— Профессор Кроуфорд, — почтительно обратился к известному историку епископ, — не могли бы вы высказать вашу точку зрения?
Профессор снова хмыкнул и положил на стол свои очки.
— Предположение ваше, дорогой епископ, довольно интересное, — снисходительно улыбнулся он Джарвису Бентли Мортону, — однако, полагаю, до сколько-нибудь основательных выводов еще очень и очень далеко. На мой взгляд, имеется множество проблем. Язык данных рукописей относительно нормативной латыни той эпохи весьма беден. Не берусь оспаривать подлинность документа, но, судя по лексике и грамматическому строю, существует возможность — я бы сказал, достаточно серьезная возможность — того, что записи монаха подделывались или пародировались неким сельским мужланом.
Не разделявший презрения светочей науки к сельским мужланам епископ повернулся к знаменитому архивисту Британского музея:
— Позвольте теперь узнать вашу оценку, мистер Парслоу?
— Прежде всего, епископ, — постукивая пальцами по столу начал Октавиус Парслоу, — я хотел бы коснуться затронутого моим коллегой вопроса о латыни. — Филолог удостоил историка несколько иронической улыбкой. — Да, грубовато, да, порой противоречит лексическому римскому канону, однако не вижу оснований приписывать авторство записей сельскому мужлану. Хроники северных монастырей, например в Болтоне или, скажем, Фонтене, демонстрируют грамматику и фразеологию с очевидным отличием от классической латыни Оксфордского аббатства. У меня больше смущения вызывает зафиксированный в записях порядок законодательных указов. «Акт об отмене ежегодных отчислений римской курии», безусловно, предшествовал «Акту о передаче прав на бенефиций англиканскому епископату». Тем не менее автор документа описывает их в обратном порядке. Быть может, отмеченное в Комптоне историческое движение вспять имеет вполне невинное объяснение, но перед нами свидетельство именно этого.
— Я совершенно не уверен, — воинственно возразил профессор Кроуфорд, — что точный порядок различных указов имеет в этом описании хоть какое-то значение. Реакция коллеги на исследуемый материал объясняется его недостаточным знакомством с фундаментальными трудами исторической науки, опровергающей подобный, несомненно, ложный путь.
Теперь уже не выдержал Октавиус Парслоу.
— Ваше заявление, коллега, — багровея, произнес он, — обнаруживает абсолютное незнание текстуальных источников!
— Джентльмены, джентльмены, — попытался восстановить мир епископ Мортон. — Прошу вас, вернемся к обсуждаемому нами конкретному документу. Что бы вы могли сказать о нем?
— Моя научная и профессиональная репутация не позволяет в настоящий момент сделать заключение, — объявил профессор Кроуфорд.
— Данная стадия изучения документа препятствует преждевременным выводам, — резюмировал Октавиус Парслоу.
Епископа клонило в сон. День выдался суетливый, с продолжавшимся целых три часа совещанием по текущим делам епархии. Джарвис Мортон склонил голову, словно размышляя, но глаза его закрывались. Сквозь дрему с другой стороны стола долетали яростно разящие фразы. Справа — «проблему следует решать в надлежащем контексте», «нельзя не учитывать архивы Бодлеанской библиотеки»[25], «вопрос не о закрытии монастыря, но об эволюции всей религиозной политики Тюдоров». А слева — «необходимо широкое обсуждение, историко-лингвистическая экспертиза академических специалистов Кембриджа», «скрупулезный текстуальный анализ без исторических параллелей вообще губителен»…
Колокола «Исаия» и «Иезекииль» разбудили епископа ровно в восемь.
— Джентльмены, — объявил он, — благодарю вас за глубокие разъяснения. Предлагаю продолжить дискуссию после ужина.
Сопровождая ученых гостей к столовой, епископ думал о замечании насчет времени, повернувшем в Комптоне вспять. Не забывая лучезарно улыбаться знаменитым специалистам, он думал, что в своих дебатах эти знатоки способны уйти далеко, до упразднения монастыря в тысяча пятьсот тридцать девятом, а еще более глубокая научная аргументация доведет, пожалуй, и до эпохи перед основанием аббатства в девятьсот первом году.
