Тогда Шнайдер сказал, что он не может ехать с полицейскими, что ему надо на работу, сторожить. Но в штатском ему ответил, чтобы он не беспокоился, что уже ничего сторожить не надо. Было слышно, как они на него орут на лестнице и заталкивают в машину. Аркадий Ионович и Портос вышли на лестницу, чтобы посмотреть, как Шнайдера увозят, но домой после этого они уже не возвращались: во двор навстречу полицейскому фургону со Шнайдером въехал еще один полицейский фургон, который вызвал кукурузник с Агриппаса. Портос сразу исчез. Он не стал дожидаться, пока машины обменяются приветствиями, спустился по лестнице и исчез.
А Аркадия Ионовича и кукурузника с Агриппаса повезли на Русское подворье разбираться. Кукурузник очень не хотел ехать, а Аркадий Ионович не хотел ехать без кукурузника, и их обоих затащили в машину силой.
Я допил бренди из чашки и съел еще несколько маслин. В комнате было темновато. Лежало несколько шабатных свечек, на которых Шнайдер пек яйца, если ему хотелось поесть горячего. За диваном, на котором все еще спал китаец, были сложены пустые бутылки с праздничными золотыми наклейками. Еще в комнате был одностворчатый шкаф "Шалом" и две железные сохнутовские кровати, еще очень хорошие. Детские вещи из шкафа полицейский бросил на пол, а сам шкаф "Шалом" стоял нараспашку, и я старался в него даже не смотреть: посреди всего мушкетерского хлама, в центре шкафа, на ворованных с веревок синтетических кофточках задумчиво стоял огромный западногерманский микроскоп с длинным беленьким тубусом. Полицейские его тоже видели. Его нельзя было не увидеть. Видимо, полицейские не знали точно, что они ищут, или им еще не приходилось в своей практике сталкиваться с кражами микроскопов.
Я машинально ел маслины и думал, что с микроскопом нужно что-то делать. Если в полицейском управлении в конце концов разберутся, как выглядит микроскоп, то мало того, что Шнайдер снова получит свои полтора года, с которых ему скостят треть за примерное поведение, но еще и Аркадий Ионович, который точно обещал, что бросит пить и станет администратором гостиницы, получит какой-нибудь условный срок, а все из-за того, что я тут сижу, ем их ворованные маслины и не могу принять мужское решение.
Я осторожно завернул микроскоп в два махровых полотенца и выглянул из квартиры на улицу. Около синагоги все еще стояла большая толпа возбужденных курдов, которым жена кукурузника что-то громко рассказывала. Я свернул в противоположную сторону и пошел переулочками кружным путем до дома. Я крался по самой стеночке, и меня, кажется, никто не заметил. Я решил спрятать его в диван, где у меня лежало ватное одеяло, которое уже наполовину сожрали мыши. Мне их было не переловить, потому что я не люблю кошек, а в мышеловку попадались только самые активные, а те, которые не попадались, очень быстро рожали новых, и они снова начинали грызть это одеяло.
Но когда я стал распеленывать микроскоп, я вдруг со всей хрустальной ясностью понял, что я ошибся и забирать его не следовало. Полицейские его точно видели. Теперь, если они увидят его фотографию, то они его вспомнят. У Аркадия Ионовича есть стопроцентное алиби: он никак не мог перепрятать микроскоп, сидя у них в полиции. И взять его мог только я или спящий китаец, которого они даже не заметили среди бутылок. Надо было нести его обратно.
Я снова завернул микроскоп в полотенца и понес его обратно, но внести его в квартиру Аркадия Ионовича было уже нельзя: еще внизу я услышал, что в его квартире кто-то громко разговаривает на иврите. Поздно.
