Мамонов, донельзя пораженный именем, которое сорвалось с уст натурщицы, воспринял вторжение студента как досадное недоразумение. Даже не взглянув на женщину, он подошел к парню и веско сказал:
Наталья сегодня больше работать не будет. К ней приехал родственник из… — Мамонов на мгновение замялся, — из Сыктывкара, — брякнул он первое, что пришло ему в голову. Подхватив с дивана пару бутылок с коньяком, огромный набор шоколадного ассорти и несколько банок с крабами, он сгрузил все это в руки опешившего молодого человека, после чего выпроводил студента из курилки.
Что же это вы Петечку выгнали? — словно очнувшись, подала голос Наташа, поднимаясь с дивана. — Он ведь староста. Завтра нажалуется в деканате, что я не высидела положенные часы, и мне там скандал закатят да еще и из зарплаты вычтут. Я уж, пожалуй, пойду…
Мамонов закрыл дверь курилки, опёрся о нее плечом и сказал:
Вы, Наташенька, никуда не пойдете. Я разговаривать с вами еще не закончил. Что же касается скандала и вычетов — вот, возьмите. — Поскольку натурщица в этот момент уже подошла к двери и оказалась от Мамонова в непосредственной близости, тот вынул из кармана бумажник, достал оттуда триста долларов и вложил их в карман халата женщины, тем самым оплатив ей утомительное пребывание на подиуме в классе чуть ли не за полгода вперед.
Наташа снова вернулась на диванчик, налила себе виски, выпила, заела ветчиной и уже совсем другим, довольным и каким-то освобожденным голосом произнесла:
Итак, что бы вам хотелось узнать об Игоре Кортневе?
Летова вернулась домой, как всегда, поздно. Родители спали. С тех пор как Марина стала работать на Капустинскую, отца и мать она почти не видела — когда вставала, их не было дома, когда приходила — они уже спали или же спать укладывались, потому что подниматься им приходилось рано: оба все еще работали. По этой причине дома тишь да гладь — ни ссор, ни скандалов. Прежде, когда Марина училась на дневном, некоторые ее поступки, в частности поздние возвращения, вызывали подчас недовольство предков, но теперь, когда она стала зарабатывать хорошие деньги, ворчание прекратилось и в семье вроде бы установилась атмосфера взаимопонимания. Марина, однако, полагала, что это затишье временное. Работа частного агентства «БМВ» вызывала у Николая Федоровича, отца Летовой, сильные подозрения.
Когда Марина показала ему удостоверение агентства, тот покрутил его в руках так и эдак, посмотрел на свет, чуть ли не на зуб попробовал, после чего вернул «ксиву» дочери и, неопределенно хмыкнув, ушел к себе в комнату. С тех пор, правда, он дочь не задирал, вопросов не задавал, но при редких встречах все так же хмыкал и иногда тыкал ее пальцем под ребра.
Что же он, интересно, обо мне думает, задавалась вопросом девушка, разогревая ужин, который не забывала оставлять ей на плите мать. Это был родственный и в каком-то смысле даже символический жест, знаменовавший, что все они — и Марина, и Николай Федорович, и мама — Елена Петровна — по-прежнему одна семья и не забывают друг о друге, хотя и видятся — в силу сложившихся обстоятельств — реже, чем бы им того хотелось, а разговаривать — так почти совсем не разговаривают.
Особенно же Марину забавляла мысль о том, как трактует отец положение устава агентства «БМВ», где говорилось об оказании населению услуг конфиденциального характера.
«Решит ещё небось, что я — девочка по вызову, — усмехалась она про себя, склонившись над тарелкой и вводя в организм необходимые для жизни калории. — А что? Встаю я поздно, прихожу тоже поздно, иногда под утро, к тому же — весьма часто — слегка подшофе — чем, спрашивается, мой образ жизни отличается от образа жизни проститутки?»
Ничего, говорила она себе, пусть думают, что хотят, пусть даже помучаются слегка — главное, чтобы у них не возникло мысли, что я, в сущности, сотрудник частного сыскного бюро. Вот тогда их жизнь превратилась бы в настоящий кошмар и они с той поры не имели бы ни минуты покоя.
