— Нет, конечно, кода я не знаю, потому-то и вспомнил этот документ. Я действительно зашифровал его, хотя самого текста не читал…
Растерянный вид Габриеля, похоже, позабавил Баррэма.
— Да, не читал, вернее, прочел только часть — несколько строк, и смысл всего документа разобрать не сумел. Думаю, над остальными частями трудились другие шифровальщики, такие же, как я.
На лице Габриеля появилось выражение досады.
— Наверно, это вряд ли поможет вам в сочинении пьесы, — подозрительно заметил математик, — и все же послушайте, что было дальше. Покончив с работой, я несколько часов просидел в том дворце, дожидаясь, будут ли иные распоряжения, и тогда мне вернули документ, попросив закодировать его еще раз. Дело, в общем-то, обычное — двойное кодирование, конек итальянцев. Необычным было другое — способ, которым, пока я сидел и ждал, перекодировали то, что я сделал сначала: с этим я не встречался ни раньше, ни потом. Как вам это объяснить попроще? — продолжал он с прежним самодовольным видом. — Это был не математический код, а, так сказать, гармонический, или эстетический. Он был основан, и я это точно знаю, не на объективной математической логике, а на субъективном восприятии. Красивый был код, молодой человек, прекрасный, как готический собор, не то что математическое уравнение!
Габриель тоже взглянул на листки, которые ничего ему не говорили, потому что выглядели набором таинственных знаков и непостижимых цифр.
Пока он разглядывал бумаги, Баррэм подошел к нему сзади. Лишь капли пота на лбу толстяка выдавали едва заметное волнение. А во взгляде читалось все то же сомнение по поводу истинных намерений юного комедианта.
— Вспомнил я и еще кое-что — облик человека, который в тот вечер передавал мне бумаги и потом щедро расплатился за мои труды.
Математик окинул взглядом Габриеля с ног до головы.
— Он был с вас ростом, да и осанка такая же, те же волосы и черты лица… да-да, помню, все в точности как у вас…
Смертельно побледнев, юноша пробормотал какие-то слова благодарности, пригласил математика на будущую пьесу и принялся лихорадочно собирать бумаги.
Глядя ему вслед, Баррэм пожал плечами и снял пенсне. Математику предстояло вернуться к работе над новой системой счисления и учета по заказу служб кардинала, но он потерял к ней всякий интерес. Может, причиной было внезапное озарение — ясное воспоминание о прошлом, отчетливо проявившееся в чертах лица этого юноши?
Спешно одевшись, математик вышел из дома, едва не забыв запереть за собой дверь.
Через двадцать минут он стучал в дверь частного особняка на улице Веррери. Не успела дверь приоткрыться, как Баррэм возбужденно протиснулся внутрь.
— Мне нужно повидать господина д'Орбэ, — рявкнул он, — срочно доложите обо мне господину д'Орбэ!
Никто не сомкнул глаз той ночью, когда смерть бродила вокруг спальни Джулио Мазарини. Домашняя прислуга и дворовые при доме кардинала бодрствовали и ждали. Бдение в столь неурочный час создавало в замке странную обстановку. Все ходили на цыпочках и разговаривали шепотом, словно опасаясь накликать беду. Восьмого марта, ближе к вечеру, кардинал погрузился в беспамятство. Он уже никого не узнавал и бредил с широко открытыми глазами, взывая по-итальянски к своей матери. Мазарини во весь голос беседовал с Гортензией Буфалини, «матушкой моей», как он, должно быть, называл ее в детстве, когда жил в Абруцци. С наступлением ночи дыхание у него сделалось более прерывистым. Первый министр лежал посреди кровати, казавшейся теперь слишком широкой для его исхудавшего тела. Белоснежные простыни, которыми его бережно, с любовью укутывали верные слуги, уже больше походили на саван. На щеки кардиналу осторожно наложили румяна, чтобы скрыть невероятную бледность лица. Волосы, сильно поредевшие за время болезни, аккуратно причесали. В камине теплился огонь — только он и освещал спальню, где находились врачи и исповедник его высокопреосвященства, погруженный в молитвы. Королева-мать оставалась у изголовья умирающего только до полуночи. Утомленная долгими бдениями, Анна Австрийская удалилась в свои покои, велев предупредить ее «при малейшем признаке убыстрения хода судьбы». Король возвратился в Лувр к молодой супруге. В комнате, смежной со спальней кардинала, бодрствовал Кольбер, а вместе с ним Лионн и Летелье.
Дыхание умирающего за стенкой вдруг стало более затрудненным. С каждым вздохом из его груди вырывался глухой хрип. Жизнь покидала тело человека, чья судьба должна была войти в историю Франции. Врачи не успели предупредить Анну Австрийскую, прежде чем кардинал отдал Богу душу. Швейцарские часы на камине были остановлены в то мгновение, когда исповедник его высокопреосвященства закрыл кардиналу глаза на веки вечные. Случилось это в два часа сорок минут утра 9 марта 1661 года.
