– Какая жалость! – размышлял он вслух. – Вот вас здесь трое. Все мы дети своего века, продукт нашей цивилизация, – во всяком случае, этого никто не станет отрицать. И тут же перед нами этот человек, который относится к эпохе каменного века. И неужели в момент испытания, когда мы должны проявить свою приспособленность к жизни, неужели он победит? Какая жалость!
– А какая у него может быть тайна? – спросил Попугай, загораясь злобой.
– Не знаю, – отвечал Дюбоск с недоумением. – Быть может, какой-нибудь особенный способ дыхания, какое-нибудь положение тела, при котором можно избежать естественных требований организма. Подобные вещи существуют у примитивных народов, и они их тщательна скрывают, как, например, известные им свойства некоторых лекарств, использование гипнотизма и тайн природы. Но, с другой стороны, здесь, может быть, налицо просто психологическое явление: известное самовнушение, непрерывно применяемое. Трудно сказать. Спросить его? Бесполезно. Он не скажет. Да и почему он должен сказать? Мы его презираем. Мы не уделяем ему равной с нами доли. Мы с ним обращаемся, как с животным. И ему ничего не остается, как только положиться на самого себя, на те средства, какие имеются в его распоряжении. Он остается для нас непостижимым, – таким он всегда был и всегда будет. Он никогда не выдаст своих задушевных тайн. Это те средства, при помощи которых он сохранился с незапамятных времен и будет жить даже тогда, когда наша мудрость превратится в прах.
– Я знаю несколько превосходных способов выведывать тайну, – сказал Фенайру, облизывая сухим языком потрескавшиеся губы. – Можно попробовать?
Дюбоск насторожился и взглянул на него.
– Это нам ничего не даст. Он выдержит любую пытку. Нет, это не способ…
– Послушайте меня! – сказал Попугай резко. – Я… мне уже надоела эта болтовня. Ты говоришь, он человек? Очень хорошо. Если он человек, то у него в жилах должна быть кровь. А ее, во всяком случае, можно пить.
– Нет, – возразил Дюбоск. – Кровь горячая. И к тому же соленая. В пищу, может быть, годится. Но в пище мы не нуждаемся.
– Тогда убей это животное и выбрось за борт!
– Этим мы ничего не добьемся.
– Чего же ты, черт возьми, хочешь?
– Я хочу задать ему хорошую трепку! – вскричал доктор, внезапно возбуждаясь. – Избить его ради потехи – вот чего я хочу! Мы должны это сделать ради нас самих, ради нашей расовой гордости. Показать ему наше превосходство, чтобы он знал, что мы его хозяева и повелители. На это дает нам право наш ум, наша принадлежность к цивилизованному обществу, наша культура. Следите за ним, друзья, наблюдайте за ним, чтобы он в конце концов попал к нам в ловушку, чтобы мы открыли его тайну и остались победителями!
Но маневр доктора не удался.
– Следить? – рявкнул Попугай. – Ладно, я тебя послушаюсь, старый пустозвон. Теперь нам только и остается, что следить. Больше я не засну ни на минуту и не буду глаз сводить с этой фляги.
На этом в конце концов все и остановились. Такое сильное желание, как жажда, у этих людей не могло долго удовлетворяться каплями. Они стали следить. Следили за канакой. Следили друг за другом. А также за понижающимся уровнем воды в фляге. Но эта напряженность скоро должна была разрядиться.
Еще одно утро встало над морем, над этим мертвым штилем, – солнце сразу запылало в тихом воздухе, без облачка на небе, без надежды в душе! Предстояло прожить еще один день в мучительной, невыносимой, медленной пытке. А тут еще Дюбоск объявил, что порция воды на каждого урезывается до половины наперстка.
Оставалось, быть может, с четверть литра воды – жалкая поддержка жизни для трех человек, но хороший глоток для одного изнывающего от жажды горла.
При виде фляги с драгоценной влагой, манившей к себе своей прохладой и зеленовато-серебристым цветом, нервы Фенайру не выдержали.
– Еще! – умолял он, протянув вперед руки. – Я умираю! Еще!
Когда Дюбоск отказал ему, он отполз и лег между тростниками, потом вдруг встал на колени и, подбросив кверху руки, закричал хриплым голосом:
– Судно! Судно!