Оставалось его зарыть. Вокруг было полно таких домов, в которых можно зарыть. Эти дома скупает городское управление: заброшенные или после пожаров, в них иногда ночевал Шнайдер, когда у Аркадия Ионовича бывали приличные гости. Шнайдер хранил там матрац, который собственно и был его единственным достоянием, и я ему даже завидовал -- сам я обязательно начинаю обрастать вещами, которые жалко выбросить. Еще у него было много мужских заграничных паспортов, которые он прятал в разные щели, я сам видел паспорт на имя Ван-Дейка, но ими совершенно нельзя было пользоваться, потому что, когда Шнайдер предъявлял паспорт и кредитную карточку в любом, даже арабском, магазине, всем сразу же становилось понятно, что это не Ван-Дейк. Сам Шнайдер очень быстро забывал, где у него хранятся паспорта. Я вообще не видел в своей жизни второго такого человека, у которого настолько бы отсутствовала память. Я нисколько не сомневался, что он уже начисто забыл, куда он спрятал этот микроскоп.
И вот в таком заброшенном дворе микроскоп можно было спрятать и забросать мусором.
Надо было мне их утром впустить. Попили бы чаю, и ничего, я бы от этого не умер. Может быть, толстый художник не стал бы гоняться за женой кукурузника, не бей я его так больно по яйцам. У него на это могла быть реакция. Очень мне надо сидеть тут и копаться, как Раскольникову, в этом мусоре! Еще я ругал себя за то, что не заступился сейчас за Аркадия Ионовича и дал его увезти живым в тюрьму. Я уговаривал себя, что у него только начался запой и в участке его полечат, но на самом деле главной причиной было то, что иногда я страшно тщеславен, и мне не хотелось, чтобы сразу все соседские курды видели, как я якшаюсь с деклассированными элементами.
Но скоро выяснилось, что я слишком драматизировал события: когда я вернулся домой, у меня на диване сидел довольный Аркадий Ионович и прямо светился от счастья. "Не будьте таким идиотом, -- сказал он, когда услышал, что я спрятал микроскоп. - Теперь, когда эти балбесы меня отпустили, подозрения снова падают на меня! Кто вас вообще просил вмешиваться? Срочно отройте его обратно и отнесите ко мне. Никто там не разговаривает. Я только что оттуда. Это Шлема Рубинфайн вернулся из сумасшедшего дома на выходные".
У нас такой район, что половина соседей откуда-нибудь вернулась.
-- Слушайте, а может быть, микроскоп отнести Зафрану? -- спросил я.
-- Он -- астроном. Зачем ему микроскоп? Смотреть на звезды?
-- Шуре еще можно отнести. Они приличные люди. Работают в патентном бюро.
-- Не надо никому ничего носить. Отнесите микроскоп на место и постарайтесь разбудить китайца. Не нужно нам лишних свидетелей. Я узнал, что на Шнайдера поступило три заявления с точным перечнем всего, что он украл. Пусть его посадят, что вам за дело? Отдохнет от питья, а я хоть смогу помыть в квартире пол. Несите, несите. И закройте его какой-нибудь тряпочкой, чтобы его кто-нибудь по ошибке не украл. Я вернусь дней через пять, когда тут все уляжется. У вас действительно нет денег? Ладно, ладно, не кричите на меня.
Аркадий Ионович ушел. А я прочитал про себя детскую считалочку, чтобы успокоиться, почему-то побрился и снова через забор полез за микроскопом.
Глава третья
ИЗ БАКУ
Дул пронизывающий ветер. Днем шел дождь со снегом, и теперь на тротуарах хлюпала грязь. Я вышел на улицу и сразу зачерпнул полный ботинок. В магазине моего хозяина горел свет, и я прошел мимо, не оборачиваясь.
Я весь день ничего не пил. Как-то все время не получалось. Ближе всего было зайти к Борису Федоровичу Усвяцову, если он в такой холод заночевал на Агриппас. У Бориса Федоровича было два места, где он сейчас мог находиться: в подвале старого Английского госпиталя или в развалинах за "Машбиром", где в разрушенном доме стояла комната с проволочной кроватью и было посветлее. С ним вместе сейчас жил Шиллер, парнишка из белорусского местечка, который сильно пил и вел полубродячий образ жизни. Я покричал снизу, но никто не откликнулся. Наверное, они спали мертвецким сном или еще не вернулись. Забрать Бориса Федоровича не могли: в зимние месяцы он мало бывал трезвым, его обыскивали прямо в машине и сразу отпускали, чтобы не возиться. Кажется, я стоял в воде. Если комнату в такой ливень залило, Борис Федорович мог увести Шиллера в госпиталь.
