Мои упомянутые выше зарубежные поездки в составе делегаций советской общественности, как и участие других моих коллег-японоведов в названных поездках, свидетельствовали о том, что в 60-х годах московские научные работники-японоведы стали довольно часто отказываться от уединенного корпения за письменными столами в тиши библиотек и кабинетов и втягиваться в живое общение с японцами с целью активного практического содействия задачам советской внешней политики. Советское японоведение обрело гораздо большую, чем прежде, практическую направленность. Участие в работе практических учреждений придало нашим научным исследованиям большую целеустремленность и политическую значимость.
Встречи с зарубежными японоведами
и японскими учеными (1963-1971)
Так уж издавна повелось в научных учреждениях Академии наук СССР, что частота выездов в зарубежные научные командировки сотрудников этих учреждений находилась в прямой зависимости от их званий, должностей и влияния среди коллег. Не был исключением и наш институт: поездки в другие страны старших научных сотрудников, как правило, бывали чаще, чем младших, заведующие отделами ездили за рубеж чаще, чем старшие научные сотрудники, а директора и их заместители - чаще, чем заведующие отделами. Эта закономерность проявилась и в моем случае. Став старшим научным сотрудником, секретарем парткома, а затем и заведующим отделом Японии, я получил возможность чаще выезжать в научные командировки за рубеж, чем другие японоведы института. Благоприятствовало этому, по-видимому, и то обстоятельство, что при оформлении зарубежных командировок в академических и партийных инстанциях мои анкетные данные не вызывали ни у кого сомнений, в то время как в биографиях некоторых японоведов имелись какие-то пункты, вызывавшие сомнения слишком бдительных кадровиков.
Первой научной поездкой за рубеж после моего возвращения в институт из "Правды" стала моя командировка в Индию в декабре 1963 года для участия в XXVI Международном конгрессе востоковедов. Конгресс проходил в Дели. Наша делегация включала таких выдающихся ученых старшего поколения как Е. М. Жуков, Б. П. Пиотровский, С. Л. Тихвинский, А. Ф. Миллер, а среди более молодых участников были Г. Ф. Ким, Ю. В. Ганковский и А. И. Левковский. Был среди нас, естественно и представитель Отдела науки ЦК КПСС, курировавший наш институт В. В. Иванов.
Индийское правительство придало Конгрессу востоковедов большую политическую значимость. На этом конгрессе выступил глава индийского правительства Джавахарлал Неру. Видимо, это было одно из последних его публичных выступлений. С огромным вниманием слушали участники востоковедного форума его речь. Неру, производивший впечатление усталого и больного человека, говорил тихо, медленно, прерывая свою речь тягостными паузами, во время которых он прикладывал руку ко лбу, а зал замирал в почтительном безмолвии. Роскошный прием был устроен для участников конгресса и президентом страны Закиром Хусейном. Столы, ломившиеся от яств, были накрыты во внутреннем парке президентского дворца под открытым небом. По окончании конгресса специальным поездом участники конгресса ездили в Акру любоваться красотами Тадж-Махала.
Востоковеды старшего поколения, Е. М. Жуков и С. Л. Тихвинский, в своих выступлениях на заседаниях конгресса Японии не касались. Жуков, возглавлявший в то время работу советских историков по написанию десятитомной "Всемирной истории", в своем выступлении остановился на узловых проблемах истории стран Востока, а С. Л. Тихвинский, будучи не столько японоведом, сколько китаистом, свое сообщение посвятил вопросам новейшей истории Китая. Поэтому в советской делегации японская тематика присутствовала лишь в моем выступлении. Тема моего сообщения, переведенного перед отъездом из Москвы на английский язык и изданного в виде брошюрки, звучала так: "Роль японских монополий в политической жизни современной Японии". Свое сообщение я изложил на английском языке на заседании Дальневосточной секции конгресса, на котором наряду с частью членов нашей делегации присутствовали человек двадцать зарубежных специалистов по проблемам истории Дальнего Востока. Один из них, американский японовед Герберт Пассин, проявил к моему сообщению наибольший интерес. Он задал мне в ходе обсуждения несколько вопросов, а потом, по окончании заседания, пригласил меня отобедать с ним в одном из ресторанов отеля "Джанпат", в котором проживала большая часть участников конгресса. Судя по всему, интерес ко мне был связан с его общим интересом к состоянию японоведческих исследований в Советском Союзе.
