157805.fb2
2 декабря 1805 года Наполеон одержал победу при Аустерлице.
27 декабря он объявил неаполитанскую династию низложенной.
15 февраля в город, повторно оставленный Бурбонами, зступил Жозеф Наполеон.
Наконец 30 марта он был провозглашен неаполитанским королем.
Вслед за новым, а точнее сказать, будущим неаполитанским королем французская армия вступила в Римскую область, вызвав тем самым искреннее раздражение Святого Папы, который направил кардинала Феша с требованием к французам освободить римские территории.
Феш обратился к Наполеону.
Наполеон отвечал:
"Пресвятой Отец, вы являетесь властителем Рима, это правда, но Рим включен в состав Французской империи; вы — Папа, но ведь я — Император, такой же, какими были все германские императоры, каким был еще раньше Карл Великий. Я для вас такой же Карл, и не по одному титулу, а и по праву силы и по праву воздаяния: поэтому вы подчинитесь законам федеративной системы империи, открыв свою территорию моим друзьям и закрыв ее для моих противников".
При виде этого типично наполеоновского ответа глаза Папы, обычно столь кроткие и добродушные, засверкали яростью; он поручил Фешу передать, что не признает над собой суверенов, и если Наполеон хочет восстановить тиранию в духе Генриха IV Германского, то он возобновит сопротивление этой тирании в духе Григория VII.
Наполеон ответил с нескрываемым презрением, что не боится духовного воинства в XIX столетии, что у папы нет никаких законных оснований вмешиваться в дела мирские, пусть ограничится тем, что касается дел религиозных; он же, со своей стороны, ограничится тем, что поразит папу как мирского правителя, но оставит в Ватикане как римского епископа и главу всего христианского епископата.
Эта свара без начала и конца продолжалась весь декабрь 1805 года; за этот месяц Наполеон, чтобы не оставалось сомнений в его стремлении идти до конца, усилиями французских войск под командованием Лемаруа занял провинции Урбино, Анкону и Мачерату, простирающиеся вдоль всего Адриатического побережья.
Теперь Пий VII, отказавшись от идеи его отлучения, вступил с ним в переговоры по следующим условиям мирного соглашения:
Папа остается и провозглашается независимым правителем своей области, его права признаются и гарантируются Францией, он заключает с последней военный союз и берет на себя обязательство не допускать на территорию Римской области врагов Франции.
Французские войска занимают Анкону, Остию и Чивитавеккью, но снабжение их будет происходить через французскую казну.
Папа обязывается углубить и привести в порядок илистую гавань Анконы.
Он признает короля Жозефа, высылает посланника короля Фердинанда и отказавшихся присягнуть неаполитанских кардиналов — виновников гибели французов, а также отказывается от своего права на инвеституру в отношении неаполитанского трона.
Он соглашается распространить условия итальянского конкордата на все области итальянского королевства, превратив их во французские провинции.
Он сейчас же назначает французских и итальянских, кардиналов, не требуя их прибытия в Рим.
Он назначает уполномоченных представителей, которые должны будут вести переговоры о заключении германского конкордата.
И, наконец, чтобы заверить Наполеона в верности ему священной коллегии и чтобы соизмерить влияние Франции с величиной ее теперешней территории, он доводит число французских кардиналов до трети от общего числа кардиналов.
Два из этих условий особенно раздражали Святой престол: закрытие территории папского государства для врагов Франции и увеличение числа французских кардиналов.
Итак, Наполеон наделил соответствующими полномочиями кардинала Байана[92] и приказал занять оставшиеся территории папского государства; в Фолиньо были собраны две тысячи пятьсот человек, а в Перудже находились еще две тысячи пятьсот под командованием Лемаруа Наполеон приказал генералу Миоллису возглавить обе эти колонны, и, объединившись еще с тремя тысячами человек, которые по приказу Жозефа должны были выступить из Террачины, пойти на Рим и вступить в столицу христианского мира.
Генералу Миоллису вменялось силой или миром занять Замок Святого Ангела, взять на себя командование папскими отрядами, оставив папе отряд почетной охраны, а на все замечания отвечать, что французы вступили в Рим из сугубо военных соображений, дабы удалить из Римского государства врагов Франции; на отряды же римской полиции полагаться, лишь отлавливая разбойников, которые в Риме устраивали привал, да еще для препровождения неаполитанских кардиналов в Неаполь.
