День леди Люси теперь начинался с заутрени. Она посещала все соборные службы. Две престарелые, еле ковылявшие со своими палочками дамы, которых они с Фрэнсисом увидели на вечерне, уже любезно кивали ей при встрече. Постоянно являлся к заутрене и долговязый иссохший старик в одежде не по размеру. Леди Люси догадывалась, что старик пытается примириться с Богом, перед которым ему скоро придется предстать. Отмаливает какие-то грехи, скорее всего пьянство или бродяжничество. С утра пораньше спешит в это громадное сооружение, торопясь выпросить местечко в обители вечного блаженства.
Хор запел «Те Deum» [17]:
«Славят Тебя, Отец наш, все души земные, Тобою сотворенные. Славу Тебе поют все ангелы и все силы небесные. Восхваляют Тебя херувимы и серафимы. Слава, слава, слава Господу, святому Создателю!»
Крошечный белокурый хорист вдруг перестал петь. Леди Люси показалось, что малыш сейчас прямо здесь, на хорах, заплачет, зальется горючими слезами. Декан уверенно вторил словам утреннего псалма, не заглядывая в молитвенник.
«Господи всемогущий, твердыня наша и убежище, помоги нам силой великою Твоей, милостью Твоей защити нас на пути праведном, охрани нас от всякой скверны».
Опустившись на колени, леди Люси молилась за юных певчих. Молилась, чтобы с ними не случилось ничего дурного, чтобы настигшее их зло ушло и никогда бы впредь не повторилось, чтобы они навек избавились от терзающих страхов. Но, идя вслед за ними к выходу из западного трансепта, надеясь найти случай заговорить с кем-то из них, она печально подозревала, что ее молитвы (пока, во всяком случае) могут остаться безответными.
Пауэрскорт со старшим инспектором Йейтсом медленно обходили круговую внешнюю аркаду храма. Инспектор любовался великолепной каменной резьбой.
— Аркада, сэр. Закончена около тысяча четыреста десятого года. Своды веерные, стрельчатые. Последний период английской готики. Вдоль аркады полагалось течь ручью, но его лет сорок назад отвели и упрятали под землю. Из опасения, что влага вредит камню старинного памятника. Оставили только шлюзовые люки, которые открываются в соборе, — можно пустить воду, если вдруг возникнет пожар.
— Не пройтись ли нам по этой замечательной аркаде еще раз, старший инспектор? Кстати, что слышно относительно пропавших дневников Артура Рада? Вы думаете, там было нечто существенное?
— Не знаю, стоит ли о них вообще думать, — хмуро сказал инспектор. — Пришлось этой уборщице пообещать сколько угодно свиданий с мужем в тюрьме, чтобы она согласилась раскрыть рот. Да ведь она могла и ошибиться, перепутать. Мне, честно говоря, эти тетрадки не видятся такими важными, как редактору Батлеру. Читали, что он пишет? — Инспектор достал из кармана номер «Графтон Меркюри». — Вот: «…призываем власти — то есть меня, который ведет дело, — напрячь все силы и активизировать розыск этих, необычайно важных документов. Нельзя терять ни дня, ни часа…» Я вам скажу, сэр, где уж только мы не искали чертовы дневники. Мои ребята даже городскую свалку перерыли. Молодой человек из «Меркюри» и не представляет, что такое двое суток по долгу службы копаться в мусорных кучах.
Пауэрскорт улыбнулся.
— Все, разумеется, зависит от конкретного содержания дневников, — уклончиво заметил он, когда они остановились перед главным порталом. — Почему кто-то их унес? Может, автор называл имя убийцы? Вряд ли, ибо мало кто предполагает быть убитым и даже знает имя своего погубителя. Или там содержалась некая подсказка следствию, нечто, таившее для неизвестного преступника опасность? Тогда убийца узнал содержание этих записей. Но как? Проскользнул в комнату, когда хозяин выходил, и прочел разоблачающие строчки? Тоже не кажется правдоподобным. Или убийца расправился с Артуром Радом по совсем иной причине, а дневники украл потом, чтобы запутать следствие?
Колокола пробили одиннадцать. Громкие мерные удары отозвались в воображении Пауэрскорта картиной стародавних монастырских трудов и дней, отмерявшихся полнозвучным боем «Большого Тома», «Исаии», «Иезекииля», «Воскресения» [18].
