Дэвидоу, опросчик, вошел без стука, прохромал к единственному стулу и устало на него опустился. Не теряя времени, он извлек блокнот и приступил к делу. Бывший коммивояжер Розен, измученный, с отчаянием в глазах, неподвижно сидел на краю койки, заложив ногу за ногу. В чистой квадратной комнате, освещенной лампой в матовом шаре, было холодно и пустовато: койка, складной стул, столик, старый некрашеный комод вместо шкафа (да и кому он здесь нужен, шкаф?), в дальнем углу — маленькая раковина с оплывшим куском зеленоватого казенного мыла, запах его чувствовался на другом конце комнаты. Ветхая черная штора на единственном узком окошке была опущена донизу, и это удивило Дэвидоу.
— В чем дело, почему не поднимете штору? — спросил он.
Розен, не подававший до сих пор признаков жизни, вздохнул:
— Пусть остается так.
— Почему? На дворе светло.
— А кому это нужно, чтоб было светло?
— Ну а что же вам нужно?
— Свет мне не нужен.
С кислой миной Дэвидоу перебирал листки блокнота, сплошь покрытые мелкими закорючками. Наконец отыскал чистый листок и хотел уже что-то на нем нацарапать, но обнаружил, что в самопишущей ручке кончились чернила; тогда он выудил из жилетного кармана огрызок карандаша и стал точить его сломанным лезвием. Очинки сыпались на пол, но Розен этого не замечал. Казалось, он чем-то встревожен, чего-то ждет, напряженно к чему-то прислушивается, хотя Дэвидоу был твердо убежден, что прислушиваться абсолютно не к чему. И только после того, как Дэвидоу, повысив голос, уже с некоторым раздражением повторил свой вопрос, Розен чуть шевельнулся, назвал свое имя и фамилию. Хотел было и адрес сказать, но потом спохватился и только пожал плечами.
Дэвидоу оставил этот жест без внимания.
— Ну, давайте с самого начала, — кивнул он Розену.
— А кто знает, где начало? — Розен не сводил глаз с опущенной шторы. — Они здесь знают?
— Философия нас не интересует, — сказал Дэвидоу — Начните с того, где и как вы увидели ее в первый раз.
— Кого? — притворно удивился Розен.
— Ее, — буркнул Дэвидоу.
— Так если я еще даже не начал, откуда вы уже знаете про нее?
— Вы о ней раньше говорили, — устало ответил Дэвидоу.
Розен напряг память: когда его сюда привезли, ему задавали разные вопросы, и он в самом деле назвал ее имя, с языка сорвалось. Что-то у них здесь такое в воздухе, что ли: если он вспомнил, утаить невозможно. Должно быть, это тоже входит в лечение — если ты только вообще хочешь вылечиться…
— Где я увидел ее в первый раз? — пробормотал Розен. — Увидел там, где она все дни просиживала, — в комнатушке за лавкой, а лавка эта была такая дыра, что и заходить туда было нечего, я только зря время терял. Дай Бог, если я продавал им полмешка кофе в месяц. Это же не заработок.
— Заработок нас не интересует.
— А что вас тогда интересует? — с издевкой спросил Розен, копируя его интонацию.
Дэвидоу хранил холодное молчание.
Но Розен уже понимал, они все равно нащупали его больное место, и он стал рассказывать дальше:
— Мужу ее было лет сорок — такой Аксель Калиш, польский эмигрант. Попал он в Америку, работал, как слепая лошадь, и сколотил тысячи две-три. Купил на них паршивую бакалейную лавчонку в этом вонючем квартале — это же дохлое дело, откуда там быть покупателям! Он попросил у нашей фирмы кредит, и они послали меня — посмотреть, что и как. Я сказал — можно дать, просто мне стало его жалко. У него была жена, Ева, про нее вы уже знаете, и две чудные девочки, Фейга и Суреле, одной пять годиков, другой три, настоящие куколки, так я не хотел, чтоб они мучились. Я ему так и сказал, прямо, без фокусов: «Вот что, друг, вы оплошали. Эта лавка — могила, и вас в ней похоронят, если вы быстренько отсюда не выберетесь».
