Глава пятая. СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ
Глава шестая. ЛЮБОВЬ
Глава седьмая. ПИСЬМО
Глава восьмая. ПОЭТ БЕЛКЕР-ЗАМОЙСКИЙ
ЭПИЛОГ
I (Лярош Фуко)
II (Первый тур)
III (Страсти)
IV (Парад поэзии)
V (Что такое поэзия)
VI (Заключительный тур)
VII (Голосование)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
АНГЛИЧАНЕ
Я хочу быть богатым.
Хочу, чтоб из Москвы мне звонил Евтушенко и спрашивал, какая погода в Иерусалиме. Но мне никто не звонит. У меня даже нет телефона.
Мне надоело ходить в туфлях на шурупах. Раньше рядом со мной жил лысый англичанин. Он носил пиджак с серебряными пуговицами. Перед своим отъездом он сказал мне по секрету, что нужно написать на бумаге "Я достоин богатства" -- и самому в это поверить. Я спросил, а можно не писать, а просто сказать устно. Но лысый уверял, что обязательно следует писать, а то потом можно отказаться, особенно если никто не слышал. Надо писать десять дней подряд на любой бумаге, и еще читать это вслух. И уже будет не отнекаться. Я так раньше не пробовал. Я говорил только: "Господи, ты испытал меня бедностью, теперь попробуй испытать меня богатством". Но до дела никогда реально не доходило.
Зашла "старуха под лестницей", попросила вернуть ей яйцо. Курд не должен никому насовсем давать яйца -- может пропасть ребенок. А у нее оба сына в Америке, и оба невозвращенцы. Иногда от них приходит открытка.
Иногда другая соседка, сверху, приносит перловую кашу и индюшачье жаркое. Она призналась мне, что родилась на окраине Парижа. Врет. Марокканка чистых кровей.
По вечерам я стою возле окна и слежу за темным парадным напротив. Просто так. Я пробую всматриваться в будущее. Оно в густом тумане. Пустые бесконечные будни. Иногда мне снится женщина в шали, которая зовет меня по имени. Зимой мне снится страшный голый человек, идущий по шпалам. По серому снегу. У него тяжелый волосатый зад и необъятных размеров живот. Потом сны сливаются в один. Женщина шепчет мне: "Не бойся, мы берем тебя с собой", -и я в ужасе просыпаюсь.
Иногда я пью чай в пижаме, как пассажир поезда "Москва- Владивосток". Иногда начинаются дожди и зима, и я все время что-то пишу. Так идет год за годом. Так начинался мой последний год в Израиле -- год "Иерусалимских хроник".
Аркадий Ионович от холода заболел эпидидимитом. Утром он приходил за чаем в синей пижаме с печатями. Эстер-американка обещала сшить ему бандаж для больного яичка. Она говорит, что никогда такого не шила, но попробует. Я ему говорю: "Что Вы ходите в ворованной пижаме?" Он говорит: "Это больничная пижама. Разве я не больной? Кто же тогда должен ходить в больничных пижамах?" Вчера вечером он не выдержал и украл у "Стемацких" книгу -"Главные мировые сражения Палладина". Она стоит семьдесят четыре шекеля, но там есть все сражения, начиная с греков. Пока он воровал книгу, боль прошла, но потом, когда он уже свернул с Яффо на улицу Кинг Джордж, боль вернулась. Аркадий Ионович уже несколько дней не пьет. Зато его постоялец-поляк приходит домой "попивший". Денег нет ни у меня, ни у них. Я отослал поляку соленых огурцов. У меня стоит для него трехлитровая банка. Поляк говорит, что будем есть одни огурки. До конца мира есть одни огурки. В четверг Женя Арьев приглашал в ресторан на день рождения тещи. Было человек двадцать. Поговорили о художниках. Почему художникам могут удаваться ремесленные портреты, а ремесленных стихов хороших не написать. Арьев высморкался и сказал, что такие стихи мог писать каждый второй лицеист. А я сказал, что во всем Кюхельбекере нет и строчки поэзии. Тогда он взвился и обозвал меня малокультурным человеком. "В то время как Кюхельбекер в шестнадцать лет на семи мертвых языках проживал и нес всю историю мировой культуры, вы выдавливаете из себя триста страниц и в них десять строчек рассуждений. А вот вы возьмите Гессе! А? Понимаете?! У нас же самый лучший бытописатель, вроде современного Мамлеева или Лескова, мир не строит, а описывает быт. В отличие от Аксенова, который строит новый мир, которого до него раньше не было. Правда, делает это плохо". Он прав. У меня нету склонности рассуждать. Еще Арьев сообщил мне по секрету, что он влюбился в англичанку. Я ее там видел. Выглядит как английская молочница. Но потом сверкнет глазом, оживляется, открывает рот, и видно, что в Англию стоит прокатиться за невестой. Потому что в бровях есть какая-то особенная независимость, которой во всем остальном мире не наблюдается. Но должен быть какой-то уравновешивающий эти брови боковой эффект. Типа -- нет жопы. Потому что вряд ли это какая-то особенно полноценная генерация людей. Я сказал Арьеву, что серьезного секса в Англии тоже быть не может, а вместо этого какая-нибудь возня. Потому что в спальнях не топят и дикий холод. Он обиделся. Ну и черт с ним. Приглашают тебя в ресторан, и мало того, что заставляют самого платить, так еще требуют, чтобы взяли и первое, и второе. Вот тебе и Кюхельбекер.
