Мне нужно знать, где сейчас находится Игорь, — ответила Шилова. — Он не пришел ночевать.
Капустинская была готова к этому вопросу. Она сняла пальто, повесила его на плечики, налила себе «Монастырского» и прилегла на диван, где проводила свои одинокие ночи.
Ты меня слушаешь? Да дома он, скорее всего, у матери — где ж ему еще быть? — сказала она Шиловой, сделав хороший глоток. — Думаю, что твой Игорь, не выдержав слежки и тому подобных унижений и мерзостей, которыми ты ему без конца досаждала, просто-напросто от тебя слинял. Да и вообще… — Валечка с минуту помолчала, а потом добавила: — Сука ты, Шилова, вот что я тебе скажу!
Приехали! — с иронией в голосе произнесла Диана Павловна. — До сих пор ни для тебя, ни для Игоря я сукой не была, а теперь вот — совершенно неожиданно — сделалась. Это все штучки твоей Летовой! Это она настроила вас против меня…
Врешь! — неожиданно заорала вдруг Капустинская-. — Против тебя никого и настраивать не надо — стоит только на тебя посмотреть! У тебя рожа мрачная! Мужик с бабой, у которой рожа мрачная, долго не живет — сначала у него аппетит пропадает, а потом он начинает на сторону поглядывать — в поисках более жизнерадостной физиономии.
То-то, Валечка, от тебя муж ушёл, — ядовито заметила Диана, но тут же вернулась к прерванному разговору. — Оставим это. Сейчас я веду речь о вещах куда более серьезных, нежели веселые или мрачные рожи, — произнесла уже иным, более сдержанным тоном Шилова, которой подобный обмен любезностями с Капустинской был не внове. — Ты, конечно, этого не знаешь, но у меня появились неопровержимые доказательства, что мой муж — вернее, мой бывший муж — я, знаешь ли, подала на развод, — она намеренно сделала ударение на последних словах, — фальшивомонетчик!
Боже мой! — воскликнула Капустинская. — Что ты такое говоришь?
Он за тем и к Штерну ездил — помогал ему работать. А я, каюсь, невесть что о нем тогда подумала. Хотя, — тут Шилова неожиданно хихикнула, — один мой сотрудник считает, что одно другому не мешает. Говорит, что общее занятие сплачивает.
Это не тот ли твой сотрудник, который на вампира похож? — ядовито осведомилась Капустинская, обретая наконец дар речи.
Тимофей, разумеется, неказист, но уж фальшивые доллары у себя дома не делает — это я тебе могу гарантировать.
Конечно, зачем это ему — твоему Тимофею? Он у тебя в конторе на других ролях подвизается — например, в роли палача! — бабахнула Капустинская и по продолжительному молчанию, установившемуся в трубке, поняла, что попала в цель. Впрочем, слишком уж злить Шилову в ее планы не входило. Капустинская решила выяснить еще одну вещь.
Ты уже заявила в милицию? — сухо, по-деловому, обратилась она к Диане Павловне. — С такими вещами затягивать не следует.
Я? В милицию? Да ты шутишь? — в голосе Шиловой ясно читалось удивление. — Я предпочитаю государство в свои дела не впутывать. Сама разберусь. Кстати, о твоей Летовой. Она уже звонила мне с докладом. Так вот, можешь ей передать, что в её услугах я больше не нуждаюсь. И пусть держится от Кортнева подальше. Как бы с ней не приключилась неприятность — сама ведь знаешь — «лес рубят — щепки летят».
Выручать из милиции Гвоздя прикатил сам Черкасов, прихватив с собой личного адвоката Хмельницкого Михаила Раушенбаха. Довольно долго утрясался вопрос, почему у простого бухгалтера, каким числился в штате Хмельницкого Турок, находился во владении пистолет «Беретта» итальянского производства. Начальник Управления внутренних дел немало удивлялся этому факту, а когда — после личного досмотра десантника — выяснилось, что тот тоже весьма основательно вооружен, над головой Гвоздя сгустились такие грозные тучи, что развеять их сумел только адвокат Хмельницкого. Он заявил, что и Гвоздь, и Турок привлекались для сопровождения больших денежных сумм, а потому без пистолетов им просто никак нельзя. Кстати, все тот же Раушенбах привез с собой разрешения на ношение оружия для Гвоздя и ныне уже покойного Турка, выправленные по всей форме.
