- На родину, на родину! Мй не хотим идти дальше, не хотим в пустыню. Мы не сделаем больше ни шагу, упадем на дороге. Лучше убейте нас!
- Не видать вам родины, как ушей своих! Погибли мы, попали к персам в ловушку!
- Да разве вы не видите? - торжествовали галилеяне.-Бесы им овладели! Нечестивый Юлиан продал им душу свою, и они влекут его на погибель. Куда может привести нас безумец, одержимый бесами?..
А в это время кесарь, ничего не видя и не слыша, как в бреду, шептал про себя с бледной, блуждающей и рассеянной улыбкой:
- Все равно, все равно... Чудо совершится! Не теперь, так потом.- Я верю в чудо!..
Это был первый ночлег отступления на шестнадцатые календы июня.
Войско отказалось идти дальше. Ни мольбы, ни увещания, ни угрозы императора не помогали. Кельты, скифы, римляне, христиане и язычники, трусливые и храбрые все отвечали одним криком: "Назад, назад!"
Военачальники тайно злорадствовали; этрусские авгуры явно торжествовали. После сожжения кораблей восстали все. Теперь не только галилеяне, но и поклонники олимпийцев были уверены, что над головой императора тяготеет проклятие, что Евмениды преследуют его. Когда он проходил по лагерю, разговоры умолкали - все боязливо сторонились.
Книги сибилл и Апокалипсис, этрусские авгуры и христианские прозорливцы, боги и ангелы соединились, чтобы погубить Отступника.
. Тогда император объявил, что он поведет их на родину через провинцию Кордуэну, по направлению к плодородному Хилиокому. При таком отступлении сохранялась, по крайней мере, надежда соединиться с войсками Прокопия и Себастиана. Юлиан утешал себя мыслью, что он еще не выходит из пределов Персии и, следовательно, может встретиться с главными силами царя Сапора и одержать такую победу, которая все поправит.
Персы более не появлялись. Желая перед решительным нападением истощить римское войско, они подожгли богатые нивы с желтевшим, спелым ячменем и пшеницей, все житницы и сеновалы в селениях.
Солдаты шли по мертвой пустыне, дымившейся от недавнего пожара. Начался голод.
Чтобы увеличить бедствие, персы разрушили плотины каналов и затопили выжженные поля. Им помогали потоки и ручьи, выходившие из берегов вследствие краткого, но сильного летнего таяния снегов на горных вершинах Армении.
Вода быстро высыхала под знойным июньским солнцем. На земле, не простывшей от пожара, оставались лужи с теплою и липкою черною грязью. По вечерам от мокрого угля отделялись удушливые испарения, слащавый запах гнилой гари, который пропитывал все - воздух, воду, даже платье и пищу солдат. Из тлеющих болот подымались тучи насекомых - москитов, ядовитых шершней, оводов и мух. Они носились над вьючными животными, прилипали к пыльной потной коже легионеров. Днем и ночью раздавалось усыпительное жужжание. Лошади бесились, быки вырывались из-под ярма и опрокидывали повозки. После трудного перехода солдаты не могли отдыхать: спасения от насекомых не было даже в палатках; они проникали сквозь щели; надо было закутаться в душное одеяло с головой, чтобы уснуть. От укуса крошечных прозрачных мух навозного грязно-желтого цвета делались опухоли, волдыри, которые сперва чесались, потом болели и, наконец, превращались в страшные гнойные язвы.
В последние дни солнце не выглядывало. Небо покрыто было ровной пеленой белых знойных облаков; но для глаз их неподвижный свет был еще томительнее солнца; небо казалось низким, плотным, удушливым, как в жаркой бане нависший потолок.
Так шли они, исхудалые, слабые, вялым шагом, понуря головы, между небом, беспощадно низким, белым, как известь,- и обугленной черной землей, Им казалось, что сам Антихрист, человек отверженный Богом, завел их нарочно в это проклятое место, чтобы погубить. Иные роптали, поносили вождей, но бессвязно, точно в бреду. Другие тихонько молились и плакали, как больные дети, прося товарищей о куске хлеба, о глотке вина. Некоторые падали на дороге от слабости.
Император велел раздать голодным последние съестные припасы, которые сберегали для него и для его приближенных.
Сам он довольствовался жидкой мучной похлебкой с маленьким куском сала - такой пищей, от которой отвернулся бы неприхотливый солдат.
Благодаря крайнему воздержанию, чувствовал он все время возбуждение и, вместе с тем, странную легкость в теле, как бы окрыленность: она поддерживала и удесятеряла силы. Старался не думать о том, что будет. Возвратиться в Антиохию или в Таре побежденным, на позор и насмешки галилеян - одна мысль об этом казалась ему невыносимою.
В ту ночь солдаты отдыхали. Северный ветер разогнал насекомых. Масло, мука и вино, выданные из последних запасов императора, немного утолили голод. Пробуждалась надежда на возвращение. Лагерь уснул глубоким сном.
Юлиан удалился в палатку.
В последнее время он спал как можно меньше, забываясь только перед утром легкой дремотой; если же засыпал совсем, то пробуждался с ужасом в душе, с холодным потом на теле: ему нужна была вся власть сознания, чтобы подавлять этот ужас.
Войдя в шатер, снял он железными щипцами нагар со светильни медной лампады, подвешенной посередине палатки. Кругом были разбросаны пергаментные свитки из походной библиотеки - среди них Евангелие. Он приготовился писать: это была его любимая ночная работа, философское сочинение Против галилеян, начатое два с половиной месяца назад, при выступлении в поход.