Глава вторая
МИКРОСКОП
Я проснулся от стука в дверь. По стуку было похоже, что еще рано и что это пьяный Аркадий Ионович. Он был полутрезв и привел с собой толстого художника из Хайфы, с которым они пили ночью в Неве-Яакове. Но их выгнали из дома, где они пили, потому что художник пугал маму. Тогда они доехали до Иерусалима на поливальной машине и пришли пешком ко мне. Я не люблю, когда ко мне приходят в семь утра опохмеляться, и я сказал с кушетки, чтоб их духа собачьего рядом с моей дверью в такую рань больше не было, что я лег в три часа и что я понимаю, что у Аркадия Ионовича нет света и живет польский граф и еще китаец Хаим, но я не могу по утрам поить чаем всех китайцев на свете. И я не хочу в доме никаких незнакомых алкоголиков и не желаю ни с кем знакомиться. Тогда Аркадий Ионович мстительно сказал, чтобы я ему вернул тридцать шекелей, которые я брал третьего дня, и они пойдут пить чай в "Таамон". Мне пришлось встать, подойти к двери и сказать, в трусах, чтобы приходили в десять. Если бы я пустил их пить чай, то день скорее всего прошел бы спокойнее.
Аркадий Ионович живет от меня за углом. У него на первом этаже из тюрьмы вернулся хозяин, и из-за этого нет воды. А газовые баллоны Шнайдер еще в прошлом году продал арабам.
Я пошел в банк, но по дороге вспомнил, что ничего Аркадию Ионовичу отдать не смогу, потому что сегодня двадцать восьмое. Это последний день платить банковскую ссуду, и денег никаких не осталось, даже минус. Возвращаться домой мне не хотелось, но я подумал, что они не придут, и ошибся. Они уже торчали под дверью. И оба еще немного вмазали. Мне, конечно, следовало по-честному сказать, что в кармане нет ни одной копейки и отдать деньги я не могу, но я застеснялся, и вместо этого начал объяснять Аркадию Ионовичу, что в таком пьяном виде ему лучше долг не забирать, потому что все пропьет. Аркадий Ионович ничего не ответил, пожал плечами и немного от меня отстранился.
И из-за его спины вылез этот толстый монстр в черном. Он взял меня за шею и начал руками душить. Это, наверное, оттого, что я не пустил их утром, или у него были свои понятия о справедливости, и он был недоволен, что не отдают тридцать шекелей. Меня никогда раньше не душили, но ничего особенного.
Он меня подушил и сказал, что если я хочу жить, чтобы сразу отдал все деньги. А потом отпустил мою шею и ударил кулаком в нос. И у меня потекла кровь. Аркадий Ионович сказал художнику, что "не надо", а я начал бить его ногами и три раза попал в печень и два раза сильно по яйцам. У него в руках была бутылка коньяка за четыре двадцать с отбитым горлышком, и мне ничего больше не пришло в голову сделать, как его побить, потому что непонятно было, что он еще выкинет. Я бил его со всей силой, но он никак не реагировал и смотрел на меня с удивлением. Я видел такое раньше только в кино. У него был очень толстый живот, и нога там увязла. Я к нему не испытывал никакой злости, но было противно, что из носа течет кровь. Когда я кончил бить, он еще подождал секунду. Потом швырнул в меня бутылкой и попал. "Ты знаешь, сука, что я с тобой сделаю? -- спросил он. -- Попишу! Распрыгался шмок! Я же сто двадцать килограммов вешу. Я же, блядь, с Арбата!" С этими словами он пошел животом вперед и больно прижал меня к лестнице.
Но как-то мы все-таки расцепились, потому что за его спиной стала орать старуха-соседка, жена кукурузника с Агриппаса. И они ушли. Толстый художник обозвал старуху пиздой и шармутой, но она успела от него запереться. Он только подергал дверь так, что ее маленький одноэтажный домик заходил ходуном.
