Большую пользу делу упрочения симпатий японской общественности к Советскому Союзу принесли в те годы частые визиты в Страну восходящего солнца видных представителей советской интеллигенции: ученых, музыкантов и писателей. Летом 1960 года в Японии побывала, например, делегация советских философов в составе Федосеева, Окулова, Радуля-Затуловского и других. Как журналист я побывал на их встречах с японской интеллектуальной элитой и убедился лишний раз в том, что в тот момент значительная, если не большая часть японских философов-мыслителей находилась под влиянием марксистско-ленинской философии и открыто симпатизировала нашей стране. Особенно показательна в этом отношении была метаморфоза в мировоззрении одного из крупнейших философов Японии Янагида Кэндзюро, который до войны и в годы войны стоял на идеалистических, шовинистических позициях, а потом, осудив все свои прежние взгляды, стал истым приверженцем марксистской материалистической идеологии. С этим предельно искренним в своих взглядах японским философом я познакомился в дни пребывания в Японии нашей делегации Института философии АН СССР и не раз еще встречался потом.
Но, пожалуй, самое яркое и теплое воспоминание оставило у меня пребывание в Японии одного из наиболее известных тогда отечественных писателей - Константина Михайловича Симонова.
В марте 1961 года редакция "Правды" известила меня телеграфом о его приезде в Японию. В телеграмме содержалось поручение оказать ему как давнему корреспонденту "Правды", писавшему для нее свои статьи в годы войны, содействие в его встречах с японскими коллегами. Встретив Симонова в аэропорту Ханэда, я отвез его в гостиницу "Гиндза Токю", где кто-то в Москве пообещал заказать ему номер. Но по приезде в гостиницу выяснилось, что никакого заказа не было, а свободных номеров в гостинице также нет. Звонки администраторов в соседние гостиницы равным образом не дали ожидаемых результатов: в Токио начался туристский сезон и с гостиничными номерами было всюду плохо. Тогда я нерешительно предложил Симонову ночлег в корпункте "Правды" в одной из комнат на втором этаже, рядом с нашей спальней. Правда, кровати там не было, а стоял не очень широкий топчан. Осмотрев это помещение, Симонов согласился остаться в нем, и проблема гостиницы была снята: все две недели своего пребывания в Японии он жил у нас, что доставило мне незабываемую радость повседневного общения с этим простым, обаятельным и мудрым человеком.
С помощью моего секретаря Хома-сана Симонов договаривался о встречах с наиболее известными японскими писателями. Некоторые из них приезжали в корпункт "Правды", а к некоторым он ездил на машине корпункта в сопровождении Хоммы и Сато. В воскресные дни, по вечерам, а также в дни, когда на улицах Токио происходили какие-то важные события, он присоединялся ко мне, и это позволяло мне беседовать с ним по пути на самые разные темы. За обеденным столом он любил рассказывать различные истории из своей фронтовой и журналистской жизни, а в свободные минуты не раз непринужденно играл с моим шестилетним сыном Мишей. Преобладали у них игры военного характера: Миша с пистолетом в руках гонялся за ним, а Константин Михайлович падал при выстрелах на ковер и изображал убитого немца.
В дни, когда он принимал в гостиной корпункта своих гостей-писателей, я в случае свободного времени также присутствовал на этих беседах. Приходили к нам писатели Кайко Такэси, Оэ Кэндзабуро, Исикава Тацудзо, Ода Макото и другие знаменитости. Разговоры у Симонова с ними были интересными, а темы были самыми разнообразными. Симонов вальяжно сидел обычно в одном из глубоких кресел, почти непрерывно курил трубку, набивая ее каким-то очень душистым табаком, и говорил не спеша, с раздумьем и постоянным вниманием на лице к словам собеседника.
В беседах со мной, даже если речь шла о его семейной, супружеской жизни, он не таился и без всяких недомолвок, попросту рассказывал о своем первом браке, об отношениях с прежней женой актрисой В. Серовой, с новой женой, а также с детьми и родственниками.
Более всего заботили его в Токио поручения жены: будучи научным работником-искусствоведом, она, как выяснилось, проявляла особую любовь к восточной керамике. Поэтому, прогуливаясь по улицам Токио, мы не упускали случая заходить в магазины, где продавалась посуда и прочие керамические изделия. Больше всего интерес Константина Михайловича вызывали изделия, привезенные из различных глухих провинциальных районов Японии, отражавшие в своем облике типично японские эстетические понятия и запросы. Из Японии он повез тогда в Москву огромный тяжелый ящик с керамикой, и это выгодно отличало его от большинства наших соотечественников, увозивших обычно из Японии в те годы либо швейные изделия, либо электронную аппаратуру, которая в то время была еще, между прочим, не такой совершенной, как в наши дни.