Во время работы конгресса большая часть делегации была размещена в двухместных гостиничных номерах. Меня поселили в одном номере с Г. Ф. Кимом, что вполне устраивало и его, и меня, ибо уже тогда мы были приятелями. Вместе проводили мы в Дели и часы, свободные от заседаний конгресса. Как-то вечером, чтобы развлечься и вкусить индийскую экзотику, мы покатались даже с полчаса по центральным делийским улицам на извозчичьей пролетке. Веселый возница громко гикал гортанным голосом и хлестал кнутом лошадиный круп. Лошадь на бегу резво махала хвостом, а концы ее хвоста мели пол, касаясь плюшевого сиденья пролетки. По возвращении в наш гостиничный номер и Ким, и я почувствовали зуд под одеждой и вскоре обнаружили причину: оба мы, оказывается, набрались блох от извозчичьей лошади. После душа чесотка прошла, но неприятные воспоминания о ней остались надолго. Впоследствии мы не раз со смехом вспоминали наше опрометчивое катание на индийском лихаче.
Кстати сказать, в Индии ни на конгрессе востоковедов, ни за его стенами мне не встретился ни один индийский японовед, который владел бы японским языком.
Добрые, дружественные отношения сохранились у меня с Кимом и в последующие годы. Это было время, когда мы занимали в институте равные должности: Ким заведовал отделом Кореи, Монголии и Вьетнама, а я - отделом Японии. К тому же мы оба играли более активную, чем многие другие, роль в общественных делах и партийной жизни института: Ким, бывший ранее секретарем парткома, пользовался по-прежнему влиянием и в дирекции, и среди сотрудников института, а я в то время был действующим секретарем парткома. Это общая причастность к партийным делам скрепляла нашу дружбу.
Что нравилось мне в Георгии Федоровиче Киме? Прежде всего - это сочетавшиеся с привязанностью к науке волевые качества. Ведь родился он и провел свое детство в простой трудовой корейской семье, проживавшей в предвоенные годы в одном из сельских районов Казахстана. Трудно было ему пробиваться в науку. Трамплином стала для него комсомольская и партийная работа, давшая ему возможность получить направление в Москву и определиться в аспирантуру нашего института. Я видел в нем самородка, сумевшего без всякой протекции пробиться в науку и найти в ней свое достойное место. Будучи корейцем, он сумел в совершенстве овладеть литературным, интеллигентным русским языком. Это позволило ему в сочетании с родным корейским языком стать поначалу одним из лучших советских специалистов по истории и современным проблемам Кореи. Далее же его приверженность к научной аналитической работе и политическое чутье вывели его на общие проблемы развивающихся стран Азии, что позволило ему в 60-80 годы обрести репутацию одного из ведущих советских знатоков вопросов национально-освободительного движения и общих проблем стран "третьего мира".
Были, конечно, в характере Кима и некоторые специфические особенности: властолюбие, грубоватость и отсутствие должного такта в обращении с подчиненными, болезненное самолюбие и обидчивость, когда кто-либо проявлял бестактность в отношении его самого. Но эти недостатки коллектив института охотно прощал ему, ибо они искупались его внутренней порядочностью и принципиальностью как в контактах с людьми, так и в своих научных взглядах. К тому же это был доброжелательный, жизнерадостный человек. Не случайно в институте его уважали и любили.
Я вспоминаю здесь о Г. Ф. Киме потому, что именно с ним состоялась моя следующая научная командировка. На этот раз осенью 1967 года вдвоем с Кимом мы отправились на месяц в Англию в качестве гостей Центра восточных исследований Лондонского университета (The School of Oriental Studies of London University).
В Лондоне мы встречались с английскими востоковедами, среди которых меня более всего интересовали японоведы. Первые же беседы показали, что английское японоведение далеко отставало в те годы от советского. В университетских центрах японоведы-одиночки работали обычно либо среди лингвистов-знатоков разных восточных языков, либо среди историков и экономистов широкого профиля. В то время, в 1967 году, Япония еще только начинала удивлять западные страны темпами развития своей экономики и техническими достижениями в судостроении, автомобилестроении, электронике и других отраслях производства. Но уже в то время деловые английские круги, встревоженные первыми экономическими успехами японцев, выделили субсидии на создание в Шеффилде научного центра, призванного изучать японскую экономику и политику. Мы побывали в этом центре. Его руководитель молодой и деятельный профессор Р.-М. Коллик проявил большой интерес к японоведению нашей страны и в дальнейшем не раз присылал в Москву материалы с публикациями этого нового научного учреждения. Но масштабы исследований японской экономики в Шеффилде были все-таки ограниченными и не шли ни в какое сравнение с московскими.
