— Вот он! — воскликнула женщина из деканата, не скрывая триумфа в голосе. — Он самый — все, как вы просили, — выпускной снимок 1989 года.
Торжественно, будто картину кисти Рубенса или Хальса, она на вытянутых руках поднесла фотографию поближе к Серебрякову и поставила ее на стол, прислонив к стопке папок.
Серебряков, не коснувшись фотографии и пальцем, некоторое время тщательно ее рассматривал. Игорь Кортнев, уже куда больше походивший на нынешнего, улыбался с фотоснимка ему, Серебрякову, во все тридцать два белоснежных зуба. Тимофей, однако, больше внимания уделял изображениям молодых людей, расположившихся на снимке с Кортневым рядом.
Потом Тимофей, ни слова не говоря, выложил перед дамой из деканата десять пятисотрублевок и, будто между прочим, поинтересовался:
У Игоря Кортнева имелся близкий друг по имени Сергей. Вы могли бы указать его на снимке?
Снова со скрипом отъехал ящик, цепкая рука «серой мышки» сграбастала купюры, после чего последовал ответ:
На этом снимке четыре выпускника с этим именем. Кто вас интересует больше?
Дайте мне папки на всех четырёх, — произнес он с таким ледяным холодом в голосе, что дама из деканата сразу поняла — денег больше не будет, так что заикаться об этом даже не следует. Нужно отрабатывать полученный гонорар. Молча она протянула Серебрякову то, что ему требовалось. Серебряков, тоже не сказав ни единого слова, уложил папки в портфель, после чего двинулся к выходу. У двери он остановился, повернулся к очкастой даме и произнес:
Надеюсь, мне нет нужды говорить вам, что эта сделка должна остаться нашей маленькой тайной. — Взгляд Серебрякова был настолько красноречив, что женщина скорее согласилась бы откусить себе язык, нежели обмолвиться о встрече с этим кошмарным типом хотя бы одним словом. Теперь, когда Тимофей стоял от нее на расстоянии — она, будучи дальнозоркой, увидела и его красные веки, и острый, как обломок напильника, нос, а главное — его похожий на трещину в гранитной плите безгубый рот.
Ну, переставляй ноги-то… видишь, как с костылями хорошо? — Гвоздь едва ли не с братской заботой помогал Мансуру ходить по палате. Тот делал один шаг, затем другой, потом радостно ухмылялся, говорил «карашо» и снова делал шаг по скользкому полу.
Вот ведь — ходит чурка, — удивился Мамонов, заглядывая время от времени В палату. — И вполне, надо сказать, сносно. Если бы он еще так разговаривал — цены бы ему не было…
Правильно, что ходит, — мгновенно отозвался на его слова Черкасов, расположившийся в гостевой комнате палаты «люкс». — Ты что же, сукин кот, маленьких детей не видел? Сначала они ходить начинают, а уж говорить — потом…
Вы, Александр Николаевич, прямо-таки ангельским терпением обладаете, — заметил Мамонов, которому надоело созерцать плоскую физиономию казаха, и он плотно прикрыл дверь в палату Мансура. — Тут каждая минута, можно сказать, на счету…
Ничего подобного, — отвечал удобно раскинувшийся в кресле Черкасов, отхлебывая свое любимое баварское пиво. — Время у нас как раз есть. Касым понял, что источник его «зеленых» раскрыт, и теперь торопиться не будет. Касым — мужик осторожный. Может, он вообще про него забудет — про источник-то этот — и станет искать себе другой… Нет, Касым надолго из игры выбыл, это точно. — Тут он снова отхлебнул пива и заел его ломтиком пряно пахнущего острого швейцарского сыра — такая уж у вора в законе Черкасова имелась привычка.
Тогда какого хрена мы этого Мансура прогуливаем? Зад ему вытираем, пижамку вот байковую поносить дали? Мигнули бы Гвоздю — и вся любовь. — Пылавший негодованием Мамонов тоже уселся в кресле и выпил пива — но сыра, однако ж, не коснулся. Сыр предназначался исключительно Александру Николаевичу.
Эх, Мамонов, Мамонов, — расслабленно произнёс Черкасов. — Учу тебя уму-разуму, учу — а всё проку нет. Ты пораскинь своим серым веществом — когда ребенок говорить и более-менее соображать нормально начинает, а? Когда ходить сносно научится, так что и нам придется немного подождать — тут уж ничего не поделаешь. Это, сукин кот, природа. Ты доктора Бенджамена Спока читал?
Чего? — едва не поперхнулся Мамонов, который в этот момент как раз отправлял в рот бутерброд с анчоусом, приправленный лучком и тонко нарезанным киви.
Да это я так… Ты, Мамонов… ешь себе, заправляй бак под заглушку, — последовал спокойный ответ Черкасова, после чего в комнате установилась тишина, нарушаемая только хрустом жевательных приспособлений подчиненного. Покончив с рыбкой анчоусом, любознательный Мамонов снова воздел гляделки на шефа.
Я к тому это говорил, Александр Николаевич, что Мансур этот нам все сказал, что знал. На хрена ж нам его ласкать, как красну девицу, спрашивается?