Накануне своего отъезда в Москву он предложил мне передать какой-нибудь подарок моей старушке-матери. Я положил в небольшую спортивную сумку теплую вязаную кофту и письмецо в конверте в расчете на то, что Константин Михайлович по приезде в Москву поручит кому-нибудь из своих молодых родственников или знакомых доставить эту посылочку по назначению. Однако месяц спустя я получил от моей мамы взволнованное письмо. В письме она сообщала, что на днях к ней вечером приходил писатель Симонов, принес ей мою посылку, сидел с ней за столом, пил чай и рассказывал ей о Японии и о нашей жизни в этой стране. Это внимание знаменитого писателя к простой пожилой женщине-пенсионерке, ради которой он потратил целый вечер, беседуя с ней, глубоко тронуло меня. В этом добром жесте лишний раз проявилось его благородство и неподдельная внимательность к простым людям.
По приезде в Москву я не искал встречи с Константином Михайловичем, чтобы, не дай бог, не показаться ему, да и самому себе, личностью, ищущей знакомств со знаменитостями и набивающейся к ним в друзья. Но один раз мы встретились с ним на приеме, устроенном в японском посольстве по какому-то торжественному случаю. Наша беседа была недолгой, так как неподалеку от нас в толпе приглашенных на прием гостей появился академик Н. И. Конрад. При этом выяснилось, что Конрад и Симонов лишь слышали друг о друге, но ни разу не встречались. Мне при таких обстоятельствах выпала честь представить друг другу этих именитых людей. Когда между ними завязалась беседа, я отвлекся на разговор с кем-то другим. А для академика-японоведа писатель Симонов мог быть, наверное, интересным собеседником хотя бы потому, что он не только дважды побывал в Японии, но и написал в итоге своего первого пребывания там интересную книгу "Япония. 1946 год", изданную в 1977 году.
И все-таки самый весомый вклад в завоевание симпатий японцев к нашей стране внесли в те годы не столько первые советско-японские торговые сделки и обращенные к японцам заявления советских руководителей, сколько тогдашние блистательные успехи наших ученых в освоении космоса и особенно беспримерный космический полет Гагарина.
Незабываемыми остаются для меня воспоминания о 12 апреля 1961 года дне, когда по всем радиостанциям и телевизионным каналам Японии молниеносно разнеслась весть о первом полете в космос человека - советского офицера-летчика Юрия Гагарина. В тот день на стихийный митинг в посольстве собралась большая часть советской колонии. Правда, меня там не было, так как я был занят срочной отправкой в газету откликов японцев на это событие. Как рассказали мне потом, на этом митинге все было необычно: вместо казенных речей штатных ораторов собравшиеся пели советские песни и кричали "ура!". К подъезду советского посольства хлынуло большое число японцев, с тем чтобы поздравить советских людей и выразить свое восхищение их достижениями. Поздравления пришли в посольство в тот день не только от простых людей, но и от японского правительства, депутатов парламента, профсоюзных объединений и др. На следующий день газета "Правда" опубликовала переданное мне по телефону 12 апреля 1961 года заявление председателя Генерального совета профсоюзов Японии Ота Каору, в котором, в частности, говорилось: "Сегодня Советский Союз открыл новую эру в истории человечества. В мирном соревновании между СССР и США снова, и притом с особой силой, выявилось неоспоримое превосходство вашей социалистической страны. Сегодняшнее радостное событие - еще одно свидетельство превосходства социализма над капиталистами и в то же время это огромный вклад в дело мира" ("Правда", 13 апреля 1961 г.).
Полет Гагарина в космос стал праздником для всех друзей Советского Союза в Японии. Приведу один пример. Год спустя, в городе Фукуока на острове Кюсю меня познакомили с Анноура Масами, одним из активистов местного комитета защиты мира. А день спустя я встретил его случайно на улице с крошечной черноглазой дочуркой на руках.
- Это моя дочь Юрия,- сказал он. И, уловив в моих глазах недоумение, молодой отец улыбнулся и пояснил: - Не удивляйтесь. Ее имя, конечно, не японское, а русское. Мы назвали дочку Юрией в честь вашего космонавта Юрия Гагарина - она родилась у нас как раз в день его космического полета.
