- У вас есть перо и бумага? - спросил Веезенмайер.
- У меня есть бумага и перо, - ответил Миле Будак, положив на стол ручку и потрепанный блокнот.
Веезенмайер пролистал блокнот.
- Фрагменты будущих романов?
- Наброски.
- Можно заглянуть в лабораторию писателя? Мы, дипломаты, любопытны.
- Не надо. Набросок - он и есть набросок.
- У нас, между прочим, от друзей нет секретов, - заметил Веезенмайер, передавая блокнот Кватернику. - Вырвите лист и пишите.
- Что? - спросил полковник. - Что писать?
Веезенмайер сделал себе бутерброд с сыром, жадно отхлебнул кофе, сбросил с колен крошки и стал диктовать:
- "Хорватский народ! Иго сербского владычества сброшено! Немецкие войска принесли нам свободу! Час отмщения пробил! Я провозглашаю - волею всего народа - создание Независимого государства Хорватии. Время порабощения нашей страны белградской кликой и сербскими банкирами ушло безвозвратно!" И подпишитесь: полковник Кватерник.
- А где же поглавник? - спросил Миле Будак, побледнев еще больше. Почему ни слова о вожде усташей? Почему нет имени Павелича?
- Человек творит самого себя, - ответил Веезенмайер. - Если Евген Грац привезет мне письмо от Павелича, в котором поглавник выразит согласие во всем оказывать помощь немецким войскам, которые освободят Хорватию в течение ближайших пяти-шести дней, Кватерник подпишет этот документ от имени Павелича. Искать сейчас защиты у Муссолини бесполезно: наши танки вошли в Югославию и наши солдаты займут Загреб. Сталкивать лбами нас с Муссолини тоже нецелесообразно: мы люди запасливые, у нас есть кому возглавить Хорватию. Простите, что я говорю так резко, но сейчас каждая минута дорога. Если вы согласны с моим предложением, мы с Кватерником сейчас же поедем к Мачеку, и тот напишет обращение к народу, в котором передаст власть усташам. Если вы отвергнете мое предложение, мне придется покинуть вас, чтобы заняться другими делами в другом месте и с другими людьми.
- Вы думаете, Мачек согласится возглавить Независимое государство Хорватии? - спросил Миле Будак. - Он не согласится.
- Вы неверно формулируете вопрос, господин Будак, - вкрадчиво поправил его Веезенмайер. - Вопрос надо формулировать так: "Решите ли вы предложить Мачеку занять пост вождя Независимой Хорватии?" Смотрите правде в глаза, господа, только правде. Мы хозяева положения, и не надо играть друг с другом в "кошки-мышки".
- Я вернусь с письмом Павелича, - сказал Евген Грац. - Он напишет такое письмо. Вы правы, вы честно поступаете, называя кошку кошкой. - Он обернулся к Миле Будаку. - Вы станете витать в эмпиреях, когда станете министром просвещения в нашем кабинете - тогда это не будет опасно. Опасно витать в эмпиреях, когда перед тобой дилемма двух сил - какая мощнее? Разных мнений, по-моему, быть не может. И нечего заниматься болтовней. Я поехал.
...Мачек ждал Веезенмайера в своем рабочем кабинете. Он был в торжественно-черном костюме, и седовласую голову его подпирал тугой старомодный целлулоидный воротничок. Он поднялся навстречу штандартенфюреру, но, увидев за его спиной полковника Славко Кватерника, почувствовал в ногах слабость, с лица его сошла улыбка, и он тяжело опустился в кресло.
Веезенмайер поклонился Мачеку, не протянув руки.
- Господин Мачек, вопрос пойдет о том, как будут развиваться события в течение ближайших нескольких дней. Или вы хотите кровопролития, и тогда око свершится, или вы желаете счастья вашему народу и щадите жизни несчастных хорватов, тогда кровопролитие минует страну. Если вы хотите кровопролития, вы изберете путь молчания; о сопротивлении рейху говорить бесполезно - Белград в руинах, Симович бежал. Если, повторяю, вы хотите счастья хорватам, вы должны передать власть новому правительству, которое, выполняя многовековые чаяния народа, провозгласит создание независимого государства.
Мачек посмотрел на Славко Кватерника, и лицо его стало дряблым, четче обозначились морщинки и тяжелые мешки под глазами.
- Я обдумаю ваше предложение, господин Веезенмайер, - ответил Мачек. - Я соберу исполком партии сразу после встречи с господином Малетке - он только что просил принять его.
Веезенмайер сразу же понял тайный смысл, заложенный в упоминании имени Малетке, - вторая германская сила. Закурив, не спрашивая на то разрешения, он закинул ногу на ногу и рассмеялся:
- Я позвоню Малетке и попрошу его не тревожить вас, господин Мачек. Я пришел к вам не сам по себе; я представляю сейчас интересы фюрера.
- Я должен обсудить ваше предложение с коллегами, - сказал Мачек, чувствуя свою обреченность и испытывая к себе острое, как в детстве перед неминуемым наказанием, чувство жалости.
- Господин Мачек, у меня нет времени ждать, я должен дать ответ наступающим германским армиям незамедлительно. Либо вы обращаетесь к народу с призывом поддерживать во всем новую власть, либо я умываю руки и позволяю армии делать то, что ей пристало делать во время войны.
- Что станет с моей партией?
Кватерник опередил Веезенмайера, ибо он точнее берлинского эмиссара понимал характер своего соплеменника и тот истинный смысл, который был сокрыт в его вопросе.
- Ваша безопасность, - торжественно произнес Кватерник, - и ваше благополучие будут охраняться новым законом. Все детали мы решим позже, за столом переговоров. Вы же хорват, господин Мачек, вы знаете цену слова хорвата.