Что касается других английских японоведов, то в Лондоне мы с Кимом побывали в гостях у самого известного за пределами Англии знатока Японии профессора Рональда Дора. Книги Дора "Городская жизнь Японии" и другие, посвященные тем социологическим исследованиям, которые провел Дор в японских городах и деревнях, снискали ему как среди японцев, так и среди западных японоведов авторитет и славу лучшего знатока современного быта и социальных проблем Японии. Профессор Дор оказался обаятельным человеком и интересным собеседником. К сожалению, о Японии нам пришлось говорить с ним недолго. Этому помешал Георгий Ким, который то и дело переводил разговор на темы, касавшиеся общих проблем азиатского региона.
Зато длительная дружеская беседа состоялась у меня с самым маститым из британских японоведов-историков профессором Уильямом Бисли - автором капитального труда "История Японии", охватывающей всю японскую историю с древнейших времен до современности. Как выяснилось из бесед, интерес к Японии появился у Бисли в зрелом возрасте, когда он попал в годы войны на Японские острова, будучи военнослужащим британской армии. Его знания японского языка, обретенные скорее самостоятельно, чем на университетской базе, были не очень твердые, но достаточные для того, чтобы вести преподавательскую и научную деятельность. Впечатление крупного знатока японского языка и японской литературы произвел на меня профессор Кембриджского университета О. Нил. Но беседы с названными профессорами показали, что японоведческие исследования в Англии велись разрозненно, а сама Япония оставалась в те годы в сознании английской профессуры страной далекой и экзотической, познание которой было уделом лишь нескольких оригиналов из числа университетских ученых мужей. Только в Шеффилде наблюдался тогда иной, более прагматичный и целеустремленный, подход к изучению японской действительности.
Во время пребывания в Англии, помимо Центра восточных исследований Лондонского университета, мы посетили с Кимом восточные факультеты в Кембриджском и Оксфордском университетах. В Оксфорде целые сутки мы были гостями "Колледжа Святого Антония" - учебного заведения, в котором выпускники английских и западноевропейских университетов вели подготовку к защите докторских диссертаций по проблемам международных отношений. Там мы завтракали и ужинали в общей трапезной колледжа в соответствии со средневековым церемониалом. Участие в этом церемониале принимали как диссертанты, так и профессора - их научные руководители во главе с ректором колледжа профессором Дикеном, бывшим помощником Черчилля и главным редактором его мемуаров. В Лондоне в сопровождении одного из депутатов парламента мы побывали даже на заседании палаты общин. Сидя на гостевой галереи, мы в течение двух часов наблюдали все те причуды английских парламентариев, которыми были обставлены открытие и ход заседаний. Острые дискуссии шли в тот день между премьер-министром Вильсоном и депутатами оппозиции.
В Лондоне вблизи Букингемского дворца я запечатлел на кинокамеру торжественное шествие дворцовой стражи. Уж очень впечатляющим было зрелище колонн красавцев в нарядных мундирах, в медвежьих шапках, чинно шагавших под завывание шотландских волынок. А в Эдинбурге мы любовались великолепным ансамблем средневековых церквей и замков. Как и всем туристам, показали нам великолепный памятник Вальтеру Скотту и мрачноватый замок Марии Стюарт. Были мы также в Глазго - скучном городе с черными от печной копоти домами. Оттуда один из профессоров местного университета возил нас километров за 80 в какую-то заросшую вереском горную долину, где в средние века род Кэмпбеллов уничтожил в яростном сражении род Макдональдов...
На протяжении месяца нашего пребывания в Англии принимавшие нас английские ученые были предельно внимательны к нам, дружелюбны, но ненавязчивы: они оставляли нам много свободного времени для осмотра достопримечательностей Лондона. Были мы и в Тауэре, и в национальном музее на Трафальгарской площади, и на Бейкер-стрит, и в галерее восковых фигур мадам Тюссо. По вечерам состоялось несколько бесед с английскими востоковедами по общим проблемам международных отношений. Для меня эти беседы оборачивались всякий раз необходимостью превращаться в переводчика, так как мой коллега Георгий Федорович владел английским языком не настолько, чтобы быстро понимать собеседников и отвечать на их вопросы. Мне это не нравилось, и я советовал Киму по прибытии в Москву брать уроки английского языка у какой-нибудь молоденькой и красивой преподавательницы. Временами мы уставали от совместного пребывания и между нами возникали даже легкие трения. Как-то раз я сказал Киму:
- Послушай, Георгий, ты чего при встречах с англичанами норовишь всякий раз протиснуться первым в дверь и первым подавать им руку? Уступай иногда и мне дорогу.