Нарочный прибыл, загнав коня по дороге из Венсенского замка. Вручив пакет с депешей командиру дворцовой охраны, всадник сообщил ему на словах новость, которую узнал от прислуги, состоявшей при первом министре в Венсене. Капитан гвардейских охранников тут же направился к начальнику королевской интендантской службы, разбудил его и передал новость вместе со срочным извещением. Тот спешно оделся и вышел из служебного помещения в сопровождении двух слуг с заспанными глазами, то и дело поминавших черта, оттого что их подняли на ноги чуть свет. В руках у обоих были подсвечники, чтобы освещать интенданту путь по темным извилистым коридорам Лувра.
Ту ночь его величество провел в близости с королевой. Год назад Людовик XIV решил жениться на испанской инфанте, и причиной тому были очевидные государственные интересы. Этот союз, столь желательный для Мазарини, стал величайшей победой в политических играх старого кардинала, мечтавшего покончить с бесконечными распрями между двумя народами, а заодно — с любовной страстью между юным Людовиком и его, кардинала, племянницей Марией Манчини.
Будущие супруги впервые встретились на Фазаньем острове на франко-испанской границе за три дня до заключения брачного союза. Мария-Тереза, которая была одного возраста с королем Франции, верила, что Людовик полюбил ее всем сердцем: ведь он окружал ее таким вниманием и заботой во время свадебной церемонии, состоявшейся в Сен-Жан-де-Люз 9 июня 1660 года. Однако по возвращении в Париж в августе того же года новоиспеченный супруг вновь воспылал страстью к Марии Манчини. Королева-мать, державшая ухо востро и питавшая симпатию к юной невестке, которая отвечала ей взаимностью, отослала прекрасную Марию подальше от молодого короля. Но и через несколько месяцев Людовик XIV не утратил интереса к новым победам на любовном поприще…
Вечером накануне 9 марта государь неожиданно выразил желание провести ночь со своей супругой. Что вызвало в нем внезапный прилив любви и нежности — агония ли дорогого его сердцу кардинала или сильное желание стать отцом в то самое время, когда судьба намеревалась отнять у него горячо любимого крестного? После ночи любовных утех Людовик XIV не спал, хотя время близилось к утру, и, пристально глядя на спавшую рядом женщину, думал о своем.
«Хоть эта пышка и не вышла ростом да и умом не блещет, — рассуждал он про себя, — но детей она родит мне прекрасивых, это наверное».
Услышав приближающиеся к спальне шаги, король вскочил с постели. Увидев интенданта, склонившегося перед ним в глубочайшей покорности, он почувствовал, как у него учащенно забилось сердце и от сильнейшего волнения к горлу подступил комок. На депеше, которую интендант вручил королю, стояла подпись Кольбера. Текст депеши был предельно краток: «Его высокопреосвященство кардинал Мазарини смиренно почил сегодня под утро 9 марта».
Человека, которым король Франции восхищался превыше всего на свете, который наставлял его после смерти Людовика XIII и который вместе с матерью его Анной Австрийской служил защитой их сплоченной семье, никогда больше не будет рядом; он уже никогда не поможет добрым советом и не научит, как достойно править государством. Впервые в жизни на плечи юного короля легло тяжелейшее бремя ответственности. Однако в эту минуту душу Людовика XIV, как ни странно, раздирали два противоречивых чувства: с одной стороны, горечь утраты, а с другой — ликование от предчувствия того, что он наконец станет единственным полновластным правителем в своем королевстве.
— Сударыня, — обратился король к проснувшейся Марии-Терезе, — величайшее горе постигло наше государство, мы лишились нашего первого министра. Я немедленно отбываю в Венсен, чтобы отдать необходимые распоряжения. Надо утешить королеву-мать, показать ей сыновью поддержку и любовь, как и пристало правителю в столь скорбный час.
Услышав горькую весть, юная королева разрыдалась, и слезы ее глубоко тронули Людовика, разволновавшегося при виде того, как его супруга выражала чувства, которые ему, королю Франции, приходилось скрывать.
— Господин интендант, прикажите немедленно послать нарочного в Венсен, чтобы предупредить о моем приезде. Пусть он также передаст Кольберу, что я желаю собрать совет министров в узком составе. А мои карета и охрана пусть будут готовы к незамедлительному отъезду.
Покидая столицу той холодной ночью, Людовик XIV под убаюкивавший дробный стук копыт по мостовой размышлял о ближайшем будущем и о том, как ему отныне править королевством.