Так на дальнем острове Кюсю появилась у Гагарина маленькая тезка символ почитания рядовыми японцами смелых дерзаний советских покорителей космоса. ("Правда" 13 апреля 1961 г.).
Но апофеозом восторженной реакции японцев на небывалые достижения Советского Союза в освоении космоса стала в мае 1962 года поистине волнующая встреча, оказанная японцами самому Юрию Гагарину, прибывшему в Японию по приглашению общества "Япония - СССР". Я был на токийском аэродроме Ханэда, когда 21 мая там приземлился советский лайнер "Ил-18" с Юрием Гагариным на борту. Восторженным гулом приветствий встретили его там около десяти тысяч человек, представителей самых различных политических течений страны. Пользуясь своим правом корреспондента "Правды", я оказался среди тех, кто встречал Гагарина непосредственно у трапа самолета. Несказанную радость доставил мне обмен с ним рукопожатием. Приятное, открытое русское лицо первого в мире космонавта не могло не располагать к нему японцев. Шрам над левой бровью, появившийся у него незадолго до приезда в Японию, вызвал, правда, у японских журналистов на пресс-конференции в аэропорту осторожные вопросы: не получился ли этот шрам от удара при посадке космического корабля? Но Гагарин, сразу же не темня, заявил, что этот шрам к его космическому полету не имеет никакого отношения. Подкупила меня сразу же и манера Гагарина беседовать с журналистами: спокойно, приветливо, без малейшей рисовки. На все вопросы он отвечал коротко, по существу, без жесткости, свойственной языку многих военных.
От аэродрома до отеля "Тэйкоку" в центре Токио Гагарин ехал в открытой машине. На этом пути его приветствовали десятки тысяч жителей японской столицы. К моменту проезда по улицам города стихийно, как потом сообщалось в прессе, прекратили работу близлежащие столичные предприятия, учреждения и школы. В отеле "Тэйкоку" визиты вежливости нанесли нашему герою-космонавту министр иностранных дел Японии Косака Дзэнтаро, председатель правительственного управления по науке и технике Мики Такэо и многие другие официальные лица.
В тот же день в том же отеле я встретился с неизменно сопровождавшим Гагарина в зарубежных поездках сотрудником газеты "Правда" полковником Николаем Николаевичем Денисовым - приветливым, словоохотливым толстяком, очень похожим по внешности на Уинстона Черчилля. Мы договорились с ним о том, что телеграммы о пребывании Гагарина в Японии будем впредь писать совместно, чем и занимались в дальнейшем.
В последующие дни Гагарин находился в центре внимания токийской общественности. Репортеры восьми крупнейших телевизионных компаний страны неотступно следовали за ним, соревнуясь между собой в оперативности. Их репортажи появлялись чуть ли не в каждой из передач новостей.
Приезд Гагарина в Токио был приурочен к пятой годовщине со дня создания общества "Япония - СССР", поэтому Гагарину пришлось присутствовать на всех торжественных массовых мероприятиях этого общества. Предприимчивые представители общества не упускали любую возможность для того, чтобы использовать имя Гагарина в целях расширения своей сферы влияния. И это им удавалось. В те дни Гагарин с утра и до вечера встречался с различными представителями японской общественности, включая ученых, писателей, общественных деятелей, студентов. Чтобы услышать и увидеть его, в столичный университет "Васэда" на лекцию Гагарина прибыли тогда большое число видных японских ученых не только из других столичных университетов, но и из других городов Японии. Памятуя, что первый в мире космонавт провел свое детство в деревне и в молодости не учился в высших гуманитарных учебных заведениях, я поначалу предполагал, что в своих зарубежных публичных выступлениях он, как это часто бывало с нашими государственными деятелями, будет опираться на подсказки каких-либо политических и научных советников. Но, к моему приятному удивлению, ничего подобного не было и в помине. Юрий Гагарин оказался человеком умным, сметливым, хорошо образованным и умевшим просто и доходчиво излагать свои мысли. Выступал он в любых аудиториях без заранее написанных текстов, без всяких суфлеров и консультантов, проявляя себя при обсуждении вопросов развития космической науки как высоко квалифицированный профессионал. Японцы слушали его лекции, буквально затаив дыхание. Присутствуя на многих из этих встреч с японцами, я наблюдал за Гагариным со смешанным чувством гордости за него и огорчения за то, как безжалостно относились к нему организаторы его визита в Японию. Ведь он с утра до вечера не имел передышки от ненасытного стремления японцев к общению с ним. Был он, конечно, исключительно крепкий физически и предельно уравновешенный человек, обладающий железными нервами. Поэтому в общении с японскими организаторами визита он, судя по всему, превозмогал возмущение, воздерживался от неприятных объяснений с ними по поводу выходившей за любые разумные пределы программы его встреч с общественностью. Но при разговоре со мной в считанные минуты передышки между какими-то двумя мероприятиями он тихо, с обидой в голосе, сказал: "Они же не дают мне возможности ни город посмотреть, ни просто отдохнуть. Ну кто-то же должен им растолковать, что на износ мне работать нельзя. Ведь я снова собираюсь лететь в космос!"