Шутливый ответ Кима позволил тогда понять то, о чем я до тех пор не догадывался.
- Видишь ли,- сказал мне Георгий Федорович,- если ты со своей европейской физиономией будешь приходить и здороваться со всеми первым, а я со своей азиатской внешностью буду идти за тобой, то англичане подумают, что я лишь твой секретарь или слуга... Вот я им и показываю, что я хоть и азиат, но тебе ни в чем не уступаю.
Меня такое объяснение тогда удовлетворило: пусть себе ходит впереди, если он стесняется своего азиатского облика. Однако впоследствии, уже в Москве, где все знали и звания и должность Кима, я не раз замечал его нежелание уступать другим дорогу и привычку входить в дверь первым: видимо в Англии дело было не столько в восточной внешности Кима, сколько в той амбициозности, которая была свойственна его волевой, но слишком самолюбивой натуре.
Посетили мы с Кимом во время поездок по Англии загородную виллу известного востоковеда-дальневосточника профессора Оуэна Латтимора, не раз затрагивавшего в своих книгах и вопросы японской внешней политики. По случаю встречи с нами профессор Латтимор пригласил в свой дом на коктейль нескольких своих учеников и друзей-профессоров, прибывших на виллу на своих автомашинах. В течение часа гости, стоя с бокалами вина и шерри, вели беседы с нами и между собой. Потом старик Латтимор вдруг громко объявил своим гостям:
- Спасибо всем, что приехали сюда! А теперь я прощаюсь с вами, чтобы остаться и поужинать наедине с моими московскими гостями: жена уже приготовила им бифштексы.
Спустя минут пять все прибывшие на коктейль гости уехали, а профессор Латтимор уединился с нами в одной из комнат своего особняка, и там, сидя за столом, мы допоздна беседовали с ним, после чего он лично сел за руль своего автомобиля и отвез нас в гостиницу Шеффилда, где мы остановились.
Пребывание в Англии и информация, полученная из бесед с английскими японоведами, убедили меня в том, что ни в одной из стран Европы изучение Японии не велось в 60-х годах так широко и углубленно, как в Советском Союзе.
В 1968 году, когда я еще был секретарем парткома института, пришел ко мне в кабинет кто-то из сотрудников отдела кадров с настораживающим сообщением, что по институту ходит какая-то японка, которая хочет встретиться с Гафуровым, но поскольку из Управления внешних сношений АН СССР никаких сведений о ней не поступало, то никто из дирекции разговаривать с ней не захотел, тем более что явилась она без своего переводчика и не очень бойко изъясняется по-английски.
- Ну, приведите ее ко мне в партком,- ответил я,- попробую с ней поговорить как заведующий отделом Японии.
Вошедшая назвала себя госпожой Како Хироко. Из нашей беседы с ней на понятном для нее японском языке выяснилось, что она направлена в Москву директором Дома международной культуры профессором Мацумото Сигэхару для установления связей с советскими учеными. О Доме международной культуры (по-японски - Кокусай бунка кайкан) у меня было некоторое представление, так как корпункт "Правды" располагался неподалеку от него. Там обычно, как мне помнилось, останавливались всегда иностранные ученые из США и стран Западной Европы. Но большего я тогда не знал. Беседа с госпожой Како прояснила картину. Оказалось, что дом этот был создан после войны на средства спонсоров из числа американских и японских предпринимательских корпораций с целью содействия связям японских деятелей науки и культуры с зарубежными коллегами. Далее незваная гостья сообщила, что в течение ряда предшествующих лет Дом наладил широкие контакты с американскими учеными, и прежде всего с теми из них, кто питал интерес к культуре и науке Японии. В гостинице этого дома ежегодно останавливались на весьма льготных условиях на месяц и более десятки профессоров и преподавателей американских университетов. Приглашались туда и гостили там также и научные деятели из стран Западной Европы. Но лица, ответственные за деятельность Кокусай бунка кайкан, в то время сочли недостаточной его ориентацию лишь на связи с США и странами Западной Европы и взяли курс на параллельное установление связей со странами социалистического мира, и в том числе с Советским Союзом. Таким путем им хотелось утвердить иную по сравнению с прежней репутацию этого Дома и придать его деятельности по крайней мере видимость непредвзятого общения Японии с научной общественностью как капиталистических, так и социалистических стран. Такой курс отвечал более широким, чем прежде, запросам японских ученых и деятелей культуры. Приезд госпожи Како в Москву был одним из первых шагов в реализации этого курса.
