переживало необычайно тяжелый кризис.
И, наконец, некоторая часть пролетариата, измученная нищетой и
безработицей, нашла в гитлеровском движении возможность хоть как-то
прокормиться - пусть даже в качестве наемников, без всяких прав и
возможностей идейного и организационного влияния на само движение.
Божидар Аджия".
Аджия отхлебнул кофе из маленькой фарфоровой чашки, запил холодной, пузырящейся изнутри минеральной водой. Эти быстро рождавшиеся пузырьки вызывали странную ассоциацию с уроками преподавателя химии Младена Божковича, который в гимназии поучал: "Проведите точный водораздел между органикой и неорганикой мира, и вам не страшна станет смерть как момент высшего страдания, ибо вы обретете спокойствие, поняв смысл вечного, частью которого являетесь".
- Хорошо писал Аджия, - сказал Ковалич, отложив текст. - Убедительно и смело.
- Действительно неплохо, - согласился Аджия, - я не люблю слушать свои статьи, смущаюсь, знаете ли, написанного, но действительно неплохо звучит. Злободневно и поныне, а?
- В том-то и беда. Я бы мог вывести вас из-под удара; в конце концов, вы пришли в ортодоксальный коммунизм из леворадикальной оппозиции и всегда интересовались национальным вопросом, но статья, согласитесь, одиозна...
- Опасаетесь новых хозяев?
- Новые, старые, все хороши, - поморщился Ковалич. - Вот вы как ведь обличали парламентарный монархизм Югославии?! Куда как зло! А он - по сравнению с тем порядком, который приходит, - либеральный и добрый. Вроде дедушки, который внучат только для испуга стращает. Разве бы вас при королевском-то режиме посмели посадить без ордера на арест, без обвинения и улик? Да ни за что на свете! А сейчас посадили, Аджия. И уничтожат, если вы не примете этот новый режим, уничтожат. Жаль? Бесспорно. Мне всегда жаль талантливых людей. А что прикажете делать? Вы же диалектик; сами учили - или мы вас, или вы нас. Третьего, как вы утверждали, не дано.
- Я не утверждал...
Ковалич вскинул красивые свои карие глаза на Аджию.
Тот, улыбнувшись, закончил:
- Я у т в е р ж д а ю.
- Ну что ж... Тоже позиция. Я уважаю позицию. Но постарайтесь понять и нас, Аджия. Югославия предана ее бывшими правителями. Югославия будет стерта с географической карты мира. А вот я и мои друзья, мы не хотим, чтобы вместе с Югославией с карты мира исчезла Хорватия. Давайте говорить начистоту...
Аджия поудобнее уселся в кресле, посмотрел с сожалением на пустую кофейницу.
- Давайте.
- Хотите еще кофе?
- Если начистоту, очень.
Ковалич нажал одну из кнопок на столе и пояснил:
- Это на кухню. У нас есть тюремная спецкухня. Для умных и дальновидных заключенных. Нет, нет, не усмехайтесь вы так, я не собираюсь вас покупать чашкой кофе. Я конечно же ваш противник, но не все ваши Противники дураки, Аджия; будь они круглыми дураками, вы бы их допрашивали, а не они вас.
- Я бы не допрашивал.
- О, конечно! Вы бы пописывали свои теоретические статьи, а некто, изучающий эти ваши статьи в кружках политграмоты, допрашивал бы нас. И вы бы никогда не сочли, победи ваши идеи, что тюрьмы необходимы вам точно в такой же мере, как и нам: каждая идея должна быть вооружена, не так ли?
Аджия вздохнул - ему стала надоедать эта пустая болтовня.
- Хорошо, - словно поняв его, быстро сказал Ковалич, - давайте продолжим наш искренний разговор и оставим эти взаимные обвинения...
- Искренний? Или начистоту?
- Это одно и то же.
- Нет. Это разные понятия. Искренность предполагает дружбу. Начистоту говорят противники, которым невыгодно в настоящий момент воевать. "Начистоту" любят говорить следователи прокуратуры и брошенные любовницы.