Розен тяжко вздохнул.
— Ну и что? — сказал Дэвидоу. Он все еще не записал ни слова, и это раздражало Розена.
— Ну и ничего. Не послушался он. А месяца через два сам захотел ее продать, так не нашлось покупателей. Ну и остался он с этой лавкой, и все они голодали. Даже расходов покрыть не могли. С каждым днем становилось все хуже и хуже, смотреть на них не было сил. «Да не будьте вы таким дураком, — говорю я ему. — Объявите себя банкротом». Но он не мог этого переварить: как это он потеряет все свои деньги? И потом, он боялся, что ему не найти работы. «Господи Боже мой, — говорю я ему, — да хватайтесь за что попало. Идите в маляры, в сторожа, в мусорщики, только удирайте отсюда, пока вы все в скелеты не превратились». Тут он уже со мной согласился, но до аукциона не дожил — в один прекрасный день упал и больше не поднялся.
Дэвидоу сделал в блокноте пометку.
— А как он умер?
— Ну, в этих делах я не специалист, — сказал Розен. — Это уже по вашей части.
— Так как же он умер? — настойчиво повторил Дэвидоу. — Расскажите в двух словах.
— Вы хотите знать — от чего он умер? Просто умер, и все.
— Отвечайте, пожалуйста, на вопрос.
— Сломалось в нем что-то. Вот и умер.
— Сломалось — что?
— Что ломается, то и сломалось. Жаловался он мне как-то на свою несчастную жизнь, взял меня за рукав — хотел, видно, что-то еще рассказать, вдруг лицо у него делается маленькое, с кулачок, и он падает замертво. Жена кричит, девочки плачут, а у меня сердце разрывается. Я же сам больной человек, и, когда он упал на пол, я сказал себе: «Розен, можешь сказать „до свидания“, этому парню крышка». Так я и сказал.
Розен поднялся с койки и в отчаянии зашагал по комнате, старательно обходя окно. Единственный стул занимал Дэвидоу, и Розену ничего другого не оставалось, как снова присесть на краешек койки. Это действовало ему на нервы. До смерти хотелось курить, но неприятно было просить сигарету.
Дэвидоу дал ему помолчать немного, потом в нетерпении стал перелистывать блокнот. А Розен все молчал — нарочно, чтобы его позлить.
— Так что же было дальше? — спросил наконец Дэвидоу.
Розен заговорил, и во рту у него был привкус золы.
— После похорон… — Он помедлил, облизнул губы. — Он был членом погребального общества, они его и хоронили, и потом, от него осталась страховка, что-то около тысячи долларов. Так вот, после похорон я ей сказал: «Ева, послушайте меня. Берите деньги, берите детей в охапку и удирайте отсюда. А лавку пускай забирают кредиторы. Что они с этого будут иметь? Ничего».
А она говорит: «Куда я денусь, ну куда — с двумя сиротами на руках, которых отец оставил помирать с голоду?»
Но я сказал ей: «Идите куда глаза глядят. Идите к родственникам».
Она засмеялась — так смеются люди, которые давным-давно позабыли, что значит радоваться, — и говорит: «Всех родственников у меня отнял Гитлер».
«Ну а у Акселя? — спрашиваю. — Ведь, наверно, у него где-нибудь есть дядюшка?»
«Никого у него нет, — говорит она. — Я останусь здесь, как хотел мой Аксель. Куплю на страховку разных товаров и налажу дело. Каждую неделю буду украшать витрину, и понемножку появятся покупатели…»
«Но, Ева, голубушка моя…»
«Миллионершей я стать не собираюсь. Мне бы только немножечко зарабатывать и растить девочек. Жить будем здесь, при лавке, — так я и торговать смогу, и за детьми приглядывать».