Я нерешительно потоптался у развалин. Мне очень хотелось в забегаловку, которая называлась "Таамон", или "щель". Я еще раз порылся в карманах.
У меня совершенно не было наличных денег, а в долг мне там давно не записывали. Я побрел наверх по Штрауса и за Национальной больницей свернул к Старому городу. В пятистах метрах оттуда собиралась небольшая компания верующих, в которую я ходил клянчить деньги, когда был трезвым.
У больницы мне кто-то свистнул. Я удивленно поднял голову. Стояла черная баба в белом халате, ловила под дождем такси. Мне почудилось на ходу, что мир кончился и я остался вдвоем на свете с этой промокшей черной медсестрой. У меня всегда мелькают такие мысли перед тем, как я захожу в церковь. Дождь идет страшный. Сейчас она уедет в такси, и в пустом мире мне ее будет уже не отыскать. Обычная американка по лимиту, только с толстыми губами и черная. Пока я добирался до церкви, проповедь кончилась. Все уже помолились. В конце службы они танцевали джигу и накладывали друг на друга руки. Происходили эти приплясы в старой пресвитерианской церкви. Внутри было неплохо, светло и стоял рояль. Дочь пастора много лет бочком играла на нем гимны. Шли прощальные службы. Паства разъезжалась. Кто мог, уезжал сам. У пастора виза была до осени, и ее уже не продлевали.
У меня ужасно замерзли ноги.
Оба ботинка протекали: в левом особенных дыр не было, но подошва стала совсем тонкой, я прожег ее на керосиновом тануре. Самое время было снять ботинки и посушить ноги, но я никак не мог решиться. Пастор ничего бы не сказал, но я знал, как ему неприятно это видеть.
Пока я грелся, народу в церкви осталось очень мало. Пастор озабоченно подбежал ко мне и выслушал внимательно, но денег не дал. "Почему вы не работаете? -- спросил он, покачав головой. -- Вас же ни одна страна не примет!"
Я ему уже сто раз объяснял, почему я не работаю. Он мог бы уже и запомнить. Я уже сам запомнил. Я промолчал. Ничего не ответил, только постарался подальше вытащить палец из ботинка, чтобы его разжалобить.
-- У меня для вас сюрприз, -- сообщил мне пастор, -- вас ждет один русский верующий. Он говорит... слушайте, мне даже неловко повторять.
-- Верующий? -- переспросил я с сомнением.
-- Русский еврей! Он жалуется, что за ним гоняется наемный убийца. Можете себе такое вообразить? Вы не могли бы оказать ему духовную поддержку? -- пастор повел меня по проходу между скамьями. -- Я плохо понимаю, чего он хочет. "Наверное, он тоже хочет денег, -- прошипел я по-русски, -- на хер ему духовная поддержка". Пастор оглянулся на меня подозрительно.
На одной из задних лавок сидел мрачный человек. Но сначала я разглядел клеенчатую сумку и довольно приличный чемоданчик, а потом уже небритого монстра в кожаной кепке и потертом пальто. Конец света! Я решил, что нахожусь на вокзале в Бологом. Не хватало только портрета Хрущева с бородавкой.
"Ты что так поздно?" -- спросил он с сильным кавказским акцентом. С таким сильным, что я даже замялся. "Я вас не помню, мы точно ли знакомы?" Он недовольно пожал плечами: "Я так, -- хмыкнул он, -- я кавказский человек. Да ладно ты, садись".
