- Я слушаю тебя со всем вниманием, о Мамед, но не могу понять, о каких дирхемах и бедуинах ведешь ты речь...
- Замолчи, о несчастный! По твоей милости я ночевал на сырых камнях в заброшенной крепости!
- Разве ты не остался у той женщины, к которой столь стремительно увлекла тебя гнусная старуха, о Мамед?
- Говорю тебе, она выставила меня за ворота с тремя дирхемами в платке, о Саид!
- Неужели то, что ты совершил ради нее, она оценила в три дирхема? Скверные настали времена, если близость такого мужа, как ты, о Мамед, ценится у женщин в три дирхема!
- Не было у нас ничего из того, что бывает между мужчиной и женщиной, о Саид, не было, не было, клянусь Аллахом!
- Так за что же ты получил три дирхема?
- За напрасное беспокойство, о несчастный! Старуха привела меня к этой развратнице, и она посмотрела на меня из-за оконной занавески, и потребовала, чтобы я продолжил историю о царевиче Салах-эд-Дине, а потом послала со мной черного раба, чтобы принести твою книгу с историями, о Саид! И эта распутница слышать ничего не желала, и не было ей нужды ни в чем, кроме твоей скверной книги!
- Воистину распутница, порази Аллах всех распутниц в сердце и в печень! Знаешь что, о Мамед? Мы непременно должны проучить ее!
- Как же ты собираешься проучить ее, о Саид?
- Плесни-ка мне еще, о Мамед... так, хватит. Мы отправимся сейчас к ее дому, и возьмем с собой паклю, и зажжем ее, и перебросим через забор, и закричим: "Пожар, пожар! Спасайте свое имущество и своих детей, о правоверные! " И начнется переполох, и она выбежит со своими невольницами во двор в одной рубашке, и мы увидим ее лицо, и высмеем ее, и крикнем ей: "Что это ты носишься с открытым лицом, о бесстыдница?"
- Одного из нас Аллах лишил разума, и это либо ты, либо я, о Саид! Как это мы среди ночи пойдем с паклей по городу, и будем прыгать под забором, чтобы перебросить ее во двор, и кричать, и шуметь? А если нас поймает городская стража? И повелителю правоверных доложат утром, что его придворный поэт отыскался? Я же проведу в темнице ослепленным остаток дней моих, о Саид!
- Куда ты запропастилась, о Ясмин? Не заснула ли ты там за своей занавеской? Вставай немедленно, отыщи нам как можно больше пакли!
- Мало того, что я приготовила тебе ужин всего за пять дирхемов, хотя одни жареные цыплята стоят целых два дирхема, и мало того, что я весь вечер пила вместе с вами и пела вам обоим непотребные песни, так ты еще хочешь, чтобы я посреди ночи встала и пошла будить соседей в поисках пакли, о Саид?
- О Аллах, что может сделать с человеком лишняя чарка вина из черного изюма! Успокойся, о Саид, положи на скатерть нож, и ты спокойно спи дальше, о Ясмин! Клянусь Аллахом, у меня весь хмель из головы вылетел от такой затеи! Давай лучше выпьем еще немного, о Саид, сейчас я нацежу в кувшин еще настойки...
- Нет, о Мамед, этого так оставлять нельзя! Поставь кувшин на скатерть, поднимайся, а ты, о Ясмин, ступай будить соседей в поисках пакли, и греми погромче дверными кольцами, во имя Аллаха, пусть все знают, что нам нужна пакля!
- О Аллах, я пела во дворцах вельмож, а теперь вынуждена прислуживать этому бесноватому! Соседи пошлют за городской стражей...
- Выпей этого, о Саид, и закуси фиником! ..
- Нет, мы непременно должны проучить эту распутницу! Пусть знает, как оскорблять тремя дирхемами такого мужа, как ты, о Мамед! Идем, идем немедленно! Пакли мне, пакли! И огня! ..
