- А почему любовь к аль-Мунзиру свидетельствует о моей бесноватости? напустилась Абриза на аль-Асвада примерно так же, как только что - он на нее. - Разве аль-Мунзир - не лучший среди детей арабов? Разве доблесть не сверкает между его бровей, свидетельствуя за него, а не против него? Разве он один не идет среди арабов за пятьсот всадников? Разве он не красив, не статен, не строен и соразмерен, не умен, не знаток адаба? Что в нем ты нашел такого, что мешало бы женщине полюбить его?
- Опомнись, о женщина! - грозно сказал аль-Асвад, вскакивая с ковра. Вспомни, в чьем хариме ты находишься! День моей свадьбы с Джейран должен был стать и днем моей свадьбы с тобой! Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного, прекрати эти речи!
- А откуда мне было знать, что это - день и моей свадьбы? - Абриза тоже поднялась. - Разве ты говорил мне о своей любви? Разве ты просил моей близости, о аль-Асвад? Откуда вообще взялась эта общая ошибка - будто я почему-то непременно должна стать твоей женой?
- Об этом знали все... - не очень уверенно ответил аль-Асвад.
- Об этом знали все, кроме невесты? - Абриза торжествующе рассмеялась. О аль-Асвад, из-за этого нелепого слуха я лишилась близости аль-Мунзира и ты еще хочешь, чтобы я признала себя твоей невестой? Аль-Мунзир не захотел встать между мной и тобой - и вот в чем причина его бегства!
- Но зачем аль-Мунзиру такая жена, как ты? - с не меньшим торжеством спросил молодой царь. - Он же знал, что я непременно женю его на дочерях своих вельмож, и это будут очень полезные для него браки. А до заключения договоров он на те деньги, что я подарил ему, приобрел себе двух невольниц, высокогрудых дев, и он разрушил их девственность и насладился их юностью!
- О царь, я повторяю - мы провели год под одной крышей, и он не отходил от меня ни на шаг, и его взгляды были выразительнее его слов! Он мог бы приобрести хоть двадцать красивых невольниц, это его право, но отказался от меня он лишь потому, что был уверен, будто ты хочешь взять меня в жены!
Абриза приводила доводы, как всегда, уже не зная, что в них правда, а что - ее домысел. И, желая прекратить свою речь красиво и достойно, произнесла стихи:
Мы были как пара веток ивы в одном саду, Вдыхали мы запах счастья, жизнь была сладостна.
Но ветвь отделил одну нож режущий от другой Кто видел, что одинокий ищет такого же?
- Значит, ты останешься в моем хариме на правах знатной гостьи, а не войдешь в него как жена? - спросил аль-Асвад.
- Если ты желаешь мне блага, сделай так, чтобы я соединилась с аль-Мунзиром, - кротко попросила Абриза, с притворным смирением опустив голову. Она чувствовала, что ее игра сильно раздражант молодого царя, и наслаждалась этой женской победой.
- Я не знаю, что было между вами из близости тогда, когда он охранял тебя, о госпожа, но прекрасно помню, как он отзывался о тебе во время нашего последнего совместного пира, - заявил аль-Асвад. - И это не были речи человека, сжигаемого любовью!
- А мог ли он говорить при тебе иначе?
- Он мог говорить при мне все, что угодно, клянусь Аллахом! И если бы он пожелал тебя - он сказал бы мне прямо, и я подарил бы тебя ему, ибо...
- О аль-Асвад, разве я - твоя невольница?
- А разве ты не в моей власти?
Они стояли друг против друга - и Абриза снова ухватилась за рукоять джамбии, подаренной Джабиром аль-Мунзиром, а аль-Асвад, видя это, изготовился, по всей видимости, вывернуть красавице вооруженную руку.
- С каких это пор я в твоей власти? - прошипела Абриза. - Я могу покинуть этот дворец, когда захочу!
