Израненный мальчик, чья грудь была в засохшей крови, лежал лицом вверх на теле бородатого мужчины более чем крепкого сложения, как если бы он защищал этого человека до последней капли крови.
- Какое отродье шайтана посылает сражаться детей? - прошептала Абриза. Мальчик еще не вышел из возраста пажа, уж ему-то не полагалось сопровождать господина в бой, посколько до возраста оруженосца ему оставалось добрых три года. А этот был одет как взрослый воин, в плотный серый кафтан, туго подпоясанный широким кожаным ремнем, и поверх него - в просторную белую джуббу из тонкого полотна. И оружие у него было такое, что по руке зрелому бойцу.
Она осторожно стащила мальчика с тела мужчины, положила его на камни и тут лишь вспомнила, что у приверженцев ислама положено хоронить тех, кто погиб в пути, завернув каждого в его собственный распущенный тюрбан.
Приподняв красивую голову, Абриза нашла кончик тюрбана. И, когда она размотала его весь, на камни пролились черным потоком длинные и блестящие локоны, примета подлинного бойца.
Тут ей стало безумно жаль этого мальчика, чуть ли не до слез, и она с презрением посмотрела на того, кого он прикрыл своей грудью, потому что это мужчине надлежало заслонить мальчика, а не наоборот.
Тот лежал на спине, раскинув руки, так что ввысь вздымался круглый живот, тоже перехваченный кожаным ремнем с бляшками. И кожа эта была толщиной чуть ли не в палец, поскольку иная такого живота, наверно, не удержала бы.
Устремленная в зенит, подобно гномону солнечных часов, борода его была, точно банный веник, а сам он плотным сложением смахивал на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.
Но и этого мертвеца, как бы он ни был гнусен, нельзя было оставлять с открытым лицом.
Абриза склонилась над ним - и увидела, как пузырится на губах между жесткими и длинными усами кровавая пена.
Мальчику удалось-таки спасти этого пузатого, этого скверного, этого врага Аллаха! И он дышал!
Она осторожно освободила широкую грудь мужчины и обнаружила три глубокие раны, нанесенные сплеча ханджаром, причем, как и следовало ожидать, было разрублено плечо.
Этот человек потерял много крови, да еще провел ночь на холоде, так что нить его жизни могла прерваться каждый миг. Возможно, его спас именно толстый живот - ведь покрытые жиром тела дольше удерживают тепло.
Абриза еще не выбросила тростниковый стебель, хотя он и стал похож на тряпицу. Влажным стеблем она отерла запыленное лицо этого болотного кабана - и ахнула.
Она узнала одного из командиров в войске Ади аль-Асвада. Его звали Джеван-курд, не упоминая отцовского имени, прозвища-куньи у него тоже не имелось, и он был один из самых преданных.
Как же попал сюда Джеван-курд? Выходит, ночной налет на караван райских беглецов совершил Ади аль-Асвад? Но где же тогда сам Ади?
Расспрашивать раненого было бесполезно. Он едва дышал. И все же Абриза взяла его обеими руками за голову и приподняла, как будто это облегчило бы его участь.
- О Джеван! Ты слышишь меня? - прошептала она. - Только не умирай, слышишь, только не умирай! Если умрешь ты - умру и я...
Прошло мгновение, и другое, и третье. Раненый, лежа в забытьи, продолжал дышать.
- Я дам тебе воды, о Джеван! - Абриза вдруг вспомнила, что среди ее добычи есть и вода. - Потерпи немного, сейчас я принесу ее!
Сбегав за бурдюком, Абриза омочила в воде пальцы и отерла губы Джевану. Потом налила в чашку - но оказалось, что курд слишком тяжел для ее рук, она не смогла приподнять его настолько, чтобы вода из кожаной чашки не пролилась мимо рта на шею, да и опасно было двигать человека с такими ранами.
Тогда Абриза набрала воды в рот и из губ в губы напоила Джевана-курда. Он пил, не осознавая своего блага.
Затем она принесла вино из фиников и, за неимением ничего лучшего, промыла им раны, стараясь не заглядывать в их глубину. Разорвав джуббу погибшего мальчика, она кое-как наложила тугую повязку - и ей стоило немалых трудов просунуть полосу ткани под широкой спиной курда.
Под этой довольно грязной повязкой края ран все же сомкнулись.
Солнце между тем поднималось все выше и начинало заметно припекать. Если раненого не погубил ночной холод, его непременно должна была погубить дневная жара.
- А вот посмотрим! - воскликнула Абриза.