В кресле епископа было весьма приятно и комфортно, хотя Пауэрскорт не совсем точно представлял, чем, собственно, занят, восседая здесь, его преосвященство. Возможно, епископу положено всего лишь одобрять своим присутствием веками славящие Господа «Те Deum» и «Cantata Domino». Однако эти глубокие размышления были прерваны: за неимением иного перевязочного материала Пауэрскорт уже остался без рубашки и серьезно рисковал остаться без жилета и брюк. Превозмогая боль в ноге, он снова обошел собор; надеясь обнаружить какой-то выход, заглянул даже в ризницу, где хранились старинные кресты, потиры, чаши для причастия. Особой гордостью собора являлся ларчик-реликварий с частицей мощей Томаса Беккета[26]. Именно эта драгоценность, ради которой в старые времена сюда стекались толпы паломников, и обогатила монастырский Комптонский собор. Денег хватало; во всяком случае, их было вполне достаточно, чтобы восстановить обрушившуюся в XIV веке башню. Над головой сильно хромавшего Пауэрскорта в композициях резных капителей продолжали заниматься своим делом персонажи средневековых басен: латающий башмак сапожник, вынимающий из пятки занозу странник, крадущая гуся лисица, глотающая лягушонка цапля. Круговой обход, в обычное время занявший бы минут десять, длился почти час. Нога ужасно ныла. И сколько крови натекло везде в продолжение этого похода, неизвестно.
В одиннадцать Пауэрскорт вернулся к святилищу и опять сел напротив алтаря. Сумеет ли он бодрствовать всю ночь? Похоже, уже одолевает сонный бред. Трубы огромного органа пляшут перед глазами. Вновь и вновь слышится тяжелый грохот падающих плит; вновь и вновь видятся впереди спасительные хоры. Теперь какие-то невнятные шумы, словно вдали за стенами стучат копыта, бормочут люди, шаркая через пустынный, спящий, как и весь город Комптон, храмовый двор. Из угла хоров скребущие шорохи: церковные мыши выбрались помолиться, пропищать хвалы самим себе.
В двадцать минут двенадцатого от главного входа смутно донесся лязгающий звук. Пауэрскорт привстал и напрягся. Еще раз лязгнуло. Вспомнился массивный наружный двойной засов. Двери медленно растворились. Значит, убийца все-таки явился. Пришел добить. Не найдя тело под рухнувшими блоками, будет обыскивать собор. То ли во сне, то ли наяву увиделся постепенно приближающийся издали свет фонаря. Полуослепший за несколько часов в сумраке, Пауэрскорт не мог разглядеть, кто идет. В отчаянии он оглянулся на возвышавшийся алтарь. Назойливого детектива сейчас так легко прикончить — просто сорви повязку с его раны, и все. Но два серебряных подсвечника помогут выжить. Господь не обидится. Тут Пауэрскорта осенила мысль: он-то фонарь видит, а человеку с фонарем на таком расстоянии (сотни полторы футов) его не различить. Шаги убийцы отдавались гулким эхом. Надо скрыться в засаде. Если только добраться до капеллы сэра Алджернона Карью, сил хватит самому свалить убийцу резким ударом подсвечника. Осторожно, на цыпочках Пауэрскорт стал пробираться через святилище.
И вдруг раздался голос. В первую секунду показалось — галлюцинация, ибо то был самый прекрасный в мире голос.
— Фрэнсис? — взволнованно и нежно искали, звали его. — Фрэнсис?
Пауэрскорт рванулся навстречу, но бежать у него сейчас не получалось.
— Люси! Любимая моя, я здесь, я иду, я спешу к тебе!