Пора было Аркадию Ионовичу тоже отказать от дома, но у меня не получалось. Когда у него проходил запой, он оставался моим единственным нормальным собеседником. Но у него все время кто-то жил. Сначала жили Борис Федорович и Шнайдер и продали обстановку арабам. И Аркадий Ионович вынужден был их выгнать. Потом жил Мулерман, который подсматривал за проститутками. Вообще-то, он был Сипягин, но он сделал пластическую операцию на носу и взял фамилию жены. И вот сейчас жил Хаим из Харбина и еще польский граф. Он напивался и кричал по-русски: "Сейчас буду тебе стрелить по морде!" Аркадий Ионович где-то находил их перед зимой, а затем постепенно переезжал ко мне, и мы совещались, что же делать дальше.
А сейчас уже третью неделю у него жил еще и сам Шнайдер, которого выпустили из тюрьмы "Джамала" за то, что он украл в хасидской ешиве черный пиджак с долларами. Подумали на него, потому что он приходил в этот день просить у ковенцев на водку. Он там раньше учился, но Фишер его выгнал за то, что он продал арабам холодильник. У него была страсть все продавать арабам. Аркадий Ионович встретил Шнайдера во время прошлого запоя на базаре. И они пошли в бухарский садик, чтобы выпить за освобождение. Хоть это было абсолютно неудачное время освобождаться: никакого жилья у него не было, и больше одной-двух иерусалимских зим на улице ему было уже не выдержать. По утрам Шнайдер очень опухал, и у него стали болеть колени. Спать в трущобах действительно было холодно.
После тюрьмы ему полагались какие-то льготы, но нужно было много ходить по социальным отделам, стоять в очередях. А он пил каждый день, кроме тех дней, когда сидел в тюрьме, и у него не хватало терпения. На работу без постоянного жилья тоже было никуда не устроиться. Да и смысла особенного не было: он выходил по утрам на Яффо и за полчаса мог настрелять шекелей двадцать. Шнайдер всем объяснял, что он бывший офицер Советской Армии, только что освободился из тюрьмы и ему нужно два шекеля на водку. Но чтобы дали адрес -- он потом занесет. Ему все говорили, что не нужно заносить. Может быть, из двадцати -- человека три только не давали. А работать за полтора шекеля в час сторожем он не мог настроиться.
Когда они выпили за освобождение, Аркадий Ионович вежливо спросил: "Ты где жить устроился?" А Шнайдер ему ответил: "Да у тебя!" Но безо всякой издевки, не как Коровьев. Просто Аркадий Ионович несколько суток пил и домой не возвращался, а квартира у него стояла открытой. Там все равно нечего было брать после того, как все продали старьевщикам. Я один раз приладил ему замок на бронзовой цепи и еще купил старую настольную лампу, когда он целый месяц не пил, пока делал хронологическую таблицу ко второму тому истории Карамзина и дошел до сыновей Всеволода Большое Гнездо. Таблица получилась очень хорошей, не только с прямыми ветками, но и со всеми племянниками и с половцами, но он ее забыл в сорок восьмом автобусе, когда ездил поступать на курсы гостиничных работников, и на цепь больше не закрывали.
На этот раз Шнайдер вел себя очень хорошо, и его не за что было прогнать. Он даже украл Аркадию Ионовичу настоящую кожаную куртку с целой подкладкой и устроился на работу сторожем. Утром он шел на "прострел", потом покупал в Машбире хорошие продукты: колбасу, зельц, бирмингемский шоколад или копченую курицу и две бутылки водки. И его увозили на работу. У них была большая нехватка сторожей, а Шнайдер после тюрьмы очень поправился, и у него была бородка клинышком, а арабов на этот объект брать было нельзя. Из-за какой-то лаборатории, которую арабам сторожить не доверяли.
Пока что я вымел осколки стекла с лестницы и смыл коньяк двумя ведрами воды. Все равно остался очень сильный коньячный дух, так что меня стало от него мутить. Я открыл двери и окна настежь -- проветриться. И стал застирывать рубашки от крови индийским стиральным порошком "амбрелла", который мне отдала моя ученица перед отъездом в Америку. Она привезла в Израиль очень много этого порошка и за семь лет не смогла его истратить. И еще мне оставила восемнадцать пачек, но одна была неполной. А в Америку она решила его уже не брать.
Когда я застирал рубашку и пошел ее вешать, они опять стояли в дверях. Я оглянулся, ища, что было под руками. Теперь этого толстого придется убивать, за что -- непонятно, а другого выхода не было. У меня и так весь день был неприятный осадок, что я его так сильно колотил по яйцам, а он не падал. Но мои гости стояли перед дверью оба очень растроганные и смущенные. Толстого художника, оказалось, звали Беней. Он действительно оказался с Арбата. Очень там крепкие ребята, на Арбате, я этого раньше недооценивал. Беня сказал: "Слушай, мы, кажется, дрались, и ты меня так больно бил по яйцам. Нехорошо как".
И мы с ним безо всяких задних мыслей расцеловались, и я обещал через десять минут прийти к ним выпить. Но через десять минут у меня не получилось.
