- Итак, друзья, давайте прощаться... Со мной контакт вам поддерживать нет смысла. Я займусь своими делами, а вы своими. На аэродроме нас встретит оберштурмбанфюрер Фохт. Он будет руководить вашей работой. Только через него выходите на связь со мной, только через него. Связь с центром также через Фохта.
Это было полной неожиданностью для всех - каждый в той или иной мере был проинструктирован своим руководством смотреть за Веезенмайером. И он понимал это. Он не хотел ни с кем делить лавры победы. У него свой замысел, и он будет работать так, как он считает нужным, не оглядываясь на самых ближних. Время - за него, а победителя не судят. Гиммлер, Риббентроп и Розенберг оценят его работу потом, а пока его помощники ничего не успеют сообщить в Берлин и никто не сможет ему помешать. А уж на самый крайний случай он знает, к кому обратиться за помощью: советник фюрера по вопросам мировой экономики Вильгельм Кеплер сможет выйти с его вопросом к фюреру напрямую, поверх всех и всяческих ведомственных барьеров.
...Мийо и Ганна шли по мягкому полю аэродрома, и рев моторов в темноте, и перемигивание фонариков на крыльях, и запах набухающих почек, и прогорклый вкус синего дыма, доносившегося с выхлопами уставших моторов, все это исчезло для мужчины, потому что Ганна сказала:
- Нет.
- Почему?
- Нельзя быть жестоким, Мийо.
- Но мы же любим с тобой друг друга... Когда ты позвонила мне, я бросил все и понесся к тебе...
- Прости меня, милый... Пожалуйста, если только можешь, прости меня... Я отправила тебе потом две телеграммы...
- Я сразу полетел к тебе... Что случилось? Почему ты говоришь "нет"?
- Потому что я прожила с ним десять лет, потому что у меня есть сын... У нас есть сын, который любит отца... Потому что у нас есть дом, потому что мальчик любит свой дом и делается будто маленький мышонок, когда видит, как мы ссоримся...
- Он же не любит тебя. Взик живет только собой и своей газетой... Ты же говорила мне, что все эти десять лет были для тебя годами унижений и мук...
- Я представила себе, как мы улетим, и как будем жить с тобой в Лозанне, и как мальчик будет спрашивать, где отец, и как ему называть тебя, и как я буду вспоминать наш с Звонимиром первый год, когда я была счастлива... Мийо, родной, это так трудно - отрешиться от лет, прожитых вместе с человеком, когда его привычки делаются твоими, когда ты смеешься его шуткам, когда ты ненавидишь его и вдруг чувствуешь, что ненависть эта рождена любовью...
- Зачем ты позвонила мне, чтобы я приехал?
- Прости меня...
Он остановился, поставил возле ног плоский чемоданчик, закурил.
- Что же, улетать обратно?
- Зачем ты любишь меня, Мийо?
- Мне улететь?
- Ох, да откуда я знаю, как надо поступать? Я ничего не знаю. Я привыкла идти туда, куда ведут... Понимаешь? Я думаю, готовлюсь, принимаю решение, а потом сажусь на стул и снимаю пальто...
Он обнял Ганну, повернул к себе ее осунувшееся за эти месяцы лицо и приблизил к себе. Она закрыла глаза и потянулась к нему - любяще и безвольно.
- Я останусь с тобой. Как ты пришла на аэродром? Что ты сказала ему?
- Он сейчас сидит в газете. Они все сошли с ума со своей политикой. Он вообще почти не бывает дома.
- Хочешь, я сам поговорю с ним?
- Ты не знаешь Взика.
- Я его очень хорошо знаю.
- Мне тоже казалось, что я его знаю. Мне казалось, что он слабовольный человек, без второго дна - плывет по жизни, пока плывется...
- Ты любишь его?
- Не знаю. Нет. Хотя... я привыкла. Понимаешь? Я привыкла.
- К нему или к его деньгам?
- И к тому и к другому.
- Ты говоришь совсем не то, что думаешь. Просто ты приняла решение, а потом испугалась. Это реакция, понимаешь? Ты готовилась к своему решению, нет, к нашему решению, а теперь наступила разрядка. Ганка, любимая, нежная моя, нам же так хорошо с тобой... Ну, что ты? Ты не рада мне?
- Господи, если б ты знал, как я тебе рада... Только я совсем не знаю, что мне делать, Мийо.
- Ты можешь ему сказать: "Звонимир, я ухожу от тебя. Наверное, так будет лучше и для тебя. Если ты сможешь помогать чем-то сыну - помоги. Нет - мы проживем и так". Можешь? Или нет?
- Я ему столько всякого говорила, Мийо... Я могу ему сказать все. А он позавчера приехал из редакции белый, с синяками, глаза ввалились... Лег на тахту и уснул. Он спал минут пятнадцать, а потом пошел к мальчику, стоял над его кроватью и смотрел на него, так смотрел, Мийо, так страшно смотрел. А потом сказал, что мне надо будет увезти сына в горы, потому что может начаться война.
- Какая война?! Что за глупости! Здесь Гитлер не начнет войну. Ему хватает дел и без Югославии. А Звонимир просто пугает тебя. Он игрок. Артист. Почувствовал, что ты стала иной, что тебе плохо с ним, и стал играть...
- Нет. Взик артист - это верно, но только он очень любит сына.
- Когда любят сына, тогда не унижают его мать. Едем в город. Завтра утром ты соберешься, и я закажу билеты в Лозанну. Едем...
Огромная машина бесшумно вынырнула из рассветных облаков и пошла на посадку. Стремительная тень накрыла Мийо и Ганну, и женщина в страхе прижалась к Мийо.
- Что ты, глупенькая? Мы ведь не на посадочной площадке... Не бойся.
Она не могла объяснить, отчего она так испугалась. Но она верно почувствовала опасность, и не потому, что в этом самолете прилетел Веезенмайер; именно с такого "юнкерса" через десять дней нацисты сбросят бомбы, которые убьют и ее, и ее сына...
- Знакомьтесь, друзья, это ваш непосредственный руководитель оберштурмбанфюрер Фохт.
- Очень приятно. Диц.
- Фохт.
- Очень рад. Зонненброк.
- Я много слышал о вас. Фохт.
- Штирлиц.
- Фохт. Прошу в мою машину, господа. Вторая - за вами, штандартенфюрер. И это вам. - Он передал Веезенмайеру конверт.
- Что такое?
- Шифровка.