Они встретились как раз на перекрестии проходов, там, где Пауэрскорта едва не убили шесть часов назад. Он крепко обнял жену:
— Люси! Ох, прости: кажется, измазал кровью твое пальто.
— Пальто? Какая ерунда, Фрэнсис. Ты ранен, скорее домой!
Оказалось, что человек с фонарем был тем самым гигантом, посланцем декана, который приходил будить Пауэрскорта в ночь убийства Артура Рада. Его огромный силуэт и в эту ночь смотрелся весьма грозно. Кивнув на валявшиеся всюду каменные обломки, Пауэрскорт пояснил:
— Плиты с лесов обрушились, и чуть не на меня. Хорошо, вовремя нырнул под деревянный шатер хоров. Только вот голову о карниз поцарапало.
Поддерживаемый с обеих сторон Люси и великаном, Пауэрскорт вышел из собора.
— Но как же ты нашла меня, Люси? — спросил он, с наслаждением вдыхая пьянящий свежий воздух.
— Джонни приехал час назад и тут же поскакал обратно в город тебя разыскивать. К полуночи должен вернуться с донесением. А я срочно взяла экипаж, решила поискать тебя в соборе. Подумала — вдруг ты остался там, случайно запертый? Пришлось перебудить всех у декана, чтобы добыть ключи.
Леди Люси умолчала о том, что никогда не видела Джонни, скакавшего так бешено и отважно, и никогда не слышала из его уст столь крепких выражений. Пауэрскорт с женой подождали, пока служивший декану великан неспешно удалялся в свою пещеру на другой стороне церковного двора. Над головой, среди ночного неба уцелевшие статуи фронтона в прежней неподвижности и с прежней безмятежностью вели рассказ о христианской вере.
Экипаж тронулся. Покоившаяся на мягкой спинке сиденья голова детектива была обвязана лучшей шалью леди Люси.
— Не хотел говорить при этом деканском слуге, — сказал Пауэрскорт, крепко сжимая ладонь жены. — Но камни упали не случайно.
— О чем ты, Фрэнсис? — Леди Люси показалось, что переживший шок раненый все еще бредит.
— Кто-то хотел меня убить, Люси. Вот я о чем. И увенчайся замысел сей успехом, кто знает, что бы сделали с моим телом. Оно могло бы, например, якобы погребенное обвалом, очутиться в склепе, в компании прочих веками тлеющих покойников.
Припомнив страшную участь Артура Рада, леди Люси вздрогнула. Мысль о том, что и ее Фрэнсиса могли изжарить на вертеле, была невыносима. Она сжала его руку. Просить его вернуться в Лондон, разумеется, бесполезно. Фрэнсис и Джонни могли вынести любые трудности, опасности, не умея лишь одного — отступать.
— Но почему, Фрэнсис? Зачем тебя хотели убить? И кто он, кто этот убийца?
— Кто? Если бы я знал. У меня нет даже конкретного подозреваемого, — мрачно отозвался Пауэрскорт. — Однако нынче ночью я получил грозное предупреждение. Либо меня жаждали именно прикончить, и, вероятно, добили бы, явившись в самый глухой полночный час. Либо парочкой тонн свалившихся камней мне выразительно дали понять, что я должен немедленно убраться из Комптона, а не то будет совсем худо.
— И что же ты намерен теперь делать, Фрэнсис? — кинула быстрый взгляд на мужа леди Люси. Даже в сумраке было заметно, как он измучен тяжкими часами в этой колоссальной соборной темнице, среди лежащих под полами мертвецов и их диковинных надгробий, с опасной раной на виске и, что весьма вероятно, сломанной ногой.
— Я, Люси, абсолютно точно тебе скажу, что я намерен делать. Я собираюсь поймать этого проклятого убийцу. И желательно поскорее, пока он не убил меня.