Как говорил мне потом полковник Денисов, у Гагарина было большое желание либо незаметно инкогнито побродить с женой по городу, либо просто запереться в комнате и отдохнуть у телевизора. Но бремя славы безжалостно требовало от него все новых и новых встреч с японцами. Одна из этих встреч приняла поистине грандиозный характер: 23 мая в центре японской столицы в спортивном зале Тайикукан на ней присутствовали свыше пятнадцати тысяч представителей различных японских общественных организаций. Эта людская масса то приветственно ревела в направлении трибуны, где сидел Гагарин, то стихала, слушая его выступление, то вновь ревела, скандируя хором: "Гагарин, банзай!"
Каюсь, осуждая японцев за неумеренное навязывание Гагарину все новых и новых встреч с общественностью, я чуть-чуть также злоупотребил его временем. Вернее, получилось так. Николай Николаевич Денисов, работник "Правды" и мой соавтор по репортажам о пребывании Гагарина в Японии, как-то сказал мне: "Привези утром в гостиницу своего сына, а я договорюсь с Юрой, и он поговорит с ним несколько минут, а ты их заснимешь. Эти снимки останутся дороги твоему сынишке на всю жизнь". Я, естественно, согласился с этим предложением и на следующий день с сыном Мишей рано утром приехал в отель "Тэйкоку" с расчетом на встречу с Гагариным. И действительно, Юра вышел к нам из своей спальной комнаты уже одетый в мундир, посадил на колени сына, стал о чем-то говорить с ним. Миша взял в руки его золотую звезду героя, стал внимательно рассматривать, а я с нескольких ракурсов направлял на них фотоаппарат и торопливо нажимал спуск.
Наша короткая встреча на этом оборвалась: японцы, как всегда, стали торопить Гагарина к отъезду на какую-то очередную встречу, а я вернулся в корпункт. И - черт меня побери! Когда я попытался открыть камеру аппарата, чтобы вынуть кассету с пленкой, то увидел, что... пленки там не было. Значит, почему-то утром в спешке я забыл проверить наличие в аппарате кассеты, и все затея со съемками сына на коленях у Гагарина закончилась впустую. Ну а просить Гагарина повторить все заново я, естественно, уже не стал.
Как яркая комета пронесся Гагарин в те дни по Японии, оставив у тысяч японцев светлую, добрую память о себе. Вряд ли кто-нибудь мог предположить тогда, что через каких-то несколько лет этот жизнерадостный, умный, удалой русский человек, ставший первым в мире покорителем космоса, так неожиданно и опрометчиво уйдет из жизни.
Период 50-х - 60-х годов был, таким образом, периодом довольно длительного по времени просвета в советско-японских отношениях, периодом развития этих отношений по восходящей линии. Это было время преуспевания Советского Союза в мировом соревновании с Соединенными Штатами и превращения нашей страны во вторую мировую ядерную сверхдержаву. Значительная часть японцев поверили тогда в способность Советского Союза быть и далее центральным оплотом мира и социализма во всем мире. В лице этой части японского населения наша страна обрела искренних сторонников советско-японского добрососедства. И это вселяло оптимизм, хотя и в те годы в Японии не прекращалась злонамеренная возня недругов нашей страны.
Мне повезло, следовательно, начать свою журналистскую работу в Японии в сравнительно благоприятной для Советского Союза политической и духовной атмосфере - в условиях, когда нашу державу уважали даже те, кто ее не любил, когда еще не было открытого раскола ни в мировом социалистическом лагере, ни в рядах японских сторонников японо-советского добрососедства. Видимо, поэтому в моих корреспонденциях, отправлявшихся в те годы в Москву, так часто писалось о добрых чувствах многих японцев в отношении нашей страны. И я не приукрашивал действительность. Так было тогда! Другое дело, что политические настроения общественности, как погода, подвержены постоянным изменениям. И многое из того, что наблюдалось тогда, не наблюдается, увы, в наши дни.
