Дверь отворилась, и седой монах-привратник впустил их в узкий и высокий подземный ход, прорытый уже не в рассыпчатом, а зернистом туфе, достаточно рыхлом для удобного прокапывания галерей.
Обе стены покрыты были от земли до потолка мраморными досками или тонкими плоскими черепицами, которыми заделывались бесчисленные гробницы.
Иногда встречались им люди с лампадами. При мерцающем свете Анатолий, остановившись на минуту, прочел надпись, вырезанную на одной из плит: "Дорофей, сын Феликса, покоится в месте прохладном, в месте светлом, в месте мирном"-requiscit in loco refrign, luminis, pacis"; на другой плите: "Братья, не тревожьте сладчайшего сна моего".
Смысл этих надписей был любовный и радостный. "Софрония,-говорилось в одной,-милая, будь вечно живою в Боге" - "Sophronia dulcis, semper vivis Deo",- и немного дальше - "Sophronia, vivis" - "Софрония, ты жива",-как будто писавший окончательно постиг, что смерти нет.
Нигде не говорилось: "он погребен", а только "положен сюда-depositus". Казалось, что тысячи и тысячи людей, поколения за поколениями, лежат здесь, не умершие, а уснувшие легким сном, полные таинственным ожиданием.
В углублениях стен стояли лампады, горевшие недвижным длинным пламенем в спертом воздухе, и красивые амфоры с благовониями. Только запах гнилых костей из щелей гробов напоминал о смерти.
Подземные ходы шли в несколько ярусов, спускаясь все ниже и ниже. Кое-где в потолке виднелось широкое отверстие отдушины - луминария,- выходившей в Кампанию.
Иногда слабый луч месяца, скользя в луминарий, озарял мраморную доску с надписью.
В конце одного хода увидели они могильщика за работою. С веселым лицом, напевая, ударял он железной киркой в зернистый туф, который округлялся и принимал вид свода над его головой.
Вокруг главного надзирателя могильщиков - фоссора, человека в роскошной одежде, с хитрым и жирным лицом, стояло несколько христиан. Фоссор, получив в наследство целую галерею катакомб, имел право за деньги уступать места, свободные для погребения, в принадлежавшем ему участке; участок был очень выгоден, потому что здесь покоились мощи св. Лаврентия. Могильщик нажил себе состояние. Теперь торговался он с богатым и скупым кожевником Симоном. Арсиноя на минуту остановилась, прислушиваясь.
- А далеко ли место от св. Лаврентия? - спрашивал Симон недоверчиво, думая об огромных деньгах, которые требовал фоссор. - Не далеко: шесть локтей.
- Вверху или внизу?-не унимался покупщик. - Одесную, одесную, так - наискосок. Говорю тебе, место отличное, лишнего не беру. Сколько бы ни нагрешил, все отпустится! Так прямо и войдешь со святыми в царствие небесное.
И фоссор привычной рукой стал снимать с него мерку для могилы, как портной для платья. Кожевник убедительно просил устроить ее попросторнее, чтобы лежать было не тесно.
В это время подошла к могильщику бедно одетая старушка:
- Что тебе, бабушка? - Деньги принесла, добавочные. - Какие добавочные? - За прямую могилу. - А, помню. Что же в кривой не хочешь? - Не хочу, отец мой,-и без того уже ноют кости... В катакомбах, особенно поближе к мощам святых, так дорожили каждым свободным уголком, что приходилось устраивать немного искривленные могилы там, где расположение стен не позволяло другого устройства; кривые могилы покупались только бедными.
- Бог весть, думаю, сколько времени лежать до Воскресения,- объяснила старушка.- В кривую попадешь сначала-то оно, пожалуй, и ничего, а потом, как устанешь, плохо...
Анатолий слушал и восхищался.
- Это гораздо любопытнее, чем таинства Митры,уверял он Арсиною, с легкомысленной улыбкой.-Жаль, что я раньше не знал. Никогда не видывал я более веселого кладбища!
Они вступили в довольно просторную усыпальницу. Здесь горели бесчисленные лампады. Пресвитер отправлял
службу. Алтарем была верхняя плита гробницы мученика, которая находилась под дугообразным сводом.
Было много молящихся в белых длинным одеждах. Все лица казались радостными.
Мирра стала на колени. Она смотрела со слезами детской любви на изображение Пастыря Доброго на потолке усыпальницы.