Дюбоск и Попугай быстро обернулись. Но они увидели перед собой лишь замкнутое кольцо этой более обширной и более страшной тюрьмы, на которую они променяли свою прежнюю тюрьму, – только это увидели они, хотя смотрели и смотрели вдаль без конца. Затем они обернулись – как раз в эту минуту Фенайру припал запекшимися губами к фляге. Ловким взмахом кожа он срезал флягу, висевшую на боку у доктора… Жадно продолжал он сосать, роняя капли драгоценной жидкости…
Быстро схватив весло, Попугай одним махом уложил его на месте.
Перепрыгнув через Фенайру, Дюбоск подхватил упавшую флягу, отступил в дальний конец плота и глядел на Попугая, который стоял против него с налитыми кровью глазами, широко расставив ноги и тяжело дыша.
– Никакого судна нет, – сказал Попугай, – и не будет! Мы погибли. И только благодаря тебе и твоим подлым обещаниям мы очутились здесь. Ты, доктор, – лгун, осел!
Дюбоск отвечал спокойно:
– Посмей только хоть на шаг приблизиться ко мне, и я размозжу тебе голову флягой!
Они стояли друг против друга, сверля один другого глазами. Лоб Попугая собрался в морщины от напряжения.
– Подумай хорошенько, – начал Дюбоск с некоторой высокопарностью, – зачем нам драться? Мы – люди разума. Мы переживем эту беду и выйдем победителями. Этот штиль долго не продержится. Кроме того, нас осталось теперь двое, и воды нам хватит.
– Это верно, – кивнул Попугай. – Совершенно верно. Фенайру любезно оставил нам свою часть. Наследство, а? Замечательная идея! Ну, так вот, свою долю я хочу получить сейчас!
Но Дюбоск еще попытался уговорить его.
– Сию минуту давай мою долю! – неистовствовал Попугай, наступая. – Потом мы посмотрим! Потом!
Доктор улыбнулся жуткой, слабой улыбкой.
– Ладно, так и быть.
Не выпуская из рук фляги, он достал наперсток и схватил его своими цепкими пальцами, ни на минуту не сводя взгляда с Попугая.
Налив полный наперсток, он быстро протянул его Попугаю, и, когда тот опрокинул содержимое в рот, он наполнил его еще и еще раз.
– Четыре, пять, – считая он. – А теперь все.
По после пятого наперстка Попугай вдруг схватил Дюбоска за руку и так прижал ее к боку, что тот стоял перед ним совершенно беспомощный.
– Нет, не все! Теперь я сам возьму остальное. Ха, умник! Наконец-то я тебя одурачил!
Бороться Дюбоск был не в состоянии, да он и не пытался. Стоя перед Попугаем с улыбкой на губах, он выжидал.
Попугай схватил флягу.
– Побеждает тот, кто лучше приспособлен к жизни, – сказал он. – Очень хорошо сказано. Ты прав, доктор. Тот, кто лучше приспособ…
Губы его еще двигались, но звука не выходило. Выражение необыкновенного удивления появилось у него на лице. Минуту он еще стоял на ногах, покачиваясь, и затем грохнулся, подобно огромной игрушке на шарнирах, у которой внезапно перерезали шнур.
Дюбоск быстро схватил флягу. Его противник корчился в судорогах, лежа на полу. Синеватая слюна сочилась у него изо рта. Наконец он затих.
– Да, побеждает тот, кто лучше приспособлен, – повторил доктор со смехом и, в свою очередь, поднес бутылку к губам.
– Побеждает тот, кто лучше приспособлен! – как эхо отозвался чей-то голос.
Фенайру, очнувшись на минуту, корчась и взвиваясь, как раненая змея, внезапно подполз к доктору и вонзил ему нож между лопаток.
Фляга упала и покатилась, и, пока оба тщетно пытались достать ее, драгоценная влага тонкой струей вылилась из горлышка и затерялась в тростниках.
Прошли минуты, а может быть, и часы – в на плоту раздались звуки, которые понеслись от моря к небу: чернокожий канака запел свою песню. Это была нежная песня, напеваемая вполголоса, грустная и мелодичная. Канака пел тихо, свободно, изливая в песне свою душу. Так мог он петь, сидя после дневного труда на пороге своего шалаша в лесу. Охватив колени руками и устремив взгляд вдаль, спокойный, неподвижный, умиротворенный, он пел и пел.