Налив в кружку с изображением лошади — своего года по восточному календарю — растворимого кофе, Марина отправилась к себе в комнату, чтобы немного поразмышлять перед сном. Прежде чем ткнуться головой в подушку и смежить веки, Марина перебирала события предыдущего дня, задерживая внимание на тех, что казались ей хоть сколько-нибудь важными или значительными.
Разумеется, самым значительным событием этого дня явился ее поход с Игорем Кортневым в ресторан «Первая формула» и все, что этому сопутствовало. Событий было много — и даже слишком, но более всего Марине запомнился поцелуй Кортнева — грубый, даже жестокий, но оттого не менее обжигающий. Она вспомнила, как в тот момент ноги у нее сделались ватными, и покраснела. Странно было думать, что один-единственный поцелуй смог оказать на нее, взрослую, двадцатипятилетнюю девицу, такое сильное воздействие, но приходилось признавать очевидное: поцелуй Кортнева был сродни сильнейшему электрическому разряду.
Это сравнение пришло ей в голову неожиданно, хотя до сих пор Создатель Марину миловал и током ее, по счастью, ни разу не било. При всем том другого, более удачного сравнения Марина подобрать не могла — не с чем было сравнивать. Хотя Марина в пылу спора с Капустинской несколько погрешила против истины, назвав себя неприличным словом «целка», романы у нее случались, хотя и не часто, однако состояния, подобного тому, которое она испытала, оказавшись в объятиях Кортнева, ей до сих пор переживать не доводилось.
Люди еще не придумали единицу измерения силы поцелуя, сказала она себе и улыбнулась, вспомнив, как сапфирово вспыхнули при этом глаза Игоря. Но зачем все-таки он меня поцеловал? Ведь он ужасно в тот момент на меня злился. И тут ее осенило. Игорь Кортнев боялся, что она закричит, подавая сигнал своим, и не хотел прибегать к грубости — затыкать ей рот ладонью или — тем более — бить по лицу. В том, что он обладал способностью весьма основательно отдубасить человека, она убедилась позже — в ресторане. Хотя прикосновение его губ было грубым и излишне крепким, всё-таки, по его понятиям, поцелуй был куда более пристойным кляпом для женщины, нежели мужская ладонь или хороший удар в челюсть.
Марина порадовалась этому открытию. Игорь не был жесток, просто жизнь заставила его совершать не слишком красивые и подозрительные с точки зрения морали поступки.
«Уж не идеализирую ли я его? — подумала девушка, вытягиваясь на тахте, покрытой сине-зеленым клетчатым пледом, и устанавливая кружку с кофе рядом с изголовьем на тумбочку. — Это что же в таком случае получается: я, как шестнадцатилетняя соплячка, влюбилась в женатого мужчину?»
Марина уже не в первый раз задавала себе этот вопрос в течение дня и всякий раз вынуждена была давать на него утвердительный ответ. Хуже того, она влюбилась в человека, за которым следила, что — по меркам Валентины Капустинской — ни в коем случае не должно было иметь места. Ко и этим дело не ограничилось. Она совершила самое настоящее должностное преступление, рассказав Кортневу о происках его жены, но — как ни странно — виноватой себя при этом совершенно не чувствовала, хотя и понимала, что, узнай об этом Шилова — клиентка агентства «БМВ», — неприятностей у нее, Марины, было бы выше головы.
Летова всячески отгоняла от себя мысли на предмет того, какими могли оказаться для нее последствия этого деяния. Шилову она до сих пор еще не видела, но представляла ее себе кем-то вроде злой волшебницы, сумевшей заманить красавца-принца Игоря Кортнева в свой зловещий замок, где он теперь и находился, околдованный блеском золота. Ну а если без шуток, то Марине хватало здравого смысла предположить, что месть Шиловой могла оказаться жестокой. Она еще больше в этом уверилась после того, как Игорь процитировал ей любимое изречение Дианы, то самое, насчет неверности и смерти. Когда же Капустинская и Борис упомянули о человеке Шиловой с внешностью вампира, который тоже вел наблюдение за домом № 18, Марину охватил неподдельный страх. Но вот что интересно: страх она испытывала, а угрызений совести — никаких.
