— Не знаю, сам не знаю. Я только вернулся.
— Вернулся, да. Однако же не в Африку.
— Считаешь, я должен заняться этим делом, Люси? — сказал Пауэрскорт, остановившись возле кресла жены.
— Ты знаешь, Фрэнсис, мое мнение о таких вещах, — твердо произнесла она, глядя ему прямо в глаза. — Предположим, несчастного священника убили. За этим преступлением может последовать другое. Могут быть новые убийства, новые жертвы. И ты ведь помнишь, сколько обреченных благодаря тебе сегодня живы, скольких людей ты сумел вовремя спасти.
Пауэрскорт вдруг улыбнулся:
— Люси, о чем это ты собиралась мне сказать перед самым приходом посетительницы?
Лицо леди Люси зарделось. Убранство интерьера сейчас не казалось необычайно важным.
— Я собиралась предложить, всего лишь предложить… — переведя дыхание, она храбро договорила: — Всего лишь чуть-чуть освежить нашу гостиную. Новая мебель, новые обои и, может, кое-что еще.
Пауэрскорт заключил жену в объятия.
— Смело вперед, любовь моя. Только учти, пожалуйста, мою слабость к старому креслу.
Пять дней спустя лорд Фрэнсис Пауэрскорт сидел на скамье в центральном нефе Комптонского собора, ожидая начала траурной службы. Пришел он рано. Колокола на древней башне тягуче и заунывно звонили по вернейшему из сынов храма. В усадьбу Ферфилд-парк Пауэрскорт явился под видом старинного друга семьи, прибывшего из Лондона поддержать Августу Кокборн в тяжкие дни похорон и объявления последней воли ее брата. Вопросов Пауэрскорт пока никому не задавал. Просто болтал со слугами. Подолгу тщательно осматривал спальню и кабинет покойного. Неоднократно курсировал между Ферфилд-парком и домом доктора Блэкстафа. Старался прежде каких-либо серьезных бесед сделаться в усадьбе своим, особенно заботясь обаять каждого слугу при каждой встрече. Августу Кокборн изумило резкое улучшение всех бытовых условий. Ванны стали действительно горячими. Пища обрела надлежащую температуру. «Ради мужчины-то они стараются!» — с горечью усмехалась она.
До начала службы оставалось еще немного времени. Позади и чуть сбоку от Пауэрскорта сидели строго одетая в черное Энн Герберт и Патрик Батлер, чьи воротничок и галстук не обнаруживали должного согласия. Патрик обдумывал специальный выпуск, посвященный случившейся несколько недель назад в лондонском королевском дворце кончине старушки Виктории. Выпуск предполагалось составить из поминальных дифирамбов от лица всех более-менее заметных поселений и учреждений графства. Соборного архивариуса удалось сговорить на заметку о благотворном религиозно-нравственном подъеме за годы викторианского правления. Директор здешней средней школы, чудаковатый краевед, согласился написать о совершенно преобразившей город викторианской архитектуре. Глава местной судебной власти, лет тридцать назад пару месяцев прослуживший при дворе, обещал поделиться кое-чем из личных воспоминаний о державной владычице. Нужные материалы (даже от директора школы и архивариуса, прежде жутко волынивших со статьями) уже поступили, и Патрик потирал руки. Своих главных рекламодателей он призвал не упустить шанс, заказав на страницах «Графтон Меркюри» более обширный текст. «Газеты ведь обычно через день выкидывают, — с обезоруживающей честностью объяснял он сегодня поутру владельцу самой крупной местной гостиницы, — но этот специальный выпуск останется как вечная память о смерти королевы. Люди будут хранить этот особый номер со страницами в траурной рамке, передавать его из поколения в поколение. Мыслимо ли не использовать случай и не увековечить заодно и ваш бизнес?»