— Вам никогда не хотелось стать журналистом, лорд Пауэрскорт? — в свою очередь, улыбнулся старший инспектор. — У вас столько версий, можно было бы заполнить целую газету, не выходя из офиса. По мне, лорд, ближе всего к правде ваше последнее предположение. Дневник, видимо, помогал установить личность убийцы. — Инспектор вдруг замолчал, глядя на таявший в аркаде снег. — Мне только что пришло на ум, сэр. Может, дело было так? Убийца насадил беднягу певчего на вертел (то есть уже труп, как мы знаем). Потом из столовой хористов шмыгнул в соседний жилой корпус Певческих палат, быстро обыскал комнату жертвы, полистал дневники, там его что-то насторожило. Но зачем тащить тетрадки с собой? Он тут же назад в кухню и швырнул их в огонь. Так что осталась от них лишь горстка пепла, и никому их не найти.
Пауэрскорт с одобрительным удивлением взглянул на полицейского.
— Верная мысль, старший инспектор. Жаль, не моя. Вы правы, это же совершенно очевидно.
Они свернули в боковую аркаду, по пути встретив певчих, спешивших к святому причастию, которое начиналось в одиннадцать пятнадцать утра.
— Эти аркады сохраняются похуже, чем глостерский сыр, — вздохнул инспектор. — Ручей-то, видно, сыростью действительно вредил камню. Мне года два назад пришлось тут походить в связи с одним убийством, так было время наглядеться. Эх, хороша резьба на сводах, — Йейтс указал на богатый тонкий узор, взбегавший по каменной конструкции арок. — Только для красоты делали, больше ни для чего. Просто хотелось мастерам, как говорится, себя показать. Ну а сейчас, сэр, я должен идти. Моему шефу не понравится, если он узнает о нашей с вами экскурсии по собору. Я позже снова загляну сюда. Может, еще увидимся сегодня.
Восхищенно глянув напоследок на веерные своды, инспектор Йейтс ушел. Пауэрскорт продолжал смотреть на каменное кружево: пусть лишь для красоты, но с каким изяществом это сделано! Словно каменщики не тяжелые плиты вытесывали, а распылили в воздухе и заморозили изысканный узор, и вот он держится уже полтысячи лет.
Прихожан на причастие собралось чуть больше, нежели к заутрене. Обряд совершался не у главного алтаря, а в капелле Пресвятой Девы, величина (точнее, малость) которой отвечала размерам паствы. Вновь присутствовали две престарелые дамы; они, мелькнуло у леди Люси, наверно, и ночевали в каком-нибудь пыльном уголке собора, вместе с церковными мышами и духами святых. Иссохшего старого пьяницу заменили двое весьма пожилых, но крепкого вида джентльменов, подававших ритуальные реплики степенно и довольно громко. Прибыл также аскетичный, с широкополой шляпой у груди, юноша, погруженный в глубины религиозных — надо полагать, мистических — переживаний. Похоже, ему грезились власяница и плети флагеллантов[19]. Снова стояли певчие, и вид у них, на взгляд леди Люси, был еще более подавленный.
«Дается тебе плоть Господа нашего Иисуса Христа, причащающая тело и душу к жизни вечной. Прими и съешь в память об Иисусе, смерть за тебя принявшем. Напитай сердце свое верой смиренной и благодарной»…
Лицо взявшего хлебец юного мистика озарил экстатический восторг. Леди Люси вспомнила рассказ Фрэнсиса о полемике, несколько лет назад сотрясавшей англиканскую церковь. Спор разгорелся относительно доктрины «реального претворения». Наиболее близкие Риму и соответственно чрезвычайно почитавшие ритуал высокие англиканцы утверждали, что в обряде причастия хлеб и вино реально претворяются в тело и кровь Христа, тогда как широкая оппозиция, особенно евангелического толка, настаивала на абсолютной несовместимости подобного тезиса с протестантской по своей сути догмой англиканства, объявляла сторонников «реального претворения» еретиками и требовала их отлучения от церкви. Дело дошло до судов, несколько духовных лиц было арестовано. Кульминацией фарса стал эпизод, когда в разгар диспута архиепископ Кентерберийский самолично дегустировал хлебную облатку. Причем облатку зачерствевшую, пролежавшую чуть не полгода.
