— Монсеньор, я прибыл, как мы и условились, чтобы показать вам эскизы росписи ширм, которые вы пожелали видеть, — проговорил архитектор, достав из сумки свитки и передавая их архиепископу.
— Какая прелесть, просто изумительно! — восхищался Гонди, тщательно просматривая наброски угольным карандашом, изображавшие самых знаменитых героев Древней Греции. — А когда вы сможете нанять мастеров, чьи таланты так нахваливали? Теперь, после того как я увидел эскизы, мне не терпится насладиться окончательным результатом.
— Ваше нетерпение, монсеньор, льстит мне. Думаю оправдать ваши ожидания нынешним же летом.
— Прекрасно, замечательно! Мне говорили, будто Мазарини совсем плох? — внезапно переменив тему, спросил архиепископ. — Неужто и в самом деле есть надежда, что французское королевство скоро избавится от этого негодяя?
— Монсеньор, вот уже несколько дней первый министр не покидает спальни, и, кроме того, он распорядился, чтобы секретари привели в порядок его бумаги…
— Дабы надежней скрыть постыдные источники своего состояния! — вспыхнув, прервал его Гонди. — Божьей милостью скоро я буду наконец отомщен за все годы поругания. Ваши слова подтверждают мои сведения. У меня, знаете ли, сохранились крепкие дружеские связи, ведущие до самых дверей в королевские покои.
Архитектор подумал, что был прав, испросив аудиенции. Даже в ссылке этот человек, стоявший в 1648 году во главе фрондеров, похоже, сохранил глаза и уши по всему Парижу.
«Остается узнать, способен ли архиепископ парижский замыслить новый заговор, объединив вокруг себя бывших сторонников Фронды и таким образом сыграв нам на руку, что было бы как нельзя кстати», — подумал д'Орбэ.
— Боюсь, однако, как бы Мазарини и на сей раз не удалось повлиять на судьбу, — продолжал между тем архиепископ, чье лицо вдруг обрело беспокойное выражение. — Этот прохвост использует последние свои силы, чтобы запустить лапу в государственную казну. Вот увидите, он запрячет в семейные тайники все свое несметное состояние, а большую его часть — наверняка. Должно быть, он уже успел уничтожить компрометирующие бумаги.
На мгновение Гонди запнулся, словно задумавшись над чем-то очень серьезным, и вновь перевел беседу на другую тему:
— Мои парижские друзья убеждены, что можно привлечь к нашему делу наиболее заинтересованные религиозные круги. А вы как полагаете?
Из осторожности д'Орбэ ответил не сразу.
— Взбудоражен весь Париж, монсеньор. За все эти годы от Мазарини пострадало столько людей, что и не счесть. Трудно сказать, какой лагерь одержит верх. При дворе сомневаются, что юный король сможет править в одиночку после смерти своего крестного. В гостиных только и говорят о новых веяниях, которые должны вытеснить из головы государя все, что внушил ему итальянец.
— А народ? — поинтересовался Гонди. — Что слышно в народе? На что он сетует?
— Чаяния его понять непросто. Даже Мазарини, по-моему, перестал замечать с прежней ясностью колебания в душах подданных короля Франции. Такое впечатление, что одна эпоха заканчивается, а другая, с новыми веяниями, только нарождается. За последние двадцать лет Европа пережила больше великих потрясений, нежели за два минувших века. Потрясений зачастую непредвиденных, без голода, без поборов. По моему личному убеждению, судьба королевства будет зависеть отчасти от того, сколь ясно преемники Мазарини смогут понять насущные перемены.
— А как себя чувствует наш милостивый господин Кольбер?
— С присущим ему рвением исправно служит своему господину, — ответил Франсуа д'Орбэ.
Архиепископ покачал головой и снова погрузился в раздумье.
— Вы правы. Смерть Мазарини породит глубочайшие потрясения. Все зависит от того, кто встанет у власти, — продолжал свое д'Орбэ. — Завтра должность первого министра будет свободна, а претендентов на нее может оказаться предостаточно.
— Никола Фуке, к примеру… — голос архиепископа звучал глухо. — Мне говорили, он сейчас снаряжает войско в своих владениях на Бель-Иле. И вы, как архитектор дворца, который суперинтендант финансов строит в Во-ле-Виконт, наверняка знаете об этом больше моего, дорогой д'Орбэ?