Годы дружбы с руководителями
и работниками ЦК КПЯ
Время, когда я прибыл в Японию в качестве собственного корреспондента "Правды", можно назвать, пожалуй, самым благополучным периодом в истории мирового коммунистического движения. В конце 50-х годов не было еще раскола, ослабившего это движение позднее, в 60-х годах. КПСС и компартия Китая шли тогда еще в ногу. Наращивали силы в то время компартии Индонезии, Вьетнама и ряда других развивающихся стран. На путь социализма круто поворачивала Куба, порождая надежды на то, что ее примеру последуют и другие страны Латинской Америки. В Москве в ноябре 1957 года состоялось совещание ряда руководителей коммунистических и рабочих партий, способствовавшее сплочению этих партий на единой идейной основе. Успех Советского Союза в запуске искусственного спутника Земли был воспринят зарубежными коммунистами как наглядное свидетельство прогресса и преимуществ социалистической системы над капитализмом. Влияние Советского Союза, опиравшегося на могучие вооруженные силы и ядерный арсенал, давало мировому коммунистическому движению уверенность в неодолимости блока социалистических стран. Способствовали росту популярности коммунистических идей и выезды в США и другие зарубежные страны Н. С. Хрущева, не скрывавшего в своих публичных заявлениях намерения КПСС добиться победы в мирном соревновании с США и другими странами капиталистического мира
Возрастание влияния Москвы на идеологию значительных слоев японского общества я ощутил в первые же дни пребывания на японской земле. Ведь прибыл я в Японию всего за три дня до сороковой годовщины Октябрьской революции. А годовщину эту японские политические деятели левого толка, включая и коммунистов и социалистов, отмечали более широко и торжественно, чем это можно было предположить, находясь в Москве. Достаточно сказать, что в центре Токио в крупнейшем столичном спортивном зале "Тайикукан" 5 ноября 1957 года состоялся массовый митинг столичной общественности, посвященный именно этому событию, в котором собравшиеся видели исторический рубеж мирового масштаба.
Оказавшись в тот вечер на митинге, я чувствовал себя именинником: разве не "Правда" была центральным органом той партии, которая совершила Октябрьский переворот в России, отмечавшийся столь торжественно участниками митинга! И хотя на мое присутствие в числе советских журналистов никто тогда не обратил внимания, я был безмерно доволен всем происходившим и испытывал гордость за свою страну.
Митинг был поистине впечатляющим. С верхних скамей гигантского спортивного зала я увидел массу людей, заполнивших зал до отказа, красные флаги и транспарант под трибуной с приветствием по случаю 40-летнего юбилея Октября. А на трибуне находились руководители компартии Японии, плечом к плечу с представителями ряда других политических, профсоюзных и общественных организаций. Тогда мне хотелось написать об этом митинге пространное сообщение в духе живого, взволнованного репортажа с места события. Но это был лишь второй день моего пребывания в Японии. У меня не было еще своего места для работы. Писать пришлось в офисе ТАСС, к тому же в крайней спешке, т.к. было уже поздно и не осталось времени, чтобы написать что-то большее, чем короткую информацию: сообщения корреспондентов из Токио в Москву передавались тогда лишь по телеграфу клером (то есть латинскими буквами), что требовало также соответствующей сноровки. В тот вечер, правда, дружескую помощь в пересылке моей первой корреспонденции в Москву оказали мне тассовцы. Лишь поэтому она попала в тот номер газеты, для которого предназначалась. Текст этой информации, опубликованной в праздничном номере "Правды" от 7 ноября 1997 года, был следующий:
"В ознаменование Великого Октября в Токио состоялся торжественный митинг, организованный ЦК Коммунистической партии Японии. На митинге присутствовали 20 тысяч человек.
Впервые в истории Японии представители социалистической партии вместе с коммунистами приняли участие в праздновании годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Это событие было с радостью воспринято участниками митинга как свидетельство крепнущего единства демократических сил Японии и показатель неуклонного роста симпатий японской общественности к Советскому Союзу и странам социалистического лагеря. Аплодисментами встретили собравшиеся приветственную речь генерального секретаря соцпартии Асанума, отметившего исключительные успехи Советского Союза за минувшие 40 лет.