Мачек откинулся на спинку кресла и прикрыл рукой глаза. Он сидел недвижно, и было видно, как пульсирует тоненькая жилка на его левом виске. Глядя на эту маленькую голубую жилку, Кватерник добавил:
- Мы умеем помнить добро, господин Мачек, даже если добро сдерживалось рамками чужого зла.
Веезенмайер угадал мгновение, когда Мачек сломался окончательно, и сухо предложил:
- Чтобы не мучиться с формулировками, я продиктую ваше обращение к народу.
Мачек нажал кнопку, и в кабинет вошел Иван Шох - не из секретариата, а из той комнаты, где сейчас собрались консультанты хорватского лидера.
Иван Шох увидел Веезенмайера, сидевшего по-прежнему, забросив ногу на ногу, Кватерника, который не мог скрыть торжества, рвавшегося наружу; Мачека, втиснутого в кресло, и странный, душный восторг родился в нем; радость оттого, что неопределенное, зыбкое, неясное кончилось и настала пора точных и крутых решений. И неожиданно для самого себя он выбросил вперед руку:
- Хайль Гитлер!
Мачек горько усмехнулся.
- Я завидую Николе Тесле, - сказал он, - тот хоть вовремя уехал. Диктуйте, мои помощники потом внесут необходимую стилистическую правку...
А теперь он почувствовал во рту сладкую воду. Она была холодная и пузырчатая. Наверно, минеральная с солью. Поэтому пузыри так рвут кожу во рту и в горле и жгут, прямо даже не жгут, а рвут на части живот, и вместо счастья эта вода, эта жданная, сладкая, холодная, снежная вода приносит ему новые страдания...
"Только бы не открыть глаза, - подумал Цесарец, приходя в сознание, хоть бы еще минуту продолжилось это сладостное мучение, когда пузырьки кажутся раскаленными и горькими, когда они с трудом проходят сквозь гортань, проходят, как сверло, но пусть будет эта боль, пусть она будет еще полминуты, и я напьюсь, и я смогу терпеть дальше и не унижаться перед этим несчастным маленьким стражником, надоедая ему своими бесконечными криками. В чем он виноват, в конце-то концов? Это я виноват, мои товарищи виноваты, что на земле живут такие темные маленькие люди, которые могут служить только силе, а не разуму. Поэтому им приятно смотреть на страдания слабого, ибо никто не объяснил, что слабое рано или поздно становится сильным, а сильное слабеет, и вид мучений не укрепляет силу, а подтачивает ее изнутри, рождая ощущение постоянного страха. Страх вынуждает к действиям; когда человек постоянно боится чего-то, когда он полон видений ужасов, переносимых другими, у него уже нет времени подумать, он спешит забыться, а потом начинает - незаметно для себя самого - спешить д о ж и т ь как-нибудь, иначе говоря, умереть..."
- Осторожнее лейте, - услыхал Цесарец хрипловатый сильный голос, - он же захлебнется так...
Цесарец сделал глоток, закашлялся и понял, что это не видение, а вода, действительно вода льется медленной тяжелой струйкой в рот, и он испуганно вскинул голову и открыл глаза, потому что ощутил под локтем не доску, а проваливающийся, мягкий валик дивана и увидел над собою лицо Евгена Дидо Кватерника, любимца Анте Павелича, внука Иосипа Франка и героя первой хорватской революции, Кватерника, героя его драмы, которую запретили в Загребе после трех представлений...
- Жив, - улыбнулся Дидо. - Я боялся опоздать к тебе, Август. Я боялся, что они замучают тебя.
Он обнял Цесарца за шею, помог ему сесть и, опустившись перед ним на колени, начал медленно и осторожно снимать с него наручники, но они не слезали с распухших желто-синих кистей, и Дидо успокаивал Цесарца, нашептывая ему тихие и ласковые слова.
- Ты, Дидо? - спросил Цесарец, но голоса своего не услышал. Он понял, что слова его рождаются в нем и звучат, но выйти наружу не могут, потому что язык стал таким большим, что, кажется, заполнил собою весь рот.
- Потерпи еще чуть-чуть, - сказал Евген Дидо Кватерник, - сейчас тебе будет больно, но это последняя боль.
Цесарец видел капли пота, которые появились на лбу Дидо.
"Неужели он тратит так много сил, чтобы открыть наручники? - подумал Цесарец. - Или он не привык смотреть на страдания так, как ему приходится смотреть сейчас? Он убил короля Александра и Барту, а потом убил тех, кто убил короля, но он убивал их не своими руками, и он не видел, как Владо-шофер валялся на Ля Каннебьер и как он кричал, когда толпа втаптывала его в землю и когда ему выбили зубы и у него изо рта хлынула кровь, и когда кто-то отбил ему почки длинным ударом в ребра; он же не видел этого, и он не может себе этого представить, значит, он боится видеть страдание, он палач, который задумывает казнь, проверяет ногтем, хорошо ли отточен нож гильотины, но уходит в тот момент, когда казнимый слышит падение тяжелой стальной бритвы и не может крикнуть, потому что ужас перерезает ему горло на мгновение раньше, чем нож отсекает голову. Не казнь ведь страшна - ожидание. Не тот страшен палач, который казнит, а тот, кто дает право на казнь. Ведь казнят не человека - идею. А кто дал право этому потному, красивому, молодому и крепкому Дидо казнить идею?"
- Вот и все, - сказал наконец Евген Дидо Кватерник и стал похожим на молоденького зубного врача, который впервые вырвал коренной во время воспаления надкостницы. - Очень больно?
Цесарец пошевелил пальцами и понял, что это он только в мыслях приказал своим пальцам пошевелиться. Они не двигались, его пальцы, они были как отварные сардельки, а ногти в крови, синие.