- Нет, клянусь Аллахом! Вся Хира твердит о том, что я ввел тебя сюда, но не женился на тебе, - а что скажут люди, если ты покинешь дворец?
- А что они сказали, когда его покинула Джейран? Только то, что женщины не хотят царя Хиры и убегают от него без оглядки!
Абриза чересчур увлеклась спором, чересчур возжелала победы - и последние ее слова явно были излишними.
- Я не могу ударить женщину, как бы ни желал этого, - с немалым трудом совладав со своей яростью, сказал аль-Асвад. - Но повторяю - ты в моей власти! Я прикажу собрать караван, и тебя отвезут к твоему отцу, и ты не достанешься ни аль-Мунзиру, ни мне. Это будет справедливо, клянусь Аллахом! Мой брат узнает об этом и вернется ко мне, а вместе с ним, очевидно, и Хабрур с Джеваном! Готовься к отъезду! А до того часа тебя будут строго охранять.
- Как ты полагаешь, о аль-Асвад, разве любовь моя такова, что ее можно вытравить из сердца приказами? - осведомилась Абриза. - Ты можешь отправить меня к отцу - но я по пути сбегу, и отправлюсь искать аль-Мунзира, и непременно найду его, и мы о чем-нибудь договоримся! Ибо любовь к аль-Мунзиру - это как колодец со сладкой водой, внезапно появившийся в пустыне, это как дорогое вино, навеки опьянившее душу! Ни одна женщина не любила тебя так, о счастливый царь, и, я надеюсь, не полюбит!
- Какой прок утоляющему жажду от сладкой холодной воды, если он утонул в ней? - насмешливо спросил аль-Асвад. - Какая сладость пьющему чистое вино, если он им подавится? У тебя не осталось больше пути к аль-Мунзиру! Если ты найдешь его, он не прикоснется к тебе, пока не снесется со мной! А я сделаю все, чтобы спасти его от тебя, о пятнистая змея!
- Да, я люблю того, кто ко мне несправедлив, и хочу того, кто меня не хочет, и при этом я испытана наблюдением соглядатаев! - пылко воскликнула Абриза. И так велико в этот миг было ее чувство к Джабиру аль-Мунзиру, что Абриза словно взлетела ввысь на гребне высокой волны, как те волны, которые она видела, когда плыла на венецианской галере в земли арабов. И она заговорила стихами:
Коль впрямь ты простил меня, о тот, к кому я стремлюсь, Мне дела нет до всех тех, которые сердятся!
И если появится прекрасный твой лик, мне нет Заботы о всех царях земли, если скроются!
Хочу я из благ мирских одной лишь любви твоей, О тот, к кому доблесть вся, как к предку, возводится!
Изумленный этим бурным порывом и лицом Абризы, Ади сделал шаг назад.
Ему случалось видеть священную ярость на лицах воинов в сражении и он, будучи сам подвержен такой ярости, ценил ее, поклонялся ей и считал одним из наилучших даров Аллаха. Аль-Асвад не ожидал встретить подобное чувство в ущербной разумом и нестойкой в вере - однако оно сверкало в ее черных глазах, и воительница на путях любви показалась ему прекраснее и опаснее воителей на путях погонь и схваток.
Абриза же, выкрикнув стихи, окаменела, ибо осознала, что прекрасное безумие вернулось к ней, и сила вновь родилась в ее груди, и продолжается полет, и никому нет дела до того, что крылья несут совсем в другую сторону!
Стихи, желанные стихи вернулись к ней - и по этому безошибочному признаку она поняла, что вся ее замысловатая и порой непонятная ей самой ложь преобразилась в правду, а правда эта была - любовь к аль-Мунзиру.
И сердце ее наполнилось радостью, и Абриза вдруг расхохоталась, глядя на растерявшегося царя.
Он повернулся и вышел, не прощаясь. Он опомнился уже за порогом комнаты, где все еще звучал смех, но вернуться уже не мог.
Евнух Масрур склонился перед ним, стараясь заглянуть в лицо - а оно под золотой маской, как догадывался умудренный годами евнух, исказилось от возмущения и злости.