Архитектор понял, что на этом их беседа о судьбах королевства закончилась.
— Боюсь, монсеньор, у меня на сей счет нет никаких сведений.
Поль де Гонди был явно не расположен высказываться о Фуке, равно как и обсуждать виды на будущее королевства. Беседа обрела более легкий характер, и архитектор заметил, что обитатель дворца Фарнезе остался верен ходившей о нем легенде: то был и впрямь человек осторожный, весьма сведущий и, главное, преисполненный гордыни.
Покидая дворец, когда колокола церкви Санта-Беатриче пробили двенадцать ударов — ровно полдень, Франсуа д'Орбэ был убежден, что у бывших фрондеров нет ясной стратегии в преддверии смерти их заклятого врага-итальянца.
«Вот кто облегчит нам задачу», — решил он, обернувшись, чтобы в последний раз восхититься гармоничной планировкой дворцового фасада.
Пыль, поднятая двумя десятками всадников эскорта, клубилась вокруг коней, оседая на синие мундиры рейтаров и застилая вид пассажирам кареты, мчавшейся по дороге из Фонтенбло. Облаченный в расшитый золотом пурпурный плащ, в кавалерийских черных кожаных сапогах, человек, сидевший на почетном месте, пытался разглядеть местность за окнами, одновременно грея руки без перчаток над жаровней, установленной прямо на полу кареты. Франсуа д'Орбэ, разместившийся справа от Фуке, вздрогнул от резкого утреннего холода.
— Скоро будем на месте, — заметил он, наклоняясь к своему соседу. — Видите, вон уже межевые столбы бывшей деревни Во, справа от Ле-Жюмо и слева от Мэзон-Руж и холма, где стоял старый замок, — его камни мы заложили в фундамент. До имения рукой подать.
Никола Фуке не спеша надел перчатки и натянул их плотнее, сгибая и разгибая пальцы.
— Полноте, господин д'Орбэ, сегодня не так уж холодно, да и дорога одно удовольствие, благо я точно знаю: вместо обычных забот меня по приезде ждет отрадное зрелище.
Какое-то время Фуке, казалось, над чем-то размышлял: черты его лица разгладились, зеленые глаза прищурились.
Сидевший напротив его личный секретарь нарушил молчание:
— Робийар, Лево и Лебрен уже на месте и нас дожидаются. Пюже пока нет, он уехал за партией мрамора, о котором мы говорили…
— Хорошо-хорошо, — прервал его суперинтендант. — Будем осматривать сады, там все и обговорим. А о его высокопреосвященстве, стало быть, никаких известий?
— Курьер должен прибыть прямо в Во; я просил подготовить доклад по всей форме к завтрашнему утру, на рассвете, так что получим его своевременно. А еще я велел приложить к докладу почту из королевского дворца, ежели таковая будет.
Фуке моргнул, выразив свое удовлетворение, вздрогнул и, улыбнувшись, обратился к съежившемуся рядом архитектору:
— Так что, господин д'Орбэ, долго ли еще до вашего ледяного дворца? Господин Лево, ваш тесть, совсем превратится в ледышку, нас дожидаясь!
Четвертый пассажир усмехнулся:
— Что за затея с этим Во, Никола, — жалобно проговорил он. — Дай господину д'Орбэ волю, и он отправится строить замок для его превосходительства в Новую Францию, Квебек или Сент-Луис…[19]
Теперь усмехнулся Фуке.
— Довольно. Мой вам совет, господин д'Орбэ, держитесь подальше от поэтов и остерегайтесь серьезных разговоров. Что до меня, то если б господин де Лафонтен не оставлял меня на время в одиночестве, даже не знаю, как бы я управлялся с делами.
— Дорогу господину суперинтенданту, дорогу!
С этим окриком кортеж вдруг резко остановился. Поднялся шум, суматоха. Отодвинув шторку, мешавшую заглянуть снаружи внутрь кареты и отчасти преграждавшую доступ холодному воздуху, Фуке недовольно посмотрел на всадников, кричавших на толпу.
— Это каменотесы, монсеньор, они везут каменные глыбы, чтобы достроить портал, — пояснил д'Орбэ.