Немногочисленная паства гуськом покинула капеллу, экзальтированный юноша пал на колени перед распятием. Леди Люси вглядывалась в лица уходивших по северному трансепту юных певчих. Ей было очень грустно и тревожно.
Предполагая после вечерни встретиться с руководителем церковного хора Воэном Уиндхемом, остаток дня Пауэрскорт провел в редакции «Графтон Меркюри». Патрик Батлер водрузил на стол громадный ворох старых газет.
— Ничего, лорд Пауэрскорт, если порядок слегка нарушен? Каждый день собираюсь разобрать, сложить выпуск за выпуском, да все времени не хватает. Сейчас опять надо бежать, поговорить с наборщиком.
Патрик, схватив шляпу, умчался вниз по лестнице. В течение дня он еще не раз забегал, безуспешно пытаясь разыскать на столе и под ним какие-то тексты для типографии.
Чтение беспорядочно сваленных газетных листов поначалу веселило Пауэрскорта. Репортаж о небывалом урожае продолжался очерком о редкостно дождливом месяце, погубившем все всходы; победный рапорт о матче по крикету плавно перетекал в угрюмый отчет о поражении местной футбольной команды уже в первом отборочном туре на Кубок Англии. Но вскоре эта забава ему наскучила. Рассортировав газеты на полу, Пауэрскорт привел кипу номеров в должный порядок. Операция, как выяснилось, заняла ровно полчаса. Что ж, стоило это сделать, по крайней мере, в знак благодарности любезному редактору. Затем детектив вновь принялся изучать годовой продукт местной прессы. Информация, свойственная провинциальным газетам всего мира. О том, что происходит за рубежом, в столице и даже соседних краях — ни словечка. Корреспондентов, аккредитованных в Париже, Вене, Санкт-Петербурге или хотя бы Вестминстере и Уайтхолле[20], редакция «Графтон Меркюри» в своем штате не числила. У нее имелось много другой работы. Читателям предлагались подробности самого интересного — того, что рядом: недельный реестр местных рождений, свадеб и похорон, итоги заседания Совета графства, вести из окружного Уголовного суда, репортажи с праздников урожая, прогноз погоды по округу, хроника благих свершений комптонских добровольных обществ. Пауэрскорт заметил, как оживилась и осмелела газета после прихода нового главного редактора. На смену ворчливой старости пришла бодрая юность. Изменились и тон, и сама тематика. Вместо заурядных очерков об убийствах или кончинах при невыясненных обстоятельствах теперь читателя много недель подряд развлекали загадочной историей: несколько месяцев назад на полу позади соборного алтаря появились начертанные кем-то языческие знаки. Под общим названием «Зловещее возвращение друидов» (что, по мнению Пауэрскорта, грешило несколько избыточной патетикой; по-видимому, текст принадлежал перу романтичного мистера Батлера) автор бесконечного повествования рисовал множество волнующих подробностей древнейшего языческого культа. Впрочем, о каких-либо других подобных инцидентах не сообщалось. Столь энергичный искатель, как Патрик Батлер, несомненно, не пропустил бы для украшения своей газеты ни малейшей новой искорки язычества, однако вновь и вновь обсуждался, комментировался все тот же единственный случай. Из номера в номер печаталась еще одна — документальная — история с продолжением. Ее Пауэрскорт читал с тяжелым чувством. Сначала о парне, призванном на армейскую службу в здешнем полку. Затем описание проводов полка под трубы военного оркестра на фронт в Южной Африке. Затем известие о гибели всего отряда. Через пару недель вновь сообщение о гибели солдата из этих мест. И предложение по окончании войны воздвигнуть подле собора грандиозный мемориал павшим героям.
Пауэрскорт вернулся к собору слегка разочарованный. Надежды выудить с газетных страниц нечто полезное для розысков не оправдались. Вечерня подходила к концу, слышались последние звуки проникновенного гимна на музыку Томаса Таллиса[21]. Леди Люси не было видно; вероятно, она отправилась домой. Это порадовало Пауэрскорта. Завладевшая женой тревога о мальчиках-певчих начинала его не на шутку беспокоить. Конечно, тревожилась она по доброте душевной, однако тревога эта стала нелепой навязчивой идеей. Никогда прежде с Люси такого не случалось.