«Разве я имею моральное право содействовать тому, чтобы человека обрекли на смерть? Даже если он, положим, изменил жене?» — задавалась она вопросом и тут же, разумеется, отвечала, что такого права у нее нет. Ни права, ни желания.
«Да и с точки зрения закона, а не устава агентства «БМВ», — продолжала Марина развивать свою мысль, — все, что мы делаем, можно истолковать как пособничество преступлению, которое, правда, пока не совершилось, но — как знать — может и совершиться. Ну уж нет, Капустинская, — Летова вступила в мысленную полемику со своей начальницей, — ты себе как знаешь, а я сделаю все, чтобы Игорь не попал в беду».
Тут она мечтательно закинула руки за голову и снова — не спеша, будто смакуя — принялась перебирать в памяти все, что имело отношение к особе Игоря Кортнева — мужа могущественной Шиловой, которая — она знала — в случае чего раздавила бы ее, как муху.
«Ну и что с того, что он женился на Диане? — говорила она себе. — Ну, совершил человек ошибку — с кем не бывает? Зато он умный, красивый и талантливый. А какой смелый!» — с восторгом подумала она, вспоминая, как в ресторанной драке Кортнев одолел пренеприятного и наверняка чрезвычайно опасного субъекта в голубом десантном берете.
Выключая свет и укладываясь, наконец, спать, Марина четко, хотя и негромко проговорила, глядя в темноту.
— Я, госпожа Шилова, сделаю всё, от меня зависящее, чтобы Игорю Кортневу не причинили вреда — не важно, изменял он вам — или нет. А если мне повезет — то с удовольствием помогу ему наставить вам рога!
Глебушка Тимонин — небольшого роста человечек, заросший до глаз неопрятной бородой и столь же неопрятно одетый — в мешковатые грязные джинсы, старый плащ с меховой подстежкой и черную вязаную шапку, — зевал около своего алюминиевого столика, на котором сиротливо стояли неброские, хотя и талантливо выполненные небольшие офорты и графические работы тушью в тонких металлических рамках. Их было немного — не более дюжины — и все они, как одна, были посвящены теме старой, уходящей Москвы. Торговля шла вяло — за полдня не ушло ни одной работы.
— Так и на водку не наскребешь, — крикнул Глебушка соседу, у которого — так же, как и у него, Глебушки, зуб на зуб не попадал от холода, хотя торговля шла не в пример бойчее. Паша Парамонов — или ПП — сосед Глебушки — продавал матрешек в американском стиле. Самая большая — Клинтон, поменьше — Моника, еще меньше — Хилари — и так далее. Матрешки расходились хорошо, и ПП был доволен. Призывы Глебушки согреться, так сказать, изнутри, встречали в его душе самый благожелательный прием. Его сдерживало одно: намек Тимонина на ничтожный доход от продажи офортов. Это означало, что согреваться Тимонину и ПП пришлось бы за счет последнего. Паша не был жадным человеком, но — с другой стороны — с какой стати ему было поить Глебушку? Чем, спрашивается, Тимонин лучше его, Паши? Продавал бы себе матрешки с Клинтоном и тоже имел бы устойчивый доход — Клинтона, Монику и Хилари покупали даже иностранцы, причем за валюту.
«Гордый слишком, — думал ПП о своем приятеле. — Он, видите ли, художник и ему не пристало торговать пошлыми дешевыми поделками. А пить за чужой счет ему пристало?» — задал себе риторический вопрос Паша, но тем не менее деньги из кармана послушно вынул, поскольку холод все больше давал о себе знать.
Паша решил пойти на компромисс, который хоть в какой-то степени способен был разрешить его сомнения в том, что справедливо, а что — нет. Деньги давал он, а за водкой предстояло бежать Глебушке.
Тот сразу же согласился. Бежать было недалеко, а потом поход по ларькам за водкой и закуской позволял ему хотя бы на несколько минут укрыться от пронзительного ветра и немного согреться прямо сейчас, до употребления алкоголя.