Гвоздь наконец был отпущен — под подписку о невыезде, но его экзотический пистолет остался в собственности Управления внутренних дел. Полковник Черепанов — начальник Управления — сказал, что сохранит «Борхардт-Люгер» для своего музея. Подобного пистолета, как выяснилось, не имелось даже в экспозиции Музея Вооруженных сил.
По этому поводу Гвоздь находился в ярости и поначалу отвечал на вопросы Черкасова коротко, а иногда вообще только мотал головой — сверху вниз — «да», а из стороны в сторону — стало быть, «нет». Смерть напарника, казалось, потрясла его куда меньше, чем потеря любимого «Борхардта».
Кто грохнул Турка? — сразу же насел на него Черкасов, когда они оказались в машине. В «БМВ» Александра Николаевича их было двое — Раушенбах задержался в Управлении утрясать кое-какие формальности.
Вы бы что-нибудь полегче спросили, — огрызнулся Гвоздь, не переставая трогать подмышечную кобуру, которая была ему оставлена словно в насмешку. — Я базарил с родственниками Тимонина и пробыл у них в квартире довольно долго.
Но ведь во дворе в это время находилась целая армия омоновцев — они-то должны были видеть, кто подходил к «саабу» Турка? — Черкасов недовольно заворчал и полез в карман за подкреплением — «гаванской» сигарой.
Вот у них и спрашивайте, — буркнул Гвоздь, тоже закуривая свои «Лаки страйк». — Только они хрен что скажут. У них, видите лиу тайна следствия…
Черт, и Мамонов куда-то делся, — продолжал излагать свои мысли вслух Александр Николаевич Черкасов. — Как позвонил мне от МАХУ, с тех пор о нём ни слуху ни духу.
Объявится, куда денется, — скривил рот Гвоздь, которого в этот момент более всего интересовал один вопрос: чем заменить свой любимый «Борхардт-Люгер». — Раз молчит, инструкций не просит, значит, делом занят.
А ты-то что зевал, десантник хренов? — зловещим голосом поинтересовался Черкасов. — Нет, чтобы тихонечко убраться со двора, не привлекая к себе внимания. Так нет, поперся к машине: не видел разве, что Турок «зажмурился»?
Я думал, он дрыхнет. Подошел к машине, стал его расталкивать, а тут менты набежали… Оказывается, они еще раньше скумекали, что Турка грохнули, и ждали только, кто к машине подойдет. Ну и повязали меня… Кто ж мог знать, что на этот день у них намечено любимое ментовское удовольствие — борьба с бомжом? И как раз в этом дворе?
Ладно, оставим это, — сказал Черкасов, пыхая сигарой, как пароход, идущий на предельной скорости. — Ты лучше скажи, что у Тимонина нарыл?
Нарыл, да… — Гвоздь скорчил рожу, что должно было у него означать крайнюю степень сомнения и неудовольствия. — Я, когда в квартиру Тимонина вошёл, чуть со страха не обделался. Смотрю, на вешалке генеральский китель висит. Милицейский, между прочим. Чмо это, Тимонин, оказывается, генеральский сынок! Ну и мамаша соответствующая — под стать папаше. Пришлось мне уже на месте выкручиваться. Сказал, что нашел, дескать, паспорт их сына в Измайловском парке и решил вот — по доброте душевной — занести его прямо домой. Но только, как я понял, сынулька с родителями в ссоре и давно уже там не живет…
Хорошенькое дело, — ещё больше запыхтел «гаваной» Черкасов. — Турка грохнули, Тимонина на месте нет… Прямо-таки все концы оборваны.