Окажись комптонский епископ у райских врат, паролем охраняющему вход святому Петру он назвал бы свою главную добродетель — терпение. Терпение, без которого немыслимо учение. Большую часть жизни Джарвис Мортон провел, кочуя по всевозможным библиотекам в поиске материала для вдохновляющих исследований ранних евангельских текстов. Четверть века его хлебом насущным были книги: книги на полках или гигантские фолианты, ввиду их габаритов сложенные на полу, всевозможные словари или старинные, веками никем не открывавшиеся тома. В юности ему честолюбиво мечталось о великом открытии, о некой «эврике», что осенит его в читальне, как Архимеда в ванне. Но время шло, а гениальных озарений не случилось. И постепенно, в ходе каждодневной и неустанной работы ученого, ему стало ясно: науке дороже терпеливый кропотливый труд, дающий основательность авторским выводам. Ну что ж, терпением он действительно был щедро одарен. Во всяком случае, так ему представлялось до вчерашнего вечера.
Епископ расхаживал вдоль расположенной перед его роскошным особняком лужайки для крикета, откуда по поводу скверных подач и не забитых мячей неслись возгласы, вынуждавшие несколько усомниться в братской любви пастырей друг к другу. Было около десяти утра. Накануне главу собора почтили приездом старший хранитель архивов Британского музея Октавиус Парслоу и оксфордский профессор истории Теодор Кроуфорд. Ознакомившись с найденной в склепе старинной рукописью, именитые ученые отказались дать какое-либо заключение относительно документа, являвшегося, по мнению епископа, дневниковыми записями монаха, свидетеля последних дней Комптонского аббатства перед его ликвидацией. Поданных за ужином двух бутылок великолепного кларета не хватило, чтобы развязать языки специалистам и получить их компетентный отзыв. Не хватило для этого и бутылки драгоценного портвейна со складов виноторговца — поставщика двора Его Величества. Терпение епископа окончательно истощилось, когда вскоре после полуночи филолог Парслоу осведомился, нет ли еще бутылочки этого портвейна.
— Хм, неплохое зелье для деревенской глухомани! — небрежно постучал он по опустевшему стакану.
Тогда епископ Мортон совершил то, чего не позволял себе ни разу за все пятьдесят четыре года жизни. Извинившись, он встал и покинул столовую, оставив гостей наслаждаться обществом друг друга. И, даже опустившись на колени возле своего ложа с балдахином, епископ молился, выбрав из столь известных ему текстов слова, не слишком смиряющие личную гордыню: «Прости им, Боже, ибо не ведают, что творят».
В общем, наутро епископ Комптона решил взять дело в свои руки. На одиннадцать у него была назначена встреча с одним из местных жителей. «А эти два академических светила, — сердито думал он, — а эти двое (прости, Господи, грехи мои) пусть катятся ко всем чертям!»
Лорд Фрэнсис Пауэрскорт опять сидел в соборе, в последнем ряду партерных скамей для прихожан. Голова его была умело перевязана вызванным ночью в Ферфилд-парк доктором Блэкстафом. Рука сжимала массивную трость, утром врученную охромевшему другу Джонни Фицджеральдом. Вручение сопровождалось разъяснением секретов чудодейственного посоха.
— Смотри, Фрэнсис, — восторженно говорил Джонни, поглаживая набалдашник, — рукоять отвинчивается, а внутри миленькая скляночка! — Демонстрируя удивительное изобретение, он вытянул заткнутый пробкой узкий цилиндрический сосуд. — Так что, как только человеку не по себе, у него всегда есть возможность сразу утешиться и подлечиться капелькой бренди или виски — тут уж по выбору. Одного не пойму: ну почему пробирка такая короткая? Мне и на четверть пути не хватает. Сделали бы во всю длину, вмещалась бы целая бутылка.
Две престарелые леди, вежливо поклонившись Пауэрскорту, проковыляли в капеллу Пресвятой Девы на причастие. Глядя им вслед, стоило призадуматься, не награждает ли постоянное потребление освященного хлеба и вина секретом вечной жизни? Рабочие, успев убрать все крупные обломки рухнувших ночью плит, уже готовились поднять на леса груду новых каменных блоков.