Здесь, в катакомбах, возобновлен был давно уже оставленный церковью обычай первых времен христианства. по окончании службы братья и сестры приветствовали друг друга "лобзанием мира". Арсиноя, следуя общему примеру, поцеловала Анатолия.
Потом направились они все четверо из нижних ярусов в верхние, откуда был ход в тайное убежище Ювентина, покинутую языческую гробницу, колумбарий, в стороне от Аппиевой дороги.
Здесь, в ожидании корабля, который должен был увезти его в Египет, скрывался он от преследований матери, доносившей на него чиновникам префекта, и жил с богоугодным старцем Дидимом из нижней Фиваиды. Ювентин был в строгом послушании у старца.
Дидим, сидя на корточках в колумбарии, плел из ивовых прутьев корзину. Луч месяца, падая в узкую отдушину, озарял его седые, пушистые кудри и длинную бороду.
Сверху донизу в стенах гробницы были сделаны небольшие углубления, похожие на гнезда в голубятне; в каждом из этих гнезд стояла урна с пеплом усопшего.
Мирра, которую старик очень любил, благоговейно поцеловала его морщинистую руку и попросила, чтобы он рассказал что-нибудь об отцах-пустынниках.
Ничего ей так не нравилось, как эти странные и чудные рассказы. С нежной старческой улыбкой тихонько гладил он Мирру по волосам. Все расположились вокруг старца.
Он рассказывал им легенды о великих отшельниках Фиваиды, Нитрии, Месопотамии. Мирра смотрела на него горящими глазами, прижав к груди свои тонкие пальцы. Улыбка слепого полна была детской нежности, и шелковистые, мягкие седины окружали голову его, как сияние.
Все молчали. Слышался немолчный гул Рима. Вдруг во внутреннюю дверь колумбария, сообщавшуюся с катакомбами, раздался тихий стук. Ювентин встал, подошел к двери и спросил, не отпирая: - Кто там? Ему не ответили; но стук повторился еще более слабый, как будто молящий.
Он осторожно приотворил дверь, отступил-и высокая женщина вошла в колумбарий. Длинная, белая одежда окутывала ее с головы до ног и опускалась на лицо. Она двигалась, как больная или очень старая. Все молча смотрели на вошедшую.
Одним движением руки откинула она длинные складки, свесившиеся на лицо - и Ювентин вскрикнул: - Мать!
Женщина бросилась к ногам сына и обняла их. Пряди седых волос, выбившись, падали на лицо, исхудалое, бледное, жалкое, но все еще гордое. Ювентин обнял голову матери и целовал ее. - Ювентин! - позвал старец. Юноша не ответил.
Мать говорила ему быстрым, радостным шепотом, как будто они были одни:
- Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хотела ехать в Александрию - о, я нашла бы тебя и там, в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи, что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом, как хочешь... Старец повторил: - Ювентин, слышишь ли меня?
- Старик,-произнесла женщина, взглянув на слепого,- ты не отнимешь сына у матери! Слушай,- если надо, я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сделаюсь монахиней...
- Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать не может быть монахиней, монахиня не может быть матерью. - Я родила его в муках!.. - Ты любишь не душу, а тело его.
Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконечной ненависти: - Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лживыми словами! - воскликнула она.- Будьте прокляты, отнимающие детей у матери, соблазняющие невинных, люди в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распятого, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!..
Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем телом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь: - Я знаю, дитя мое... ты не уйдешь... ты не можешь...
Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой внутренней двери колумбария, той, которая вела в катакомбы.
- Именем Бога живого, повелеваю тебе, сын мой, иди за мною, оставь ее! - произнес он громко и торжественно.
Тогда женщина сама выпустила сына из объятий своих и пролепетала чуть слышно: - Ну, оставь... иди... если можешь... Слезы Перестали струиться из глаз ее; руки беспомощно упали на колени. Она ждала.
- Помоги мне, Господи! - прошептал Ювентин, бледный, подымая глаза к небу.
- "Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Моим",-произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в последний раз обернулся к послушнику:
- Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от Христа.
- Отче! Я-с тобой... Господи, вот я!-воскликнул Ювентин и пошел за учителем.
Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить его, ни одна черта в ее лице не дрогнула.
Но, когда шаги их умолкли,- без звука, без стона, упала, как подкошенная.