Генерал Миоллис, старый солдат Республики, характера непреклонного, ума просвещенного и чести незапятнанной, должен был с присущей ему важностью обхождения, а пуще того полагавшимся ему большим штатом, приучить римлян к тому, что власть теперь в руках французского генерала из Замка Святого Ангела, а не у старого понтифика в Ватикане.
С незапамятных времен "римские папы давали приют разбойникам, опустошавшим неаполитанские земли; разбойники эти были не преходящим бичом этих мест, — а не заживающей на солнце раной. В Абруцце, Базиликате, Калабрии отцы воспитывали сыновей-разбойников, разбой был ремеслом. Можно было стать разбойником, как становились плотником, портным или булочником; отличие было в том, что четыре месяца в году новоявленный разбойник проводил вдали от отчего дома, на большой дороге. Зимой разбойники спокойно отсиживались у себя дома, и никому в голову не приходило побеспокоить их. С наступлением весны они выходили, разбредались, и каждый выбирал себе привычную местность.
Самой завидной считалась та, что располагалась вдоль границы Римской области. Преследуемые неаполитанскими властями, разбойники переходили границу и оказывались в полной безопасности; иногда, в особых случаях, неаполитанские власти продолжали их преследование и здесь; власти Рима не преследовали их никогда.
Так, при осаде Гаэте офицер с донесением к генералу Ренье был убит между Террачиной и Фонди, и его смерть не наделала никакого шума, тогда как в клерикальной партии Рима основательно обсуждалось освобождение Фра Диаволо[93], который, загнанный, точно лань, неугомонным майором Гюго, в конце концов попался.
Таковы были обстоятельства, когда молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, среднего роста, в чудном мундире, который нельзя было отнести ни к одному роду войск, появился на почтовой станции и потребовал лошадей и экипаж.
Он был вооружен небольшим английским карабином о двух стволах и парой пистолетов, заткнутых за пояс, что показывало: ему отлично известны опасности, с которыми сопряжен путь из Рима в Неаполь.
Станционный смотритель ответил, что у него есть экипаж, но нанять его нельзя, поскольку он выставлен на продажу. Что же до лошадей, то тут у него большой выбор.
— Если экипаж не слишком дорогой, — предложил проезжий, — и мне подойдет, я могу купить его.
— Тогда посмотрите его.
И проезжий последовал за станционным смотрителем; экипаж оказался похож на открытый кабриолет, но на улице было жарко и отсутствие крыши превращалось из неудобства в преимущество.
Молодой человек путешествовал один, все его имущество составляли дорожный сундук и кожаный кошелек…
Начали обсуждать цену, и молодой человек торговался скорее для очистки совести, чем ради снижения цены.
Сошлись на сумме в восемьсот франков.
Проезжий распорядился подать экипаж к выходу и запрячь лошадей. Пока он лично наблюдал за тем, как почтарь закреплял ремнями сундук позади экипажа, к смотрителю обратился гусарский офицер, стоя в дверях и с полнейшим безразличием к тому, чем занят почтарь; ему нужно было того же, что и опередившему его путешественнику.
— Можно у тебя нанять лошади и экипаж?
— Остались только лошади, — стоически ответил станционный смотритель.
— А что ты сделал со своими экипажами?
— Последний я продал господину, которому сейчас запрягают.
— По закону у вас всегда должен быть наготове хотя бы один экипаж для обслуживания путников.
— Закон! — ответил станционный смотритель. — Что вы называете законом? Наш брат здесь уже давно не признает никаких законов.
И он щелкнул перед офицером пальцами с видом человека, который давно перестал жалеть об исчезновении нравственных устоев в обществе.
Из уст офицера раздалось ругательство, свидетельствовавшее о его большом разочаровании.