Унылый колокольный звон продолжал разноситься в холодном, сыром воздухе. Денек был ветреный. Не приобщенные формально, но явственно приверженные англиканской церкви, вороны тучами носились над собором, вплетая в общий мотив скорби свое хриплое карканье. Рассматривая вывешенные в северном трансепте знамена местного полка, Пауэрскорт думал о почившей великой королеве, в чьей армии он служил, чье долголетнее правление[8] столь многое определило в жизни страны. Глядя, как запоздавшие члены общины заполняют последние скамьи, он размышлял, сколько же человек в толпе явившихся проститься с покойным канцлером помнят монарха — предшественника Виктории? Сам он, естественно, не помнил. Наверно, лишь полдюжины из паствы, плотно забившей все ряды, успели — еще детьми — пожить в царствование Уильяма IV. Унаследовав островное королевство, королева Виктория своей мощной властью раздвинула его пределы до невиданно огромной империи, простертой от Ледовитого до Индийского океана. И Пауэрскорт был одним из многих, кто сейчас задавал себе вопрос, не станет ли полыхающая в Южной Африке война с бурами началом заката эпохи. На престол ныне вступил Эдуард VII. Пауэрскорт отчаянно пытался вспомнить хоть что-нибудь насчет Эдуарда VI: боец или повеса, грешник или же кладезь добродетели? В памяти сохранилось только, что это был страстный поборник церковной реформы, который правил между официально учредившим англиканский протестантизм Генрихом VIII и весьма люто восстановившей — на несколько лет — власть католичества Марией Кровавой. Возможно, и Комптонский собор имеет своих мучеников бурной эпохи Реформации. Относительно первых пяти Эдуардов смутно брезжила череда Истязателей и Сокрушителей шотландцев.
Колокола смолкли. Паства дружно повернула головы, глядя, как вносят тело бывшего соборного канцлера Джона Юстаса. Шестеро траурных носильщиков — трое слуг Ферфилд-парка во главе с Эндрю Маккеной и трое церковных служителей — медленно ступали за хором и шествовавшими впереди главными членами капитула. Молодой викарий нес перед епископом и деканом массивный серебряный крест.
Пауэрскорту вспомнилась очень давняя, случившаяся в его детские годы, поездка из католической Ирландии в протестантскую Англию. Они с отцом тогда осматривали красивый собор то ли в Уэльсе, то ли в Глостере, и отец объяснял ему полномочия высших англиканских чинов. Епископ — глава кафедрального храма, духовный попечитель всех священников и прихожан епархии. Декан — управитель, руководящий делами в соборе. Канцлер — секретарь капитула, ведающий также архивом и библиотекой. Архидиакон — помощник епископа по связи между кафедральным храмом и работой в приходах. Регент — организатор музыкальной части церемоний, обычно и органист и хормейстер в одном лице. Вспомнилось, как в саду возле резиденции епископа отец с особенным ехидным удовольствием смотрел на нечестивую игру в крикет, где состязались команды в крахмальных белых ошейниках. «У них не Божья, у них Бойцовая церковь», — хмыкнул он, провожая глазами красный мяч, высоко взлетевший над лужайкой и упавший в клумбу с розами.
Небольшая траурная процессия двигалась мимо Пауэрскорта, носильщики ступали напряженно, опасаясь споткнуться или поскользнуться и опрокинуть мертвеца. Наконец гроб водрузили на стол посреди крытой резной террасы хоров. «Знаю, что жив в веках Спаситель мой, — возгласил декан сильным, звучным тенором, — и что настанет снова день пришествия Его!» Певчие подхватили псалом № 60: «Из рода в род, Ты, Господи, наше прибежище…» Пауэрскорт разглядывал собравшихся. Большинство далеко не богачи, хотя оделись многие на церемонию весьма солидно. Средний класс Комптона: знавшие Джона Юстаса магазинщики, учителя, юристы. Патрик Батлер, вертясь, тоже оценивал ряды: выискивал новых рекламодателей, способных клюнуть на приманку спецвыпуска памяти Ее Величества. Сидевшую рядом с ним Энн Герберт ужасно мучило это неприличное ерзанье.