Побеседовав с ней, я понял, что в ее предложениях содержалась счастливая для советских японоведов возможность расширения наших связей с японскими учеными и что упускать такую возможность было бы величайшей глупостью. Поэтому, пользуясь своим влиянием как секретаря парткома, так и заведующего отделом Японии, я без промедления встретился с Гафуровым, познакомил с ним госпожу Како и изложил ему план заключения именно нашим институтом соглашения о сотрудничестве с Домом международной культуры на основе безвалютного обмена учеными (безвалютный обмен означал: расходы по пребыванию наших ученых в этом доме - его стали в деловой переписке называть по-английски International House of Japan - оплачиваются японской стороной, а Академия наук СССР в лице нашего института берет на себя расходы по пребыванию в Союзе японских ученых - посланцев Дома международной культуры). План этот был одобрен Гафуровым, после чего отдел международных связей нашего института занялся конкретной проработкой его практического претворения в жизнь. В результате уже в следующем году гостем нашего института стал японский профессор Мураками - специалист по религиозным течениям в Советском Союзе. Но еще до того в Токио в двухмесячную научную командировку в качестве гостя Кокусай бунка кайкан институт направил меня. Таким образом, я оказался первым из десятков сотрудников нашего института, которые по достигнутому соглашению стали ездить с тех пор в течение последующих трех десятилетий в Японию по приглашению Дома международной культуры, квартировали там неделями и месяцами и получали содействие администрации Дома в налаживании своих связей с японскими учеными.
Пребывание в Токио весной 1969 года как никогда прежде расширило мои связи с японскими учеными: историками, политологами и экономистами. Большую помощь в этом деле оказала мне администрация Дома международной культуры, возглавлявшаяся профессором Мацумото Сигэхару.
Профессор Мацумото был широко известен в кругах японской интеллигенции как мудрый общественный деятель, почитаемый и политиками, и бизнесменами, и учеными. В то же время он пользовался известностью и уважением в зарубежных странах, прежде всего в США. В молодости, в довоенные и военные годы, будучи журналистом, он возглавлял отделение японского телеграфного агентства "Домэй Цусин" в Китае. В период американской оккупации Японии он проявил себя как поборник последовательных реформ во всех сферах японской общественной жизни.
Цель своей журналистской, научной и преподавательской деятельности он видел во всемерном содействии возрождению Японии, потерпевшей крах в итоге войны, и превращению ее в одну из наиболее развитых и влиятельных держав мира. Но должно было это произойти, по его убеждению, не на путях ремилитаризации страны, а на путях всемерного развития науки, техники и культуры Японии, а также максимального расширения ее контактов с внешним миром, и не только с США и странами Западной Европы, но и с Советским Союзом, Китаем и другими странами Азии.
Уже при первой встрече с профессором Мацумото, состоявшейся сразу же после моего прибытия в Токио, он произвел на меня как личность очень сильное впечатление. Это был высокого роста, красивый, седовласый человек с осанкой и манерами скорее англичанина, чем японца. Беседу он вел неторопливо и предпочитал более слушать собеседника, чем говорить самому. В его лице светились ум, наблюдательность и доброжелательство. Проявляя неизменно максимум внимания к своим собеседникам, он обладал исключительным умением располагать к себе людей и вызывать у них беспредельное уважение к своей персоне...
Как-то в дни моего пребывания в гостинице Дома международной культуры профессор Мацумото пригласил мня в свою личную жилую квартиру, находившуюся в пределах гостиничной территории, и я провел вечер вместе с ним и его супругой в непринужденной домашней обстановке. В тот вечер по японскому телевидению шла передача исторического сериала, героями которого были два знаменитых японских самурая, Уэсуги Кэнсин и Такэда Сингэн, постоянно враждовавшие друг с другом. Примечательным показалось мне тогда то внимание, с которым сам Мацумото и его супруга поворачивались к экрану, когда там вдруг происходили какие-нибудь жаркие схватки или словесные перепалки героев телефильма. Профессор поднимал палец, вслушиваясь и всматриваясь в экран, а затем многозначительно комментировал поведение того или иного исторического персонажа фильма так, будто по сей день они были живы и находились где-то рядом. Эти эпизоды, да и мои общие впечатления от последующих неоднократных встреч и бесед с Мацумото, навели меня на мысль, что, будучи активным поборником расширения контактов Японии с внешним миром и привнесения в страну всего лучшего, что возникало за рубежом, Мацумото оставался в то же время страстным японским патриотом, влюбленным в свою страну, в ее людей, историю и культуру. Эх, если бы в смутные времена ельцинских реформ велись бы эти реформы в России такими мудрыми людьми как Мацумото - космополитом на словах, но патриотом по своим делам и внутренним убеждениям! К сожалению, как у нас, так и в Японии такие люди встречаются редко.