Он перечитывал рукопись, сидя спиною к двери палатки,- как вдруг услышал шелест. Обернулся, вскрикнул и вскочил на ноги: ему казалось, что он увидел призрак. В дверях стоял отрок в темной бедной тунике из верблюжьего волоса, с пыльным овечьим мехом, перекинутым через плечо,- милостью египетских отшельников, с босыми нежными ногами в пальмовых сандалиях.
Император смотрел и ждал, не в силах произнести ни одного слова. Царствовала тишина, какая бывает только в самый глухой час после полуночи.
- Помнишь,- произнес знакомый голос,- помнишь, Юлиан, как ты приходил ко мне в монастырь? Тогда я тебя оттолкнула, но не могла забыть, потому что мы с тобой навеки близки...
Отрок откинул темный монашеский покров с головы. Юлиан увидел золотые кудри и узнал Арсиною. - Откуда? Как ты пришла сюДа? Почему так одета?." Он все еще боялся - не призрак ли это, не исчезнет ли она так же внезапно, как явилась.
Арсиноя рассказала ему в немногих словах, что с нею происходило во время их разлуки.--Покинув опекуна Гортензия и раздав почти все имение бедным, жила она долгое время среди галилейских отшельников, к югу от озера Марэотида, между бесплодных гор Ливийских, в страшных пустынях Нитрии и Скетии. Ее сопровождал отрок Ювентин, ученик слепого старца Дидима. Они посетили великих подвижников.
- И что же?-спросил Юлиан, не без тайной боязни,- что же, девушка? Нашла ты у них, чего искала?.. Она покачала головой и молвила с грустью: - Нет. Только - проблески, только намеки и предзнаменования...
- Говори, говори все! - торопил ее император, и глаза его загорелись надеждою.
- Сумею ли сказать?-начала она медленно.-Видишь ли, друг мой: я искала у них свободы, но и там ее нет...
- Да, да! Не правда ли? - все больше торжествовал Юлиан.-Ведь я же тебе говорил, Арсиноя. Помнишь?.. Она опустилась на походный стул, покрытый леопардовой кожей, и продолжала спокойно, с прежней грустной улыбкой. Он ловил каждое ее слово с восторгом и жадностью.
- Скажи, как ты ушла от этих несчастных? - спросил Юлиан.
- У меня тоже было искушение,- ответила она.Однажды в пустыне, среди камней, я нашла осколок белого, чистого мрамора; подняла его и долго любовалась, как он искрится на солнце, и вдруг вспомнила Афины, свою молодость, искусство, тебя, как будто проснулась - и тогда же решила вернуться в мир, чтобы жить и умереть тем, чем Бог меня создал-художником, о это время старцу Дидиму приснился вещий сон, будто бы я примирила тебя с Галилеянином...
- С Галилеянином?-тихо повторил Юлиан и его лицо сразу омрачилось, глаза потухли, смех замер на губах.
- Я хотела увидеть тебя,- продолжала Арсиноя,хотела знать, достиг ли ты истины на пути своем, и куда пришел. Я облеклась в мужскую одежду иноков; мы спустились с братом Ювентином до Александрии по Нилу, на корабле в Селевкию Антиохийскую, с большим сирийским караваном, через Апамею, Эпифанию, Эдессу - до границы: среди многих трудов и опасностей прошли через пустыни Месопотамии, покинутые персами; недалеко от селения Абузата, после победы при Ктезифоне, увидели мы твой лагерь. И вот я здесь.- Ну, а как же ты, Юлиан?..
Он вздохнул, опустил голову на грудь и ничего не ответил.
Потом, взглянув на нее исподлобья быстрым, умоляющим и подозрительным взглядом, спросил: - Теперь и ты ненавидишь Его, Арсиноя?.. - Нет. За что?-ответила она тихо и просто.-Разве мудрецы Эллады не приближались к тому, о чем говорит Он? Те, кто в пустыне терзают плоть и душу свою,те далеки от кроткого Сына Марии. Он любил детей, и свободу, и веселие пиршеств, и белые лилии. Он любил жизнь, Юлиан. Только мы ушли от Него, запутались и омрачились духом. Все они называют тебя Отступником. Но сами они -отступники...
Император стоял перед ней на коленях, подняв глаза, полные мольбою; слезы блестели в них и медленно текли по щекам:
- Не надо, не надо,- шептал он,- не говори... Зачем?.. Оставь мне то, что было... Не будь же врагом моим снова!..
- Нет! - воскликнула она с неудержимой силой.Я должна сказать тебе все. Слушай. Я знаю, ты любишь Его. Молчи,-это так, в этом проклятье твое. На кого ты восстал? Какой ты враг Ему? Когда уста твои проклинают Распятого, сердце твое жаждет Его. Когда ты борешься против имени Его,- ты ближе к духу Его, чем те, кто мертвыми устами повторяет: Господи, Господи! Вот кто враги твои, а не Он. Зачем же ты терзаешь себя больше, чем монахи галилейские?..
Юлиан вскочил- бледный; лицо его исказилось, глаза загорелись злобою; он прошептал, задыхаясь:
- Поди прочь, поди прочь от меня! Знаю все ваши хитрости галилейские!..
Арсиноя посмотрела на него с ужасом, как на безумного.
- Юлиан, Юлиан! Что с тобой? Неужели из-за одного имени?..
Но он уже овладел собой; глаза померкли, лицо сделалось равнодушным, почти презрительным.
- Уйди, Арсиноя. Забудь все, что я сказал. Ты видишь, мы чужие. Тень Распятого - между нами. Ты не отреклась от него. Кто не враг Ему, не может быть другом моим.
Она упала перед ним на колени:
- Зачем? Зачем? Что ты делаешь? Сжалься над собой, пока не поздно! Вернись,- или ты...