- Хорошо. Давайте говорить начистоту.
- Давайте, - согласился Аджия.
- Вы думаете, - понизив голос, сказал Ковалич, приблизившись к Аджии, и тот почувствовал, как неудобно, видимо, этому большому майору перегибаться через громоздкий высокий стол, - вы думаете, - еще тише продолжал Ковалич, - я так рад победам Гитлера? Вы думаете, я не читал "Майн кампф"? Вы думаете, мне неизвестна концепция фюрера по поводу славян? А что, если попробовать противопоставить его идейной концепции славянское государство, которое стало бы независимым, хотя формально связанным с Германией узами договора? Но это будет договор о дружбе! О дружбе автора "Майн кампф" со славянским государством! Мы должны навязать себя Гитлеру в друзья, Аджия! Это будет наш горький и трагичный взнос в защиту мирового славянства. Да, мы примем на себя град ударов и оскорблений, да, нас нарекут квислингами и отступниками, да, нас станут презрительно именовать "цепными псами национал-социализма"! Да, да, я все это понимаю, я понимаю все это! Альтернатива: оккупация, умиранье культуры, постепенное исчезновение нашего языка, неуклонное онемечивание нации...
- Нации? - быстро переспросил Аджия, с интересом разглядывая лицо Ковалича.
Тот поморщился.
- Ну хорошо, хорошо, народа! "Национальный вопрос", видите ли, есть, но оперируете вы всегда стыдливой категорией "народ".
- Вы сказали, что альтернатива одна: покорность, ассимиляция, постепенное исчезновение хорватского языка и нашей культуры. А если я назову иную альтернативу?
- Пожалуйста. Я с радостью выслушаю вас.
- Борьба, - просто сказал Аджия.
- Борьба, - задумчиво повторил Ковалич. - Это очень заманчиво. Борьба... И я бы в общем-то согласился с вашей альтернативой, будь я при этом молодым и горячим юношей. Борьба - это всегда заманчиво для тех, кто юн и не искушен в практике жизни. Ладно, допустим, я принимаю ваше предложение. Допустим, борьба. Четыре миллиона хорватов начинают борьбу против ста миллионов немцев и итальянцев. Это серьезно, по-вашему? По-моему, это жестоко и нечестно по отношению к нашему народу.
- Сербов вы вообще выводите за скобки в этой возможной борьбе?
- Вывожу. - Ковалич чуточку помедлил. - Если бы я сказал вам, что согласен включить сербов в расклад нашей предполагаемой борьбы, вы перестали бы мне верить, не так ли?
- Перестал.
- А я не хочу, чтобы вы перестали мне верить. Я хочу, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть: патриотом Хорватии. На языке вашей фразеологии это звучит как "хорватский националист". Я согласен с этим определением.
- Ну, а если все же приплюсовать к четырем миллионам хорватов восемь миллионов сербов? Двадцать миллионов поляков? Десять миллионов чехов и словаков?
- Прага засыпала цветами немецкие танки, но тем не менее стала протекторатом. Польша загнана в концлагеря. А Словакия продолжает быть самостоятельным государством со своими школами, университетом, театром, издательствами, газетами. То, что вы говорите, несерьезно, Аджия. В нашей борьбе только тогда возникнет какой-то смысл, если мы получим опору. На кого опереться в нашей борьбе против Гитлера? На англичан? Вы же знаете их. Они Греции толком помочь не могут, а из Греции прямой путь к их африканским колониям, прямой путь к Суэцкому каналу, без которого Индия перестает быть британской. Американцы? Так они даже Англии, своей сестрице, помогают лишь на словах! Кто еще?
Ковалич закурил и выжидающе посмотрел на Аджию. Тот хмуро молчал.
- Кто еще? - повторил свой вопрос Ковалич.
- Действительно, кто еще? - спросил Аджия, поняв, куда клонит майор.