* * *
Видно, Аллаху было угодно отвести в ту ночь отряд городской стражи подальше от улицы, где проживала любительница старинных преданий, готовая уплатить любые деньги за книгу с диковинными историями. Поэтому
Мамед и Саид с целым узлом пакли добрались до ее ворот без особых приключений. Вот только они спотыкались на каждой ступеньке, ибо узкая улица, на которой поселилась их жертва, вела вверх, и они хватались за выбеленные известкой стены домов и заборов, а потом хватались друг за друга, и к той минуте, когда среди многих ворот нашли искомые, были перемазаны в известке с головы до ног.
И Мамед показывал Саиду дорогу без лишних напоминаний со стороны рассказчика, даже с некоторым ехидством, как будто он стал находить некое удовольствие во всей этой затее.
Следом за ними шла Ясмин и призывала на голову своего непутевого хозяина и его совсем ошалевшего ученика многие бедствия.
И таким образом явились эти трое к дому, где хотели устроить ночной переполох, и развязали узел, и достали паклю, и заспорили - кто кому встанет на плечи, чтобы перебросить горящую паклю через забор. Саид и Мамед воззвали даже в пылу склоки к науке аль-джебр, но как ни цитировали они ученые труды, выходило одно: встанет ли маленький Мамед на плечи к высокому Саиду, и встанет ли Саид на плечи к Мамеду, рука стоящего сверху достанет до одного и того же места.
Внесла свою лепту в общую неразбериху и Ясмин - если Саид перемажет грязными туфлями фарджию Мамеда, то это ее не касается, но если Мамед испачкает фарджию ее хозяина Саида, то чисткой придется заниматься ей, Ясмин, а на ней и так лежит вся забота о хозяйстве рассказчика!
Если бы такой длительный галдеж устроили три каких-либо других человека, то они бы и протрезвели малость от собственного шума, и передумали затевать переполох. Но не таков был Саид, чтобы забыть о новом пьяном сумасбродстве, и не таков был Мамед, чтобы быстро протрезветь.
И они решили наконец, что на плечи к Саиду встанет Ясмин, которая выше ростом, чем Мамед, к тому же на ней поверх расшитых кожаных туфель надета вторая пара туфель, из сафьяна, предназначенных для улицы, так что она не испачкает фарджию своего хозяина. А Мамед будет снизу подавать зажженную паклю.
Так и поступили.
И первый, и второй клок пакли полетел через стену во двор, и заполыхал там огонь, и Ясмин добавила еще, но тихо было в доме, никто не выскакивал с визгом, никто не призывал на помощь соседей.
- Крепко спят, чтоб им шайтан приснился! - проворчал Саид, переступая с ноги на ногу. - Уж не крикнуть ли нам самим: "Пожар, огонь, спасайте, о правоверные! "? Как ты полагаешь, о Ясмин?
- Если ты еще раз двинешься, то я упаду, и сломаю ногу, и так закричу, что мой голос услышат за городской стеной, о Саид!
- Мне нет дела до твоих ног, о женщина, довольно того, что я столько времени держу их своими руками! Тебе больше не выпадет такого случая, клянусь Аллахом!
- Чем это тебе не угодили мои ноги, о Саид? - в голосе невольницы было такое возмущение, что Мамед, возившийся с паклей, съежился, зная по опыту когда женщина берет такой тон, то обретают крылья блюда и сковородки, и отправляются в полет башмаки, и нежные, казалось бы, кулачки наливаются оловом и свинцом.
- Чем тебе не угодили твои ноги, о женщина, что ты заставляешь их таскать такой нешуточный вес? Клянусь Аллахом, на месте твоих ног я бы давно отказался тебе служить, и покинул тебя, и...
- Ну так отпусти меня, о Саид, и купи себе на рынке другую невольницу, не обремененную весом, а потом тоскуй весь остаток дней своих о крутых боках, подобных кучам песку, и о бедрах, подобных мраморным столбам, и о заднице, подобной... О Аллах! ..