В обязанности Паши входило охранять офорты Глебушки в его отсутствие, что, в общем, было делом необременительным, поскольку ПП знал, что на этот товар мало кто польстится. Короче говоря, вопрос разрешился к общему удовольствию.
Когда Глебушка снялся с места и зарысил вдоль торговых рядов, ПП поднял воротник куртки и занялся приготовлениями к застолью — достал из огромной брезентовой сумки пластмассовые ножи и вилки, стопку бумажных тарелочек и пластмассовые прозрачные стаканчики. Перевернув ящик, ПП застелил его газетой и разложил на нем вилки и бумажные тарелки, причем в каждую тарелку положил по камушку, чтобы ее не унесло ветром.
Накрыв таким образом на стол, Паша в ожидании Глебушки успел продать еще парочку матрешек-Клинтонов, когда неожиданно увидел Машу Столярову, которая явно направлялась в его сторону. Паша знал Столярову хорошо — она в соседнем ряду торговала платками в псевдорусском стиле, — поэтому ее визит его ничуть не удивил. Скорее, он был ПП приятен: Паша симпатизировал этой недоучившейся художнице с роскошными формами и даже пару раз к ней подкатывался, предлагал познакомиться поближе, но она весьма хладнокровно отвергла его домогательства, так что они остались просто друзьями. Вернее, даже не друзьями, а приятелями. В друзьях же у Маши ходил Глебушка Тимонин — сосед ПП, торговавший офортами. И только потому, как подозревал Паша, что тот тоже был художником. Чем еще, спрашивается, этот волосатый гриб мог привлечь такую девушку?
Ничего не поделаешь, утешал себя тогда ПП. Клановая солидарность — вещь подчас непреодолимая.
Привет, ПП, как торговлишка? — навалилась на Пашу чуть ли не всем телом Столярова, и Паша вдруг понял, что она в дымину пьяна. Но еще больше его поразила компания, которая сопровождала Машу.
Вот и толкуй после этого о клановой солидарности, подумал Паша, разглядывая длинного парня со зловещим выражением лица, в камуфляжной форме и голубом десантном берете, толкавшего перед собой инвалидную коляску, в которой сидел мужчина в точно такой же форме с загипсованной ногой.
Десантник обнажил в неискренней улыбке плохие зубы.
Здорово, братан. Штерна знаешь?
Да не тот это, не тот. Это Паша, он матрешками торгует, — заплетающимся языком произнесла Столярова и вдруг громко икнула. — У Тимонина соседний столик. Только его сейчас нет.
Слышь, ПП, — обратилась Столярова к Паше, — ты Глебушку не видел? Тут ребята с ним поговорить хотят.
За водкой он побежал, замерзли мы, — промямлил Паша, которому вдруг совершенно расхотелось выпивать. Внешность спутников Маши Столяровой никакого доверия ему не внушала. С этими парнями лично ему, Паше, не хотелось бы иметь ничего общего, поэтому он про себя посочувствовал соседу.
Ну тогда, значит, скоро будет, — сообщила Столярова, обращаясь к высокому десантнику. — Подождём. Давай еще своего французского, солдатик.
Пей, Машуня, пей, — осклабился десантник, наливая что-то из зеленой бутылки с золотой этикеткой в пластмассовый стаканчик и подавая его Столяровой. — Заработала. А как он выглядит, этот Тимонин?
«Как выглядит, как выглядит?» — хохотнула Машуня, отпивая из стаканчика. Пока они шли, спать девушке расхотелось, и ею овладело беспричинное веселье. — Как бомж последний он выглядит — вот как. И борода большая такая, запущенная. Хотя, конечно, талантливый художник. Да вот он и сам идет — все вам расскажет — и о себе, и о Штерне.
Глебушка, заметив у своего столика оживление, махнул рукой Парамонову — погоди, мол — и бросился к своим офортам. Пристроив у ножки столика пакет с покупками, он встал к прилавку и, не замечая своей приятельницы Машуни, которая сидела на ящике сбоку от его стола, обратился к Гвоздю с вопросом:
Что вас интересует?
Гвоздь воткнулся в Глебушку оловянными глазами.