Ей не из чего было соорудить над курдом палатку. Полотнища нашлись бы в избытке - но не было кольев. Аллах не был настолько милостив, чтобы, кроме сломанных ханджаров и потерянных в схватке щитов, предложить ей хотя бы два-три копья.
Абриза сбегала за холм и принесла оттуда все аба и джуббы, какие только нашлись. Затем она уселась рядом с раненым, накинув чью-то джуббу на голову и заслоняя курда собой от прямых солнечных лучей. Рядом она положила все свои припасы и взяла в рот кусочек вяленой баранины, жевать которую долгое занятие, так что ее могло хватить на несколько дней.
Тени получилось слишком мало.
Абриза огляделась в поисках больших плоских камней, из которых можно было бы поставить невысокую стенку, достаточную, чтобы дать тень лежащему человеку. Но тут она посмотрела, откуда падают лучи, прикинула - и поняла, что вскоре островок тени появится возле холма, и в нем будет спасение для них обоих.
Откуда у нее взялись силы, чтобы, взяв раненого за ноги, медленно отволочь его к месту будущего островка, Абриза не знала.
Больше она ничего не могла сделать ради его блага.
Джеван-курд все еще дышал.
Абриза отерла пену с его губ и коснулась ладонью лба. Лоб был жарким. А лицо тем не менее отливало синевой. Похоже, раненый уже унесся душой к вратам рая и приветствовал их стража Ридвана.
Всем сердцем противясь мысли о смерти, Абриза сжала виски курда, умоляя Всевышнего о его спасении, и слова христианских молитв сбивались у нее на арабский лад, и сама она не понимала, на каком языке шепчет эти безумные молитвы.
Она обещала поставить пудовую свечу перед образом Богоматери и раздать милостыню нищим у дверей мечети...
Вдруг она поняла, что не имеет права молиться Богоматери, ведь на ней даже нет креста, крест отдан непонятно кому сквозь щель между полом и крышкой люка.
Абриза подобрала мелкие камни и выложила перед собой кривоватый крест. У нее не было сейчас другого занятия, кроме как читать молитвы - и она снова заговорила вполголоса, но жара утомила ее, и она продолжала твердить слова про себя, и опять помянула всуе Аллаха...
Солнце совершало свой путь, но Абриза не видела неба и солнца. Понемногу она впала в некое небытие, утратив представление о времени.
А руки женщины тем временем обрели самостоятельную жизнь. Пальцы бродили по лицу Джевана-курда, растирая его там, где оно не было скрыто бородой, забирались под тюрбан и искали там, искали, искали каких-то скрытых под кожей бугорков, чтобы круговыми движениями разбить их, расплавить, разогнать. Глаза Абризы сами собой при этом закрылись.
Когда же она, немного опомнившись, чуть подняла веки, то увидела, что голову и плечи раненого окружает клочковатое бледно-оранжевое с сероватыми язычками сияние. Но это не удивило ее. Откуда-то Абриза знала, что это сияние непременно должно быть.
Снова прикрыв глаза, она позволила рукам спуститься туда, где плечо и грудь были перехвачены повязкой...
И вдруг она ощутила холод.
Это была не легкая прохлада тени от холма. Холод подступил сверху и снизу.
Открыв глаза, Абриза сразу же открыла от изумления и рот. Солнце близилось к окоему. Земля пустыни стремительно отдавала тепло дня и принимала холод ночи.
Абриза встала и пошатнулась. Ей хотелось в хаммам, в облако горячего пара, и чтобы умелые жаркие руки разогнали кровь в ее окаменевших ногах. Она просидела над раненым целый день, вовсе не заметив этого.
Кое-как ковыляя, она принесла толстые аба, укрыла раненого, так что осталась торчать одна борода, и улеглась с ним рядом. Уже укутавшись, она выпила верблюжьего молока и погрызла фисташек, стараясь выплюнуть скорлупки подальше.
В сущности, ей даже пить не хотелось, и только бил озноб, совершенно необъяснимый.
Джеван-курд проворчал что-то невнятное и пошевелился. По движению ткани Абриза поняла, что он положил левую руку себе на грудь. Она прислушалась к дыханию - оно было почти прежним. В темноте она не видела, выступает ли на губах пена, и провела по ним пальцем, задержав его подольше. Губы курда были сухими.
Абриза выбралась из-под аба, потянулась за бурдюком с водой и опять напоила раненого из своих губ, подумав при этом, что если он действительно пойдет на поправку, то всю воду придется отдавать ему, а ей останется только вино из фиников.