Паства стоя исполнила «Пребудь со мной» и «Веди меня, Свет добра» на стихи Джона Генри Ньюмена[9]. Епископ прочел отрывок из Библии, архидиакон — еще один. После чего декан, ведомый ассистентом с серебряным крестом, прошествовал к кафедре. Вновь шумно опустившись на скамьи, паства приготовилась внимать.
Местные знатоки проповедей давно приметили, что епископ, вполне, конечно, сведущий в Евангельском Писании, предпочитал, однако, брать за основу исключительно тексты Ветхого Завета. Чаще всего — сюжеты испытаний сынов Израилевых в борьбе против филистимлян и египтян, хананеев и амореев, ферезеев и гергесеев, моавитян и амаликитян. Весьма кровожадные битвы, которые после преодоления многих трудностей заканчивались, разумеется, триумфом израильского воинства. «Вот так, — обычно резюмировал епископ, — Всевышний извечно дарует победу над врагом избранному народу». Проповеди декана, как несколько уныло отмечали знатоки, напротив, тяготели к новейшим теологическим изысканиям. Однако полеты модной богословской мысли не особенно вдохновляли прихожан. Пастве гораздо больше по сердцу была старинная установка на то, что земля станет раем, если все будут свято верить каждому слову Библии о сотворении мира. Что касается покойного канцлера Юстаса, он проповедовал редко и с милосердной краткостью. Говорил о могучей силе Господней любви, ниспосланной его чадам в бесконечных формах: любви родителей к детям, детей к родителям, мужа к жене и жены к мужу, любви человека к природе, созданной во славу Божию.
— Для сегодняшнего обращения, — начал декан, устремив на прихожан взгляд поверх очков, — я выбрал цитату из пятой главы Евангелия от Матфея: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»…
Эту проповедь комптонцам еще слышать не приходилось, так что, по-видимому, им предстояло познакомиться с новым, не просто подновленным, а заново, специально составленным текстом. Пауэрскорт пристально смотрел на декана, его статную фигуру, его перебиравшие листки крупные мускулистые руки.
— Двенадцать лет прошло с того дня, когда Джон Юстас прибыл в собор в качестве канцлера, — продолжал декан, — но мне живо, словно произошло это вчера, видится первая встреча с ним на собрании капитула. Слегка застенчивый и неизменно деликатный, он отличался скромностью. Та кротость, что, по словам апостола, наследует землю, постоянно проявлялась в его общении с коллегами, и все эти годы он украшал собор своим присутствием…
Патрик Батлер раздумывал, помещать ли речь декана в следующем номере. Смотря по тому, как долго он будет изливаться, решил Патрик: декан страшно обижался, когда его проповеди, его нетленные тексты, сокращали. Пауэрскорту пришло на память латинское изречение de mortuis nil nisi bonum, «о мертвых лишь доброе слово», и тут же вспомнился кощунственный вариант, слетевший с уст его наставника в Кембридже после похорон одного крайне непопулярного профессора, — de mortuis nil nisi bunkum, «о мертвых лишь пустая болтовня».
— Одним из определений «кротости», — наставлял декан, — согласно Оксфордскому словарю является «добросердечие». Быть кротким означает быть добросердечным. Кротость есть милосердие. Быть кротким означает быть милосердным. Жителям нашего небольшого города хорошо было известно великодушие Джона Юстаса, человека, благословленного большим капиталом. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Канцлеру Юстасу довелось унаследовать значительную часть земных сокровищ. Подобные люди не всегда берут на себя бремя заботы о голодных и неимущих, страдающих и обездоленных. Но не Джон Юстас — самый щедрый даритель, которого когда-либо знал Комптон. Приюты, построенные нашим покойным канцлером для бедняков, увечных и престарелых, останутся вечным памятником его жизни и сотворенному им благу…
Кое-кто из прихожан начал потихоньку позевывать. Шестеро носильщиков позади гроба терпеливо дожидались окончания проповеди, чтобы вновь приступить к своим обязанностям. Ассистент с крестом стойко застыл у ступеней кафедры.