При содействии работников Дома международной культуры, и в первую очередь госпожи Како, я встретился тогда со многими японскими профессорами - специалистами в области истории и политологии. В Токио состоялись, в частности, встречи и беседы с такими видными японскими учеными как Хосоя Тихиро, Нономура Кадзуо, Цуру Сигэто, Это Синкити и другими, в трудах которых так или иначе затрагивались проблемы советско-японских политических и экономических отношений. Тогда же встретился я с депутатом парламента Сионоя Кадзуо - тем деятелем правящей либерально-демократической партии, который годом ранее был инициатором перевода на японский язык и издания в Японии моей книги "Правящая либерально-демократическая партия". Он пригласил меня отобедать в одном из ресторанчиков в районе Акасака, где обычно японские парламентарии проводят свои неофициальные встречи. Но примечательный факт: в ходе этой встречи он ни словом не обмолвился о том, чтобы выплатить мне гонорар, причитающийся в таких случаях автору книги, переведенной на иностранный язык и изданной за рубежом. Да и я счел неудобным заикаться об этом. Зато Сионоя выразил готовность организовать мою встречу с тогдашним видным деятелем правящей партии, недавним министром иностранных дел Японии Мики Такэо, написавшим краткое предисловие к японскому изданию моей книги.
Встреча с Мики состоялась в его небольшом по площади личном офисе, находившемся на улице Аояма Дори. Мики долго и обстоятельно говорил о фракциях правящей партии и их роли в принятии политических решений. Был Мики похож скорее на скромного учителя средней школы, чем на пробивного политического деятеля: мягкие черты лица, большие очки, неторопливая интеллигентная речь, уважительное отношение к собеседнику и очевидное нежелание как-то выпячивать свою роль в японской политике. Такое же впечатление об этом видном политическом деятеле Японии оставалось у меня и позднее, когда с 1974 по 1976 годы Мики занимал пост премьер-министра страны и его личность почти ежедневно появлялась на экранах японского телевидения. Но лицом к лицу я с ним более не встречался до дня его кончины (в 1988 году). Кстати сказать, в начале 90-х годов в Музее антропологии Токийского университета работники музея подвели меня к стенду, на котором в стеклянных сосудах хранятся мозги многих выдающихся представителей японского народа. В одном из сосудов увидел я безжизненный серый ком мозга Мики Такэо - того мозга, который был полон когда-то в беседе со мной мудрыми мыслями о судьбах японской политики. Созерцание этого сосуда привело меня в уныние.
В дни пребывания в Токио интерес к новым явлениям в политической жизни Японии побудил меня встретиться с моими бывшими подопечными в поездках по Советскому Союзу в 1963 году - тремя лидерами буддийской секты "Сока Гаккай". Один из них, Акия Эйносукэ, будучи вице-президентом названной секты, возглавлял тогда одновременно редакцию центральной газеты этой секты - "Сэйкё Симбун"; другой, член парламента Ватанабэ, занимал в то время пост заведующего Международным отделом новой партии "Комэйто", опиравшейся на низовые организации "Сока Гаккай"; а третий, Фудзивара, был депутатом токийского городского собрания. Упомянутые мною лица проявили готовность к встрече со мной, и более того - они предложили мне совместную поездку в главный идеологический центр секты "Сока Гаккай" - буддийский храм Тайсэкидзи, расположенный в ста километрах от Токио у подножья горы Фудзисан, неподалеку от города Фудзиномия. Именно там, в этом храме, пребывали самые высокопоставленные толкователи учения буддийского философа Нитирэн, положенного в основу идеологии секты "Сока Гаккай", и именно туда ежедневно направлялись по заранее согласованной руководством секты программе многочисленные группы паломников - приверженцев названного учения. Моя поездка с двумя именитыми руководителями секты в названный храмовый комплекс (храмов там было несколько) была организована, как говорится, по высшему разряду. На престижном лимузине, с