С глубоким вниманием прослушали участники митинга доклад первого секретаря ЦК КПЯ Сандзо Носака, посвященный юбилею Октябрьской революции. Носака остановился на громадных прогрессивных изменениях, внесенных Октябрем в жизнь человечества, на выдающихся успехах, достигнутых Советским Союзом и странами народной демократии в результате их движения по пути социализма.
После митинга состоялся большой концерт".
Сегодня эти строки навевают грустные мысли: нет теперь ни Советского Союза, ни стран социализма. Забыты и те достижения в строительстве общества социальной справедливости, которыми гордились не только мы, советские люди, но и наши зарубежные друзья. Но ошибется тот, кто поставит под сомнение правдивость приведенных выше строк: все было именно так - было такое время, когда наша страна, действительно, воспринималась японскими коммунистами и социалистами как образец, на который они собирались равняться в будущем, да и на КПСС, несмотря на осуждение Хрущевым сталинской политики, японские коммунисты продолжали смотреть как на своего влиятельного союзника и единомышленника.
В дружественном, уважительном отношении к советским коммунистам со стороны руководителей и рядовых членов Коммунистической партии Японии я убеждался в 1957 - 1960 годах постоянно. В первые же дни моего пребывания в Токио руководители японских коммунистов дали согласие на встречи со мной в здании ЦК КПЯ, расположенном, как и теперь, неподалеку от торгового района Синдзюку в квартале Ёёги.
Тогда внутренние помещения этого здания, охранявшегося дежурными-вахтерами из числа партийных функционеров, выглядели бедными и неухоженными: давно некрашеные стены, полусломанные стулья, облупленные столы. Только на втором этаже одна небольшая комната у лестницы, отведенная для встреч руководителей партии с посетителями, была обставлена должным образом: там был и чистенький диван, и два сравнительно новых кресла, и стол со скатертью. Как и в любом учреждении Японии гостям там подавали чай или кофе. В этой комнате много раз доводилось мне встречаться с тогдашними руководителями ЦК КПЯ Носака Сандзо, Миямото Кэндзи, Сига Ёсио и Хакамада Сатоми. Лишь в дальнейшем, лет пять-шесть спустя, такая практика прекратилась. В начале же моего пребывания в Японии, в конце 50-х годов, все было предельно просто: хотя я и был по японским меркам несколько молод для своего положения единственного представителя печатного органа ЦК КПСС, руководители КПЯ стремились вести себя со мной на равных. На любую мою просьбу об интервью, обращенную либо к Носака Сандзо, либо к Миямото Кэндзи, либо к Сиге Ёсио, я немедленно получал положительный ответ. Более того, где-то в первые месяцы 1958 года гостем корпункта "Правды" в Токио, а иначе говоря, моим гостем, однажды был сам руководитель КПЯ Носака Сандзо со своей супругой. Полутора годами позднее в первый день нового 1960 года я с женой был в свою очередь приглашен в дом Носака - уютный особняк в одном из окраинных кварталов Токио - и принят по всем правилам японского гостеприимства. В другой раз перед отъездом в Москву на переговоры с руководством ЦК КПСС официальный визит в корпункт "Правды" нанес Миямото Кэндзи, а через день или два после того я ездил провожать его на аэродром Ханэда. Правда, при встречах с двумя названными руководителями я хорошо понимал свою скромную значимость. Моя личность как таковая их, разумеется, мало интересовала. В их общении со мной я видел прежде всего жест дружелюбия к редакции "Правды", а следовательно, и к КПСС. Поэтому при встречах с двумя названными руководителями КПЯ в неофициальной обстановке, будь то офис "Правды" или личный дом Носака, я никогда не провоцировал их на доверительные политические разговоры. Беседы велись лишь на малозначащие общие темы, не связанные ни с внутрипартийными делами, ни с отношением японских коммунистов к мировому коммунистическому движению. Конкретные вопросы, касающиеся внутренней и внешней политики КПЯ, задавались мной и разъяснялись ими лишь в официальной обстановке - в тех интервью, которые я брал у них время от времени либо в стенах штаба КПЯ, либо в их парламентских приемных.