Стук копыт по вымощенной брусчаткой эспланаде всполошил мушкетеров, охранявших подступы к Венсену. Людовик XIV спешил заключить в объятия королеву-мать, которая, как ему казалось, пребывала в безутешной печали. Король спешил еще и затем, чтобы показать всем, на что он способен, и хотя в глубине души не испытывал большой уверенности в своих силах, показывать это кому бы то ни было он вовсе не собирался. Войдя во дворец, Людовик заметил, что гвардейцы кардинала в знак траура перевернули ружья дулом вниз. По дороге из Парижа в Венсен к королю присоединились маршалы Виллеруа, Грамон и Ноайль, и сейчас они шли рядом с ним. Анна Австрийская, в окружении находившихся в замке министров вместе с Кольбером, ожидала его в комнате, смежной со спальней, где покоилось тело кардинала.
— Король! — зычно возвестил привратник, распахивая двери.
Появление государя в такой час, да еще при таких обстоятельствах являло собой действительно небывалое зрелище: оно сочетало в себе торжественность придворной жизни и печальную простоту траурного сборища домочадцев. Королева-мать согревалась чашкой шоколада с корицей, сидя в кресле у камина. Лионн беседовал вполголоса с Летелье, Бриенном и Кольбером. Все встали, приветствуя вошедшего короля Франции. Людовик устремился к матери — она тоже успела подняться, чтобы поцеловать сына. Глаза ее воспалились от усталости и пролитых слез.
— Знайте, сударыня, я разделяю ваше горе, — нежно сказал король, заключив мать в объятия. — Представляю, насколько ваше присутствие облегчило крестному страдания, которые он пережил за эти несколько дней перед смертью.
— Сир, — проговорила королева-мать, не в силах сдержать слезы, — королевство лишилось самого преданного своего слуги. И ваш приезд принес нам приятное утешение. Ваш крестный до последнего вздоха вспоминал ваше величество, — сквозь слезы прибавила Анна Австрийская сдавленным голосом.
— Я хочу видеть его, — решительно заявил король.
Его воля показалась всем неожиданной: чтобы король Франции находился возле мертвого тела — такое и представить себе было трудно. Нарушив тягостную тишину, Людовик XIV повторил:
— Я хочу его видеть!
И тогда привратник открыл дверь в комнату, где лежал покойник.
Людовик застыл на месте. Он почувствовал огромное горе при виде неподвижного тела крестного. Как зачарованный смотрел он на постель, освещенную лишь зыбким пламенем свечей в расставленных вокруг подсвечниках. По щекам Людовика текли слезы. Сейчас он переживал самые яркие воспоминания своего детства, проведенного возле крестного. Он слышал голос с особенным выговором, который столькому его научил, и понимал, что отныне ему предстоит в одиночестве идти навстречу своей судьбе.
Стараясь не выдать душевной боли в присутствии окружающих, Людовик XIV простым жестом велел закрыть дверь.
— Господа, — торжественно объявил король, — сейчас время молитвы. И все же я просил господина Кольбера созвать присутствующих здесь государственных министров у себя в кабинете, куда я всех вас прошу пройти и где вам придется меня подождать.
Мишель Летелье, поняв, что Людовик XIV хочет побыть наедине с матерью, вышел из комнаты, увлекая за собой остальных.
— Сударыня, не желая утомлять вас государственными делами в такой горестный час, я решил ограничиться собранием одних только министров.
Ошеломленная этим заявлением, королева-мать не нашлась что ответить: ведь таким образом ее отстраняли от управления государством, и для нее это стало огромной неожиданностью. В эту минуту Анна Австрийская почувствовала себя одинокой и слабой. Разве после кончины Людовика XIII не она приняла на себя более тяжелое бремя власти, чем ей причиталось, особенно в лихие времена Фронды? Чем мог попрекнуть ее родной сын? — недоумевала она с тем большей досадой, что это заявление обрушилось на нее всего лишь спустя несколько часов после смерти ее милого друга.
Король даже не удосужился выслушать матушку. Он только поцеловал ее в лоб и вышел из комнаты. С досадой в сердце Анна Австрийская спешно направилась в свои покои.
— Я так и знала. Я так и думала, что он отплатит неблагодарностью и захочет показать свой нрав, — сетовала она, пока шла к себе.
Ускоряя шаг, чтобы быстрее пройти через сад, отделявший его дом от эспланады Венсенского замка, Никола Фуке не замечал дивного зрелища деревьев с ветвями, все еще покрытыми тончайшей корочкой инея. В тревоге он сжимал кулаки в карманах широкого плаща; зубы у него были стиснуты.
«Черт бы побрал этих тайных агентов и осведомителей, — думал он, — даже не удосужились меня предупредить, прохвосты. И все же почему никто не сообщил мне ни об этом совете, ни о приезде короля? Наверно, просто забыли», — пытался утешить себя он.
Однако от мрачного предчувствия теснило грудь.
— Сударыня, — с поклоном приветствовал суперинтендант королеву-мать, которая прохаживалась взад и вперед по просторной передней, ведущей в покои короля, — я только что узнал прискорбную весть.