шофером в белых перчатках за мной в Дом международной культуры заехали Акия и Ватанабэ, и мы понеслись по скоростной дороге Томэй к подножию горы Фудзи. По прибытии на территорию храма Тайсэкидзи мы вышли из машины на ступени громадного серого здания из литого бетона, построенного руководством секты для проведения в его актовом зале и других помещениях различных церемониальных мероприятий. Перед зданием я увидел огромное скопление паломников (численностью в полторы - две тысячи), стоявших ровными колоннами в ожидании дальнейших указаний организаторов их приезда в пределы храмового комплекса. Мне сказали, что такое скопление паломников наблюдается в храме едва ли ни каждый день, так как общее число членов секты около семи миллионов человек, а каждому члену секты надлежало раз в два-три года участвовать в организованных посещениях Тайсэкидзи. Но впечатлило меня тогда другое: стоило моим спутникам, Акия и Ватанабэ, выйти из машины на ступени лестницы, ведшей к подъезду серого здания, как колонны паломников, всколыхнулись, подравнялись, а затем все стоявшие в колоннах люди застыли в поклоне, обращенном к двум моим приятелям. Для меня эта сцена была неожиданной: я никак не мог предполагать, что два моих молодых знакомых, которых я и в Москве, и в поездке по Советскому Союзу, да и в Токио воспринимал как обычных шустрых японских общественных деятелей, оказались, судя по поведению паломников, фигурами, почитаемыми так глубоко, как почитают святых. А я-то до тех пор так и не заметил в их облике никакой святости! А я-то с ними был все время запанибрата!
Видимо, им в тот момент пришла в голову мысль о своевременности произвести и на меня иное, чем прежде, впечатление. Когда мы вошли в один из залов религиозного центра, предназначенного, как видно, для молитв, оба мои спутника запустили руки во внутренние карманы своих пиджаков, вынули оттуда какие-то нанизанные на шнурки каменные ожерелья - видимо, буддийские четки,- бережно и торжественно взяли их обеими руками, сконцентрировались, а затем гнусавыми голосами нараспев стали повторять многократно одну и ту же молитву: "Мёхо рэнгей кё! Мёхо рэнгей кё!" И так несколько раз подряд. А потом многозначительно и серьезно посмотрев на меня (я застыл, естественно, в почтительном молчании), деловито опустили свои четки в те же внутренние карманы и как ни в чем не бывало стали приветливо давать мне пояснения по поводу нынешнего состояния дел в храме Тайсэкидзи, а также по поводу своих грандиозных планов построения на его территории гигантского храмового комплекса, призванного превзойти по своим масштабам любые зарубежные сооружения культового характера.
После осмотра территории храма Тайсэкидзи мы втроем на том же лимузине вернулись в Токио и там, в одном из столичных ресторанов японского типа, вкусно, обильно и весело пообедали. Мои знакомые, как когда-то в поездке по Советскому Союзу, держались просто, без всяких претензий на святость, и я тоже обрел прежнюю раскованность в общении с ними. Расстались мы, таким образом, как добрые приятели. В дальнейшем я с ними встречался редко и никаких выгод в этих встречах не искал, хотя Акия стал впоследствии президентом секты "Сока Гаккай".
В дни моего пребывания в Японии весной 1969 года интересной оказалась для меня поездка на две недели в район Кансай, где находятся города Киото, Осака и Кобэ. Жил я там недалеко от Киотоского университета в Доме ученых (Гакуси Кайкан). Особого комфорта там не было, но это меня не смущало - мы, русские, комфортом никогда не были избалованы и на родине.
Главным моим занятием в Киото были встречи и беседы с учеными кансайских университетских и научных центров. Во многих случаях такие встречи носили чисто ознакомительный и, как говорят дипломаты, протокольный характер. Но иногда они выливались в задушевные беседы и завершались остросюжетными ситуациями. Невозможно забыть моей встречи с одним из самых известных знатоков японской истории профессором Киотосского университета Нарамото Тацуя.