Я вообще не очень собирался туда идти и тянул время. Часа через два за мной пришел Аркадий Ионович снова приглашать, сказав, что ребята все обижаются. И чтоб я принес кастрюлю с горячей водой для чая. Но когда Аркадий Ионович шел от меня обратно, то с работы возвратился кукурузник с Агриппаса, довольно крепкий курд лет шестидесяти пяти, и его уже подстерегал. Он торгует на углу Агриппаса и Кинг Джордж горячей кукурузой и каштанами и возит каждый день, кроме шабата, туда и обратно тяжелую железную тележку, в которой он все это варит. Я два раза помогал ему толкать тележку домой, и она довольно увесистая. Если ее возить два раза в день, то в шестьдесят пять лет еще прекрасно чувствуешь себя мужчиной. Кукурузник встретил Аркадия Ионовича палкой с гвоздем и стал бить его за жену по голове. Аркадий Ионович сначала только защищался, но кукурузник вошел в раж и насквозь пробил гвоздем ворованную кожаную куртку, которой Аркадий Ионович очень гордился. Тогда Аркадий Ионович тоже дал ему два раза в зубы, так что кукурузник упал и побежал вызывать полицию.
У Аркадия Ионовича, когда я пришел, выпивала целая компания. Был Шнайдер, и еще кто-то спал. С толстым художником Беней мы обменялись рукопожатиями, и он меня еще немного помял.
А я стал, чтобы не молчать, противно советоваться, что делать, если ты спокойно приходишь в собственный дом и вдруг через три минуты получаешь по морде. Нужно на это отвечать или нет? Почему-то меня потянуло на психологические вопросы. Толстый со Шнайдером задумались. Аркадий Ионович был уже очень сильно пьян и все время смеялся.
-- Слушай, монах, -- сказал Шнайдер, -- тебе не нужен микроскоп? Почти новый?
Я редко ходил к ним на квартиру, чтобы Шнайдера не приваживать, но я знал, что вчера Шнайдер утащил из лаборатории, которую он сторожил, очень хороший цейсовский микроскоп и дипломатку с линзами. Кожаную куртку, в которой Аркадия Ионовича встретил кукурузник, он тоже утащил с работы, но раньше. Было довольно странно, что еще никто не хватился. Я представлял себе, что черт с ней, с курткой, но приходит кто-то утром на работу работать на цейсовском микроскопе, а его нет, его украл сторож. И человек, конечно, должен хватиться. Аркадий Ионович уже предлагал мне купить микроскоп у Шнайдера за двадцать пять шекелей, но у меня не было денег, и я решил не связываться с ворованным. Но мне тоже всегда хотелось иметь микроскоп, и я понимал, в принципе, почему Шнайдер его украл, потому что в деньгах у него большой нужды не было. Мне налили бренди, и я с ним два раза выпил и поел маслин. Про микроскоп я ничего ответить не успел -- как раз в этот момент в комнату вошли один за другим четверо полицейских. Все четверо были полные израильтяне, индекс двести. Один был поменьше ростом и в штатском. "Который Шнайдер?" -- спросил в штатском. "Ну я", -- сказал Шнайдер, не обращая на них особенного внимания. Он в этот момент открывал пачку апельсиновых вафель. Это одни из самых лучших вафель в Израиле. Если вы когда-нибудь были в Ленинграде в конце пятидесятых годов, то должны помнить, что на Финляндском вокзале продавались треугольные вафли с невероятно похожим вкусом. Они назывались "школьные". Я еще раньше замечал, что у Шнайдера очень тонкий вкус на продукты. Если он что-нибудь покупал, то это был действительно первый сорт.
"Вы арестованы,--сказал в штатском.--Где микроскоп?" Если бы не спящий китаец Хаим, то мы были бы очень похожи на сцену из экранизации "Трех мушкетеров", которую я недавно посмотрел по иорданскому каналу: граф Рошфор приходит с тремя полицейскими, а Портос, тоже килограммов под сто двадцать, бьет его скамейкой, а потом д'Артаньян с графом Рошфором сражаются на льду и ругаются по-арабски. Я вообще раньше не помнил такой сцены у Дюма, и там точно не было никаких китайцев.
"Какой микроскоп, -- сказал пьяно Шнайдер, -- я не знаю, какой микроскоп! Пузо, скажи им!" -- добавил он Портосу.
"Обыщите этих людей и весь дом!" -- сказал в штатском. Собственно, обыскивать у Аркадия Ионовича можно было только: кровати, два метра кухня и шкаф.
"Вы в шкафу посмотрите! -- нагло сказал Портос. -- Нету у него никаких микроскопов".
Полицейский открыл шкаф и вытащил оттуда несколько скомканных детских курточек. Одну я узнал: несколько дней назад она пропала у соседки с веревки.