Войдя в собор, детектив увидел, что строители наконец закончили возведение деревянных лесов на перекрестии центрального нефа и поперечного трансепта. Верхняя площадка лесов приходилась прямо над входом в башню, вздымавшую церковный шпиль, как теперь было известно просвещенному относительно соборной архитектуры Пауэрскорту, на двести футов от земли. Уже были подняты каменные плиты, приготовленные для замены разрушенных фрагментов кладки. Вокруг лесов пол покрывал толстый слой пыли и строительного мусора.
Позавчера декан жаловался на медлительность строителей и непомерную цену, запрошенную ими за высотные работы. «Господь наша опора, — говорил он, продолжая негодовать, — но в душах наших постоянно живет страх, что Он забудет про нас. У Него есть дела значительно важнее. И что будет тогда с этими ветхими Божьими стенами?»
Хор под водительством серебряного креста прошествовал к боковому выходу. Две престарелые дамы, шаркая, шепотом обсуждая прошедшую службу и вежливо поклонившись на прощание Пауэрскорту, тоже покинули собор. Детектив, не без удовольствия, остался совершенно один. В тишине, воцарившейся под сводами храма Пречистой Девы, он пошел еще раз взглянуть на вышку строительных лесов.
Возможно, спасла именно тишина. Ухо уловило слабый звук, похожий на скрип канатного блока. Пауэрскорт поднял глаза. На какое-то время он застыл. В памяти вдруг зазвучал гениальный бетховенский концерт, который они недавно слушали с Люси в лондонском зале. Тот самый пассаж, когда оркестр смолкает и фортепьянные аккорды, раскатившись мощным каскадом, затихает, постепенно замирая, истаивая в мировом безмолвии. Мелодия, однако, звучала в нем совсем недолго, ибо разум подсказал, что наверху непорядок с приготовленными для реставрации плитами и каменные блоки через секунду рухнут вниз. Отпрянув, Пауэрскорт рванулся на хоры. Скользя по гладкому полу, он в несколько шагов достиг низкой крытой террасы и, сильно ударившись головой о край ее резного карниза, укрылся возле углового столба.
Глухой грохот — громада тесаных камней обрушилась с высоты на толстый слой строительного мусора. Осколки плит разлетелись по нефу и трансепту. Взметнувшиеся тучи вековой пыли запорошили все вокруг. Вот он, библейский «столп облачный»[22], пронеслось в гудевшей голове Пауэрскорта. Каменные осколки рикошетом повредили деревянные сидения на террасе для хора и духовенства. Мерцавшие светильники погасли. Шатаясь, Пауэрскорт поднялся на ноги, из разбитого виска струилась кровь. Машинально он отметил, что стоит возле мест, отмеченных памятными табличками с именами «Чинзбери» и «Чут», следующий в ряду «Грантхем Южный». Ноги дрожали. Нетвердо ступая, детектив добрался до главного святилища, к подножию словно звавшего его большого золоченого распятия. И тут раздался скрежет задвинутого на дверях засова. Пауэрскорта заперли. Было примерно семнадцать тридцать пополудни; служители собора вновь отворят двери, дабы восславить новый день, часов через четырнадцать. Лорд Фрэнсис Пауэрскорт сел против алтаря и попытался собраться с мыслями.
Сидя у алтаря, Пауэрскорт старался вспомнить все свои действия перед обвалом. Может, он что-то случайно задел, нечаянно нажал на какой-то рычаг, вызвавший камнепад? Нет, исключается. Тогда только одно — некто намеревался его убить. Открытие не слишком его взволновало: на него покушались не раз. Ну что теперь? Убийца, быть может, уже складывает дровишки в очаге на кухне Певческой столовой? Нынешней ночью, леди и джентльмены, для вас новое угощение: после деликатеса из певчего новое изумительное блюдо — «жареный Пауэрскорт». Его передернуло, и он нервно помассировал поврежденную лодыжку.