Мой приезд в Киото совпал по времени с еще небывалой волной студенческих волнений, охвативших высшие учебные заведения ряда японских городов, и в том числе Киотоский университет. В Киото эти волнения приняли исключительно острый характер. Руководители студенческой организации университета, примкнувшие к ультралевым экстремистским группировкам, побудили в те дни студенческую массу на захват под свой контроль территории университета и на строительство баррикад, перекрывших доступ властей и полиции в университетские корпуса. Поскольку местные законы запрещали доступ полиции на университетскую территорию без согласия на то администрации университета, а среди администрации и профессоров не было по этому вопросу единогласия, то полицейским властям пришлось ограничиться выставлением пикетов у всех университетских ворот и выжидать дальнейшего развития событий. Я оказался в Киото в самый разгар "студенческой революции". Красные флаги реяли над студенческими баррикадами, а транспаранты, прикрепленные к колючей проволоке баррикад, призывали прохожих подниматься вместе со студентами на борьбу против американского империализма и японских монополий. Вот в один из тех дней я и встретился с профессором Нарамото, который, как было известно, сочувствовал участникам студенческого мятежа.
Встреча началась с того, что Нарамото и мой давний знакомый профессор Такая Такэи зашли ко мне в Дом ученых (Гакуси Кайкан) и после обмена приветствиями пригласили меня провести с ними вечер. Вскоре выяснилось, что оба японских "сэнсэя" (по-японски "сэнсэй" - это "преподаватель"), и прежде всего профессор Нарамото, люди веселые и жизнелюбивые. Оказалось, что в поле их зрения имелось несколько давно освоенных ими злачных мест, где можно было и выпить, и закусить не только в мужском составе, но и в дамском окружении. Нарамото и Такая предложили мне, и я согласился пройти в тот вечер "по всей лестнице", а означало это выражение следующее: сначала мы зашли в один из таких баров и распили бутылочку какого-то вина, затем пошли в ресторан, где плотно поужинали, а затем мои неутомимые гиды привели меня в ночной клуб с полуобнаженными молоденькими девицами-хохотушками, которые старались заглядывать в глаза каждому из нас, класть на плечи свои головки и вести разговоры на полупристойные темы... Естественно, и здесь на столы было подано и вино, и пиво, и крепкие напитки. Профессор Нарамото, человек общительный и экспансивный, пил много и, когда захмелел, стал куражиться перед девушками, изображая из себя знаменитого американского гангстера-бутлегера Аль Капоне.
Но вскоре ход его мыслей приобрел революционную окраску. Вспомнив о студенческих волнениях в Киото, он предложил Такая и мне безотлагательно идти на студенческие баррикады. Мои ссылки на то, что я иностранец и не должен вмешиваться во внутренние японские дела, на него не подействовали.
- Ерунда,- отверг он мои доводы.- Вы не участник, а только зритель. А смотреть на борьбу студентов иностранцам не запрещается.
После этих успокоительных заявлений оба мои спутника вышли вместе со мной из ночного клуба, взяли меня решительно под руки и двинулись по темным улицам к университету. Дойдя до баррикад, Нарамото громко окликнул часовых, те вышли нам навстречу и, узнав профессора, препроводили нас на тыльную сторону баррикад, где сидела большая группа юнцов-"мятежников". Нарамото был встречен ими аплодисментами и радостными возгласами. Приветствовали они и меня, искоса с любопытством поглядывая в мою сторону. Вокруг было темно, и наши лица освещались лишь слабым светом переносных фонарей. Наромото вошел в раж и громко, страстно призывал сидевших на баррикадах к мужеству и революционной стойкости. Что-то в этом духе говорил и профессор Такая. Я от выступлений скромно отказался... Спустя несколько минут, когда ночной ветерок охладил ораторский пыл моих именитых спутников, мы стали спускаться с баррикады и через узкий проход вышли за пределы университетской территории... Так, нежданно-негаданно я провел вечер в компании профессоров-подстрекателей студенческих волнений.
Много времени уделил я во время той поездки неторопливому осмотру исторических памятников Киото: храмов, парков, дворцов и т.п. Ведь, будучи в предыдущие годы корреспондентом, я постоянно ощущал нехватку времени, и мои предшествовавшие осмотры достопримечательностей древней японской столицы проводились обычно в ускоренном темпе. На этот раз я позволил себе роскошь не спешить: посидеть в задумчивости на ступенях храма Рёандзи, рассматривая валуны и гравий знаменитого сада камней, потоптаться по дощатым полам дворца сёгунов Нидззёдзе и послушать их приятный мелодичный писк, а в другой раз долго любоваться причудливой архитектурой храма Киёмидзу, могучие деревянные сваи которого держат храм как бы висящим над пропастью. Во время этих прогулок я быстро заметил, что гулял не один, а в сопровождении нескольких полицейских, переодетых в гражданские костюмы. В парке храма Киёмидзу я неожиданно подошел к одному из них и приветливо спросил: