Я встала и пошла по направлению к метро. Травяное солнце уже было нежарким. Слабый ветерок доносил запах городской пыли и гари. Вдруг ужасно захотелось есть.
— Вы не представляете, как изменилась моя жизнь с тех пор, как я стал…
— Полным идиотом.
Это подействовало. Сектант исчез так же внезапно, как и появился.
Вечером я приезжала домой, ужинала и снова читала. Часа в два ночи ложилась, но засыпала не сразу. Думала о медленно, но неостановимо текущем, как струйка воды из поломанного крана, лете…
* * *
Когда на даче отключают свет, мы с бабушкой зажигаем свечи и играем в лото. Она похожа на колдунью, вспышки и тени на лице делают ее то доброй, то злой. Долго, с загадочным видом, она шарит рукой в черном пыльном мешке, потом торжественно извлекает оттуда бочонок с номером и зловещим шепотом называет его…
Дача — это самодельный рай. Рай, созданный бабушкой. Место, где никогда не бывает скучно. Яблони, облака, цветы… Долгий жаркий обморок лета. Шесть соток зеленого покоя. Просторность цветущих выходных. Чаепитие на открытой террасе. Комариные вечера. Теплой луной разнеженные ночи. И в центре всего — огуречная королева, моя дорогая бабушка, ловко и вкусно консервирующая в банках август…
Не знаю названия этих цветов, они лиловые и простенькие, — но вечером, часов около пяти, они все обсажены белыми бабочками; бабочки непрестанно вспархивают, перелетают с цветка на цветок, меняясь местами; потом вдруг замирают, грациозно смыкая и размыкая нежные крылья.
Может быть, красота потому так ранима, что она слишком притягательна, и ею жадно любуешься, а когда любуешься, то втайне хочешь овладеть ею, покорить, запереть в какую-то ограниченную форму?.. А форма существования у красоты только одна — свобода. Она не терпит присвоения. Она сама по себе — как этот бабочковый куст, от которого мне абсолютно ничего не надо, кроме того, чтобы он просто был, существовал, излучал цвет и запах…
Кончается август, отцветает лето, уже больше месяца я не была у Ильи. Вчера он пришел сам, принес один из моих портретов. И спросил ужасную глупость: почему я больше не прихожу к нему?..
Разочароваться, чтобы вновь ощутить себя очарованной. Разувериться во всем, чтобы во все поверить. И тогда — суметь ухватить редкие полновесные моменты бытия: ощутить ту скорость, с которой я летела, сидя на неподвижном мотоцикле детства, когда папа и мама стояли справа и слева от меня, как ангелы, молодые и красивые ангелы, и держали руль; сыграть с бабушкой в старинное лото, где все пронумеровано и известны правила игры, но все равно ничего не понятно; познать близость мужчины, спящего в другой комнате; запомнить умоляющий взгляд Андрейки, обнимающего мои колени в полутемном коридоре, теплоту маленьких птиц, выпущенных с балкона тети Люси… Бескорыстная мозаика бытия. Драгоценная морока существования. Безделушки влюбчивой памяти.
Надо наконец решиться и сказать Андрейке, Кузьмичу и тете Люсе об уходе.
Отец Михаил, когда я сообщила ему о своем решении, сказал:
— Ты, конечно, права. Но им, я думаю, будет не хватать тебя. Просто сейчас ты еще не понимаешь, что эти люди стали почти родными… Впрочем, делай, как считаешь нужным.
— Но я же не могу всю жизнь быть для них нянькой?
— Конечно, нет. Хотя, возможно, это не так уж и плохо.
— Что?
— Быть для кого-то нянькой. Чувствовать свою необходимость.
— С точки зрения христианства?
— С точки зрения самого обыкновенного, одинокого и отнюдь не совершенного человека.
— Но я же их не бросаю. Я обязательно буду звонить, навещать их…
— Не будешь, — без упрека сказал он.
— Чего твой обормот-то приходил? — недовольно спрашивает бабушка.
— Картину подарил. Вот.
Она недоверчиво разглядывает портрет, качает головой.
— Краски-то извел… И не похожа совсем.
— Не похожа, — соглашаюсь. — Но, понимаешь, Илья меня увидел именно такой.
— Илья твой увидел дуру, которая с ним спать будет! Илья увидел… Все они видят одно и то же.
— Ну, бабуль…
— Что, бабуль! Что, бабуль! А чего ж ему еще надо от тебя? Ведь не жениться же надумал? Чего приходил-то?
— В гости звал.
— Опять?! Ну ни стыда у человека, ни совести. Не вздумай идти. Хватит, находилась. Зашла бы лучше к Олегу, проведала. И, кстати, Сашк, спроси у соседей, когда они ехать собираются, поговори насчет машины.
У соседей застолье. Отмечают закрытие сезона. Тридцатипятилетняя хохотушка-толстушка Ирина и ее громадный грозный муж Роман, уже изрядно поддатые, тут же усаживают меня за стол.
У них гость. Гость рыжеволос, улыбчив, с едва наметившимся брюшком. Он весело-удивленно глядит на меня и протягивает руку. Мы не виделись лет пятнадцать.
Вовка наливает мне водки.
Выпытывает про мою жизнь.
Рассказывает про свою: женат, дочка.
Пьет, курит.
Вспоминает детство, обнимает меня за талию.
Хочет, чтобы я немедленно пошла к нему.
Пьет, курит. Пьет, курит.
Говорит, что всегда любил меня.
Говорит, что любит и теперь.
Пьет, курит. Пьет, курит. Пьет, курит.
Кладет руку на мои колени.
Целует в шею.
Пьет, курит. Пьет, курит. Пьет, курит. Пьет, курит.