Я, между прочим, вот уже битый час пытаюсь тебе втолковать, зачем мы это делаем, — голос Черкасова стал постепенно набирать силу. — Это только тебе кажется, что чурка все выболтал. На самом же деле он нам толком ничего так и не сообщил. И как мы не знали почти ничего до того, как взяли этого Мансура, так и сейчас не знаем. Понял?
Так какого ж мы?..
Черкасов щелкнул пальцами, и за его спиной образовалась Марьяша, одетая в колготки и кружевной фартучек на голое тело. Александр Николаевич, как водится, хлопнул девушку по заднице, после чего молвил, повернув к ней вполоборота голову:
Коктейль мне сделай — «соленая собака» — знаешь? От этого проклятого пива только расслабляешься — и никакого толка.
Когда Марьяша удалилась, Черкасов устремил на Мамоновова тяжелый свинцовый взгляд.
Хочешь спросить, какого хрена мы с ним миндальничаем? Почему опять за ребро не подвешиваем? А все потому же: чтобы побольше узнать. Нам деталь нужна, мелочь какая-нибудь — зацепка, одним словом, но такая, чтобы с её помощью можно было бы насмерть прицепиться к здешнему обладателю неучтенных, «гринов». Ты что, дурак, так ничего еще и не понял? Фальшивые это баксы. Бумажные… Хотя, конечно, для Казахстана вполне пока сойдут.
Мамонов выпучил на шефа неопределенного цвета глаза, поросшие по краям век бесцветной, похожей на поросячью, щетинкой.
Да мы только вчера их на экспертизу отправили, а чтобы такую партию всю обследовать…
Нету у тебя, Мамонов, интуиции, — коротко резюмировал Черкасов, принимая из рук Марьяши не что салатного цвета в широком стакане, обсыпанном по краю солью. — Нету и не будет. Я еще вчера — когда деньги на столе лежали — понял: лажа это. Хотя и очень хорошая. Нам бы с тобой, Мамонов, таким мастером разжиться — вот это было бы дело…
Ну, если уж этот молодчик такими вещами промышляет, — сказал Мамонов, откидываясь на спинку кресла, — мы его враз возьмем. Перво-наперво у нас его кличка есть — Цитрус. Справимся, где надо, и ответ получим — так, мол, и так: тогда-то этот Цитрус сидел и такой-то соответственно срок мотал.
Да новый он, новый — как ты не понимаешь! И кличка у него липовая — для Касыма! — взревел Черкасов, размахивая увесистым кулаком в угрожающей близости от мяконького, неопределенной формы, носа Мамонова. — И срока он никакого не мотал — потому что не сидел никогда и боится этого хуже горькой редьки. Такой парень только раз на поверхность выползет, возьмет свое — ив кусты! Ищи его потом хоть на Багамах — понятно?
Мамонов промолчал.
Скрипнула дверь, вошел Гвоздь.
Надоело мне, Александр Николаевич, этого чурку прогуливать — сил больше нет. Разрешите горло промочить?
Отчего же, отчего же — промочи. Кстати, и своего подопечного к нам пригласи — что ему без дела сидеть? Тоже пусть выпьет. — Черкасов сплел на животе руки — вертеть пальцами. — И не пива, конечно, — тут он крикнул, обращаясь к Марьяше, скрывавшейся за невинной больничной ширмой, — водки нам дай — и побольше!
Гвоздь осклабился, довольный, что в его монотонной жизни наступили приятные минуты отдыха. Выложив на стол пачку «Лаки страйк», зажигалку и расслабив брючный ремень, он, словно к бою, подготовился к отдохновению — то и другое он делал, по обыкновению, быстро. Повернув длинный, мускулистый торс к двери и не вставая с места, Гвоздь хрипло скомандовал:
Мансур, на выход!
Мамонов, вспомнив, как Мансур раскидывал людей у аэропорта, слегка втянул голову в плечи, но Гвоздь развеял его страхи, пренебрежительно махнув рукой:
Не боец больше чурка. Сломался.
Вошел на костылях, кланяясь, как китайский богдыхан, Мансур. Гвоздь с видом опекуна отодвинул для него стул и предложил место. Мансур снова закивал головой:
Спасиба, спасиба…
Появившаяся из-за плеча Черкасова почти обнаженная Марьяша поставила перед Мансуром полный до краев стакан водки. Рядом лежал бутерброд, способный своим размером ублажить разве что полевую мышь. Но тот и ему обрадовался и снова закивал, как домашняя статуэтка Будды.
Спасиба, спасиба…
Мансур выпил.
Марьяша забрала у него стакан, коснувшись, будто невзначай, его плеча полуобнаженной грудью.
Мамонов готов был поклясться, что Мансур содрогнулся — всем телом сразу.
«А-а-а, — подумал он, — это не перерыв никакой, не отдых — это Александр Николаевич приступает к своему любимому занятию — психологической обработке».
Снова послышался щелчок пальцев Черкасова, и стакан Мансура снова наполнился.
— Вот видишь, Мансур, — произнес Черкасов, закуривая свою душистую «гавану», — ты нас, русских, у аэропорта мочил, как хотел — а мы тебе за это водочки — каково, а?
Мансур ничего не ответил и лишь блаженно закивал головой. К этому его мотанию башкой за день все привыкли и стали уже подумывать, что никакой он вовсе не мусульманин, а и впрямь поклонник Будды.