- Шайтан вселился в эту женщину, - сказал аль-Асвад. - Хорошенько следите за ней, не спускайте с нее глаз, охраняйте ее - она может причинить себе немало бед.
- Хорошо, о господин, мы будем смотреть за ней, - отвечал евнух.
* * *
Договорившись с Джейран о том, какие слова он скажет Хашиму (а не Шакунте с Барзахом), Хайсагур покинул помещение, куда через разрушенный дверной проем забрались по веревке остальные четверо мальчиков, и выбрался наружу известным ему лазом, недоступным для обычного человека. Именно этим путем он проник в Пестрый замок, а знал он тайну лаза от здешних горных гулей, которые и рассказали ему, как их отцы жили в замке и как были оттуда изгнаны новыми владельцами. Но он боялся, что не сумеет пробраться там, будучи обременен ребенком, и потому нашел для мальчика иной сравнительно безопасный путь - тот, которым бы не протиснулся он сам.
Хайсагур собирался внедриться в тело одного из часовых, чтобы в таком благопристойном виде дойти до Хашима и подготовить вместе с ним поход за угодившей в ловушку Джейран. О том, что это именно ловушка, он знал доподлинно - аш-Шамардаль допросил невольников, уверился, что ребенка из замка еще не выносили, посмотрел с самой высокой башни на лазутчиков, тех самых, что возвели на престол аль-Асвада, и приказал не чинить препятствий никаким вооруженным людям, стремящимся проникнуть в замок. А вот любого человека, пусть даже безоружного, стремящегося покинуть этот замок, следовало предавать смерти скорой и беспощадной.
Если бы Хайсагур был один - он бы преодолел препятствие после захода солнца и в облике гуля, ибо ночью он видел не хуже, чем днем, поступь его была бесшумна, а силой его Аллах наделил немалой. Но он не мог явиться к людям в своей истинной плоти, хотя припрятал неподалеку хурджин со своим имуществом. Во-первых, там не было накладной бороды с усами, а во-вторых, Хайсагур боялся, что до ночи случится еще много неприятностей.
Он добрался до тех мест, где уже можно было встретить часовых, опустился наземь и полз до тех пор, пока не нашел желаемого.
Прямо перед собой Хайсагур увидел широкую спину, обтянутую коричневым халатом неброского цвета. Мужчина, охранявший с луком и наложенной на тетиву стрелой эту часть окрестностей Пестрого замка, был высок и крепко сложен. Им стоило воспользоваться для того, чтобы пересечь опасное место.
Гуль подкрался, встал за спиной у лучника и тихо свистнул. Тот резко обернулся, был схвачен за плечи и душа его улетела прежде, чем он успел понять, что за клыкастое чудовище с расщепленной головой приблизило свое лицо к его лицу.
Собственное же тело Хайсагура обмякло и свернулось клубочком у ног лучника.
После одного неприятного приключения гуль стал прятать свою подлинную плоть даже в тех случаях, когда на расстоянии десяти фарсангов не наблюдалось угрозы. Тем более, Джейран сгоряча пригрозила, что ее люди могут выследить его, и тело станет в таком случае залогом в деле с ребенком. Вот и сейчас он перевернул себя вверх лицом, приподнял себя снизу за плечи и оттащил туда, где между двумя камнями было узкое пространство. Из этой щели торчали кусты с длинными и удивительно жесткими стеблями, которые можно было выдернуть с корнем, но не сломать. Между ними Хайсагур и спрятал самого себя, придав телу такую позу, чтобы легко было выбираться.
Он вернулся к тому месту, где стоял лучник, и встал точно таким же образом. Глядя со стороны, можно было подумать, что тот отошел по малой надобности и вот явился облегченный.
Как и положено мужу бдительному, Хайсагур обвел местность не только взглядом, но и наконечником стрелы, готовой при малейшей тревоге сорваться с тетивы.