Случилось то, чего не могло не случиться, - разъяренная Ясмин не удержала равновесия, в страхе присела на корточки и полетела с плеч Саида прямо на Мамеда и развязанный узел с паклей. А поскольку Саид стоял на самом краю ступеньки высотой в половину рабочего локтя, то и он с этой ступеньки сверзился. И все трое оказались у ворот дома, в нескольких шагах от которых затеяли бросание зажженной пакли.
Эти деревянные, покрытые красивой резьбой и открывавшиеся вовнутрь ворота, единственное украшение дома со стороны улицы, в такое время суток должны были быть крепко заперты на засов, и все же Мамед не сказать чтоб влетел, ибо Аллах не дал ему крыльев, а скорее вкатился в них. И тут обнаружилось, что хозяева забыли на сей раз про засов.
- Во имя Аллаха, тихо! - приказал, поднимаясь, Саид, и голос его был голосом трезвого человека. - В этом доме стряслась беда. Оставайтесь тут оба, а я пойду погляжу, что там у них случилось. Отпусти мой рукав, о женщина, отпусти, я говорю! Мне ничего не угрожает!
И он сунул руку за пазуху, и вынул, и в руке его блестело лезвие прекрасной, длинной, слегка изогнутой, серой стали джамбии не только из индийской стали, но и отличной индийской работы.
Мамед отшатнулся.
- Оставь этот дом и его обитателей в покое, о Саид! - воскликнул он. Если с ними случилась беда, и сюда придет городская стража, и найдет тебя в этом доме с джамбией в руке, то бедствия ожидают нас, всех троих, клянусь Аллахом!
- Молчи, о несчастный, и уноси отсюда ноги, - негромко приказал Саид. - А ты, о Ясмин, отойди к перекрестку и посмотри, не тащит ли сюда шайтан кого-нибудь, кто, наподобие нас, перепутал спьяну день и ночь!
- Если бы мы были сейчас в медине, о Саид, где улицы прямые и дома построены разумно, то имело бы смысл кому-то из нас встать на перекрестке, - возразила Ясмин. - Но это рабад, и здесь каждый ставил
свой дом так, как хотел и как ему было удобно при его ремесле, и когда я встану на ближайшем перекрестке, то ни вы меня, ни я вас уже не увижу, и если кто-то приблизится к перекрестку, я обнаружу это, когда его нос уткнется в мой изар, а борода упрется в мою грудь!
- Она права, о Саид, - поддержал невольницу Мамед, - и не бежать же ей через весь рабад в медину, чтобы встать на безупречном перекрестке, ибо раньше города возводили по планам, одобренным повелителем правоверных, а теперь улицы возникают как бы сами по себе, без всякого порядка, и это верное свидетельство, что мир движется к упадку... О Саид! ..
Но тот уже скользнул в ворота.
- Я предлагала ему поселиться в медине, - сказала Ясмин, - но ему непременно нужно было найти не дом, а конуру поблизости от хаммама. И я сказала ему: "О господин мой, о Саид, мало ли почтенных хаммамов в этом городе?" Но он из упрямство выбрал построенный совсем недавно, и пяти лет тому не будет, и поселился возле него! Знал бы ты, о почтенный Мамед, как я не люблю жить в рабаде, среди простонародья, я, певшая в домах самых знатных вельмож и получавшая от них богатые дары! А теперь я рада тому, что меня купил уличный рассказчик историй, и мне приходится одной вести все его хозяйство...
Тут Ясмин насторожилась и, мгновенно прекратив свои жалобы, сунула руку под изар. А когда достала - то и у нее в руке был недлинный, очень широкий у основания клинок, который она держала каким-то необычным образом. И рукоять так влегла в руку невольницы, что Мамеду стало ясно не впервые в жизни эта рука уверенно берется за оружие.