Ну… все не все… — протянул Гвоздь, отмахиваясь рукой от особенно едкого синего облака, которое завилось у него над головой наподобие турецкой чалмы. — Кое-что я все-таки узнал. Мамаша надавала мне целую кучу телефонов. По-моему, они с папашей-генералом решили, что с моей помощью смогут отыскать своего непутевого отпрыска. Я же художником представился и сказал, что торгую на Измайловском рынке — как и их ублюдочный сын. — Гвоздь достал из кармана какие-то бумажки и показал Черкасову. — Пусть теперь Мамонов сидит названивает. У него это хорошо получается — по телефону
Странно, что они тебя за художника приняли — с такой-то мордой, — утробно хохотнул Черкасов, выворачивая руль «БМВ». Водить свою машину он не доверял никому. Возможно, потому, что в прошлом — весьма, впрочем, отдаленном — подрабатывал водителем-испытателем на автодроме ВАЗа.
Какая есть — такую носим, — с вызовом произнёс Гвоздь, который весьма трепетно относился к своей внешности и всякие насмешки на этот счет присекал в корне. — Скажите лучше, выяснилось, кому принадлежит та «четверка», которая ошивалась на 1-й Железнодорожной?
Это взял на себя Мамонов.
Опять этот Мамонов, — сказал Гвоздь, скашивая рот чуть ли не к уху. — Один треп от него, а дела мало…
Его бы, по крайней мере, в ментовку не замели, — веско произнес Черкасов, — и потом, что конкретно ты сделал? Чем прославился — где результаты, а? — В голосе Черкасова набирал силу его знаменитый гнев, а черкасовского гнева боялись все — не только «сукин кот», но и Гвоздь, который никого и ничего не страшился.
В этот момент у Александра Николаевича заверещал в кармане мобильный телефон. Звонил Мамонов. Некоторое время Черкасов слушал его, не перебивая, после чего — даже при всей своей знаменитой сдержанности — не смог удержаться от чисто эмоциональной фразы: «Мать твою! Неужели? А ты догадываешься, что это означает?» После этого, однако, он замолчал и до конца разговора не произнес больше ни единого слова.
Отключив телефон и ткнув его в боковой карман пиджака, Черкасов с минуту правил машиной в полной тишине. Гвоздь, хотя его так и подмывало встрять с вопросами— он, что называется, печенкой чуял, что «сукиному коту» удалось докопаться до чего-то важного, — тоже хранил молчание. Десантник знал, что, если дело того стоит, Черкасов — рано или поздно — поставит его об этом в известность сам.
Глядя прямо перед собой — на дорогу, — Черкасов холодно произнес:
Знаешь, Гвоздь, кто опередил Мамонова и забрал в МАХУ папки на Штерна, Кортнева и ещё не скольких студентов? — не дожидаясь ответа, он продолжил: — Тот самый бесцветный тип, что входил в квартиру Авилова и которого видела Катковская. «Бледный». Когда по одному делу дважды наводит справки один и тот же человек — это уже не совпадение. Более того, сукин кот мне сказал, что та «четверка» числится за гаражом Шиловой. Шиловой! Понимаешь ты — или нет. А у нее в службе безопасности состоит некто Упырь — один из самых опасных в Москве киллеров. Смекаешь теперь, кто грохнул Турка?
Как раз это Гвоздь смекал очень хорошо, но сказал совсем другое:
Вы же сами говорили, что надо все сто раз проверять и перепроверять. Прежде чем делать выводы, нам Раушенбаха нужно дождаться. У него есть в Управлении свои каналы. Ведь если все так, как вы говорите. Александр Николаевич, то убийство Турка означает, что Шилова объявила нам войну. Эх, чёрт, жалко «Борхардт-Люгер» у меня отобрали!