-- Вы обязательно должны ему помочь! Я думаю, что вы поймете друг друга. Он говорит, что в прошлом году его тайно крестили, -- тараторил пастор, -- поверьте, я глубоко озабочен его судьбой. И ничего не в состоянии понять. Может быть, он не совсем здоров. Вызовите хорошего врача!
"Ага, разбежался!" -- злобно подумал я.
-- Обязательно надо денег, -- пробормотал мне грузин, -- этот мудак ничего не дал. Тебе тоже не дал?
На руке грузина была намотана тряпочка. Не бинт, а домашняя тряпочка с желтыми кофейными краями или йодом. Пастор не отходил. Делал вежливые щеки и ждал, чем вся эта история кончится.
Пасторша с высоким блестящим лбом и красивыми чуть навыкате глазами начала грустно, по одной, выключать люстры в главной зале. Потолки были необыкновенно высокими. Как в настоящей церкви. Они меня раньше приглашали к себе обедать -- хрусталь, печеный картофель, ванильное мороженое, и в этом духе. Я ходил даже не подкормиться, а из любопытства. Пастор был еще довольно энергичным миссионером и все время шутил. Пасторы спят со своими женами только в миссионерских позах. Черт знает что приходит в голову, когда думаешь о красивых пасторшах.
"Я из Баку, -- сказал мне грузин, -- в плохую историю попал". Он почмокал. Потом сморщил нос и внимательно на меня взглянул. Казалось, что он прикидывает мне цену.
-- Слушай, -- прибавил он светски, -- у тебя нельзя пожить? Я тебе нормально заплачу. Домой нельзя прийти -- зарежут. Мамой клянусь.
"Сволочь пастор, -- подумал я, -- денег не дал ни копейки и подсунул мне сумасшедшего грузина!"
-- Какой у вас индекс? -- на всякий случай спросил я.
-- Девятнадцать, -- неохотно сказал грузин. Я начал разглядывать громадные армейские ботинки на его ногах и соображал, что ему ответить. Девятнадцать -- это самый низкий индекс, который дают еврею, но все-таки с ним не высылают. Нужно набраться смелости, пока еще не поздно, и сказать, что со мной пожить нельзя! Я вообще не желаю, чтоб мне подсовывали таких типов! С одним зубом! Меня всегда раздражали люди, которые хотели со мной пожить. Потом его будет не выгнать. И он пах. Собственно, все симпатичные люди, которых я встречал за свою жизнь, не пахли. Или я мог в конце концов привыкнуть. А он пах так, что мне не привыкнуть.
-- Понимаете, -- я старался говорить с ним самым задушевным голосом, -я принять вас не смогу. Я никого не могу к себе брать, я в этом году не аттестован. И еще я очень занят. Но я постараюсь устроить вас жить у одного своего знакомого. Вас никто не зарежет, не волнуйтесь. Приходите к нему завтра, я постараюсь договориться. Без удобств, но не выгонят.
-- А сегодня? -- спросил он очень угрюмо. -- Я не могу возвращаться домой за вещами! И у меня кот. -- Он показал глазами на черную сумку.
Пастор лобызался у дверей с последней английской парой. В день четвертый они навсегда отбывали в Лондон.
-- На сегодня попроситесь к пастору, -- сказал я мстительно, -скажите, что точно знаете, что у него тут пустует комната в подвале. А насчет кота я спрошу.
Я оставил ему адрес и вышел из церкви, не прощаясь.
Дождь совсем кончился. Вода лилась по улицам откуда-то потоками. Целые реки спускались вниз по Яффо. Я поднялся по темным улицам прямо к рынку. На улицах не было ни единой души. Мне очень хотелось есть. У входа на крытый рынок несколько замерзших лимитных арабов разгружали грузовик с огурцами. Я взял один. Потер его носовым платком. И рассеянно прошел по пустому рынку. Я думал только о еде. О том, чтобы где-нибудь основательно нажраться. Кое-где еще работали ресторанчики и из полуоткрытых дверей доносился пронзительный запах паленого.