Несколько иные, более теплые отношения сложились у меня с другим руководителем КПЯ - Сига Ёсио. С первых же встреч с ним я почувствовал его горячее стремление наладить через меня не только дружественные, но и доверительные отношения с КПСС. Во мне, судя по всему, он усмотрел неофициального представителя КПСС и в этом, увы, переоценил мои полномочия и значимость. На протяжении всего периода моего первого пребывания в Японии в качестве корреспондента "Правды" Сига неоднократно приезжал в мой токийский офис. Бывало, что он это делал неожиданно, заходя в помещение корпункта с черного хода. При таких заходах он многозначительно, негромко и торопливо рассказывал мне о каких-либо важных политических или внутрипартийных новостях. Скорее всего, он рассчитывал, что его информация будет тотчас же направляться в Москву. Но в действительности так не получалось: ни работники посольства, ни сидевшие в своих кабинетах работники Международного отдела ЦК КПСС не проявляли большого желания вникать в какие-то частные проблемы внутриполитической жизни зарубежных стран и тем более в "дрязги" между отдельными коммунистическими лидерами. Если сообщавшиеся им сведения и шли частично в Москву, то не столько в виде шифрованных телеграмм, сколько в виде почтовок, отправлявшихся с диппочтой в пакетах раз в месяц.
Проявлял Сига наивность и тогда, когда, посещая токийский офис "Правды", предполагал, что полиция не держит под наблюдением мой дом и что шофер корпункта японец Сато не станет сообщать о его визитах в штаб КПЯ по крайней мере своему опекуну Хакамаде Сатоми. Но в этом его простодушии и беспечности было что-то подкупающее, что-то говорившее о нравственной чистоте этого человека. Из всех тогдашних руководителей КПЯ Сига как личность произвел на меня наибольшее впечатление. Может быть, потому, что еще до приезда в Японию я проникся уважением к этому замечательному мужественному человеку, пробывшему за свои коммунистические идеи 17 лет в тюремных застенках, не поддавшемуся ни уговорам, ни угрозам и оставшемуся верным своим убеждениям. Встречи в Японии лишь укрепили мое уважительное отношение к Сиге. Он стал в моих глазах воплощением лучших черт японского национального характера. И я не ошибался: до конца жизни не изменил Сига своего честного, дружественного отношения к нашей стране. Не изменил он и личной дружбе, завязавшейся, как мне думается, между нами, подтверждением чему стали некоторые эпизоды, имевшие место в начале 70-х годов, речь о которых будет позже.
Еще чаще в корпункте "Правды" бывали функционеры ЦК КПЯ и работники редакции газеты "Акахата". Так очень часто был одно время моим гостем Нисидзава Томио, ставший впоследствии одним из ведущих лидеров ЦК КПЯ, ответственным за отношения с КПСС. Тогда же он был всего лишь личным секретарем Миямото и занимался переводами на русский язык его статей и докладов. Статьи и доклады эти, содержавшие много довольно заумных теоретических рассуждений, судя по всему, вызывали у Нисидзавы при их переводе на русский язык различные вопросы и сомнения. С ними он и приходил ко мне, и я старался в меру сил помочь ему в грамматической и стилистической отработке русских текстов.
С различными вопросами, связанными с публикацией статей о Советском Союзе, приходили ко мне в корпункт и работники редакции газеты "Акахата". Отношения наши были в ту пору не только взаимно уважительными, но и предельно дружественными. Тогда мне казалось, что мы одинаково смотрели на все происходящее как в Японии, так и за рубежом и обсуждали все новости как единомышленники. Примечательно, что даже в таком деликатном вопросе, как территориальный спор с Советским Союзом, затеянный уже тогда антисоветски настроенными кругами правящего лагеря, японские коммунисты разделяли в то время наши взгляды на этот спор. В резолюции Двадцатого пленума ЦК КПЯ, состоявшегося в марте 1958 года, осуждались попытки руководства социалистической партии поддерживать в этом споре "буржуазных шовинистов", выступавших за "возвращение Курил Японии", и подчеркивалось, что такие попытки "льют воду на мельницу монополистического капитала США и Японии" ("Правда", 3 марта 1958 г.).
Избегал я, правда, тогда проявлять излишний интерес к внутрипартийной жизни японских коммунистов: из Москвы никто не требовал от меня этого, а я сам считал это неуместным, да и не очень интересным. Между прочим, по договоренности с редакцией газеты "Акахата" я получал ее номера следующего дня обычно уже накануне - в вечерние часы, еще до ее поступления японским читателям. Это позволяло мне в тех случаях, когда на страницах газеты публиковались решения пленумов ЦК КПЯ или иные важные заявления лидеров партии, как правило, очень длинные, многословные и скучные, просматривать их заранее, с тем чтобы затем извлечь из них для информации в "Правду" самые важные и существенные моменты. За газетами следующего дня в Ёёги по вечерам ездил обычно мой шофер Сато-сан.