— Но что за нужда так орать? Разве нельзя подождать, покуда люди не посторонятся? — посетовал Фуке, задергивая шторку. — Или мы так торопимся, что без отвратительной грубости никак не обойтись? Вот уж действительно они делают все, чтобы народ меня невзлюбил.
Карета медленно разделила надвое кучку мастеровых, и они принялись ворчать себе под нос. Вскоре небольшой кортеж выехал на аллею, обсаженную молодыми каштанами, и копыта лошадей звонко зацокали по свежевыложенной брусчатке.
— А деревья подросли, — довольно заметил Фуке, — им никакие холода нипочем.
Секретарь, сидевший напротив министра, собрался что-то сказать, воспользовавшись вновь установившейся тишиной, но Лафонтен сочувственно положил ладонь ему на руку в тот миг, когда он уже раскрыл рот. Секретарь с недоумением воззрился на поэта, подававшего ему сжатыми губами, в полуулыбке, знак не совершать подобной оплошности. За годы общения с суперинтендантом Лафонтен научился угадывать по определенным приметам, когда лучше почтительно промолчать, дабы никоим образом не нарушать редкие мгновения покоя, которые позволял себе Фуке. К числу таких примет в первую голову относилось состояние суперинтенданта, которое Лафонтен называл про себя «думы о Во». Ему не раз случалось наблюдать, как тот, кто был ему другом больше, чем покровителем, вдруг погружался в раздумья по дороге из своей резиденции в Сен-Манде, откуда он время от времени наезжал посмотреть, как продвигается строительство замка. Подобное полузабытье наступало у Фуке почти всякий раз, когда карста замедляла ход, прежде чем повернуть направо, к огромным решетчатым воротам из кованого железа, украшенным гербом суперинтенданта.
Поток света хлынул в дверцу кареты, едва форейтор распахнул ее и принялся торопливо раскладывать подножку. Ослепленные пассажиры еще мгновение сидели неподвижно, потом Фуке привстал, собираясь выйти из кареты. Один за другим все четверо пассажиров ступили на землю. Лафонтен, спустившийся последним, почувствовал, как холодом ему обожгло лицо. Видя, что Фуке замер на месте, он тоже обратил свой взгляд на величественный силуэт замка. Изящество сооружения подчеркивалось толщиной прутьев решетки, сквозь которую гости любовались открывшимся видом. В ярком свете сияла резная отделка фасада, а чуть ниже солнечные лучи сливались в золотистый ореол, озарявший отдаленные сады, которые просматривались словно через громадные прозрачные окна. Поначалу Лафонтен ничуть не удивился, отметив про себя, что окружающий вид, возрождаясь, с каждым разом становится все краше, точно по мановению чудесного жезла. А потом у поэта вдруг резко сдавило грудь, когда он заметил, сколько всего нового возникло вокруг с тех пор, как ему случилось быть здесь последний раз. Но отчего это теснение в груди — от холода или от волнения? По телу его внезапно пробежала дрожь. Нынешний вид замка в ореоле холодного света казался ему еще прекраснее, чем тот, о котором у него остались одни воспоминания.
Суета слуг, обгонявших друг друга и чуть ли не с боем рвавшихся открыть решетку, так не походила на медленную поступь Фуке. Привыкший жить в вечных хлопотах, на бегу, изнуряя подчиненных новыми вопросами да идеями, суперинтендант, казалось, вдруг окунулся в атмосферу радости, покоя и умиротворения. Пять лет минуло с тех пор, как, вопреки всем ожиданиям, министр решил построить здесь замок. Пять лет ушло на то, чтобы нанять лучших мастеров своего дела — самых искусных садовников, самых талантливых архитекторов, включая д'Орбэ, такого молодого и блистательного. Верный своей привычке, Фуке лично следил, как его мечта становилась явью; осуществляя общий надзор, он, однако, не связывал людей по рукам и ногам и предоставлял им возможность творить по их почину и усмотрению. Так возникло решение отказаться от классической формы главного корпуса здания с двумя прилегающими крыльями и классической планировки садов в пользу нынешней странной куполообразной конструкции, выросшей посреди всего сооружения несколько дней назад; и на каждом этапе строительства явный восторг Фуке, как замечал Лафонтен, возрастал пропорционально тому удовлетворению, с каким он наблюдал, насколько точно осуществляемый проект соответствует его задумке.