Затем, кое-как ковыляя, Пауэрскорт добрался до северной внутренней галереи. Руки нащупали угол надгробия аббата Паркера, последнего настоятеля комптонской обители, умершего, на свое счастье, до разгона монастыря. Каменное тело аббата было холодным, на длинном, изрезанном морщинами лице почувствовалась влага. Подозревая, что капли крови из его раны остались везде, где он прошел, детектив оглянулся на белевшее, покрывавшее весь алтарь полотно. Нет, это святое. Это не для него, подумал Пауэрскорт. Сняв пальто и пиджак, он стянул рубашку и обмотал ею голову. Весь в грязи, подумал он, с окровавленной рубашкой вокруг лба, я выгляжу, наверно, матерым бродягой, одним из этих закоренелых грешников, что шляются по почти безлюдным церковным службам в хищном поиске подачки или крова на ночь. Оставив аббата Паркера покоится вечным сном, Пауэрскорт переместился к противоположной стене. Пальцы коснулись воздвигнутого в 1614 году, уже англиканского, надгробия семьи соборного епископа Уолтона. Это небольшое, но запомнившееся детективу, весьма оригинальное сооружение имело две полукруглые ниши. В левой — маленькая фигурка главы семейства, на коленях, с молитвенно сложенными ладонями, в положенной по церковному чину красной мантии поверх черной сутаны. В правой — лицом к мужу и тоже на коленях его столь же набожная супруга. А ниже, в ряд по возрасту и росту одиннадцать коленопреклоненно молящихся детишек; мальчики ближе к отцу, девочки — к матери. Младшее чадо высотой не более двух дюймов. Какое же несчастье разом унесло из жизни всех Уолтонов? Чума, быть может? Старший инспектор Йейтс наверняка знает.
Пауэрскорт постоял, передохнул возле капеллы щедрого завещателя лорда Роберта, умершего, кажется, в XIV веке владетеля Комптона. Через окно едва проникал вечерний свет. Цветные стекла витража не позволяли разглядеть практически ничего. Под рукой здесь везде мягкий слой налетевшей с обвалом пыли. Должно быть, половину памятников теперь придется отчищать. А вдруг убийца вернулся, желая убедиться, что столичный детектив мертв? Однако вряд ли преступник увидит хоть что-то сквозь густые клубы пыли. А может, заперши двери, он удалился в полной уверенности, что дело сделано и утром обнаружат мертвеца — жертву несчастного случая. Или все-таки собирается вернуться и прикончить? Чтобы наверняка?
Пауэрскорт огляделся, соображая, как защитить себя. Да, обладай он волшебной властью оживлять изображения, собрал бы тут огромнейшую армию. Поднять с гробниц всех этих, обращенных на восток, к Создателю, каменных рыцарей с их каменными мечами и грозными каменными десницами. Кликнуть заполнивших почти все большое витражное окно средневековых воинов, идущих за Эдуардом III драться с французами при Креси[23]. Полутьма не дает рассмотреть детали, но состав вроде бы отличный: и конница, и лучники, и пехота — силы, способные сокрушить любого врага. Кроме того, напротив галереи, где он сейчас стоит, Воинская капелла, гордо увешанная боевыми знаменами двух последних веков. Красующийся там на барельефе свирепый старшина с огромными усами мог бы повести в атаку. И там тоже витраж сплошь из образов бесчисленных бравых британцев, солдат многих и многих кровавых войн.
Намотанная вокруг головы рубашка роль бинта исполняла плохо, просочившаяся кровь стекала по щеке. Осторожно размотав свой тюрбан и приложив к ране сухую часть рубашки, Пауэрскорт заново обвязал голову. Нога сильно болела. Но что же послужило причиной нынешнего покушения? Если это касалось странной скоропостижной смерти Джона Юстаса, то спровоцировать убийцу мог только замеченный им интерес Джонни к телу канцлера в гробу. Да ведь он, по сути, пока ничего не выяснил. Скорее, хотели убить за что-то, чего детектив не знал, но вот-вот должен был узнать. Где? Когда? В предстоящем разговоре с хормейстером и органистом Уиндхемом? Некто опасался этой беседы? Возможно, наставнику певчих действительно многое известно. Значит, в соборе имеется какой-то страшный секрет, охраняя который задушили Артура Рада, изжарили его тело, похитили и сожгли его дневники. Стало быть, певчий проник в тайну. И канцлер Юстас тоже?