«Ева, — говорю я ей, — вы же интересная молодая женщина, вам всего тридцать восемь лет. Не губите вы свою жизнь в этой лавке. И не швыряйте в уборную — извините за выражение — ту несчастную тысячу долларов, что осталась вам от покойного мужа. Поверьте мне, я-то знаю, что это за штука — лавка вроде вашей. У меня опыт — тридцать пять лет, и я могилу нюхом чую. Перебирайтесь вы лучше на другую квартиру и ищите себе работу. Вы же еще молодая. Пройдет время, встретите хорошего человека, выйдете замуж».
«Нет, Розен, только не я, — отвечает она. — Замуж мне уже не выйти. Кому нужна бедная вдова с двумя детьми?»
«Ну, это вы напрасно».
«Нет, — отвечает, — я точно говорю».
В жизни моей не видел, чтобы у женщины такая горечь была на лице.
«Зря вы это, — говорю, — зря».
«Нет, Розен, не зря. За всю свою жизнь я ничего хорошего не видела. Всю свою жизнь я только мучаюсь. И лучше уж не будет. Такая моя жизнь».
Я говорю — будет, она говорит — не будет. Ну что я мог поделать? Я же сам больной человек, у меня одна почка вырезана и еще кое-что похуже, только я не хочу про это рассказывать. Я говорю, а она меня не слушает, так я перестал. Кто это в силах — переспорить вдову?
Бывший коммивояжер посмотрел на Дэвидоу, но тот оставил его вопрос без ответа.
— И что было дальше? — спросил он.
— Что было дальше… — передразнил его Розен. — А то, что всегда бывает.
Дэвидоу побагровел.
— Что было, что было, — буркнул Розен. — Назаказывала у оптовиков всякой всячины и выложила им наличные. Целую неделю она открывала ящики, расставляла на полках склянки, жестянки, пакеты. Мыла, терла, красила полы, обвешала витрину цацками из папиросной бумаги — хотела, чтобы все было красиво… Ну и что, много набежало покупателей? Никого — только несколько бедняков из доходного дома за углом. И когда они приходили? Когда самообслужки уже закрыты, а они позабыли купить какой-нибудь пустяк на завтрак — кварту молока, сырок или баночку сардин. Месяца через два на банках уже опять нарос вот такой слой пыли, и вся ее тысяча ухнула. В кредит ей никто не давал, только мы, да и у нас-то давали потому, что я платил фирме из своего кармана. Но она про это не знала. Она трудилась изо всех сил, ходила чистенько и все ждала, что придут покупатели. Понемногу полки стали пустеть, но где же прибыль? Они ее съели. Она не жаловалась, но стоило посмотреть на девочек, и все было ясно. Личики бледные, сами худые, вечно голодные. Те немножко продуктов, что еще оставались на полках, она берегла. Как-то принес я ей хороший кусок вырезки, но по ее глазам видно было — это ей неприятно. А что я еще мог сделать? Есть же у меня сердце, я же человек.
И бывший коммивояжер заплакал.
Дэвидоу сделал вид, что не замечает, хотя разок взглянул на него украдкой.
Розен высморкался и снова заговорил, уже спокойнее:
— Бывало, дети уснут, а мы с ней сидим впотьмах в комнатушке за лавкой — так за четыре часа хоть бы один покупатель!
«Ева, — говорю я ей, — ради всего святого, удирайте отсюда».
«Некуда мне удрать», — отвечает она.
