительно-противотанкового полка, в живых. Еще недавно мы собрались в Белгороде, где жил наш престарелый замполит, как бы вокруг него.
Вот и встретились,
Звенят на нас медали,
Сорок лет, считай,
Друг друга не видали!
Пахнут галстучки
С резинкой
Нафталином,