Пауэрскорт вспомнил Патрика Батлера, представив, как информация о покушении прозвучала бы в его газете: «Камни-убийцы древнего собора», «Детектив на волосок от страшной гибели»… С неясными резонами, но сильно ощущалось нежелание подобной публикации. Леди Люси уже наверняка в усадьбе; думает, что он задержался, чтобы обсудить с Джонни информацию от гробовщиков, и вернется поздно. Старший инспектор Йейтс тоже дома, в кругу семьи, рассматривает, вероятно, очередной иллюстрированный том по истории архитектуры. Кто же был на лесах? Пауэрскорт пытался поочередно вообразить епископа, декана, архидиакона, деканского гиганта посыльного за подготовкой камнепада, который ненароком придавит любопытного зеваку. Оливия и Томас перед сном воркуют с наконец-то всласть балующей внуков бабушкой, даже не подозревая о приключениях своего отца. Похоже, этот Комптонский собор — местечко поопаснее, чем южноафриканский фронт, где за год с лишним он не получил ни единой царапины.
Внезапно сердце подскочило от грома над головой. Гулко гремя в пустынном храме, колокола прозвонили семь вечера. Опять поднявшаяся пыль заставила поискать новое место где-нибудь в глубине. Только бы не уснуть — противник может застать врасплох. Пауэрскорт взглянул на террасу хоров, погруженную в угрюмый мрак. Но присесть все-таки необходимо. И тут его осенило: пусть даже он погибнет в этом чертовом соборе, но, когда его найдут, выглядеть он будет великолепно. Прихрамывая, детектив добрел до хоров, поднялся по ступенькам, уселся в большое кресло и ощупью удостоверился, что надпись на высокой спинке та самая: «Episcopus. Beatus Vir». Вот так — благословенный муж Пауэрскорт.
Настоящий епископ тем временем проводил важное совещание в кабинете своего дворца. Фасад его резиденции был обращен к церковному двору, но окно кабинета выходило в сад, самый большой и красивый во всем графстве. На столе, колоссальными размерами способном устрашить всякого местного пребендария[24], стоял извлеченный из соборного склепа ящик. Два джентльмена у придвинутого перпендикулярно стола для посетителей изучали наполнявшие ящик листы рукописи. Справа от епископа Мортона сидел старший хранитель архивов Британского музея, филолог с европейской известностью, Октавиус Парслоу. Слева — оксфордский профессор истории, крупнейший знаток Британии XVI века, Теодор Кроуфорд. Руки обоих специалистов, ради бережного обращения с хрупкими драгоценными древними документами, были в тонких перчатках. Историк Кроуфорд, худенький, чуть старше сорока, с козлиной бородкой, время от времени довольно громко хмыкал и делал быструю пометку в своей бордовой книжечке. Филолог Парслоу серьезнейшим образом исследовал строчки с помощью массивной лупы. Перед епископом лежал огромный том в выцветшем кожаном переплете — старинная церковная книга регистраций.
Тихонько кашлянув, епископ улыбнулся своим гостям:
— Джентльмены, после полутора часов знакомства с этим документом у вас, вероятно, сложилось некое предварительное впечатление?
Ученые покосились друг на друга. Похоже, никто не рвался высказаться первым.
— Прошу прощения за встречный вопрос, епископ, но каково ваше собственное мнение на этот счет? — искусно уклонился Октавиус Парслоу.
— О, я, как вам известно, всего лишь провинциальный епископ и занимаюсь исключительно ранними евангельскими текстами. Однако я справлялся у местных краеведов, и удивительно, как много исторических данных можно обнаружить в сельских уголках, если знаешь, что и где искать.
Две пары глаз недоуменно вскинулись на епископа: уж не считает ли он Комптон соперником научных центров Берлина или Болоньи?
Заметивший высокомерные взгляды гостей епископ напомнил себе об обете христианского смирения.
— По моему предположению — при этом я готов выслушать мнения прибывших к нам прославленных ученых, чьи познания несравненно выше моих, — сказал он, — найденная рукопись представляет собой своеобразный дневник одного из монахов находившегося здесь прежде монастыря и датируется приблизительно тридцатыми — сороковыми годами шестнадцатого века. Если так, эта находка станет замечательным подарком к тысячелетию аббатства и сменившего его нашего собора.