Думаешь, я сам этого не понимаю? Но уж раз такое дело, тем более надо Штерна у Шиловой умыкнуть. Это ведь живые деньги — для нас с тобой, — если мы ему место и условия предоставим и предложим на себя работать! И Хмельницкого пока в известность ставить не надо. У него денег и так полно. Намекнуть, что Турка завалил человек Шиловой, можно, но никакой конкретики. Пусть Хмельницкий фыркнет пару раз в лицо Шиловой — она сразу же на дыбки встанет… Глядишь, и ошибется в чем…
А вообще-то… — добавил Черкасов, лихо обгоняя огромную фуру, которая дымила выхлопом им прямо в нос, — я склоняюсь к мысли, что надо вызывать «Ствола». Хмельницкий сам же потом нам спасибо скажет. А уж как он нам обязан будет — ты, Гвоздь, себе этого даже не представляешь! К тому же и вакантное место теперь имеется… Только бы Упырь не помещал — уж слишком он, гнида, умен и кровожаден — как всякая нечисть.
Неужели он так опасен — Упырь этот? — с чисто профессиональным интересом задал вопрос Гвоздь. — Насколько я понимаю, вы с ним не знакомы…
И слава Богу, что не знаком, и слава Богу, — заметил Черкасов, одарив Гвоздя каким-то странным, остановившимся взглядом. — В противном случае меня, скорее всего, не было бы в живых. Что-то я не припомню ни одного человека, который был бы лично знаком с Упырем, а это наводит на не слишком приятные мысли…
Глебушка Тимонин принял душ, сбрил бороду, переоделся, а все свои старые вещи сунул в полиэтиленовые пакеты, в которых принес обновки, намереваясь на обратном пути выбросить их в мусорный бак. С удовлетворением посмотрев на себя в зеркало, он решил, что не только Гвоздь, но даже его близкий приятель — ПП, к примеру — не признал бы в нем прежнего замухрышку Глебушку. На него смотрел в зеркало весьма элегантный, небольшого роста господин с приятными, мягкими чертами лица, одетый в темно-синий — с иголочки — костюм, белоснежную рубашку и красивый итальянский галстук. Ботинки Глебушки сверкали, как лакированные, а на диване его дожидались прочие необходимые вещи — белоснежный, на утепленной подкладке плащ, небольшой, но вместительный чемодан с полированными металлическими уголками и широкополая шляпа «борсалино», отлично скрывавшая лицо, — Глебушка не хотел рисковать.
В ожидании звонка Штерна он уселся в кресле перед телевизором и бездумно уставился на экран. Глебушке хотелось побыстрее убраться из этой неухоженной, заброшенной квартиры — тем более что на прощанье Штерн сказал: «Долго там не задерживайся — переоденешься, дождешься моего звонка — и сразу же уходи».
Уходи, уходи… — проворчал себе под нос Глебушка. — только вот куда? Или Штерн мне новую квартиру обеспечит? Что-то не припомню, чтобы он прежде расшвыривался квартирами… Хотя…
Тимонин подсчитал, что за Штерном числилась квартира матери, потом была еще квартира Лолы, в которой Глебушка часто бывал гостем, ну и, конечно, квартира пенсионера Авилова по 1-й Железнодорожной. Оттуда, правда, Штерн поспешно бежал, с мрачной ухмылкой заявив, что «воздух этой улицы сделался для него вреден». Глебушке вдруг невероятно, до навернувшихся на глазах слез, захотелось вернуться к родителям.
Неожиданно перед глазами Тимонина и в самом деле предстал дом, где он прожил большую часть своей жизни. По «ящику» шла передача «Дорожный патруль», в которой рассказывали о самых нашумевших преступлениях за день. Сегодня вечером центром внимания телевизионщиков сделался подъезд его родного дома и стоявшая рядом иностранная машина марки «сааб-турбо».
Глебушка буквально прилип к экрану. Он увидел мертвого человека, лежавшего лицом на рулевом колесе, и забрызганный кровью интерьер кабины, толпу милиционеров с автоматами, окруживших автомобиль и подъезд, но главное, он увидел того самого десантника в голубом берете блином, который напал на него в парке и учинил ему допрос, приставив к горлу острие ножа. К своей огромной радости, Глебушка заметил, что на руках десантника красовались стальные браслеты наручников. И тут же его пронзило острое чувство беспокойства за родителей — уж не случилось ли чего с ними?