Первый путешественник тем временем бросил взгляд на офицера, который оказался красивым молодым человеком двадцати восьми — тридцати лет, с суровым лицом, голубыми глазами, выражавшими одновременно сдержанность и раздражительность; постукивая ногой, офицер бормотал про себя:
— Тысяча чертей, мне, однако, завтра надо быть в Неаполе к пяти вечера, и я бы все отдал, чтобы проделать сейчас шестьдесят лье во весь опор!
— Сударь, — обратился к нему первый с такой учтивостью, благодаря которой люди света могут узнать и различить своих, — я тоже еду в Неаполь.
— Да, но вы, вы едете в экипаже, — с грубоватой непринужденностью ответил офицер.
— Именно в нем я и собираюсь предложить вам место рядом со мной.
— Простите, сударь, — ответил офицер, сменив тон и вежливо поклонившись, — но я не имею чести вас знать.
— Зато я знаю вас; вы носите мундир, капитана третьего гусарского полка генерала Лассаля, одного из самых храбрых полков в армии.
— Но это не может быть основанием, чтобы я, пренебрегая приличиями, принял ваше предложение.
— Я вижу, что вас смущает, сударь, и готов прийти вам на выручку; мы разделим наши расходы пополам.
— Ну что ж, — ответил гусарский офицер, — в конце концов, это единственный экипаж, на который теперь приходится рассчитывать.
— Я никоим образом не стремился задеть ваше самолюбие и всего лишь рассчитываю в вашем лице обрести товарища в дороге; по приезде в Неаполь ни вы, ни я не будем нуждаться в этой колымаге, которую мы продадим, а если не сможем продать, разведем из нее костер. Но если нам удастся ее продать, поскольку я заплатил за нее восемьсот франков, четыреста я заберу себе, все, что останется сверх этой суммы, достанется вам.
— Я приму ваше предложение на условии, что немедленно отсчитаю вам четыреста франков, и таким образом экипаж будет принадлежать нам обоим, и мы действительно разделим поровну его потерю.
— Я вижу, вы приятный человек, сударь, принимаю ваше предложение полностью и нахожу, что именно так должны относиться друг к другу соотечественники.
Офицер направился к станционному смотрителю.
— Я покупаю у этою господина половину экипажа, — заявил он ему, — и вот тебе четыреста франков с моей стороны.
Смотритель оставался недвижим, со скрещенными на груди руками.
— Господин уже заплатил мне, — ответил он, — и ваши деньги полагаются ему, а не мне.
— Можешь ли ты говорить со мной повежливее, плут?
— Я говорю вам так, как говорю, а вы понимайте, как вам заблагорассудится.
Офицер сделал движение рукой, словно хватался за рукоять своей сабли, но вместо этого, не убирая руки с портупеи, обратился к первому проезжему:
— Сударь, — произнес он с подчеркнутой вежливостью, особенно заметной по сравнению с грубым тоном, которым он говорил со станционным смотрителем, — не изволите ли принять четыреста франков, которые я вам должен?
Первый путешественник нагнулся, открыл маленький кожаный кошелек на железной защелке, который он носил на перевязи, перекрещивавшейся с лентой его карабина.
Офицер высыпал в кошелек золотые монеты из своей пригоршни.
— Теперь, сударь, — сказал он, — когда хотите.
— Не угодно ли вам прикрепить к моему сундуку ваш мешочек?
— Спасибо, я помещу его сзади себя: он будет защищать меня от тряски в этой старой развалюхе, и потом я храню там пару пистолетов, которые не прочь иметь под рукой. По коням, почтарь, по коням!
— Господам не нужно сопровождение? — спросил станционный смотритель.
— Вот как, ты еще и принимаешь нас за монахов, возвращающихся в свою обитель?
— Как вам угодно; вы вольны поступать по-своему.
— И в этом разница между нами и тобой, слуга дьявола!
Затем, обратившись к почтарю, офицер закричал:
— Avanti! Avanti![94]
Тот пустил лошадей галопом.
— Через Аппиеву дорогу! Только не через ворота Святого Иоанна Латеранского! — закричал тот из путешественников, который первым появился на почтовой станции.
Кардинал в 1739–1818 гг. (1801, in pectore с 1802 г.).
Настоящее имя — Микеле Пецца; ему уделено много внимания в мемуарах генерала Гюго.
«Вперед! Вперед!» — итал.