«Я скажу вам куда, только, ради Бога, не говорите мне „нет“. Вы же знаете, я холостяк. Имею все, что мне надо, и кое-что сверх того. Так позвольте мне помочь вам и детям. Деньги меня не интересуют. Что меня интересует, так это здоровье, но здоровья не купишь. Я вам скажу, что я сделаю. Лавку пускай забирают кредиторы, а у меня есть домик на две семьи, и верх там сейчас пустует, вот туда и перебирайтесь. Квартира вам ничего не будет стоить. Вы походите, подыщете себе работу, а я заплачу нижней жиличке, и, пока вас нет дома, она будет присматривать за детьми, пошли им Бог здоровья. На свое жалованье будете покупать еду, что понадобится из одежи и еще сможете кое-что откладывать — вам эти деньги пригодятся когда-нибудь потом, когда выйдете замуж. Что вы на это скажете?»
А она молчит — только глаза у нее горят, и она смотрит на меня так, будто я самая последняя мразь. И тут я первый раз сказал себе: «Розен, ты этой женщине не по душе».
«Премного вам благодарна, любезный друг мистер Розен, — говорит она, — только в милостыне мы не нуждаемся. У меня пока что свое торговое дело, и, когда времена станут лучше, все наладится. Сейчас времена тяжелые, а как вернутся хорошие времена, так и дело пойдет лучше».
«А кто вам дает милостыню? — закричал я. — При чем тут милостыня? С вами же говорит друг вашего мужа».
«Мистер Розен, у него не было друзей, у моего мужа».
«Вы что, не понимаете — я хочу детям помочь!»
«У детей есть мать».
«Ева, да что это с вами? — говорю. — Я вам только хорошего хочу, зачем же вы все поворачиваете так, будто у меня на уме дурное?»
Она ничего не ответила. А я чувствую — у меня кишки выворачивает и голова раскалывается, так что я ушел.
Всю ночь я глаз не сомкнул. И вдруг до меня дошло, чего она боялась. Она боялась, как бы я, кроме денег, не стал требовать от нее еще кое-что. Тоже — нашла кого бояться. Но тут мне в голову пришла одна мысль — и как я об этом раньше не подумал? Я подумал — попрошу ее выйти за меня замуж. А что она теряет? Обслуживаю я себя сам, так что хлопот со мной никаких. У Фейги и Суреле будет отец, он им когда на кино даст, когда купит куклу, а после моей смерти им достанется все мое имущество и еще страховка.
На другой же день я пошел к ней.
«Ева, — сказал я, — для себя мне не нужно ничего. Ну просто-таки ничего. А для вас и для ваших девочек — все. Сила моя уже ушла. Ева, я больной человек. Я говорю это вам, чтобы вы поняли — долго я не протяну. Но даже те несколько лет, что мне остались, так славно было бы прожить своей маленькой семьей».
Она отвернулась, стоит и молчит.
А когда опять ко мне повернулась, лицо было белое, а рот — прямо как чугунный.
«Нет, мистер Розен».
«Почему нет, можете вы мне объяснить?»
«Хватит с меня больных мужей. — И она заплакала. — Мистер Розен, я вас прошу, идите домой».
Спорить с ней у меня не было сил, и я пошел домой. Пошел я домой, но душа у меня болела. Весь день и всю ночь мне было так худо. Ныла спина — там, где почка вырезана. И курил я как паровоз. Я все пытался понять эту женщину и не мог. У нее двое детей на руках, и они голодают. Так почему она все время говорит «нет», когда я хочу ей помочь? Что я ей сделал плохого? Что я, разбойник какой-нибудь, что она меня так ненавидит? В сердце моем только жалость к ней и к детям, но она ничего не желает слушать. И опять я пошел к ней и стал ее упрашивать — ну, позвольте мне вам помочь. И она опять сказала мне «нет».
«Ева, — говорю, — я к вам не в претензии, что вы не хотите больного мужа. Так пойдемте со мной к свату, и пускай он найдет вам здорового, крепкого мужа, чтобы был опорой вам и вашим девочкам. А я дам приданое».
Тут она как закричит: «Для этого, Розен, мне ваша помощь не нужна!»