— Сегодня для нас день великой скорби, — произнес декан, отложив очки и оглядев аудиторию. — Лучший из нас безвременно ушел навеки. Сколько лет он еще мог бы служить нашей церкви, нашему собору, нашему городу. Но это и день ликования…
На последнем слове уверенный тон слегка сбился. Самый ядовитый из знатоков проповеди (второй тенор церковного хора, разочаровавшийся в религии, но до того два года посещавший богословский колледж) позднее объяснял заминку тем, что оратор очень сомневается в нерушимой вере своих слушателей как в ад, так и в вечное блаженство. Однако декан повторил с нажимом:
— День ликования! Ибо если кому и уготовано место на небесах, то это именно Джону Юстасу.
И мы сегодня радуемся, потому что, уйдя от нас, он пребывает с Отцом своим в обители блаженных. Вспомним слова пророка Иова: «Пусть черви изгложут плоть мою, но сам увижу Господа, своими глазами узрю Его». Джон Юстас — человек добра и кротости. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны кроткие, ибо они наследуют и царствие небесное!
Декан сложил стопку листков. Ассистент сопроводил его на прежнюю позицию. Хор запел гимн Пёрселла[10], шестеро носильщиков вновь подняли на плечи гроб, осторожно спустились по ступенькам с хоров и обратным путем медленно пронесли усопшего по центральному нефу. У ворот собора уже стояла вереница экипажей, готовых отвезти тело и провожающих к маленькому кладбищу в глубине Ферфилд-парка. Торжественные похороны Джона Юстаса завершились. Через сорок восемь часов в местной нотариальной конторе «Дрейк и Компания» для живых должно было состояться оглашение последней воли покойного.
На следующий день лорд Фрэнсис Пауэрскорт решил пешком пройти пять миль от усадьбы до Комптона. Необходимо было остудить кипевший гнев. Он шагал, не видя окрестных красот, не любуясь на залитые бледным февральским солнцем холмы и поля. Возмутительный инцидент случился сразу после завтрака. Миссис Августа Кокборн с утра находилась явно не в духе. Щеки ее, казалось, еще больше ввалились, нос торчал еще резче, слуг она шпыняла с особой злостью. Однако бешеной атаки на самого себя сыщик никак не ожидал.
— Когда ж вы соизволите начать работать, лорд Пауэрскорт? — громыхнул выстрел в упор.
— Простите? — не сразу понял Пауэрскорт, просматривавший «Графтон Меркюри».
— Я говорю, намерены ли вы, в конце концов, взяться за дело? По моему приглашению и на мои средства вы поселились здесь, дабы расследовать все обстоятельства кончины моего брата. — Слегка понизив голос, миссис Кокборн зорко огляделась, удостоверившись, что любопытной прислуги вблизи нет. — Насколько я могла заметить, пока вы не предприняли ничего, кроме бесцельных прогулок по дому, и положение почетного гостя использовалось вами лишь для участия в различных светских церемониях, будь то торжественные похороны брата или устроенный семьей небольшой званый вечер после погребения. Не имей вы приличной репутации, лорд Пауэрскорт, вас можно было бы, пожалуй, заподозрить в склонности отдыхать и развлекаться за чужой счет. Речь сейчас не о гонораре, но за подобные труды я не намерена платить ни пенни!
Нагоняй вроде этого Пауэрскорт последний раз получал, когда ему не исполнилось и двенадцати. Тогда, обидевшись на весь свет, он забился под самую крышу конюшни. Теперь же он решил защищаться.
— Дорогая миссис Кокборн, — сказал он, задействовав все свое обаяние, — будьте же снисходительны к тому, что видится вам непростительной медлительностью. Как я уже вам говорил, мне важно прежде детальных расспросов завоевать доверие слуг, победить настороженность к чужаку. Вскоре, разумеется, я должен буду развернуть свой штандарт. Но пока рановато. Нужно время. И тут, боюсь, вам остается только положиться на мое чутье. Всем, прибегавшим к моей помощи в расследовании шантажа, убийств или иных злодеяний, приходилось предоставлять мне полную свободу действий. Я был бы счастлив, если пожелаете, предложить вам рекомендации от многих лиц. Начиная, скажем, с премьер-министра.
