— Не дашь посмотреть автомат?
Я молча протянул его им. Проклятую ублюдину, так, к счастью, ни разу не пригодившуюся мне.
Они рассматривали его восхищенно, и трогали его, и спросили:
— Можно передернуть затвор?
— Можно, — сказал я, — там нет патронов.
Они минут десять забавлялись этой игрушкой, потом с уважением вернули его мне.
Так уж счастливо сложилось вначале, я не выстрелил ни в одного человека. Ни во врага, ни в случайного пьяницу, забредшего на пост. Я не знал, что это такое, — стрелять в людей.
И чувствовал — какая непогода миновала мою душу. Если бы это случилось… Мне становится зябко, когда я думаю об этом.
Но я бы выстрелил — если бы приказали… Еще год назад. Или полтора, — когда я натирал после отбоя пол в коридоре казармы зубной щеткой. Четыре часа работы… За ними — четыре часа сна. Я бы выстрелил тогда, в своей молодости, — когда постовая тишина была полна враждебных звуков, когда постоянное неотпускающее напряжение заставляло то и дело цепляться за приклад автомата, и люди делились на начальников и врагов.
У меня не было друга тогда… Даже не знал, что подобное возможно со мной — испытать это чувство. Которое одно, наверное, может сделать человека выше, и больше. Я и не знал, что это бывает на свете, — странная штука с причудливым названием «дружба», внутри которой заключен мир, где ты не один, где все прочно, и где вообще не бывает никакого страха…
Я хотел, сидя у костра, чтобы армии никто не боялся, ни один человек, ни один народ. Я хотел, чтобы они знали: армия — добрая сила.
— Армия нужна, чтобы отстаивать справедливость, — сказал я ребятам.
Они ответили:
— Конечно.
И потянулись к бутылкам. У них в ближнем рюкзаке было много бутылок…. Тогда я решил выпить еще.
Потому что — увидел. Никто из них не хотел отдать свою жизнь за справедливость. Как я когда-то.
У меня была удивительно свежая голова. Никогда у меня не было такой свежей головы, как той ночью. Я ощущал слабый ореол над ней, словно бы ее кто-то легко и приятно подогревал.
Я обернулся к Люде и спросил:
— Как я тебе?
Девушки, обнятые ребятами, сказали:
— Людка, затащи парня в палатку. Он два года живой бабы не видел.
Я два года не видел живой бабы. Они угадали. Они все угадывают во мне, — потому что хотят угодить. Ловко подмечают мои слабости, — потому что они — за меня… Но все-таки, какая ясная голова.
Как жаль, что никто из нас никогда не погибнет во имя народа.
Люда положила ладонь на мою руку. Она забавно улыбалась мне, но ее темные глаза оказались странно расширенны. От них стало не по себе; я на секунду захотел быть генералом, чтобы много знать, и все выболтать ей. И захотел выпить.
Парень с гитарой понял мою просьбу, взвилась срезанная пробка, красное просвечивающее костром вино, полилось в стаканы.
— За знакомство, — сказала по-деревенски Люда. Таким голосом говорили их матери, когда им кто-то нравился.
Я любил их всех, этих ребят. Они такие смешные. Такие доверчивые… Я тоже доверчив, — раз и они. Я — тоже.
Я не почувствовал вкуса вина, и выпил его быстро. Оно не показалось ни терпким, ни вкусным. Я лишь краем сознания отмечал его крепость. Оно пролилось немного, потекло по подбородку, и капнуло на шею.
Я обманул себя когда-то. Но теперь-то стал другим. Жизнь воспитала меня, — и я мыслил так же, как эти забавные и добрые ребятишки… Но я не жалел, что когда-то сам себя обманывал. Мне казалось в ночи, что прошлый обман — и есть, самое главное во мне.
Протянул руку и взял красный помидор. Обмакнул его в соль, впился в его теплый бок.
— Откуда? — спросил я. — Ведь сейчас зима.
Компания рассмеялась, словно я удачно пошутил. Я тоже улыбнулся, будто поняв, что так позабавило их.
— Здесь же весна, — сказали они мне.
— Да, — согласился я.
— Только об этом мало кто знает, — сказали они. — Мы сами узнали случайно. Никому не говорим, а то понаедут, яблоку будет негде упасть — такой курорт… А для помидоров и огурцов существует другое место — никогда не проболтаемся.
Они рассмеялись, и я подумал: я понравился им не только потому, что я солдат, стоящий на посту, а им самим скоро становиться солдатами, а еще и из-за того, что здесь весна, а где-то есть место, где растут помидоры и огурцы, и зеленый лук, и сладкий перец, и они знают — где.
Но почувствовав приближение их тайны, ее дыхания, я вдруг, даже с каким-то отвращением, догадался: она не нужна мне.
— Люда, — сказали девушки, — не крути парню мозги. Тащи, его в палатку.
Она посмотрела на меня, улыбнувшись — ее губы источали сладкий, яд. И во взгляде светилась не надежда.
— Не знаю, — сказал я, и посмотрел на капитана.
— Не знаешь?! — сказал он громко, голосом, которым привык отдавать команды.
— Да, — сказал я сокрушенно.
— Так вот, — продолжал капитан тем же голосом, — ты признался… Ты нарушил весь Устав, ты ничего не оставил от него. Ты обошелся с ним, как с газеткой для сортира… Ты понимаешь, что наделал?!
Он всегда так: задавал вопрос и ждал ответа. Он мог долго ждать, тогда над строем повисало томительное молчание, сгущалась просвечивающая тьма. Я чувствовал неудобство в такие минуты, за того, кто спрашивал нас. Хотелось спрятаться куда-нибудь. Заткнуть уши… На его вопросы нельзя дать ответ.
Я — специалист по тишине. Разного рода… Ее нужно познавать, как познаешь службу, людей вокруг, как познаешь, в конце концов, месяцы и годы. Как — жизнь.
Я знаю, тишина наполнена смыслом, она живет так же, как живет все остальное на свете. Мне даже кажется иногда, — она обладает разумом. Но я только на пороге этого знания, оно лишь мерещится мне, в самые одинокие мои часы, когда вокруг — никого, лишь я, с автоматом, — охраняющим меня от остального мира.
Сейчас я боюсь ее, впитывая торопливо незнакомые ощущения. Стараюсь подружиться с новой этой тишиной, пропитанной чужой волей.
— Это сюда ты вернешься? — вдруг бесконечно устало как-то, говорит капитан.
В его словах нет грозы, в нем — бесконечное терпение. Я не узнаю нашего капитана. Обычно он кричит, отдает команды, голос его похож на звук металла, настолько беспрекословен. Может, потому что мы вдвоем?