И больше я уже ничего не стал говорить. А что я еще мог сказать? Весь Божий день, с раннего утра до поздней ночи, она работала как лошадь. Весь день она скребла, и мыла, и терла полки щеткой и мылом, и начищала жестянки, какие еще оставались на полках. Но все равно с лавкой дело было мертвое. На девочек было боязно посмотреть. На лицах у них все косточки было видно. Они были такие вялые, такие слабые. Маленькая Суреле все время цеплялась за Фейгину юбку. Как-то я их увидел на улице, купил им пирожков, но назавтра, когда я опять хотел им что-нибудь подсунуть потихоньку от матери, Фейга мне говорит: «Нам нельзя, мама сказала — сегодня пост».
Тогда я вошел в лавку. Я сказал ей таким мягким-мягким голосом: «Ева, на коленях вас умоляю, я одинокий человек, у меня нет на этом свете никого и ничего. Так дайте мне, прежде чем я умру, получить маленькую радость. Дайте мне вам помочь — я закуплю еще раз товары для лавки».
А она что? Она так зарыдала, что страшно было смотреть. А когда она перестала плакать, что она тогда сказала? Она сказала мне — уходите, и чтобы вашей ноги здесь больше не было. Мне захотелось схватить стул и трахнуть ее по голове.
И тогда я придумал такой номер: написал ей, будто я старый приятель Акселя и теперь живу в Джерси. Что я должен Акселю семьсот долларов — он будто бы дал их мне взаймы пятнадцать лет назад, еще до женитьбы. Что всех денег у меня сейчас нет и я буду посылать ей по двадцать долларов в неделю, пока не выплачу долг. Вложил в письмо две десятки, отдал его одному приятелю, он тоже коммивояжер, — пусть бросит в Ньюарке, чтобы ей даже в голову не пришло, от кого эти письма.
К удивлению Розена, Дэвидоу перестал записывать. В блокноте больше не было чистых листков, он бросил его на стол и зевнул — впрочем, слушал он вполне дружелюбно. Просто его любопытство уже было утолено.
Розен поднялся, полистал блокнот. Попробовал разобрать мелкий неровный почерк, но не смог прочесть ни единого слова.
— Это не английский и это не идиш, — сказал он. — Неужели древнееврейский?
— Нет, — сказал Дэвидоу. — Так, один древний язык, сейчас на нем уже не говорят.
Розен снова опустился на койку.
Продолжать рассказ явно не было смысла — больше его ни о чем не спрашивали, но он считал, что должен договорить до конца.
— И все мои письма пришли обратно, — сказал он угрюмо. — Первое она еще вскрыла и после опять заклеила конверт, а остальные даже не открывала.
«Это же странное дело, — говорю я себе, — вот человек, которого ничего не заставишь взять. Но я таки ее заставлю».
Я пошел к своему адвокату, и мы с ним составили завещание: все, что я имею, — все мои ценные бумаги, и оба мои дома, и мебель в придачу, и моя машина, и все, что у меня лежит в банке, — все, до последнего цента, пойдет ей, а после ее смерти то, что останется, перейдет девочкам. И страховка моя — то же самое. Они будут моими наследницами. Подписал я бумагу и пошел домой. А дома открыл в кухне газ и сунул голову в духовку.
Теперь пусть попробует сказать «нет».
Дэвидоу поскреб небритую щеку и кивнул — остальное было ему известно. Он встал и, прежде чем Розен успел остановить его, лениво поднял штору.
На улице уже темнело, но под окном можно было различить женскую фигуру.
Розен сорвался с койки — взглянуть.
Это была Ева. Она смотрела на него затравленными, умоляющими глазами и протягивала к нему руки.
Он в ярости замахал кулаком.
— Тварь! Гадина! Сука! — закричал он. — Вон отсюда! Убирайся домой, к своим деточкам!
Он с треском опустил штору, и Дэвидоу не сделал ни малейшей попытки его удержать.