Миссис Кокборн брюзгливо фыркнула.
— Не думаю, что есть необходимость, — проговорила она. — Но мне нужны результаты. Результаты!
И с этими словами она вышла из комнаты.
«Чертова баба, — сквозь зубы бормотал шагавший Пауэрскорт, — чертова баба!» Впереди, как сторожевой маяк среди долины, блеснул торчащий шпиль собора. В центре города приспущенные над ратушей и резиденцией епископа флаги отдавали дань траура почившей королеве, точнее бы сказать — императрице.
Направляясь на общий сбор к поверенному, Пауэрскорт предчувствовал тягостные осложнения с завещанием. Возможно даже, обнаружится не единственный документ.
Контора Оливера Дрейка располагалась вплотную к церковной территории, в изящном, восемнадцатого века особняке, высокие окна которого смотрели на западный фасад собора. Пауэрскорта проводили наверх, в зал, видимо служивший парадной гостиной: на стенах многочисленные живописные виды собора, посередине длинный массивный стол, по меньшей мере на дюжину гостей, за каминной решеткой — ярко пылающий огонь.
Самого поверенного, мистера Дрейка, отличали высокий рост, сутуловатость и чрезвычайная, почти болезненная худоба. Дети его порой шутили, что у отца не вид, а видимость. Однако это не мешало ему быть крупнейшим правоведом Комптона, знатоком бесчисленных старинных указов, и вести составлявшие основу его практики сложнейшие соборные дела и тяжбы. Справа от него весьма уверенно сидел декан, на сей раз в строгом черном костюме, с мерцающим под горлом миниатюрным крестиком. Как всегда, у декана имелись наготове записная книжка и пара карандашиков. Оснасткой для земных проблем, подумалось Пауэрскорту, слуга Божий явственно превосходит мирскую паству. По левую руку юриста сел брат-близнец покойного канцлера, Джеймс Юстас. О нем пока было известно немного: живет в Америке, спустил весь личный капитал и почти спился — вот все, что пожелала сообщить его сестрица, считая, видно, неуместным распространяться насчет слабостей родни. Сама Августа восседала (и очень, на взгляд сыщика, напоминала голодную курицу) рядом с Джеймсом. Пауэрскорт устроился в стороне, подальше от миссис Кокборн.
— Прежде всего, позвольте мне, — исторгнутым из тощей груди неожиданно густым баритоном заговорил Оливер Дрейк, — от лица всех сотрудников фирмы сказать, как опечалила нас весть о смерти Джона Юстаса. Мы выражаем искреннее соболезнование его семье и… — (печальный кивок декану) — его собору. На протяжении ряда лет Джон Юстас являлся моим клиентом, как многие… — (еще один, с тонкой улыбкой, кивок декану) — как большинство его коллег. Вынужден тем не менее сообщить всем собравшимся, что в деле о наследовании согласно волеизъявлению скончавшегося мистера Юстаса возникли значительные сложности. К сожалению, разрешить означенные затруднения в настоящее время не представляется возможным. Необходимы дополнительные консультации, ради чего мне, вероятно, потребуется даже ехать в Лондон.
Пауэрскорт обратил внимание, что «Лондон» прозвучало примерно так же, как «Самарканд» или «Тимбукту». Августа Кокборн рванулась вперед призовой лошадью на зимнем дерби.
— Сложности? — вскинулась она. — Какие еще сложности?
Привычный к подобным реакциям в подобных случаях, Оливер Дрейк и глазом не повел. Пауэрскорт с большим интересом ждал, как юрист справится с мадам, готовой выплеснуть полный набор грубостей, колкостей и оскорблений.
— Прошу прощения, миссис Кокборн, — ледяным тоном произнес Дрейк, — ситуация, несомненно, станет более очевидной, если вы соблаговолите не прерывать меня и разрешите продолжить пояснения.
«А ведь он усмирит ее!» — подумал Пауэрскорт. И не ошибся.
— Не будете ли вы любезны, — кротко залепетала Августа, — изложить нам суть упомянутых вами затруднений?