А где-то в 1960 году вместе с работниками "Акахаты" мне пришлось по просьбе редакции "Правды" подготовить на японском языке (а затем все это перевести на русский) целую газетную полосу под названием "Акахата" в гостях у "Правды". Полоса эта затем была опубликована в "Правде", заняв там также целую страницу.
Кстати сказать, в мои функции как представителя "Правды" не входило поддержание секретных связей ЦК КПСС с руководством японской компартии. Этим занимался в посольстве один из первых секретарей. В курсе этих связей были также один из советников и, разумеется, посол. Естественно, что упомянутый секретарь посольства регулярно следил за всеми публикациями прессы, касавшимися деятельности КПЯ, а также и других партий оппозиции, включая социалистическую партию. Что же касается меня, то я поддерживал с посольством контакты, но только в каких-то чрезвычайных случаях. А что касается моих телеграмм о деятельности и заявлениях КПЯ, направлявшихся в редакцию "Правды", то за их содержание я ни перед кем, кроме редакции, не отчитывался.
Большим событием в японском коммунистическом движении, а также в развитии отношений между компартиями Японии и Советского Союза стал в июле 1958 года Седьмой съезд КПЯ. На заседаниях этого съезда впервые в истории КПЯ открыто присутствовала в качестве приглашенного гостя делегация КПСС в составе члена ЦК КПСС академика М. Б. Митина и главного редактора газеты "Правда" П. А. Сатюкова. Делегацию сопровождал ответственный сотрудник Международного отдела ЦК В. В. Ковыженко. По договоренности с руководством КПЯ мне также было дано разрешение присутствовать на всех заседаниях съезда, хотя доступ на съезд был закрыт как для японских журналистов из коммерческих средств массовой информации, так и для всех прочих иностранных корреспондентов.
Появление делегации советской компартии в зале заседаний съезда (ее прибытие запоздало на несколько часов) было встречено всеми делегатами (их было около 500 человек) продолжительными аплодисментами и возгласами "да здравствует КПСС!" (по-японски это звучало как "КПСС - банзай!").
Девять дней с момента открытия съезда 23 июля и до его закрытия 1 августа стали для меня первым за время моей журналистской работы тяжелым испытанием на выносливость. Во-первых, потому, что это был самый разгар японского знойного лета, и с такой жарой и духотой я сталкивался впервые. Никакими кондиционерами зал съезда не был оборудован. Лишь в проходах между скамьями делегатов стояло в тазах несколько глыб льда. Борясь с жарой, депутаты сидели без пиджаков с веерами в руках, а многие без ботинок и носок. Шевеля пальцами босых ног, они поднимали ноги на уровень стульев, давая своим ступням возможность проветриваться. По японским обычаям это было тогда в порядке вещей.
Во-вторых, тяготил меня предельно напряженный темп моей работы. Являясь рано по утрам на съезд,- а его помещение находилось на значительном удалении от центра Токио,- я должен был ко второй половине дня уже подготовить пространные отчеты о том, что говорили и какие решения принимали участники съезда. Для этого параллельно приходилось и слушать ораторов в зале съезда, и читать раздававшиеся по утрам депутатам тексты выступлений руководителей КПЯ, и конспектировать их, чтобы не упустить чего-либо важного. Особого внимания требовали выступления на съезде первого секретаря ЦК КПЯ С. Насаки и членов Президиума ЦК КПЯ К. Миямото и С. Хакамады. Из текстов этих выступлений мне нужно было взять самое существенное, что было не простым делом, хотя бы потому, что в некоторых из фраз этих деятелей скрывались малопонятные для наших читателей формулировки, изложение которых должно было быть максимально адекватным японскому тексту. Ответственность, которая легла в те дни на меня, усугублялась тем, что мои телеграммы должны были опережать материалы ТАСС и первыми ложиться, по замыслу Сатюкова, на столы членов Политбюро и самого Хрущева. На исходе каждого дня я уезжал со съезда в корпункт наспех писал и печатал клером тексты телеграмм, отправлял их на телеграф и возвращался либо на съезд, либо в гостиницу, где находилась наша делегация, чтобы ознакомить ее с отосланными в Москву текстами.